Михаил Пробатов

Старый сапожник и негритёнок

Шёл по улице малютка,
Посинел и весь продрог…
/Петерсон/

…И когда он смотрел на слово «дурак», написанное огненными буквами, слово это сияло и преображалось.
/Честертон о Франциске Ассизском/

Здесь много художественного вымысла. Никогда, например, не было никакого обувного магната Абарджиля, и на Дизенгоф нет обувного бутика, и в Тель-Авиве нет улицы Прахим, и так далее. Это художественный рассказ, а не документальный очерк.

Наглую замену традиционного наименования “негр” — сложившегося исторически и, хотя бы самых общих чертах, обоснованного антропологически — неверным по существу термином  “африканец”, я считаю расистским надругательством над людьми, принадлежащими к негроидной расе. Поэтому и не употребляю никогда такого термина. Не говоря уж о том, что не каждый чернокожий обязательно африканец, и не всякий африканец обязательно чернокожий.

* * *

Далёкий предок его — прадед, а может и ещё дальше тому назад — человек был сильно везучий — такому счастливцу бухарские евреи часто дают прозвище — Маст. И он в давние времена был у великого эмира Бухарского казначеем — может, и врут, конечно, а почему бы и нет? Маст, однако, не только счастливец и не всегда ему везёт. Так называют и людей беспутных, кому удача легко даётся и кого она — паскудная девка — покидает легко. Так и пьяниц называют, игроков, отчаянных женолюбов — людей, хотя и не злых сердцем, но слишком уж беспокойных и по-детски, а не всерьёз, бесстрашных. Этот его предок был как раз из таких. Он в нарды проиграл всё своё имение, и под старость ему пришлось у одного бая пасти овец. Однако, в память о знатном прошлом того человека прилипло к их роду прозвище Маст. Когда русские пришли, когда велено было всем давать фамилии, дед его получил фамилию по имени того бая, на которого его отец батрачил, только переиначили на еврейский манер. Хозяина звали Саламбай — так батрацкого сына записали Шаломбаевым. Но отец Симхи стал писаться Маст-Шаломбаевым, чтобы счастливое прозвище не забылось в его роду. Так и пошло.

Это я о ком? А в Иерусалиме знаю я одного беглого — сбежал он от живодёрни, а зовут его Симха Маст. Симха — это по-ивритски, а по-бухарски будет Симхо, разница невелика. Это про него.

В Союзе Симхо был сапожником, модельную обувь шил у себя в мастерской — не хуже Саламандры. Хорошие бабки наваривал. Он числился за районным комбинатом бытового обслуживания — план получал, и сдавал восемь рублей в рабочий день. Вроде за мелкий ремонт. А на самом-то деле у него в мастерской работало всегда не меньше пяти-шести человек — хорошие мастера, и каждый был не бедняком. У него работали только евреи, других он не нанимал, хотел, чтоб можно было верить, при совке ведь это всё стрёмно было. Кирпичный дом, три этажа. Сад, виноградник, пасека. Да ещё держал Симха скотину — коров, овец, коз; птицу — курей, индюков. Был у него добрый кровный жеребец, ахалтекинец, потому что он любил на охоту выезжать — на джейрана, на корсака, на волка. “Волга” и ещё УАЗик, 450-й, с бортовым кузовом, полноприводной, по конверсии машины взял — хозяйство большое, и всё Симхо на плечах тянул, работал много, люди уважали его. В Намангане, даже в Ташкенте о нём слыхали, а уж в Янгикургане и вовсе за большого господина он сходил. Конечно, кормить приходилось целую свору бездельников в районе и области, но в Союзе трудовому человеку по-другому было не прожить.

Сейчас ему уж как бы не девятый десяток, а в восьмидесятых-то годах были ещё силёнки. И когда проклятые националы* в Намангане стали евреев потрошить, и докатилось до Янгикургана — приехал к Симхе из Ташкента какой-то незнакомый в штатском и говорит:

— Симхо Авромович, вам привет передают с этим вот пакетом, который вы, пожалуйста, сейчас при мне распечатайте. Когда распечатаете и поглядите, что там, тогда я вам кое-что ещё на словах передам.

Симхо пакет распечатал, а там пистолет, к нему глушитель и четыре обоймы.

— Вы умеете пользоваться этим оружием?

Симхо подержал пистолет на широкой ладони, будто взвешивая его:

— Это ПБ — при мне его ещё на вооружении не было. А, вообще, приходилось с глушителем, потому что я в парашютно-десантных войсках служил — дело-то было сразу после войны, так нас забрасывали в такие места, что лучше и не пробовать. Прицельность слабеет, конечно, потому что ствол тяжелее становится. Но если бить наверняка, — он лукаво улыбнулся. — Что ж, вещь полезная.

— Это вам подарок от друга из Ташкента. И совет. Немедленно выезжайте со всей семьёй в Москву, потому что вас тут убить хотят, а эти сумасшедшие и всю семью могут вырезать. Уезжайте в Москву. В ОВИРе спросите майора Таровихина. Он вам скажет, что делать. И вас в Москве до аэропорта его люди проводят, и пистолет этот примут у вас, как уже опасности не будет. Вам — в Израиль. Больше некуда, Симхо Авромович.

— Знаю, от какого друга подарок. Спасибо. Как Лейле Мухамедовне — туфельки мои по ноге пришлись?

— Спасибо. Это она мужу велела, чтоб он вам помог. А я её брат родной. Прощайте. Увидимся, не увидимся — кто знает?

— Зайди в дом. За стол сядем. Выпьем по стопке, покушаем, что Бог послал.

— Нельзя. Глаз и ушей вокруг много. Дома тоже о подарке этом никому не говорите.

— Прощай, брат!

Симха, не будь дурак, вывез всю семью в Москву, там чемодан баксов раздал сволочам, ему надо было в Израиль сматываться, да дело не заладилось, потому что из Намангана мусора своим в Москву просигналили про него: мол, денег, что у дурака махорки. Остановился он у своих в Марьиной Роще и ждал визы. И вот, во дворе подъезжает к нему какой-то алкаш и говорит:

— Ваньку не валяй, и в ОВИР пока больше не ходи, а явись в Свердловский Райотдел милиции. Там с тобой поговорить хотят.

— Почему в Свердловский? Здесь же не Свердловский район.

— Умничай поменьше, целее будешь. А мне сейчас дай на пузырь. Видишь, подыхаю.

