Леопольд Эпштейн: Поездка в Украину

Для меня тут удивительны два момента. Первый — что человек был настолько травмирован такой службой, которая по сравнению с военной работой большинства — просто синекура. Второй — что можно было взять и уйти из ВСУ. Я знаю, что многие украинские воины, раненые и контуженные, прошедшие ад траншей, хотели уволиться, но им это не удавалось. А Андрея отпустили.

Леопольд Эпштейн

ПОЕЗДКА В УКРАИНУ

(Продолжение. Начало)

Очерк 19

Во Львове мы познакомились и подружились с Андреем. Это получилось быстро, весело и естественно. Человек неяркого, но тёплого обаяния, Андрей сразу «подкупил» сочетанием сдержанности и открытости. Что-то в нём было молодое, лёгкое, студенческое, хотя ни по годам, ни по заслугам он к студенчеству не относился. За пятьдесят, профессор, знаток истории папства. Твёрдый, уверенный в себе зрелый мужчина — и при этом юноша с застенчивой улыбкой. Через полчаса после встречи возникло чувство, что мы знакомы уже десятки лет и понимаем друг друга с полуслова.

Гуляя по Львову и беседуя, мы узнавали обстоятельства жизни друг друга, а параллельно с этим Андрей рассказывал нам о городе, его легендах, особом месте в истории Украины. И как много беженцев пропустил через себя Львов в начале войны, и как много переселенцев живёт здесь сейчас. И сколько львовян ушло добровольцами на фронт, и сколько из них уже погибло. В силу возникшего взаимопонимания, мы с сестрой забрасывали Андрея вопросами, стремясь проверить и подкорректировать впечатления, которые вынесли из Киева и Винницы: о новом мобилизационном законе, о Зеленском, Ермаке, Порошенко, Залужном, Сырском. О том, почему Украина не похожа на военный лагерь. О возможности длительных отпусков для солдат, их демобилизации. Андрей живо отвечал, видно было, что большинство вопросов он себе уже сам неоднократно задавал. Пару раз он задумывался, как бы взвешивая какую-то возможность, но потом отвергая её, и наконец, вместо ответа на какой-то вопрос, сказал: «Мне немножко неловко об этом рассказывать, может показаться, что я хвастаюсь, но я тоже пошёл добровольцем в ВСУ в начале войны, прослужил больше года. И демобилизовался». Мы, конечно, активно заинтересовались, и Андрей рассказал свою армейскую историю, весьма необычную, на мой взгляд.

Служил он здесь, во Львове. Жил не в казарме, а дома. Был частью команды из двух человек: командира — Полковника и его — рядового. Они вдвоём делали работу, которую по штатному расписанию должны были выполнять семь человек. Как сказал Андрей, они были отделом кадров и бухгалтерией бригады. Бригада воевала далеко на востоке, а они начисляли и переводили солдатам зарплату, оформляли документы по снабжению, вели финансовую документацию, отчитывались перед начальством об имеющихся у бригады и истраченных ею боеприпасах, сообщали о потерях — человеческих и имущественных. Ни Полковник, ни Андрей никогда раньше не занимались подобной работой, опыта и профессиональных знаний им недоставало. Учились по ходу дела. Было очень трудно.

Работать приходилось по 14–15 часов ежедневно, иногда больше. Никаких пауз в течение такого дня, никаких отвлечений. Ни одного выходного за 13 месяцев. Квартира Андрея располагалась далеко от места службы и неудобно в транспортном смысле: идти пешком больше часа в одну сторону оказалось лучшим вариантом. Туда — с 7 до 8 утра; обратно — с 11 до полуночи. Андрей страшно уставал, и его утомление накапливалось.

