Леопольд Эпштейн: Поездка в Украину

Обсуждаем потом с сестрой этот разговор. Разве здесь коррупция? Нет, наверное, не коррупция. Никто не собирался пользоваться служебным положением. Ну подумаешь — два билета! Всего-то делов на 10, максимум 20 долларов. Скорее то, что называлось в старые добрые застойные времена блатом. Попасть куда-то по блату — удача, нечто, чем можно было даже и гордиться. С другой стороны…

Леопольд Эпштейн

ПОЕЗДКА В УКРАИНУ

(Продолжение. Начало)

Очерк 17

Ещё парочка винницких впечатлений.

Первое из них связано с вопросом Тёти по поводу запрета на продажу русских книг. За всю поездку мы только раз зашли в книжный магазин — маленький, на улице Архитектора Артынова (бывшая — 9-го Января) в Виннице. Названия магазинчика я не запомнил. Хотели посмотреть, какие книги продают и каких не продают. Возможно, нам стоило выбрать магазин побольше — в Киеве или во Львове, но по пути не попадалось, а специально не искали. Это было до прощального визита к Тёте, и я хотел ей пересказать разговор с продавщицей (а возможно — владелицей), когда Тётя перебила меня и сообщила, что сама думает. Пересказать ей я уже не смогу, послушайте вы.

Сначала — общее впечатление: магазин понравился. Он выглядел очень аккуратным, чистым, как будто вчера открытым (может, действительно недавно открылся, не знаю). Удобно расставленные по разделам книги, хорошее освещение. Отдел украинской классики — вполне значительный: меньше, чем отдел переводов на украинский западных бестселлеров, но не намного. Очень понравилась подборка новых книг, учащих украинцев — взрослых — хорошему украинскому. Видимо, на эти книги есть спрос. Одна из них называлась: «Анти-суржик». Другая — «Говорим на красивом языке». Я полистал обе. Составленные остроумно и познавательно, они преследуют цель научить читателя распознавать русизмы и избегать их. Приведу один запомнившийся мне момент. В украинском языке есть два глагола, которые звучат похоже: «ликуваты» и «личыты». Первый соответствует русскому «лечить», второй — «считать, вести счёт». Естественно, из-за сходства звучания второго с русским словом «лечить», в среде, где распространены оба языка, люди часто употребляют второй глагол вместо первого (тем более, что «личыты» — не самая распространённая форма слова «считать», основной глагол — другой: «рахуваты»). Пример, который показывает, как не надо употреблять слово «личыты» звучит так: «Лікарі не лічать, а лікують. А лічать вони гроші — звичайно, якщо їх мають» (врачи не считают, а лечат. А считают они деньги — конечно, если у них есть деньги). По-моему, простой и красивый пример. Есть в «Анти-суржике» и более сложные, тоже красивые, примеры, которые и мне были бы полезны для улучшения собственной речи — когда украинский глагол, похожий на русский, требует после себя другого падежа. Места в чемоданах у нас с сестрой не было, мы только облизнулись.

В магазинчике работали две продавщицы: одна женщина постарше, другая — помоложе, красивая, явно занимавшая более высокое положение во внутренней иерархии. Почему-то мне «вожжа под хвост попала», и я решил заговорить с красивой продавщицей на деликатную тему (не бойтесь — ничего персонального). Я спросил, почему в их магазине нет русской классики в переводах на украинский. Меня это действительно интересовало: мне казалось, что продавать Толстого и Чехова, хорошо переведённых — и в практическом, и в символическом смысле было бы разумно. Украинское общество, думал я, говорило бы этим: «Мы не хотим пользоваться вашим языком, языком оккупантов. Но мы не варвары, мы не против классики. Пушкина можно читать так же, как Гёте — в переводе. Он теряет от перевода не больше, чем Гёте». Но моя собеседница восприняла вопрос с идейной твёрдостью. Она распрямилась, на красивом лице проступил румянец.

«Нам неприятно было бы видеть их книги здесь, на полках, на любом языке,» — ответила она. «Почему? — спросил я. — Среди них было немало таких, кто ненавидел идею империи. Например, Лермонтов». — «Всё равно, — упрямо сказала она, поджав губы, — нам неприятно было бы их здесь видеть». — «Хорошо, — продолжил я примирительно. — Я Вас понял. Спасибо. Я очень надеюсь, что после Победы книги русских классиков в переводе на украинский появятся у Вас на полках». — «Нет, не появятся. После того, что они делают, мы не станем их продавать и после Победы. А почему Вы этим интересуетесь?»