— Ну, и что будет, если ты подохнешь? — спрашивает Симха того алкаша. — Разве от этого Небо на Землю упадёт? Подыхай спокойно, не бери в голову.

И Симха на следующий день подгребает в Свердловский Райотдел. Заходит в дежурку, кажет паспорт.

— Так. Маст-Шаломбаев, Симхо Абрамович. Язык об тебя, папаша, сломаешь. Ладно. Иди в четырнадцатый кабинет. Там капитан тебе всё разъяснит популярно.

Капитан в кабинете говорит нашему Симхе:

— Ты, мил человек, отгрузи-ка сорок тонн баксов. И можешь улетать, хоть на Северный Полюс.

— Виноват, товарищ капитан. А только я уже людям, что положено, рассовал по всем карманам, и с меня больше ничего не причитается.

— Не причитается? Слухай сюда. Твоей младшенькой-то сколько сейчас?

— Девятнадцать стукнуло. Сговорились уже за порядочного человека.

— Совет да любовь, — капитан говорит. — А только я тебе безо всяких цыганских карт сейчас предскажу, что её не далее, чем завтра-послезавтра, человек пять братков отдерут, как сидорову козу. Жива, может, останется, а может, не останется, за это я не гарантирую, потому что у ребят трудное детство, безотцовщина, и получили плохое воспитание, к тому же голодные, только что от хозяина. Врубился?

— Так точно, товарищ капитан, врубился, — Симха говорит. — Разрешите идти?

— Иди. Сегодня ровно в двадцать три — ноль-ноль выходи во двор, заверни зелёные в газету, не обсчитайся, гляди. В банковской упаковке у тебя?

— Виноват, товарищ капитан. Всё с чёрного рынка, у фарцы брал. Откуда в банковской упаковке?

— Ну вот. А я уж думал, ты человек солидный. Ладно. Сойдёт по сельской местности. Подъедет вишнёвая девятка, водителю бабки отдашь, и свободен. Вопросы?

— У матросов нет вопросов, товарищ капитан. При таком-то раскладе, какой базар?

— Ты что, на флоте служил?

— Почему на флоте? Семьдесят шестая десантно-штурмовая дивизия. Может, слыхали? Черниговская. Гвардейская.

— Почему ж я не слыхал? Слыхал. Ой, гляди, не дури только!

— Не. Я грамотный. Всё понимаю. Да вы не беспокойтеся, всё будет нормально, как доктор прописал, так и будет — родной мамой вам клянуся.

— Прям-таки всё понимаешь?

— Всё понимаю, — Симха бесу тому говорит. — Всё я понял, товарищ капитан. Всё понял. Вы только, самое главное, это… не беспокойтеся.

Понял-то он понял, а только с этим делом мусарне сильно не пофартило. Тем же вечером, когда капитан мирно отдыхал у себя на квартире, ящик смотрел, а жена на кухне хлопотала — в гараже у него сработала сигнализация. Вышел он в пижаме, в шлёпанцах, поглядеть на всякий пожарный случай — наверно, пацаны хулиганят — а ему во дворе столько свинца в голову натолкали, что голова его уже рихтовке не подлежала, и он скончался, не приходя в сознание. Никто выстрелов не слышал. Точно ли умер? Может, просто чернуху нарисовали? Захотели поостеречься, потому что с бухарцами шутить не надо — они шуток не понимают, особенно, когда их детей касается.

Осторожно Симха кое-кого расспросил. Говорят, точно — умер. Скорая приехала, а уж он готов. И кто ж это так умудрился? А про это Симха мне не говорил, врать не стану.

В Израиле Симха Маст-Шаломбаев сапожником работать не потянул. Он с самого-то начала, как порядочный, хорошо зарядил в Иерусалимскую Ирию (Мэрию) за аренду помещения под мастерскую. Вроде бы и ходовое предложили ему место, да на беду там всю улицу Яффо перекрыли из-за проклятого трамвая, и клиент туда не пошёл. Пропали последние гроши. Не зря ведь ашкеназы говорят: Открою шляпный магазин, так люди без голов родиться станут.

А жена Симхи в 2001 году погибла при взрыве автобуса по дороге в Тель-Авив. Она ехала проведать внучку, которая незадолго до того замуж вышла. Симха поклялся отомстить. Бухарцы, как и другие евреи, кровной мести не держат, но старик жену свою крепко любил. И он поклялся. Поклялся, а кому отомстить? Не зарезать же каждого араба, что на улице повстречается? И не зарезал он никого.

Симха по старухе чуть не до смерти убивался — молодой-то она красавица была, и верная, добрая была хозяйка. Он, хотя куражу и не потерял, но уж видел, что, когда не повезёт — так обязательно на вороных. Эх! Жисть — копейка, судьба — индейка. Так русские говорят, а ведь русские, хотя делают не всегда верно, а на словах-то всегда попадают в самое яблочко. Ну, не всегда, конечно, а так — почти всегда.

Как-то была свадьба — справляли в бухарском ресторане “Кингстон”, в Неве Якове. И к Симхе подошёл один человек. Человек этот был родом из Таджикистана, до Перестройки держал он склад в Худжанте, а по-московскому в Ленинабаде, и со склада того кое-какие материалы для Симхи смывал, потому что его крепко уважал и по горло был у него в долгу. И долга своего он не отдал подо всю тогда карусель, что в Перестройку закрутилась. Человека того в Союзе звали все Канд — сахар. Потому что сладкий очень был — старался не напрямую, а чтобы подольститься к человеку. Одно слово — дрянь. А в Израиле Канд стал большим человеком. Держал строительный подряд, уже он никого не боялся, а боялись его. И вот, он подходит к столику, где сидел Симха.

— Здравствуйте, уважаемый Симхо Авромович. Давно не виделись мы с вами. Разрешите присесть? — он сказал это по-бухарски.

А Симха не захотел с ним говорить на родном языке и сказал по-русски:

— Садись. Мне что? Заболею что ли я, если ты со мной сядешь за стол?

— Давайте же выпьем за добрую встречу по рюмке.

— Пей. Водка на столе. И я выпью. Может, ничего и не случится со мной, Бог не накажет — за выпить водки с таким, как ты, прохвостом.

А Канд — ведь такому наплюй в глаза, скажет божья роса — поманил официанта:

— Парень, принеси нам хорошего шотландского виски. Есть у вас “Чёрный ярлык”? Симхо Авромович, или коньячку французского?

