Александр  Балтин

 

 

 

 

 

 

 

 

ПРОПАВШИЕ  ДЕТИ

(рассказ)

Среди  искристо  пламенеющего  леса, среди  языческого  хоровода  огромных  деревьев  с  целыми  ярусами  ветвей, среди  живого  гербария  спокойной, мерно-величавой  листвы – высокий  пень, усеянный  опятами  и  обведённый  бархатной  кромкой  мха  казался  аналоем  в  пределе  торжественного  храма. Пень  был  трухляв – точно  вознесённый  из  недр  земли  таинственной  мощью, неведомой  бродильной  силой – готов  был  уже  обратиться  в  прах, слиться  с  землёй, которой  не  уступал  и  цветом. В  полуразваленных  корявых  структурах, хранивших  бессчётную  мелкую  жизнь – как  экзотические  цветы  или  замершие  гномы  толпились  нежные  бледные  грибы. Хрупкие  и  изящные, с  шатко  изогнутыми  ножками, замшевой  кожицей, одеты  они  были  нежным  розоватым  свечением. Великое  их  множество  расползалось  вверх, вдоль  щербатых  боков  чернеющего  развала; скученные, неустойчивые, вздрагивающие  как  будто, они  теснились, наползали  друг  на  друга – точно  колония  мха, продолженная  от нижних  ярусов  земли – и  глухой  отзвук  земли  таился  в  их  зыбкой  плоти.

-Гляди! – захлебнувшись  восторгом, жадно  выдохнул  пятилетний  бутуз, и  пухлый  палец, перепачканный  неведомой  грязью, замер, указуя  в  сторону  пня. – Сколько  их! – басовито  гудел  он, продолжая  раз  взятую  ноту, и  мерно  наливаясь  не  столько  радостью, сколько  предвкушением, волнообразно  вздымавшимся  из  глубин  его  нутра. – Скорее, скорей, ну  скорей  же, — торопил  он  себя  влажным  шёпотом; трава  зашевелилась, мелькая  то  жёлтым, то  сиреневым – в  противовес  собственным  словам  бутуз  выбирался  очень  медленно.

Как  только  он  выбрался  из  пышного  тайника  кустов  и  трав, выяснилось, что  разговаривал  он  не  сам  с  собой, и  не с  незримым  обитателем  леса, существующим  только  в  его  воображении: в  просвете  расступившихся  стеблей  тотчас  появилась  крохотная  рожица, подвижная  и  необыкновенно  смешная, причём  возникла  она  так  быстро, точно  широкая  спина  бутуза  только  и  мешала  выбраться  ей  на свет. Узенькие  косички, торчавшие  в  разные  стороны, выдавали  в  беспокойном  мышонке  девочку, спешно  пропищавшую – Осторожно! – вдогонку  ускользающему  бутузу.

-Иди  сюда! – не  оборачиваясь  кричал  он, вплотную  подбираясь  к  пню. Уже  почти  достигнув  его, он  запутался  в  сложных  переплетеньях  травы, и  упал, весело  хохоча, и  тотчас  поднялся, а  в  спину  ему  летела крохотка  женской  укоризны – Говорила  тебе, осторожней! Никогда  ты  не  слушаешься!

И  бутуз, отирая  перепачканные  пальчики  о  жёлтые  шорты, бормотал  в  ответ: Кого? Тебя  слушаться? Малявка! — и, быстро  подняв  румяную  физиономию, добавил – Трусиха!

-И  вовсе  нет! – Возмутилась  девочка, и  шустрые  косички  запрыгали  в  такт  мимолётному  возмущению. – Сам  ты… — и  девочка, выбравшись  из  укрытия, засеменила  к  пню.

А  бутуз  уже  вовсю  обрывал  грибы, ломал  их  прохладную  поросль, и  они, мягкие, превращались  в  его  ладонях  в  розовато-серую  кашу.

Девочка, присев, очутилась  у  истоков  трещины, возле  густого  скопления  опят, и, запустив  обе  руки  в  недра  пня, стала  снимать  грибы  целыми  пригоршнями.

Бутуз, видя, что  сестрёнка  опережает  его, загудел  недовольно – Отойди! Это  я  нашёл  пень! – загудел  так, будто  желал  защитить  владения, считаемые  своими. В  голосе  его  появилась  суровость – суровость, подслушанная  у  недовольных  взрослых, отчитывавших  его за  разбитую  чашку, или  лишний кусок  торта, суровость, усугубляемая обидой – скорее  на  себя, на  свое  бессилие  противостоять  крохотному, суетящемуся  внизу  существу.

-Не  твой  пень, не  твой, — пищала  девочка, теряя  крохотные  грибы, ломая  их  и  продолжая  работу.