Тут я сам почувствовал некоторое напряжение. Действительно, почему я этим интересуюсь? Вопрос был задан серьёзно — с вызовом, но без враждебности; следовало ответить по существу. Я рассказал девушке немножко о себе — что я родился здесь, в Виннице, уехал из Украины, когда мне было 17, жил в России, потом — почти половину жизни — живу в Штатах, что мы с сестрой приехали на родину, в частности, потому, что поддерживаем Украину и стараемся помочь ей. А интересует меня «это», потому что слишком быстрое выдавливание русского языка может быть вредно самой Украине. У многих солдат, которые сейчас в окопах, родной язык — русский, но они же воюют за Украину и каждый час рискуют своими жизнями.

Разговор шёл, естественно, на украинском, моя собеседница слышала, что я владею им: пусть не в совершенстве, но свободно. И я старался быть как можно мягче и доброжелательней: я не поучать её приехал и не ссориться с ней. Однако чувствовал, что говоримое мной ей очень не по душе. Вела она себя при этом безукоризненно вежливо.

Прощаясь, я пожелал обеим продавщицам успехов, выразил веру в победу Украины. Но в ответ на прощальное: «Слава Украине!» — я не услышал предполагавшегося: «Героям слава!» — «До свидания,» — сказали они.

Остался неприятный осадочек, как говорится. Я подумал, что красивая продавщица меня из друзей Украины вычеркнула. Жаль. Во-первых, я себя считаю другом Украины, во-вторых, даже в старости неприятно разочаровывать красивых женщин.

Второе впечатление связано с Винницким театром. Сколько я себя помню, в Виннице всегда существовал один, главный Театр. Он и сейчас — в том же здании, на той же улице. Правда, улица теперь называется в честь театра — Театральной, а не «имени Дзержинского» — в честь мерзкого гебешного здания почти напротив Театра (сейчас это здание занимает, естественно, СБУ — и я надеюсь ещё написать, что думаю об этой организации). Театр назывался «музыкально-драматическим имени Садовского», теперь к названию прибавилось почётное словечко «академический». Внутренности Театра мне хорошо знакомы, по обе стороны кулис: когда меня выгнали с преподавательской работы, я работал там короткое время рабочим сцены, а как зритель — бывал в юные годы многократно. Здесь я впервые испытал магию театрального искусства — на пьесе «Два клёна», в том нежном возрасте, на который эта замечательная сказка рассчитана. Не могу судить, действительно ли Винницкий театр хорошо поставил «Два клёна» или слишком хороша была пьеса Шварца, чтобы её испортить. Скорее, всё же первое: чудные декорации помню до сих пор.

Но это был, пожалуй, исключительный случай — обычно я ходил в Театр не на спектакли винницкой труппы, а летом, когда с гастролями приезжали другие театры. В Виннице часто гастролировали хорошие театры. Я вижу две причины для этого — социальную и техническую. Технически было удобно осуществлять в Виннице показ спектаклей сразу на двух сценах: совсем недалеко от Театра располагалось здание Летнего театра — прямо в городском парке, среди каштанов и дубов. А социальная причина — в большом количестве интеллигентной публики, раскупавшей билеты и заполнявшей оба здания в один вечер. В юности я относился к Виннице по мандельштамовской формуле «своё родство и скучное соседство мы презирать заведомо вольны»: винничане родительского поколения представлялись мне поверхностно образованными и чрезмерно ориентированными на материальные, бытовые ценности. Потребовалось много десятилетий, чтобы пересмотреть тогдашние представления — и вот сегодня я называю тогдашнюю винницкую публику интеллигентной почти без иронии. Винницкие театралы видятся из сегодняшнего далека как «имперская элита»: сплошь русскоговорящие, этнически — русские и евреи; настоящая украинская интеллигенция к тому времени ещё не сложилась — или была как бы изолирована языковым барьером. Но скорее не сложилась — потому что собственные спектакли Театра Садовского почти не посещались. Не знаю, что было раньше — яйцо или курица: невысокий уровень самих постановок или невзыскательный состав зрителей. Театр работал только на украинском, поэтому многие из выстаивавших очереди перед летними гастролями, не ходили туда из снобизма. Хотя, думаю, дело было в первую очередь не в языке: когда как-то летом приехал Киевский театр Ивана Франко, залы заполнялись. Но вот типичный спектакль в Театре Садовского выглядел так: пьеса — Корнейчука, поставленная в соответствии со стандартами соцреализма — с преобладанием ложного пафоса над всем остальным, аудитория — рота солдат местного гарнизона, пара десятков рабочих, которым профсоюз завода выдал бесплатные билеты (горком обязал завод «поддержать культуру»), несколько человек из городков и сёл области, отмечающихся так в областном центре — ну, и ещё кучка странных индивидуумов — вероятно, поклонников таланта Корнейчука или родственников актёров. Мой отец сильно переживал из-за плачевного состояния Театра, всё время рассказывал, насколько иначе дело обстояло в довоенном Киеве, где он заканчивал школу. Он был непоследователен: то сетовал, что украинцы равнодушны к своей культуре, то считал, что в таком городе, как Винница, хотя бы половина спектаклей должна ставиться на русском языке, то сравнивал внедрение украинской драматургии с насильственно навязывавшейся при Екатерине картошкой. А уж кто-кто, а мой отец не относился к украинской литературе высокомерно. Шевченко и Тычину он не любил (первого — как антисемита, второго — как советского блюдолиза), зато Коцюбинского, Франко и Сосюру весьма почитал. А уж Лесю Украинку просто обожал, многое знал наизусть.