— Ничего не надо, — говорит Симха. — Ещё этого не хватало. На свадьбе хозяева угощают. Я водку пью, и ты выхлебаешь. Вот, нарисовался мне большой гранд!

— Симхо, дорогой, я про долги помню, не забыл.

— Помнишь? Удивительное дело. А помнишь — заплати. Какие проблемы?

— Вот, я об этом и поговорить хотел. Знаю, вас в лапти обули с арендой помещения. Симхо, это не случайно. Это они вам подлянку подкатили. И я предлагаю вам как доброму дорогому земляку у меня на фирме заняться хозяйственной частью. Сейчас я новый офис в Рехавии арендовал — восемь больших комнат с холлом — и там работы непочатый край. Мне организуй людей для уборки, инсталляторов, электриков, озеленителей, потому что там у меня садик для отдыха, на кухню надо — сотрудники завтракать и обедать будут в офисе за счёт фирмы — всё оборудование, инструмент мне обеспечь, и ещё много всего. Платить я буду, как большому человеку — десять тысяч шекелей в месяц и со всеми накопительными программами, там пенсионными отчислениями, как положено. Идёт?

— По крыше воробей. Ты за этот червонец в месяц меня нанимаешь своим холуём? Попей холодненького, перегрелся ты. Так это было не случайно? Ты, как сболтнул своим бабским языком, тогда уже выкладывай, почему это не случайно. Кто подлянку подкатил?

— Симхо, в сапожном деле давно здесь у нас места заняты согласно купленным билетам, и тебе вклиниться не дадут наши ребята.

— Ай, да спасибо! — Симха говорит. — Так это они меня удавили в Ирие, а тебя, Канд, заставили гроши эти мне кинуть, как собаке кость? Тогда им передай — гнилой этой всей мишпохе — что они в Союзе сукиными сынами были и в Эрец Исраэль такими остались. И я у них просить не буду ничего. Свои десять тысяч заткни себе в жопу, водку за моим столом не пей, рюмку сейчас поставь на стол, и, пока в торец не получил, отсюда уползай. Постой!

Канд остановился, а Симха протянул ему руку ладонью вверх.

— Своим пальцем поводи мне по ладони. Ничего не случится, я потом схожу и руки вымою.

— Зачем по ладони-то водить?

— Поводи пальцем по ладони — ты всё поймёшь.

Канд прикоснулся пальцем к широкой, сильно разбитой на работе, изрезанной старыми шрамами ладони Симхи и стал водить. Лицо его приняло выражение удивления, а потом задумчивости. Наощупь ему казалось, будто он водит пальцем по буграм неровно застывшего бетона.

— Понял?

— Нет. Извините, Симхо Авромович.

— Это мозоли и рубцы. Они у меня до самой смерти не сойдут. И мне, ты думаешь, бояться таких поганых крыс? Не. Не боюсь. Совсем не страшно.

— Русские ведь как говорят? — злобно сказал Канд. — Вольному воля, спасённому Рай.

— Говорят-то они, говорят. Только вижу, не понял ты ничего. Ладно. Иди. Не бойся, Канд, всё будет нормально. Подальше только держись от меня, и всё. Ну, и которые тебя прислали — им передай, как я велел, и меня можешь не бояться.

Симха в Израиле пошёл на работу, которую подлецы называют “чёрной”. Это значит не по-чёрному, мимо налогов, а простая работа за ломоть хлеба — больше ничего. Ему казалось всегда и сейчас ему кажется, когда уж под девяносто, что такая работа чистоплотней, а он очень не любит и даже боится всякой нечистоты. Он немногого в жизни боится, а вот нечистоты боится. Такой уж человек. Он работал на стройке, на дорожных работах, на хлебозаводе у печей, в мебельной хевре рояли поднимал на этажи, а потом, как слабеть стал, никайонил. И он, бедный, долго надрывался на этой каторге, меньше двенадцати часов в день не брал. А как сыновья, внуки армию отслужили, да повыучились на всяких компьютерщиков да инженеров, дочки, внучки тоже все за толковых людей повыходили — не стала его работа нужна детям, и глодала его тоска.

И от этого всего стал Симха стареть. Плохие сны ему снились, и небо хмурилось над головой. Иногда он вдруг удивлённо поднимал брови и разводил руками, будто горестно недоумевая.

— Папа, что вы? — невестка скажет, бывало.

— Да так. Ничего, доченька. Это я своему. Не обращай внимания на старика.

Однажды Симха зашёл в свой сарайчик, что у него был на гине (в палисаднике), и, покопавшись, достал давно забытый сапожный инструмент и материал. Провозился несколько дней, пока привёл всё в порядок. Когда закончил, а дело было к вечеру, он вышел из сарая, привычно пошарил по карманам в поисках пачки сигарет, которых там быть никак не могло, ведь он курить бросил без малого двадцать лет тому назад, вздохнул и оглядел свой дом. Многочисленная семья его старшего сына расположилась на гине — взрослые в шезлонгах, а ребятишки бегали по маленькому садику.

— Папа, сейчас будет кабоб (мясо), и вино хорошее из кибуца Исак привёз. Садитесь за стол, — окликнула его невестка.

Симха, с трудом распрямляя спину, сказал строго:

— Что такое, почему кабоб? Разве гость у нас, или какой праздник?

— Да просто, все просили по-бухарски приготовить.

Конечно, Симхе это было по сердцу, что его молодые не забывают бухарской прошлой жизни. Но он всё же сердито проговорил:

— Деньги транжирите. Видно, что достаются не солёным потом — по кнопкам-то стучать. Да и кабоб готовит в доме мужчина, а не баба.

Он помолчал.

— Ладно. Раф! Подойди ко мне, разговор есть.

Сын подошёл, с некоторой опаской глядя на грозного главу дома. Но в лице его сквозила такая горячая, ласковая и восторженная улыбка беззаветной любви, что старик, сам себе удивляясь, едва от этого не прослезился.

— Сынок, — сказал он вполголоса. — Давай-ка присядем здесь, чтоб никто не слышал. Ты молодых девчат порасспроси, и сам в компьютере погляди, какая сейчас в Израиле мода на женскую обувь. Парадные туфли, понимаешь? На выход. Какой каблук — шпилька рюмкой или прямой, и сколько в высоту? Носок опять же — прямой, с выгибом, тупой, острый? Мысок металлический в моде сейчас? Платформы или тонкие подмётки? Асексуары — там пряжки, банты.

