Леопольд Эпштейн: Поездка в Украину

Тем не менее, я верю: так оно и было — как Оля рассказала. Возможно, что-то она напутала, чего-то я не понял, что-то переврал. Возможно, русские солдаты действительно только имитировали приготовления к расстрелу — и это был такой жуткий спектакль.

Леопольд Эпштейн

ПОЕЗДКА В УКРАИНУ

(Продолжение. Начало)

Очерк 12

Вот что рассказали Оля и Люда.

В конце февраля 2022 года у Оли умер сын, взрослый мужчина. Она считает, что от коронавируса. Те больницы, которые не закрылись, обслуживали только военных, врачи не принимали пациентов, аптеки не работали. В доме было почти так же холодно, как на улице. В таких условиях сын не смог побороть болезнь.

Вокруг Бородянки и в самом городе шли бои. Похоронить сына Оля не могла. Мертвец долго лежал в её квартире. Разговора о том, где и когда его похоронили, не было.

В первые недели войны Оля, как и другие жители домов, которые не уехали, большую часть времени прятались в подвалах. К счастью, она не пошла в благоустроенный подвал: не хотела уходить далеко от тела сына. «Мне тогда было всё равно — бегают по полу крысы или нет. Мне всё было безразлично».

Вначале русские колонны проходили через центр Бородянки, не останавливаясь. Потом они установили контроль над центром. В одном из домов (я буду называть его «дом с магазином») расположилось небольшое подразделение российской армии. Как я понимаю, солдаты выполняли гарнизонные и полицейские функции. По словам Оли, это были молодые парни, сами не знавшие, куда их привезли и зачем. Им до последнего дня говорили, что они на манёврах. Оля вспоминала о них без злобы, даже порой — с некоторым сочувствием.

Оккупация Бородянки началась для Оли и Люды со страшного события. Русские солдаты повели их на расстрел. Случилось это вот как. В доме с магазином было несколько подвалов. Подвал под магазином использовался как продуктовый склад. Ещё один подвал был слева от него и два — справа. Какое-то время Люда и Оля прятались в одном из подвалов справа. А в подвале слева русские нашли оружие. Они хотели поймать тех, кто его там хранил. По мнению Оли, оружие, наверное, спрятали люди из теробороны, но кто и когда — она не знала. Русские солдаты похватали с десяток жителей ближайших домов и стали допрашивать: откуда взялось оружие? Все отвечали, что не знают. Тогда офицер заявил, что раз они не говорят, то значит, сами и спрятали оружие — и их расстреляют. Людей отвели в сторону от дома с магазином («вон туда» — указала Оля), построили… В этом месте рассказ Оли совершил прыжок в сторону. «Я взяла икону, — сказала она, — и понесла её перед собой. Мне не было разницы — жить или умереть, я после смерти сына ничего не чувствовала. Но я знала, что если что-то меня может спасти, то только икона. И я вот так иду, а икону перед собой несу. Я ещё раньше, когда бомбили и стреляли, убедилась, что иконы помогают. У меня были такие маленькие иконки бумажные дома, как переводные картинки детские, несколько штук. Я их на окна наклеила. Но на все не хватило. И у тех окон, где иконы были, стёкла остались целыми, а в тех окнах, на которые не хватило, повылетали». Русские построили расстреливаемых в шеренгу возле машины, и офицер приготовился командовать. Тут Людина дочь, как сказала Оля, проявила нервы. Она устроила истерику, стала кричать на офицера, падать перед ним на колени. Оля говорила об этом со сдержанным неодобрением. «Она ему кричит: меня расстреливайте, а мать и тётку отпустите! Откуда им знать, кто там что прятал?» Офицер сказал: «Хватит. Нечего тянуть. Пора кончать». Но появился другой офицер, молодой, однако старший по команде. У него глаза были хорошие, добрые. А у первого офицера — злые, узенькие. Молодой приказал расстрел отменить и отпустить арестованных. Он сказал: «Мы с гражданским населением не воюем. Отпустите их, пусть идут». А потом провёл ладонью поперёк шеи и добавил: «У меня эта война — вот где сидит».