Между  тем  бутуз  отвлёкся, обнаружив  на пальце  какую-то  крохотную  букашку  с  тончайшими  усиками, и  побросав  обломки  шляпок  и  ножек, стал  следить  за  ней, пробиравшейся  по  тонким  канальцам  его  ладони.

Перестала  трудиться  и  девочка, и, не  поднимаясь  с  корточек, спросила, замирая  от  внезапного, резкого, садкого  ужаса – А  как  мы  пойдём  назад?

Бутуз, стряхнув  радужно  сверкнувшую  букашку, отозвался – Не  знаю.

Торжественная  поляна  молчала, переливаясь  всем  богатством  цветового  спектра.

-Ну? – Безжалостно-тупо  произнёс  мужчина, закуривая  десятую  сигарету – и  тотчас  устыдился  неоправданного  напора, туго  означенного  в  его  голосе.

-Не  знаю, не  знаю, не  знаю, — твердила  женщина: монотонно, глухо, с  тупым, омертвелым  отчаяньем. – Говорю  тебе: я  задремала: солнце, духота – разморило, просыпаюсь – их  нет. – Она  заплакала, прижала  ладони  к  лицу, но  сразу  отдёрнула  их, потёрла  виски – механически, нелепо, будто  такой  набросок  действия  мог  что-то  прояснить. Мужчине  показалось, что  лицо  её  плавится, как  сахар, и  тугое  кольцо  нежно  и  люто  сдавило  ему  сердце.

-Ладно, не  плачь, — сказал  он. – Ну…не  плачь, говорю  тебе.

Они  сидели  в  машине, было  душно, жаркий  воздух, мешаясь  с  сизыми  клочьями  дыма, колыхался  тяжёлым  марево; атакуя  неуступчивое  стекло, ныли  крупные  слепни. Сквозь  широкий  размах  лобового  стекла  яркий  лес  представал  роскошною  панорамой, и  каждый  вход  в  него, чернеющий  среди  деревьев, казалось, вот-вот отдаст пропавших  детей.

-Ладно, — сказал  мужчина. – Далеко  они  уйти  не  могли. Может  спрятались  где-то  в  окрестных  кустах  и  сами  выберутся  на эту  поляну. Возможно  отправились  вдоль  дороги, и  находятся  сейчас  где-то  внизу, на  пути  в  деревню. Оставайся  здесь, только  попробуй  не  психовать, а  я  пойду  к  деревне. – Он  попробовал  обнять  женщину, но  та  отстранилась. – Ну, найдём, найдём  мы  их! Ну?

Она  не  отвечала, тупо  мотая  головой.

-Я  пошёл. Жди.

Он  выбрался  из  машины.

Он  пошёл  по  замшелой  колее.

Бурая  глина, застывшая  суммарным  отпечатком  различны  следов, сливалась  в  непонятный  орнамент, мнившийся  символом  пути, и  вместе  дававший  собой  этот  путь.

Мужчина  шёл, выкрикивая  имена  детей, он  знал, что  рядом  находится  дорога, по  которой  они, ничего не  предчувствуя,  и  съехали  в  лес, и думал – может  стоить  выйти  на  неё, поднять  руку, остановить  кого-либо  из  проезжающих, попросить  о  помощи. И  вдруг  стало  ясно – помощь  не  придёт, и…что  остаётся? Только  идти  и  звать  и  уповать. Вся  прелесть  осеннего  леса  казалась  бессмысленной, подавляющей, он  шёл, кричал  и  вспоминал – он  вспоминал  умильную  рожицу  бутуза, неловкую  ладность  его  движения, он  вспоминал  то  щемяще-умилённое  ощущение, охватывавшее  его, когда  девочка  забиралась  к  нему  на  колени, он  шёл, выкрикивая  их  имена, и  страх  леденил, наползая, душу.

Дети  устали. Долгая  возня, солнце, страх – всё  сливалось  в  одно – неясное, томящее, клонящее  в  сон. Бутуз  сидел, привалившись  к  стволу  толстого  дерева, а  девочка  спала, положив  голову  ему  на  колени. Лес  обступал  плотной  густотой  запахов, цветовою  массой, лес  подавлял, ничего  не  обещая; бутузу  представилась  большая  кружка  молока, сдобный  коржик, и  тихая  тёплая  слеза  поползла  по  толстой  щеке.

Девочка  спала. Он  принялся  теребить  её. Она  невнятно  бормотала  в  ответ, пока  он  не  дёрнул  её  сильнее, и  тогда  она  вздрогнула, проснулась, посмотрела  на  него  недоумевающее, спросила – А  где  мы?

-Не  знаю, — ответил  бутуз. – Пойдём  куда-нибудь.