— Аксессуары, папа. Извините.

— Да ладно, грамотный! Цвет тоже не забудь — яркие цвета или строгие. Матовые или лаковые. А может, сейчас бабы любят кожу с тисненым или простроченным рисунком. Или можно ещё цветную крапинку наносить на кожу. И одноцветные, или можно двух, или даже, бывало, носили трёх цветов. Запомнил? Туфли для в гости, или в ресторан, – он усмехнулся, — или, допустим, она к любовнику собралась.

— Папа! Вы опять за своё? Зачем это вам? Разве у нас денег нет? Мало вы горбатились над этой проклятой обувью?

— Обувь тебе не проклятая, а я вас всех поднял в своей мастерской. Горбатился! Я работал, а не горбатился.

Но он постарался успокоиться и положил свою жилистую коричневую твёрдую руку на пухлую холёную руку сына:

— Я только одну хорошую пару пошью, пусть неделю провожусь. Погляжу, как получится.

Прошло, однако, больше месяца, пока готова была пара. Симха сам делал разные заготовки, и на разные, своей тоже работы, колодки натягивал их, и так пробовал, и эдак — всё не нравилось ему. Кожи чёртова прорва ушла, а кожа была дорогая, из самого Янгикунгана вёз. Сам он выделывал ту кожу — с четырёхмесячного телёнка, какой ничего, кроме материнского молока, ещё на язык не брал. Наконец, что-то вроде вышло. И он, с гордостью глядя на туфли, проговорил сам себе:

— Ну, вот это — ещё туда-сюда. Показать будет не стыдно.

Когда Рафик с работы приехал, Симха ему туфли показал. А тут невестка зашла в сарай.

— Ай! Мама дорогая, что за чудо! Это вы купили папа? И сколько ж стоит? Неужто мне?

— Понравились туфельки, Соро, красавица ты моя? Когда ещё внука мне принесёшь?

— Я сама уж дважды бабушка.

— Да ведь ты не старишься. Повезло дураку моему, клянусь покойным отцом, повезло!

— Не захваливайте вы мне её, папа, — сказал Раф.

Эти люди так любили друг друга, как редко бывает у европейцев. Но говорить о любви они не умели и только растроганно глядели друг на друга блестящими чёрными глазами, которые у бухарцев всегда широко распахнуты навстречу хорошему и плохому.

— Не обижайся, Соро. Это не тебе, а на продажу. Вот, решил вспомнить старое. А тебе я другие сделаю — не такие, а ещё лучше. Только ты сама закажи, чтоб не ошибся я. Бабе разве угодишь?

— Иди, займись делом, женщина — вдруг помрачнев, сказал Раф. — Мне с отцом надо поговорить.

Когда жена ушла, Раф сел на какой-то ящик и закурил.

— Папа, хочу поговорить. Может, выпьем по доброй стопке водки?

— Почему не выпить? Поговорим, тогда и выпьем. Говори. Я слушаю, сынок.

— Папа, дорогой…. Извините, что я, глупый, вам советы даю, но вы оставьте это. Я боюсь за вас. Ведь вы хотите в Тель-Авиве туфли продавать?

— Знаешь там большой магазин обувной на Дизенгоф?

— На Дезингоф? Да ведь это Дрора Абарджиля магазин. Это Абарджиль, не который мафия, а который бизнес крутит.

— Слушай, я как-то с бригадой ему на виллу мебель завозил. Он, кажись, марокканец. В Герцлии вилла у него. И он со мной честь по чести расплатился. И за стол пригласил. Угощал виски. Человек, не злой и не манерный.

— Папа, он торгует обувью фирменной только. Там большие миллионы крутятся. Я слышал, что Сара Нетаниягу у него туфли покупает.

— Ну и что? Мои разве хуже фирменных? В Янгикургане жена секретаря Райкома всегда у меня заказывала туфли.

— Жена секретаря Райкома? Папа! Разве вы ребёнок?

— Не смей мне дерзить и не учи меня.

— Хорошо, — сказал Раф. — Когда вы поедете? Я отпрошусь с работы.

— Зачем?

— Кто ж вас отвезёт?

— Никто. А за баранку я больше не сажусь. На автобусе доеду. Ой, вы сильно все умны стали.

В Тель-Авиве, выйдя из Таханы Мерказит, Симха решил идти до магазина на Дизенгоф пешком, потому что боялся сесть не в тот автобус, а на такси кататься не любил. Он расспросил дорогу и пошёл. Дорога на старых ногах дальняя. Пройдя так полчаса по солнцепёку, Симха решил немного отдохнуть — у него в кармане была маленькая бутылка минеральной и ещё бутылка колы в чемоданчике. И он свернул на какой-то сквер. Там отдыхали чёрные люди, и было их несметно — взрослые, дети, мужчины, женщины, старики, молодые. Одни, собравшись в кружок и сидя на корточках, что-то обсуждали. Другие спали прямо на траве. Симха слышал уже об этом нашествии на Южный Тель-Авив людей из Африки — он только никак запомнить не мог, откуда они приезжают — ведь Африка-то большая.

Он огляделся, со старческим кряхтением присев на раскалённую Солнцем железную скамейку, и подумал, что этих чёрных людей на родине кто-то вырезать хотел, а они ушли живыми — так, слава Богу! Какой еврей откажет в ночлеге человеку, которого убить хотели, а он не дался и сбежал? Это великий грех — отродясь не было такого. Видно, и впрямь скоро Машиах придёт, когда уж евреи бездомных гонят от порога….

Чернокожий мальчишка, оборванный, быстрый, юркий, ловкий, улыбчивый, красивый, будто ангел Сатаны, пробегая мимо, вдруг ухватился за ручку его древнего деревянного чемоданчика, где уложена была пара туфель, и рванул. Старик с тем чемоданчиком когда-то домой из армии возвращался — а в армии служил он десять лет — и туфли уложил в чемоданчик для удачи. И он поймал пацана за руку:

— Глупый! Здесь пара туфель, которую я продать хочу. Моей работы туфли. Никогда так не делай, мальчик — бедняцкой работы не воруй. Работа — милость Бога к беднякам. Где твои родители?