Когда я сейчас передаю историю с расстрелом как её рассказывала Оля, я вижу, что ей трудно верить. Многие детали выглядят неправдоподобными. Зачем выстраивать людей для расстрела возле машины? Даже если это был бронетранспортёр и пули ему не принесли бы вреда, зачем кровь и куски человеческого мяса на боевой машине? Кто стал бы потом оттаскивать трупы? Возможно, вся сцена разыгрывалась русскими как страшный спектакль, а игра с «добрым» и «злым» офицерами была его частью? Возможно, но Оля и Люда точно верили, что расстрел задумывался по-настоящему. И кто я такой, чтобы им не верить?.. Это с ними было, а в моей жизни ничего даже близкого не случалось. Теперь — с иконой: в какой момент Оля взяла её с собой? Неужто с самого начала догадывалась, что их расстреливать будут? Нет, не может быть такого, не может. Тогда — когда же? Ведь нелепо представлять, что русские, отпустили их перед расстрелом по домам — «дела доделывать».

Тем не менее, я верю: так оно и было — как Оля рассказала. Возможно, что-то она напутала, чего-то я не понял, что-то переврал. Возможно, русские солдаты действительно только имитировали приготовления к расстрелу — и это был такой жуткий спектакль. Но надо учесть, в каких декорациях игрался этот спектакль: на фоне разрушенных домов и под крики заваленных в подвале. И русские тоже могли действовать не так, как действуют люди в нормальной, спокойной ситуации: их бросили в войну без какой-либо психологической подготовки, а на улицах Бородянки с начала движения первых колонн по ней, тероборона вела огонь, сжигая машины и убивая солдат. Они тоже могли мало соображать.

Солдаты из дома с магазином установили весьма жёсткие правила для местных жителей. Выходить из домов можно было в светлое время суток и с белой повязкой на рукаве. Но когда по улице проходили колонны техники, солдаты загоняли всех в дома. Из квартир верхнего этажа дома Оли и Люды людей выселили, там расположились русские снайперы. По словам Оли, совсем недалеко, за рекой, были позиции украинских войск, которые время от времени вели артобстрел этих же многострадальных домов. А русские снайперы стреляли по ним. Я не знаю, как долго такое могло продолжаться, с учётом того, что орда продвинулась на восток существенно ближе к Киеву — до Бучи и Ирпеня, но, возможно, недооцениваю, насколько война в первые месяцы была далека от позиционной.

Здесь судьбы сестёр разошлись. Оля осталась в Бородянке возле ещё не похороненного сына, а Люда уехала. История одиссеи Люды такова. Православный священник в кооперации с русскими оккупантами организовал выезд жителей в Беларусь. К жителям двора пришла хорошо одетая женщина, не местная, с правильным «русским» русским языком (Люда или Оля, уже не помню кто, передразнили её ленинградский, как они сказали, выговор). Она стала убеждать людей «эвакуироваться», обещая безопасность, питание и медицинскую помощь. Люда согласилась. В назначенный день она пришла утром к церкви. Оттуда их повезли в Беларусь. Из рассказа Люды осталось не совсем понятным, как именно это происходило. Насколько я могу реконструировать, сначала русские на бронемашине довезли их до места посадки на автобус, а потом уже — автобусом до Беларуси. Люда говорит, что ей очень повезло, потому что и накануне, и на следующий день автобусы попадали под обстрел, а её — доехал до границы без приключений. В бронемашине, которая их вначале везла, Люда услышала разговор водителя с другим солдатом, сопровождавшим «эвакуирующихся». Один сказал: «Не доедут они. Откуда-нибудь по ним прилетит: или от нас, или от своих. Вчерашний не доехал». — «А кто стрелял по вчерашнему?» — спросил другой. Первый только пожал плечами: откуда мне знать?

В Беларуси к ним отнеслись хорошо: волонтёры встретили, накормили, дали чистую одежду. Оттуда одних повезли в Россию, других — в Польшу, по желанию. «Не знаю, как других, мы разное слышали, — сказала Люда, — а нас не уговаривали ехать в Россию, паспорта не отбирали, давления не было». В Беларуси Люда пробыла недолго, дня два.

В Польше их встретили «как родных», поселили, кормили, помогали. Никаких подробностей она не рассказала. А потом она вернулась домой, в Бородянку. Когда? А как стало можно, так и вернулась. Месяца через три.

Добавлю одну деталь. Я не знаю, к какой церкви принадлежал приход священника, организовавшего выезд людей из Бородянки, но думаю, что — Московского патриархата. У меня такое впечатление, что я видел его, не лично, а на экране. После возвращения из Украины я посмотрел небольшой видеофильм, снятый в Бородянке вскоре после освобождения, в 2022. Там, помимо прочего, показали попа, которого местные жители обвиняли в сотрудничестве с оккупантами. Поп коллаборацию отрицал, говорил, что спасал людей, помогал верующим, исповедовал всех, приходивших к нему. «Солдат он или не солдат, для меня он христианин, я ему не могу в исповеди отказать». Почему-то мне кажется, что именно этот поп принял участие в судьбе Люды. А вот откуда взялась гражданская женщина с чистым русским языком, у меня нет никаких догадок.