То, что говорят о подавлении украинской культуры и языка — правда. То, что говорят о преследованиях украинцев, которые не хотели быть гражданами второго сорта на родной земле — тоже правда. Но это — не вся правда, точнее, это правда упрощённая и отделённая от сложной и полной правды. А с полной и сложной правдой историкам придётся долго ещё разбираться. Не надо торопить историю. Ни тогда не надо было, ни теперь не надо. Винницкая область — не Восток и не Юг Украины. Но и не её Запад. Это — одна из центральных областей, и в винницких сёлах люди всегда говорили на украинском, не самом литературном, но настоящем — не на суржике. А вот областной центр стал украиноязычным только недавно. Ладно, я об этом собираюсь поговорить отдельно и более подробно в другом очерке — а пока вернусь к театру. И к маю 2024 года.

Мы с сестрой снимали квартиру возле нижнего конца Театральной улицы, и так получалось, что мы всё время проходили мимо Театра. И у меня возникла идея: а почему бы нам не сходить на какой-нибудь спектакль, не посмотреть, как же изменился винницкий театр. Ну чем мы рискуем? — В худшем случае посмотрим представление не высшего качества, подумаешь, беда. Марианна поддержала мою идею: при случае можно сходить. И вот — сложилось так, что мы оказались свободны вечером. И как раз давали спектакль, который должен был быть по крайней мере не скучным — по «Бесталанной» Карпенко-Карого (в украинском языке, в отличие от русского, слово «безталанний» не устарело и не утратило начального смысла: оно значит — несчастливый, неудачливый). Я «Бесталанную» не читал, но понимал, что Карпенко-Карый скучно написать не мог.

В тот день мы сильно устали — наработались, отмывая памятники родным на кладбище. Возвращаясь домой, проходили мимо Театра и окончательно решили: идём. Ещё два часа до начала, успеем передохнуть. Стоит брать билеты сейчас или перед началом? «А ты что, думаешь, что может не быть билетов?» — спросила сестра. «Нет, конечно, но давай сейчас возьмём, будет на пять минут больше на отдых». Зашли в фойе. Маленькое, советского образца, окошко кассы. Подходим, здороваемся. «Нам на сегодня два билета, пожалуйста». — «На сегодня нет. Уже недели две как распроданы». Наверное, крайнее изумление на наших лицах подвигло приветливую кассиршу на дальнейшие объяснения: «У нас на этой пьесе — всегда аншлаг. Она у нас — самая популярная, девять лет уже показываем, а зал всегда полон. Раньше вообще раскупали сразу, теперь — полегче. А вы не хотите завтра? Завтра — премьера (она сказала название, которое я не запомнил), билеты ещё есть, хотя и немного. Очень современная постановка. Мне понравилось». Мы вежливо поблагодарили, честно сказали, что завтра — не сможем, а послезавтра утром уезжаем из Винницы.

Я никогда раньше не представлял себе, что не достать билеты в театр может быть так приятно. Как здорово! — как прекрасно изменилась ситуация. Если бы не война, подумал я, то можно было бы порадоваться тому, что роту солдат не нужно вести в зрительный зал. Сейчас солдатам не до этого. И собирать сейчас роту солдат в одном здании — опасно… Но при всём при том — как здорово! А то, что мы не посмотрели «Бесталанную» — мелочи.

На следующий день делимся этими мыслями со старым приятелем, ныне седовласым преподавателем музыки. «Что же вы мне вчера не позвонили? — сокрушается он. — Я бы этот вопрос мигом решил. Сын ведущей актрисы учится у меня. Не Паганини, но способный мальчик… Я бы позвонил ей — и через десять минут у вас были бы контрамарки». — «Спектакль и вправду хороший, — добавляет он. — Вообще, театр стал совсем другим. У них в этом году — восемь премьер. Представляете: восемь!» Я работал в театрах, и мог честно ответить: нет, не представляю.