Но вместо родителей лениво подошёл полицейский шотер:

— Чего тебе нужно от чужого ребёнка? По тюрьме соскучился? Номер теудат зеут (удостоверение). Так. Куда идёшь?

— На улицу Дизенгоф.

— Дизенгоф? Что, нет денег на автобус? Ведь это далеко.

— Что тебе до моих денег, парень? Оставь меня в покое.

— Хорошо. Только открой этот ящик и покажи, что там.

— Это не ящик, а чемодан.

— Хорошо. Чемодан. Открой. О! Дорогие туфли. Сколько ж ты заплатил?

— Сынок, я не купил. Я их сам пошил. Хочу продать в магазин Дрора Абарджиля на улице Дизенгоф.

Полицейский засмеялся.

— В обувной бутик на Дизенгоф? Ведь это бутик там, уважаемый отец. Бутик, понимаешь?

— Я не знаю, что за бутик, а там магазин обувной. С хозяином я немного знаком. Хочу договориться, почём бы он у меня такую обувь принимал.

— Ты знаком с Дрором Абарджилем?

— Была у меня бригада, и я ему на виллу мебель завозил. Он в Герцлии живёт. Расплатился честно и виски угощал. Простой человек.

Шотер, вдохнул, сел на скамейку рядом и закурил.

— Дрор Абарджиль не в Герцлии живёт, а только иногда приезжает туда. В Америке он живёт. Это тебя угощал, наверно, управляющий. Слушай, я туфли эти сестрёнке своей куплю, похоже, как раз по её ноге. Сколько ты хочешь за них?

— Сынок, не обижайся. Но я хочу таких туфель сдавать им в месяц десяток пар, потому что и заготовки, и колодки, и для каблуков стержни — всё у меня уже есть — только садись и дратву тяни. Но таким туфлям продажная цена не меньше пяти-шести тысяч шекелей. А закупочную цену я б им объявил шекелей восемьсот и до полутора тысяч. Ведь, мимо самой работы — а работа ручная — материал стоит дорого. Это опоек, не знаю, как на иврите — с молочного телёнка кожа, и доброй выделки.

— Таких денег у меня, конечно, нет. Не хочу тебя огорчать, но тебе они так платить не станут. Что ты? Тысячу шекелей за пару! Они итальянскую-то обувь получают дешевле. Откуда ты цены такие взял?

Старик улыбаясь, положил тяжёлую руку парню на погон:

— Старым дураком ты меня считаешь. И всё же пожалел. Только добрый человек — по-настоящему добрый — старого дурака пожалеет. И я твоей сестре пошью туфли не хуже этих — просто в подарок от сердца, а ты её мне в Иерусалим привези, чтоб я мерку снял с ноги. Красивая сестрёнка у тебя?

— Такая красавица, что глазам больно, клянусь! Скоро уж ей семнадцать.

— Нас тут двое мужчин, и никто не слышит, о чём говорим. Скажи откровенно, что в женщине самое главное? Ну?

Шотер задумался, лукаво улыбаясь.

— Говорят, у женщины — глаза.

— Э-э-э! Что врёшь?— глаза! Женские ноги — самое красивое на белом свете. Самое красивое и самое опасное. Человека ведь можно убить за пару женских ног. Ноги женщины — великое чудо. Всегда ведь — пройдёт красавица, а ты ей вслед посмотрел — куда ты смотришь? На её ноги. Упаси Бог, ноги женщине плохой обувью испортить. Такого сапожника Бог накажет.

Полицейский улыбнулся и задумался.

— Ты настоящий сапожник. Первый раз такого вижу.

— Молодой ты ещё. Многого в жизни не видал.

Парень вытащил мобильный телефон — не служебный, а собственный — и набрал номер.

— Ави, подъезжай сейчас ко мне. Машина нужна. Где я быть могу? Суданцев охраняю. Сукины они дети. Пока всё спокойно. Никого не трогают. Да, травку курят, но всё спокойно. Вся стая здесь. И, тот худой, высокий, в красной майке — помнишь, который от нас тогда смылся? — он тоже ещё не ушёл. Пойдёт по распродажам воровать — он, думаю, к Старому Яффо, на набережную пойдёт, может, на Блошиный рынок сегодня, а пока сидит и травку курит. И девка с ним. А сумки нет. Видно, вчерашний товар сдали, отдыхают. Мне, однако, нужна машина. Срочно. Ничего не случится за десять минут. Мне нужно одного человека на Дизенгоф отвезти. Прошу как друга. Жду — он обратился к Симхе. — Беда с этими людьми. Через две минуты подойдёт машина, и мы тебя отвезём. Слишком жарко для прогулок, отец. Послушай. У тебя семья, дети?

— Они воруют, эти люди? Я бухарец. У нас семьи большие. Большое спасибо тебе, сынок, — проговорил Симха.

— Работы им нет, вот и воруют. Да если б только воровали. Чего угодно можно ждать. Зря родные тебя одного отпустили в Тель-Авив. Ты всё же в бутик Абарджиля не носил бы свои туфли. У тебя их там не примут на продажу. И я боюсь….

— Чего боишься ты? И сын мой сказал: “Боюсь”. Чего бояться?

— Боюсь, что обидят тебя там. Посмеются над тобой. Ты сделал очень хорошие туфли, но на них ничего не написано. А им нужна фирма.

— Которая баба понимает — купит.

— Тогда нужна своя торговля, а на шуке тебе настоящей цены не дадут. Потому что, когда фирменного знака нет, ей скажут: ”Что это ты купила за такие деньги?”.

— Я надеюсь, в богатом магазине попадётся понимающий человек. Фирменная обувь — с конвейера, а это ручная работа, и колодка моя — не стандартная. Понимаешь?

— Не примут. Фирмы нет на них, а без фирмы за пять тысяч никто туфли не купит.

— Попытка — не пытка, — по-русски сказал старик.

— Что?

— Русские говорят так. Я попробую. Никто ведь за это бить меня не станет.

— Эх-ха! Уважаемый Симха! Они смеяться станут над тобой. Там миллионы, понимаешь? А ты простой человек.

— Пускай смеются, — упрямо усмехаясь, сказал Симха. — Для чего им плакать? Пусть смеются.

Подошла машина, и старика усадили в салон. Машина, на скорости, на красный свет минуя перекрёстки, быстро проехала на Дизенгоф.

В это время пропела связь у молодого шотера.