Между солдатами из дома с магазином и местными жителями установилось относительно мирное сосуществование, даже в какой-то мере — симбиоз. Вероятно, этому способствовало общее для тех и других бытовое прозябанье. Оля не рассказывала подробно, как они выживали — без электричества, воды, канализации и какого-либо снабжения. «Мы голодали,» — сказала она. Но и положение солдат было незавидным. Им, конечно, привозили продукты, но сменного обмундирования, одеял, подушек у них не было. Оля следила за тем, чтобы русские не мародёрствовали. Вы учтите, говорила им она, в этих домах богатые не селились. Здесь живут люди, у которых лишнего нет. Вот вы заберёте у кого-то из квартиры одеяло, а у него другого нет. Трудно себе это представить, но люди, которые за несколько дней до того, водили Олю на расстрел, к ней, по её словам, прислушивались. Мы лишнего не возьмём, говорили они, но без одеял нам никак нельзя. Очень холодно ночевать в танке без одеяла. Мы потом вернём, где взяли.

В подвале магазина сохранились продукты, иногда солдаты разрешали жителям, по одному или по двое, спускаться туда. По словам Оли, большей частью спускались мужчины, искавшие там водку. Один раз в подвал магазина прошёл человек без разрешения, «чужой, не из наших домов». В это время как раз на улице появилась колонна техники, солдаты стали суетиться, загонять всех в здания. Мужчина выскочил из подвала и побежал. «Стой!» — закричали солдаты, но он не послушался. Тогда один из них дал очередь по его ногам, перебил их. «Вот здесь, — показала Оля, — вот здесь он упал». Мужчина умер от потери крови. «Это был единственный человек, которого они убили, — сказала Оля и уточнила: — Единственный раз, что мы видели».

Ещё один эпизод, связанный с продуктами в подвале, который рассказала Оля, озадачил меня сразу — и до сих пор остался непонятным. Солдаты сказали женщинам, что там есть подсолнечное масло, и предложили забрать его. «Так на что же мы его возьмём, — ответили те, — у нас же хлеба нет». Этого я никак не могу понять. В условиях голода, простые украинские женщины, никакие не принцессы на горошине, отказываются взять — масло?! Почему?

Оля считает, что им повезло — солдаты достались «нормальные», не садисты. Молодость солдат из дома с магазином она подчёркивала несколько раз. Совсем мальчишки, говорила. Но многое зависело от настроения солдат, а оно, в свою очередь, зависело от успешности или неуспешности их боевого дня. Русские колонны из Бородянки, как считает Оля, ездили в Макаров; она говорит, что по шуму моторов возвращавшейся колонны могла предсказать настроение их «гарнизона». Как это ей удавалось, мы не спрашивали. Хотя вообще-то вопросов задавали много.

Тему возможного насилия над женщинами Оля подняла тоже без всяких вопросов. Она сказала, что больше всего боялась именно этого. «А были в Бородянке изнасилования?» — «Были, наверное. Все говорят, что были. Но персонально я никого не знаю. И никто мне ни на кого не указывал. Но были…» Оля задумывается. «Ну как могло не быть? Мужчины же… Вооружённые. Но те, с кем это случилось, они, конечно, не рассказывают». — «Почему?» — «Ну, не хотят, чтобы мнение о них было такое… нехорошее». И, не останавливаясь, она рассказывает о двух женщинах, которые жили прямо в доме с магазином — и дверей в их квартире не было. Другие жильцы за них волновались. «Представляете, зашли бы солдаты — а там две женщины спят…» Но вроде — обошлось.

В какой-то момент стало известно, что «их» солдат куда-то перебрасывают, на замену придёт другое подразделение. Привычное зло, понятно — меньшее зло. Жители волновались, спрашивали солдат, кто их заменит. Те говорили: не знаем. А кого надо бояться? Солдаты отвечали: чеченцев. Оля не сказала, заменили ли солдат.

День, когда русские ушли из Бородянки, Оля вспоминает как праздник. Она развела огонь на улице, поставила на него ведро и начала кипятить воду. У неё осталось немного крупы, она рассчитывала сварить кашу. Стали выходить из подъездов люди, несли что у кого было: кто-то морковку, кто-то пару картошек, кто-то фасоль. Оля сварила из этого набора продуктов ведро еды, все ели горячую пищу. Оля говорит об этом с гордостью: ей приятно вспоминать, как она оказалась центром двора в такой важный, переломный момент.