Но главным был не объём работы, не её новизна и ответственность, а особенности личности Полковника. Его требовательность и пунктуальность зашкаливали. Начальник всё время боялся малейшей неточности. Страх допустить ошибку, которая обнаружится при ревизии и которую вменят ему в вину, изводил Полковника. Он смертельно боялся, что станет жертвой антикоррупционной проверки. Поэтому каждую цифру в любом отчёте требовалось проверить несколько раз. Ни в одной мелочи нельзя было отступить от сводок, полученных из бригады. И все эти сводки надо было проверять на внутреннюю точность. Если какие-то данные в них не сходились друг с другом, например, обнаруживались минимальные расхождения между общей суммой и пересчитанной Андреем суммой отдельных затрат, это нельзя было просто исправить, надо было связаться с офицером, приславшим сводку, указать ему на ошибку и потребовать прислать исправленную сводку. Устные исправления не принимались. Полковник перепроверял всё, что готовил для него Андрей: он не был садистом, себя самого он изводил ещё больше, чем единственного подчинённого. Он работал и за страх, и за совесть, ожидал — и успешно добивался — того же от Андрея. Он хотел, чтобы всё делалось в соответствии не только с буквой закона, но и с буквой инструкции. Считал, что так он приносит этим максимальную пользу делу Победы, какую может принести на своём нынешнем месте. При этом его смертельно пугало и то, что может принести лично ему Победа. «Да, — говорил он Андрею, — вот придёт Победа, тут-то орлы из ДБР (Государственное Бюро Расследований, по-украински: Державне Бюро Розслiдувань) расправят крыла и налетят на нас. Ты отделаешься лёгким испугом, а меня упекут за решётку». То есть, он чувствовал себя так, как должен бы — вор и коррупционер, хотя (в каком-то смысле) представлял собой полную противоположность. Если бы такой сюжет придумал начинающий драматург, его безусловно сочли бы вычурным и нежизненным.

Одно из подразделений бригады, которую обслуживали Андрей с Полковником, стало объектом мощной ракетной атаки врага. К счастью, разведка узнала и предупредила об ударе, больших жертв удалось избежать. Но сообщение о готовящемся обстреле здания, где размещался личный состав, пришло за очень малое время до самого обстрела. Реакция на предупреждение была быстрой и адекватной: солдат успели вывести из здания, они укрылись в соседнем леске. Но практически всё имущество подразделения осталось внутри. Русские ударили как раз тогда, когда ожидалось, и полностью разнесли здание. Два бойца погибли, третьего серьёзно ранило. Они принадлежали к отделению, оставленному для охраны здания — и нарушили приказ ни в коем случае не входить в помещение. Начался дождик, они решили забежать за плащ-палатками. Ну вот, забежали… У солдата, оставшегося в живых, развязался шнурок, он задержался на несколько секунд — завязать его, не успел войти в здание. Развязавшийся шнурок спас ему жизнь.

Несколько дней после этого события Полковник и Андрей не выходили из своей штабной комнаты, спали урывками по часу-другому. Бригаде следовало отчитаться об уничтоженном вражеским обстрелом имуществе. Это надо было сделать срочно, а Полковник панически боялся, что какие-то цифры в донесении будут выглядеть нереалистично. Сводки с данными об уничтоженном и имеющемся в наличии циркулировали туда-сюда между фронтом и Львовом: полковник требовал от офицеров на месте проверки и перепроверки данных. Представляю, как полевые командиры материли его! «Но в чём-то он был прав, — объяснял нам Андрей. — Если бы мы просто просуммировали первые сообщения и переслали наверх, то получилось бы, что сгорело больше имущества, чем его было во всей бригаде».

Андрей сохранил самые хорошие воспоминания о Полковнике, настолько тёплые, что я удивился им — и продолжаю удивляться. У меня сложилось, на основании услышанного, не самое благодушное отношение к его командиру. Мне кажется, что я возненавидел бы такого начальника. Я считал бы, что Полковник заразил меня своим страхом, своей — на грани психопатии — нервозностью, подорвал во мне спокойное и ясное отношение к окружающему. Так думал бы на месте Андрея я. Но — понимаю: это говорит скорее о моей неспособности понять сложность и многогранность человеческих отношений в обстоятельствах войны, чем о каких-либо объективных характеристиках Полковника и Андрея. Они проработали вдвоём очень трудный для каждого год, и то, что сохранили добрые человеческие отношения — в плюс обоим.

Весной 2023 года Андрей уволился из ВСУ. Оказывается, бывало и такое. У него были требующиеся для этого по закону основания: мать с инвалидностью, за которой некому было ухаживать, кроме сына. Фактической же причиной увольнения из армии стало его психическое истощение. Наверное, непрекращающаяся ежедневная нервотрёпка постепенно сгустилась до плотности, которая превысила возможности его организма. «Я чувствовал, что больше не могу так жить. Не выдерживаю. Что если меня не отпустят, я через несколько недель окажусь в психушке. И это — в лучшем случае. Да, выяснилось, что я слабей, чем мне хотелось бы. Вероятно, будь я моложе на десять лет, не выгорел бы так. Но я оказался таким, каким оказался».