— Внимание! Двадцать шестой! Где ты?

— Улица Дизнгоф, где обувной бутик. Я в машине одиннадцатого.

— О! То, что надо. Срочно выезжайте к Старой Тахане Мерказит. Улица Прахим. Там нападение, сразу увидите — перевёрнут грузовик. Убито двое. Водитель грузовика и женщина — просто улицу переходила. Проверяйте оружие, он отстреливается.

— Арави? Он один?

— Пока не ясно, кто он. Но с ним, похоже, никого нет. Или кто-то засел неподалёку и ждёт. Осторожней, мальчики, ради Бога! Оружие проверяйте.

— Живым брать его?

— Как получится. Сейчас не думайте об этом. Нейтрализовать его. По прохожим стреляет, проклятый сын шлюхи!

Шотер положил руку Симхе на плечо:

— Мой господин, мы на задержание едем. Тебя здесь не сможем подождать. Удачи тебе.

— Осторожней, пацаны! — снова по-русски сказал Симха.

— Что?

Но Симха почему-то по-русски повторил дрогнувшим голосом:

— Осторожней, пацанята мои, — он сделал резкий жест рукой. — Убейте его. Не кладите головы.

Парень понял этот решительный, беспощадный жест старого солдата и сказал:

— Я, кажется, тебя понял. Спасибо, тебе, Симха. Ты хороший человек. И хороший сапожник.

В магазине Симха долго ходил по отделам, разглядывая обувь и качая головой. Потом подошёл к какой-то девушке.

— Геверет, я принёс образец товара, пару женских туфель. Хочу показать — почём бы у меня такую обувь принимать стали здесь.

— А какой фирмы обувь?

— Да что вы все сговорились, какой фирмы? Нет фирмы. Моей работы обувь.

— Но здесь не принимают и не продают кустарную продукцию. Вы отнесите в небольшую лавочку какую-нибудь.

— Нет. Там цены настоящей не дадут. Моя обувь очень дорогая. Ручная работа.

— Рони! Подойди на минуту. Я тут что-то не пойму ничего.

Пока молодой начальник подходил к ним, Симха открыл чемодан и поставил пару на столик.

— Мир тебе, начальник. Вот, посмотри.

— Ого! — сказал парень. — Так. А какая фирма? Я лейбла не вижу. Но это не немецкие и не итальянские.

— Нет. Это моя работа. Ручная.

— Ты что, у себя дома их пошил?

— На гине у себя я мастерскую оборудовал. Ручная работа. Кожа.

— Вижу. Много труда, господин. Но здесь продаётся только обувь известных фирм. Кустарной работы нет.

— Рони, проводи его к Эйтану. Пусть он посмотрит. Ведь этой паре цены нет.

— Он станет ругаться, что работать ему не даю. Ну…. Пойдём со мной.

Рони постучал в кабинет, зашёл туда один. Вышел через минуту.

— Зайди к нему. Это начальник отдела. Но он недоволен.

В кабинете сидел за широким столом пожилой человек, который, однако, Симхе годился в сыновья. Но Симха с радостью сразу увидел его руки. Это были руки старого сапожника, хотя и с драгоценным перстнем, и ногти полированные — они легко узнаются привычным человеком — рабочие руки. Поэтому Симха сказал:

— Здравствуй, брат. Рад я увидеть тебя здесь. Ведь молодёжь теперь ничего не понимает.

— Другие времена. Тебя рад видеть. Мне сказали — ручная работа.

Симха поставил на стол пару. Некоторое время начальник рассматривал туфли, ловко вертя их в пальцах и постукивая ногтем по гладкой коже. Потом удивлённо поднял глаза на старика.

— Да ты вручную тянешь дратву, и в два конца? Это ж не машинный шов.

— На машине — рука дрогнула, и шов вильнул. А у меня этого не бывает. И не игла, а щетинка — со щетинкой дратва плотно входит в кожу. Побежит красавица по лужам, и не промокнут ноги. Смотри, господин, подкладка — велюр, а стелька — шевро. Надёжно. Им сносу нет.

Начальник вдруг прикрыл ладонью глаза и засмеялся. Потом он поднял заблестевшие глаза.

— Вот уж никак не думал я, что увижу такое ещё раз в жизни. Мой покойный отец так работал. И меня учил. Но было это очень давно, — он достал чековую книжку. — Цена им…. Допустим, семь тысяч шекелей. Я покупаю.

— Извини, я пришёл договориться о поставках. Пар десять в месяц я б тебе обещал сдавать такой обуви. И ещё бы можно было по индивидуальной мерке с ноги — заказные туфли делать. А закупочную цену я б тебе объявил тысячу шекелей. Хотя, если по совести, надо бы полторы.

— Да не могу я! Мы торгуем только фирмой. Нет. Никак не могу. Плохо обо мне не думай. Это новые времена.

— Что за времена такие?

— Этого не знаю, а только времена новые, и надо принять их — хочешь ты, не хочешь. Приходи ко мне продавцом.

— Э-э-э! Что я за продавец!

— Постой, я что-то покажу тебе, — он нажал на кнопку в столе и сказал. — Принеси мне пару Спернанзони из партии, что пришла на прошлой неделе.

Пришёл парень и поставил на стол пару туфель. Симха повертел в руках одну и другую. Постучал ногтем по коже.

— Конечно, эффекту много в них, по глазам бьёт. Но это ж всё равно стандарт — не ручная работа, а название одно, потому что мастер колодку купил, заготовку купил, каблук со стержнем у него тоже готовый. Его дело только гнать серию. А я сперва придумаю себе женскую ногу — полную, худощавую, с высоким подъёмом, с низким, в щиколотке нога тонкая или широкая — ноги у баб ведь разные. Смотри, брат — ведь бывает, глянешь на женские ноги и сразу, грешный человек, ты свет белый позабыл. А у другой красавицы ноги с секретом, не сразу в сердце тебе ударят, но потом, как вспомнишь — вздохнёшь. Иногда женские ноги улыбаются, завлекают, а иногда стесняются, а иногда, бывает, грустят они о чём-то — может, ждут стоящего мужика, а он всё не приходит. Разве я не верно говорю? И вот, я придумаю себе ногу женскую, иногда во сне приснится, а уж после делаю колодку на эту выдумку свою. На каждую пару — другая колодка. То же и каблук, особенно высокий — тут важно, какая линия у него. Смелая, отчаянная — ты понимаешь? — или баба, скромная, со стыдом. Как у каждой бабы — нога особенная, так и у меня каждая пара обуви особенная.