Слегка  отряхнувшись, они  двинулись  наугад, пробираясь  мелкой  травой  и  тщательно  огибая  овраги, бутуз  сшиб  толстый  боровик, поднял  его, но  тут  же  бросил, потянулся  к  кусту, чтобы  сорвать  ягод, но  девочка  остановила  его, и  он  послушался, и  они  шли  дальше, всё  больше  уставая, путаясь, пугаясь.

Лес  поредел  чуть-чуть, и  впереди  замерцала  поляна.

Среди  этой  поляны  серел  корпус  грузовика.

-Смотри, — прошептал  бутуз, будто  забыв  о  неведомом  пути, и  наливаясь  восторгом – почти  таким  же, как  при  виде  пня.

Он  ускорил  шаги, тяжело  дыша  и  размахивая  руками. Девочка, ничуть  не  заинтересованная  последовала  за ним, угодила  по  пути  не то  в  огромную  лужу, не  то  в  крохотное  болотце, но  выбралась, и  вот  уже  лезла  за  братом  в  разбитую  кабину.

Чёрные  полудужья  на  месте  отсутствующих  колёс  зияли, как  зевло  деревенской  печи, дверь, свороченная  набок, висела, а  содержимое  кабины  представляло  собой  неприглядную  картину  отслужившего механизма: клочья  жёлтого  поролона свисали  из  разодранных  сидений, а  панель  управления  с  выдавленными  стёклами  и  погнутыми  стрелками  походила  на  старую  карту.

Руль  был  цел.

Дети  устроились  на  сиденье, и  девочка  снова  стала   дремать, теснее  прижимаясь  к  бутузу, а  тот  шептал  что-то, призывая  отца, шептал, уверенный, что  их  найдут, понимающий, что  двигаться  дальше  у них  нет  сил.

Скрестив  на  руле  ладони, и  упав  в  них  лицом  женщина  думала – Неужели, неужели, неужели…Слова  сливались  в  долгую, непрерывную  линию, она  тянулась  бесконечно, серея  тупостью  и  страхом. Как  так  могло  получиться? Почему  со  мной? За  что?, и – дробно, нервно, жутко, разрывая  линию  мысли  перекатывались  новые  слова – А  вдруг, а  вдруг, а  вдруг? Никогда…Хотелось  бежать  куда-то, кричать, что-то  делать, но  делать  ничего  было  нельзя, а  только  ждать – ждать  и  надеяться, и  бесконечно  изводить  себя  нелепыми, ничего  не  объясняющими, не  помогающими  словами. – Неужели? А  вдруг? За  что?..

Бутуз, приникая  к  сестре, тоже  задрёмывал, потом  вздёргивался, и  опять  плыл, уходил  я  тёплую, тёмную  дремоту. Ему  хотелось  есть, и  мерещился – так  явно, так  отчётливо – стол, накрытый  в  деревенском  доме, бабушка, разделяющая  жареную  курицу, дымящаяся  картошка, в  кружку  налитое  молоко.  И  опять  реальность  текла  зыбким  маревом  дрёмы, и  опять  он  выдёргивался  из  неё  лапой  страха, и  сквозь  пространство, где  было  когда-то  лобовое  стекло  грузовика, видел  кусочки  леса, всё  такие  же  красиво-пёстрые, но  уже  только  пугающие.

…и  была  тёмная  масса  сна, пологом  накрывшая  сознанье. Потом  её  края  зашевелились, раздвинулись, превратились  в  траву, тихонько шуршавшую  в  опаловых  сумерках, и  из  них – из  сумерек  этих – вышел  большой, знакомый  человек, шагавший  легко  и  сильно, шелуша  коронки  лесных  орехов, —  вышел  отец, такой  родной  и  тёплый, и  бутуз  рванулся  вперёд, но  за  ним  рванулась и  темнота  сна, разлетевшаяся  в  момент, чтобы  он, бутуз, стукнулся  лбом  о  приборную  доску и  замер, убеждаясь, что  никто  не  идёт…

 

ЧАЙКА  НАД  КЛАДБИЩЕМ

(рассказ)

Есть  места, где  время  будто  бы  замирает, или  замедляет  свой  ход, и  такие  понятия, как  воля, или  внутренняя  сила, или  целеустремлённость  кажутся  пустыми, нелепыми, а  сам  человек, и  создавший  эти  понятия, забывает, что  было  с  ним  до  прихода  сюда, и  не  думает  о  том, что  будет  после.

Возле  сильной  реки  было  ветхое  кладбище. Клином  вторгался  в  течение  реки  островок  зелёной  суши, и  на  нём  живым  протестом  против  движения  часов  и  дней  покоилось  забытое  кладбище  за  деревянной, чудом  сохранившейся  церковью, над  которой  уснуло  несколько  старых  ив.

Было  туманное  утро  ранней  осени. Возле  реки  влажно  пахло  водою, и  чувство  реальности  отступало  перед  видом  старых крестов.