Обсуждаем потом с сестрой этот разговор. Разве здесь коррупция? Нет, наверное, не коррупция. Никто не собирался пользоваться служебным положением. Ну подумаешь — два билета! Всего-то делов на 10, максимум 20 долларов. Скорее то, что называлось в старые добрые застойные времена блатом. Попасть куда-то по блату — удача, нечто, чем можно было даже и гордиться. С другой стороны… С другой стороны, именно подход: «я бы этот вопрос мигом решил» — не он ли порождает коррупцию? Один вопрос — на 10 долларов, другой — на 10 тысяч, третий — на 10 миллионов… Суть ведь в том, что «вопрос» всегда считается решаемым. Мы здесь, на загнивающем Западе, совсем перестали понимать жизнь и не видим «вопроса» в том, что билетов в кассе нет. Для нас это не вопрос, а факт. Нет — и всё, надо жить дальше и не думать больше о походе в театр. Как мы с сестрой и поступили.

Раз уж я упомянул о том, как мы отмывали памятники на кладбище, поделюсь ещё одним впечатлением — от старого винницкого кладбища в сторону от Хмельницкого шоссе. Долгое время оно было единственным в городе, во всяком случае, я других не знал, и — так же, как Театр, было Кладбищем с большой буквы. Собственно, впечатлений от Кладбища — много: и от часовни, построенной на месте массовых расстрелов 1937 — 1938 годов, и от участка, где похоронены винничане, погибшие в войне на Донбассе в 2014 — 2021 годах, и от замечательного огромного пса, с виду бродячего, спавшего посредине автомобильной парковки перед кладбищенской конторой, и от продавщиц цветов у входа — казалось, не состарившихся и не изменившихся за последние 60 лет. Но я скажу лишь о самом сильном впечатлении: приходящих в упадок самых старых кварталах Кладбища, особенно — старого еврейского квартала, где похоронены наши отец, бабушка, другие родные. Старый нееврейский квартал напротив тоже приходит в упадок, но не так быстро и явно: видимо, эмиграция винницких евреев усугубила процесс.

Официально, разумеется, никакого еврейского квартала на Кладбище не было. Просто после войны (Второй мировой) возникла традиция: евреев хоронили справа от главной аллеи, остальных — слева. Все хотели, чтобы их усопшие лежали среди «своих», никому это не мешало. Довоенные еврейские кладбища были уничтожены нацистами, от них следа не осталось, довоенные христианские — закрыты для новых захоронений. Потом — позже, традиция поломалась, новые кварталы Кладбища — интернациональны. Однако начальный еврейский квартал продолжал «уплотняться»: многие хотели, чтобы новые покойники занимали места рядом с родителями, супругами, братьями-сёстрами. Это называлось словцом «подхоронить» и выполнялось кладбищенской администрацией за взятку или «по блату». В итоге проходы между рядами могил сужались, кое-где прерывались или и вовсе исчезали. Следуя провинциальным понятиям, люди хотели ставить ограждения вокруг могил своих близких (в равной мере слева и справа от главной аллеи), при этом все норовили расширить посмертные владения родных на 10-20 сантиметров. Одновременно буйно разрасталась кладбищенская зелень. Стройные деревца превращались в могучие деревья, высаженные розы дичали, становились мощным колючим цветущим кустарником. В итоге — сейчас там джунгли из деревьев, металлических решёток, покосившихся памятников. Красивые джунгли — но печальные.

К папиной могиле надо теперь пробираться мимо памятника, надпись на котором вызывала у него при жизни сдержанную усмешку. «Маня (фамилия) из Райгорода» — было выбито на традиционном еврейском надгробии, символическом дереве со спиленными ветвями. Ниже шли годы жизни. Папу всегда удивляла фантазия людей, которые, не указав отчества покойной и точных дат, решили написать, что Маня была из Райгорода. Я никогда не бывал в Райгороде, говорят, это — красивое село, когда-то местечко. Теперь я думаю, что люди, поступившие так, очень любили место, которого для них больше не было. Так вот, ныне каменное дерево Мани из Райгородка съехало с постамента и не падает только потому, что обвито толстыми канатами вьющегося растения, привязывающими его к ограде и соседнему дерево. Оно должно скоро упасть. Наверное, её родные умерли или уехали.

Местные власти я не стал бы винить. Им сейчас забот и так хватает.

(продолжение)