— Да тебе стихи надо писать, как Иегуда Амихай писал: “Любимая наполнила моё окно изюминками звёзд”.

— О! — старик улыбнулся. — Что это? Что за Иегуда?

— Одного человека стихи. Он их сочинил.

— Видно, человек добрый. Где ж он живёт?

— Лет десять, если не больше, как уж он умер. Слушай, я тебя возьму экспертом. Не отказывайся.

— А это что — эск-пер какой-то?

— Будешь мне оценивать товар.

— Да ну, не смейся надо мной. Что я за эскпер?

— Да ты погоди! Выпей со мною чашку кофе. Немного коньяку?

— Спасибо. Долго добираться мне. Я из Иерусалима. Беспокоятся уже домашние. Прощай.

— Мне жаль.

— Жаль и мне. Но ты не переживай. Я вижу, что ты б хотел, да не можешь.

Когда Симха вышел из магазина со своим чемоданчиком, жара немного уже спадала. Он пошёл к Тахане Мерказит. Вдруг вспомнил. Номера пелефона он не взял у молодого шотера, который его привёз в магазин! Ушли ведь парни под пули, живы ли они? О, голова дырявая! Ведь он обещал туфли его сестрёнке. Где теперь искать их?

Он шёл, и ему казалось, будто он идёт мёртвым такыром в туркменских Каракумах. Мёртвый чёрный такыр. Жаркий ветер сыплет чёрную пыль в глаза. На такыре редкий лесок страдальчески извитого зноем, чахлого чёрного саксаула, а за ним холмятся чёрные барханы до самого горизонта. А в такой дороге и Солнце над головою кажется чёрным.

Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый!

Разве можно чубчик не любить?

Ра-а-аньше де-е-евки чубчик так любили

И с тех пор не могут позабыть…

Знакомый негритёнок пробежал через улицу. Старик остановился и крикнул:

— Стой, мальчик! Подойди ко мне и не бойся. Я тебе плохого не сделаю.

Мальчик остановился и смотрел на него. Симха сел на какую-то тумбу на тротуаре, открыл чемоданчик, в котором, кроме туфель, в отдельном пакете было уложено — два куска баранины и хлеб.

— Подойди. Я знаю, что ты хочешь есть. Давай с тобой поедим вместе. И есть бутылка колы. Не бойся.

Мальчику было лет десять. Не смотря даже на ярко-чёрный цвет его плутовского лица, оно было ужасно чумазо. И кто-то недавно его сильно избил — ссадины и кровоподтёки. Мальчик смотрел на еду, будто голодный зверёк, не решаясь подойти.

— Мальчик! Что ты старика боишься? Подойди! Это невежливо, отказаться, когда тебя угощают. Ведь я от сердца.

Негритёнок подошёл.

— Ешь! Не бойся….

Симха сам не стал есть, и мальчик, молча, съел оба куска мяса и весь хлеб, и напился колы.

— Где родители твои? Папа и мама твои где?

— Папа умер — мальчик плохо говорил на иврите, и он так сделал руками, будто держит автомат. — Та-та-та-та! Песок там. Камни там. Воды нет.

— Кто ж стрелял?

— Человек.

— Он в военном был?

— Нет.

— Бедуин. Они вас вели сюда через Синай. За что ж этот бедуин отца твоего застрелил?

— Не знаю.

— Вот и я не знаю, — вдруг, неожиданно для самого себя, сказал Симха. — Я, малыш, когда-то, очень давно, когда солдатом был, застрелил одного незнакомого человека, а за что я его застрелил — не знаю. Я убивал людей. Что делать? Ведь нельзя было по-другому. Но я всегда знал, за что убиваю. А был случай — зачем-то застрелил, злой был и застрелил, а за что — не знаю. Это было очень давно, далеко отсюда, страна та называется Венгрия, там мадьяры живут, и человек тот был мадьяр. Забыть не могу. А мама твоя? Где она?

— Не знаю. Мы хотели есть, и она ушла. Хотела украсть или найти в пах-зевель. Теперь не знаю, где она.

— Давно?

— Ещё был дождь.

— Так это скоро уж полгода. Не вернётся твоя мама, не жди её.

Симха закрыл свой чемоданчик, взял его в левую руку, а правой поймал мальчика за руку.

— Пойдём со мной. Ко мне в дом. У меня жить будешь. Там никто не обидит тебя.

Мальчик дёрнул руку, но вырваться не смог.

— Не бойся. Поедем в Ерушалаим, в мой дом. Там ты будешь моим внукам — как родной брат, и никто не посмеет тебя обидеть, весь мой род Маст-Шаломбаевых будет за тебя, а нас очень много в Израиле.

Мальчик не понимал слов, но понимал интонацию и выражение лица. И он смотрел блестящими чёрными глазами в глаза Симхи, которые были тоже чёрными, и тоже блестели. И так они смотрели друг другу в глаза.

— Вставай. Пойдём. Не станешь убегать от меня? Я всё равно тебя поймаю — мне тебя бросить тут на голод нельзя, потому что это будет большой грех. Скажи — не станешь убегать? Мне ведь на старых ногах ловить тебя тяжело.

Мальчик помолчал, а потом сказал:

— Тов. Беседер. (Хорошо. Порядок).

Они долго шли до Тахана Мерказит, и по дороге Симха купил ещё воды. Мальчик пил воду, а старик смотрел, как он пьёт из горлышка, запрокинув курчавую, круглую голову. И ещё мальчик съел по дороге большую питу с шаурмой. Временами он озирался, будто затравленный волчонок и взглядывал на старика, а старик, как можно спокойней, приговаривал:

— Ешь и пей. На здоровье. Никого не бойся.

По дороге их остановил полицейский шотер.

— Куда суданского мальчишку ведёшь? Это твой ребёнок?

— Теперь мой. Я к себе домой его веду. У меня будет жить.

— Удостоверение.

Симха показал теудат зеут.

— Отпусти мальчишку и уезжай в Иерусалим.

— Чтобы он тут с голоду подох?

— Где его родители?

— Он не знает. Не делай злого дела. Я усыновлю его по закону.

— У меня инструкция, и я должен тебя задержать.