Но тут вдруг её лицо темнеет, она несколько понижает голос. Мимо нас проходит мужчина неопределённого возраста с портфелем, какой-то серый и безликий, но с оттенком значительности. Такими изображали мелких бюрократов в советских фильмах. Он здоровается, сёстры отвечают, но без приветливости — односложно и глядя в сторону. Свою неприязнь они не особо маскируют — ни перед ним, ни перед нами. Кто это, спрашиваем мы. Сосед, отвечают они, был при русских коллаборантом, а в начале войны маячки ставил — по ним враг артиллерию наводил. «Мы уже жаловались на него в СБУ, но они ничего не сделали. Ничего: мы ещё напишем, мы его посадим». И — с мгновенно вернувшейся доброжелательностью — продолжают рассказ. Но перепрыгивают из прошлого в настоящее.

Нынешняя жизнь сестёр трудна. Пенсия Оли — две с половиной тысячи гривень в месяц, по майскому курсу доллара к гривне это примерно 63 доллара. Цены в Бородянке, конечно, не киевские, но как можно прокормиться на такие деньги, я не представляю. А ведь нужно ещё платить за коммунальные услуги, не говоря о прочих человеческих потребностях. Оля с Людой в обиде на государство за то, что их жизнь под русскими не приравняли к нахождению в зоне боёв. Они считаются жившими под оккупацией, но компенсация за это — намного меньше, чем за нахождение в зоне боёв. Они говорят, что стрельба в Бородянке не прекращалась, поэтому решение — несправедливое.

Ещё Оля говорит, что не все тела были извлечены из-под обвалов («Вот вы приезжайте, когда жара, сами почувствуете запах»). Да, отвечает она на вопросы, искали, приходили с собаками, знаменитый американец с собакой Кинг приезжал, тоже искал, но не нашёл. Может, это трупы животных, кошек, крыс? Оля только пожимает плечами, потом говорит: нет, это люди. В жару здесь из-за этого запаха неприятно — ещё раз жалуется она.

Мы спрашиваем у сестёр, кто знает об истории с выводом на расстрел. Говорим, что это было военным преступлением, информацию о таких преступлениях собирают, чтобы после победы судить виновных, требовать деньги от России. Их кто-нибудь расспрашивал подробно, записывал? Заодно рассказываем им о себе, откуда мы, говорим, что знаем людей, которых их история может заинтересовать. Можно им сообщить?

На Олю и Люду факт, что мы американцы, особого впечатления не производит. Они его воспринимают с симпатией, но без удивления. Отмечают: вы молодцы, не разучились говорить по-нашему — но не более того. И спокойно рассказывают, что после освобождения с них «снимали данные» работники СБУ, они всё рассказали, как было. И журналисты приезжали, и с телевидения. Есть и книга, в которой о них написано, и даже фильм. Но охотно соглашаются с тем, чтобы мы сообщили о них нашему знакомому, который собирает данные о военных преступлениях русских. Наша заинтересованность им явно приятна.

Во время беседы к нам несколько раз подходила девочка (та самая, с косичками) — сначала одна, а потом, несколько раз, вдвоём с мальчиком такого же возраста, может — чуть постарше. Мальчик вёл велосипед, нормальный двухколёсный велосипед, не новенький, но в хорошем состоянии. Видимо, он катался на нём, но каждый раз спешивался заранее. Дети напоминали друг друга — аккуратностью одежды и стрижки, вежливостью и неназойливостью. Глядя на них, я испытывал не свойственное мне умиленье. Может быть, из-за фона, из-за руин. В какой-то момент Оля подозвала девочку и что-то ей шепнула на ухо. Девочка ответила, тоже тихо, и ушла. Когда они с мальчиком подошли в следующий раз, Оля спросила: «Ты сделала, как я сказала?» Девочка кивнула. «Хорошо, — сказала Оля. — Вот вам обоим конфетки». Она вытащила из кармана две конфеты (по виду — тянучки типа «Золотого ключика») и дала детям. «Только больше не просите! — строго сообщила она. — Больше у меня нет». И как будто оправдываясь перед нами, сказала, разводя руками: «Не напасёшься на них конфет. Никаких денег не хватит».

Напоминаю, если кто не обратил внимания: Олина пенсия — 63 доллара в месяц.

(продолжение)