Миновав лес  и  поле, человек  оказался  один  на  один  с  церковью, окружённой  чахлыми  кустами. Кладбища  он  сразу  не  заметил. Кресты  открывались  лишь  при  приближении  к  церкви. Возле  них  пахло  ветром, который наполнял  собою  окрестность, вступая  в  затейливую  игру  с  действительностью.

Таких  церквей  сейчас  и  не  встретишь, подумал  он, подходя  к  ней, и  только  тогда  увидел  кладбище, ничем  не  удивившее  его. Дверь  церкви  была  заколочена, но  доски  разошлись, их  было  легко  оторвать, и  из  всех  щелей, не  заросших  травой, настороженно-пугающим  взглядом  смотрела  темень. Он  отодрал  две  доски  и  вошёл  в  церковь, и  оказался  во  времени – или  в  чистом  запахе  его, в  чистом  дыхании  метафизики.

Суть  церкви   сохранилась – запечатанная  в  сосуде  времени, она  излучала  спокойствие  и  умиротворение, но  казалось, что  сияние  её  не  может  выдержать  душа, покуда  вмещённая  в  тело.

Человек  вышел  из  церкви.

Прямо  против  неё  начинался  спуск  к  реке, чьи  свинцовые  воды  плавно  и    тихо, будто  не  совершая  никакой  работы, ускользали – от  взора, яви, кладбища – ускользали, почудилось, в  бесконечность, выраженную  небесной  мощью, неясной  властью  гигантской  надмирной  сферы. По  ходу  реки  был  ещё  один  островок, и  на  нём, точно  оправдывая  его  существование  выросло  дерево  неразличимой  породы, и  стояло, покачиваясь, споря  с  ветром, стесняясь  своего  одиночества, которого  не  могли  разделить даже  облака.

Человек  спустился  к  реке. Вдоль  берега  тянулась  тонкая  кромка  жёлтого, волглого  песка, а  вдали, там, где  уже  невозможно  было  различить, где  кончается  река  и  начинается  небо – всё  сливалось  в  одну  светлую  бесконечную  массу.

Он  поглядел  на  противоположный  берег. Насколько хватало  глаз, там  была  видна  только зелёная  равнина…

Захотелось  выкупаться – а  верней  приобщиться  к  незримому  ходу  течения, к  силам, обеспечивающим  бытие  водного простора. Он  решил  доплыть  до  островка  и  коснуться  рукой одинокого  дерева.

Он  разделся, и  стал  медленно  входить  в  воду. Песок  быстро  кончался. Вязкая  грязь  покрывала  дно  реки – она  засасывала, тянула  в  себя  миллионами  мягких  крохотных  пальцев.

Было  прохладно. Сильное течение  сбивало  с  ног. Он  оттолкнулся, оторвался  от  вязи, и  поплыл  к  острову. Плыть  по  течению  было  легко: вода  несла  сама, наполняя  тело  звенящей  лёгкостью, вода  была  другом, приняла  в  себя  его  тело, и  казалось  даже, проходила  сквозь  него, взаимодействуя  с  кровью.

Доплыву  ли  до  острова? подумалось  внезапно – и  хватит  ли  сил  вернуться  назад? Страх  тронул  сердце, и  человек, развернувшись  в  воде, ощутил  тугую, плотную  силу  теченья, препятствующего  теперь.

Он  выбрался  на  берег, и  стоял  обсыхая, и  смотрел  в  небо, на  массивные  облака – желтовато-серого  оттенка, они  кое-где  расступались, образуя  просветы, синие, лазоревые, и  каких-то  других, неизвестных  как  будто  и  манивших  цветов.

Потом  он  оделся, немного  прошёл  вдоль  берега, подобрал  тугую, обросшею  водной  травой  раковину, замкнутую  так  плотно, что  никакая  сила  не  могла  б  разомкнуть  эти  створки.

Моллюск  жил  внутри, храня  свою  жизнь  в  неприкосновенности.

Человек  бросил  раковину  в  воду, и  поднялся  к  церкви  со  стороны  кладбища, и  только  теперь  рассмотрел  его. Покосившиеся  кресты  были  серы  и  одиноки, иные  почти  вросли  в  землю, и  надписи  стёрлись, невозможно  было  разобрать  ни  одной.

Человек  поднял  голову, и  в  глубине  неба  увидел  крохотную  белую  чайку. Изящно  выгнутые  крылья, казалось, сами  несли  её, и  она  будто  не  летела, а  плыла – плыла, чтобы  вскоре  исчезнуть, как  мимолётная  улыбка  неба, как  символ  нашей  всеобщности, который  можно  почувствовать, но  нельзя  надолго  сохранить  в  сердце.