— А ты плюнь на инструкцию. В первый раз тебе что ли? Смотри. Мальчишку кто-то избил. Он ворует. Я покормил его — как голодный волчонок ест. Ему надо в добрый дом, к добрым людям. Не делай злого дела.

Шотер был уже немолод, седой и лысый, со вмятиной во лбу, видать, от старого ранения. Он сел на корточки.

— Как тебя зовут, мальчик?

— Нхюал.

— Как?

— Нхюал.

— Имя, как у чертенёнка, — сказал Симха, улыбаясь.

Шотер встал.

— Я тебя с ним не видел. Увози его. Но в полицию не ходи. Пусть просто живёт пока у тебя — такой совет мой. Усыновить его тебе не дадут. Если захочешь — так нужен очень дорогой адвокат, у тебя столько денег нет. Но не усыновление, а попечительство, может быть, и оформят. Много денег — столько нет у тебя.

— Я бухарец, разве ты не видишь? Уверен ты, что у меня денег на адвоката не хватит?

— А! Бухарец. Я думал, что ты русский. Галевай!

— Это что?

— Это ашкеназское. Идиш. Дай то Бог!

Симха с мальчиком пошли дальше.

— Нхюал, — с трудом произнёс старик? — ты мусульманин?

— Нет.

— Христианин?

— Нет. Наши молятся Небу, Солнцу, Дождю, Ветру и птицам.

— Птицам?

— Да. Птицам, которые летают. Только не летучим мышам. Летучие мыши тоже летают, но им не молятся, потому что они злые.

— Ничего злого я сроду от летучих мышей не видал. Хорошо. Я тебя отведу к нашему раву.

Из автобуса Симха позвонил сыну и велел ему быть дома.

— Что случилось, папа?

— Не случилось. Ты мне нужен будешь дома. Никуда не уходи.

Когда он, держа негритёнка за руку, открыл дверь и вошёл в прихожую, послышалось сразу несколько испуганных женских восклицаний. Старик провёл мальчика к себе в комнату и позвал сына:

— Раф! Зайди ко мне.

Раф вошёл и закрыл дверь.

— Это кто, папа?

— Негритёнок. Что, не видишь? Вели женщинам притащить сюда ко мне кровать из кладовки — он со мной будет жить. И пусть готовят ванну. Его отмыть надо. Да пусть посмотрят голову у него — нет ли вшей.

Из-за двери Соро тихонько сказала:

— Может быть, он СПИДом больной.

— Раф, скажи жене своей, что я ей такого спиду пропишу — до смертного часа моего спиду не забудет. Что молчишь? Я долго буду ждать?

— Соро, делай, что велено, — со вздохом сказал Раф. — А не в своё дело не суйся.

— Я устал и буду отдыхать. А ты свяжись с Исаком. Пусть ищет в усиции этой — или, как её? — своего человека.

— В какой усиции?

— В министерстве. Где законники сидят. Потому что ребёнок будет наш, но всё сделать надо по закону. А сколько стоит, я не спрошу с них — сколько сдерут, столько и отдам, не считая.

— Папа, извините, но мне трудно будет договариваться с женщинами, потому что….

— Этот парень с голоду подыхал на улице в Тель-Авиве. Его мне обратно отвезти — пусть подохнет? Отвечай!

— Что я отвечу? Сделаю, как вы велели.

Прошло около часа. Мальчика из ванной женщины принесли на руках, завёрнутого в огромное махровое полотенце, чистого, сверкающего чернотой, будто натёртого гуталином, и до смерти перепуганного.

— Соро, это ты сама сделай, они не смогут: Вскипяти молока. Его остуди, чтоб тёплое, и — сахару. А кушать ему сейчас ничего не надо. Я, боюсь, его в Тель-Авиве перекормил, он голодный был совсем. Может сладкого чего?

— А что он скушал уже, папа?

— Сперва всю мою баранину. А потом ещё шаурму. И холодной колой запивал. Боюсь как бы с желудком после такой голодухи….

— Так молока тогда б не надо. А заварю ему слабенького чайку. Лучше бы зелёного, да зелёного он с непривычки не станет. Он уснёт. Уснёт. После горячей ванны уснёт. Ой, мама!

— Что такое?

— Да он нас боится, бедный!

— Забоишься чужих-то, когда такая жисть. Гляди, как били маленького — сукины дети.

— Кто бил его?

— Ты спросишь тоже! На малом-то отыграться — мало ли охотников?

— Не обижайтесь, папа, на глупую женщину. Я это сперва только. Я понимаю, папа. Как не понять?

Мальчик напился чаю, но всё никак не засыпал. Симха сидел и отдыхал сам и смотрел на мальчика, а мальчик смотрел на старика — они хотели понять друг друга. Потом Симха вдруг вспомнил город Будапешт, площадь — пустую, будто вымершую и пустые окна в домах, стёкла в большинстве окон выбиты. И он с автоматом за подоконником в чьей-то разорённой, разгромленной квартире. И какой-то человек понёс через площадь два ведра воды, потому что воду в районе отключили по приказу комбата. И вот, он приложился и снял этого человека одиночным из своего АК-47.

Человек лежал навзничь, раскидавши вёдра, из головы ручейком вытекала его кровь, смешиваясь с пролитой водой. И Симха вздохнул.

— Точно в голову! — сказал лейтенант. — Молодцом. Не думай, Сёмка (Симху русские звали Семёном). Не думай о нём. Приказ — есть приказ. Кто его знает? Все они хортисты.

— Да он, может, семью напоить хотел, товарищ лейтенант.

— Всё может быть. Не думай. Старшина! А ну, пластинку поставь. Где Лещенко поёт.

Бывало, надену кепку на затылок
И пойду гулять по вечеру.
А из-под ке-е-епки чубчик так и вьётся,
Так и вьётся чубчик по ветру! 

Сам не знаю, как это случилось —
Тут по правде разве разберёшь?
Из-за бабы, лживой и лукавой
В бок всадил товарищу я нож. 

В Сибирь погонят — Сибири не боюся,
Сибирь ведь тоже русская зе-е-е…

Старик напевал, а мальчик уснул и тихо спал. Вдруг голос прервался и старик умолк. В комнату тихонько заглянула невестка. Она увидела, что Симха, свёкр её, плакал. Широкие плечи его тряслись, и он утирал слёзы тыльной стороной твёрдой ладони.

___
*) Националами бухарские евреи часто называют всё коренное население Средней Азии.