Для меня тут удивительны два момента. Первый — что человек был настолько травмирован такой службой, которая по сравнению с военной работой большинства — просто синекура. Второй — что можно было взять и уйти из ВСУ. Я знаю, что многие украинские воины, раненые и контуженные, прошедшие ад траншей, хотели уволиться, но им это не удавалось. А Андрея отпустили. Может быть потому, что всегда есть желающие пристроиться на подобную синекуру, что заменить его было легко? Или время тогда было не столь трудным для пополнения армии? Или просто потому, что изводивший его требовательностью Полковник поставил на рапорте короткую строку: «Не возражаю»? Не знаю.

Вечером мы встретились с Андреем ещё раз. Мы пригласили его поужинать вместе, и он пришёл с женой, спокойной, мягкой и немногословной. В маленьком уютном ресторанчике в центре Львова мы ели что-то очень вкусное (что — забыл, а что вкусное — помню), говорили на разные темы. И хотя половина обсуждавшегося непосредственно касалась войны, казалось, что никакой войны нет. Может быть потому, что на следующий день мы с сестрой собирались уже уезжать из Украины. Но они-то — оставались.

… Я часто возвращаюсь мыслями к истории Андрея. Искренность его добровольчества не вызывает у меня сомнений. Как преподаватель вуза, он не подлежал мобилизации. Да и без того — человек старше пятидесяти без опыта службы и военной специальности, он долго бы ещё не интересовал военкомат. Андрей был одним из тех пассионариев, кто пошёл на защиту Украины. То, что его направили на штабную, бюрократическую в хорошем смысле слова, работу, тоже кажется естественным. Кто-то должен же был её делать? Хорошо образованный, серьёзный человек — справится, а в окопах — неизвестно, хватит ли ему сил и здоровья. Так, я думаю, мог рассуждать определивший его в помощники к Полковнику.

И в честности рассказа Андрея об его увольнении из ВСУ у меня нет сомнений. Когда мы слушаем кого-то, мы ведь не просто воспринимаем поступающую через слова информацию, мы прикладываем свой жизненный опыт, своё знание людей, мы видим лицо собеседника, воспринимаем его интонации. В речи и жестах Андрея не было и следа какого-либо пафоса, он для себя в достаточной мере разделял формальную и фактическую причины ухода из армии, прямо говорил об этом. Думаю, что если бы он мог продолжать службу, то был бы рядовым до сих пор.

К фигуре Полковника у меня — противоречивое отношение. Не верить Андрею, характеризовавшему его как хорошего, отзывчивого человека, нет оснований. С другой стороны, мне кажется, что его принципиальное стремление к формальной безукоризненности документации скорее наносило ущерб делу обороны страны, чем шло на пользу. Я полагаю, что Андрея «сожгли» не 12–14 часов без выходных, а страх и напряжение, которыми Полковник заполнял эти 12–14 часов. Думаю, что, выполняй они свою работу чуть менее тщательно, но без страха, всё сложилось бы лучше для всех. Можно ли считать сверхбдительность и сверхтщательность Полковника его личным вкладом в борьбу с коррупцией. Возможно, что, помимо страха угодить за решётку из-за погрешностей в цифири, им руководило желание добиться честности и прозрачности хотя бы на своём, микроскопическом участке фронта, в том, что зависело лично от него? Да, возможно, конечно, более того — судя по рассказам Андрея, весьма вероятно. Но стоит ли считать такое желание продуктивным? Скорее нет, чем да. Дёргая офицеров бригады, вынуждая их тратить больше времени на шлифовку донесений, отвлекая от непосредственной боевой работы, Полковник невольно способствовал забюрокрачиванию (уже в плохом смысле) управления войсками. А реальной коррупции, если таковая была присуща конкретной бригаде, он не слишком мог помешать. Я постепенно склоняюсь к мысли, что его страхи были как раз побочным продуктом коррупции и показной борьбы с ней. Сам он явно не участвовал ни в каких схемах — возможно, поэтому и боялся «орлов из ДБР». Но о коррупции я ещё напишу отдельно.

А чаще всего я думаю о будущем Андрея. Могут ли его мобилизовать ещё раз? Мать, к сожалению, умерла, уход за инвалидкой теперь не станет основанием для освобождения. Как преподаватель вуза, Андрей по-прежнему не подлежит мобилизации, но что будет, если этот пункт мобилизационных правил отменят? Моложе Андрей не стал, но, в отличие от начала войны, у него теперь есть и военная специальность, и опыт службы. Так что, вполне возможно. Я уверен, что уклоняться он не станет. Психически он уже восстановился.

Но мне почему-то кажется, что будет неправильно, если его призовут ещё раз. Несправедливо. Может быть, пришла пора воевать за Украину молодым мужчинам, от 21 до 24, которые сейчас освобождены от мобилизации, а не тем, кому за 50?

(продолжение)