Вита Штивельман: Не только лирика

Есть в Израиле одно явление, необычное как белые слоники,
и не встретить такого, пожалуй, больше нигде.
Тут не принято рвать полевые цветы, это знают даже дошкольники.
Интересно, как эти взрослые воспитывают таких детей.

Вита Штивельман

НЕ ТОЛЬКО ЛИРИКА

ЧЕТЫРЕ ЛИСТИКА КЛЕВЕРА

«Четырехлистный клевер и пять лепестков сирени — это на счастье».
из разговоров

четыре листика клевера, пять лепестков сирени
ищем, как будто мы первые, или как будто последние

счастье в маленькой малости, знаем что это значит
четыре листика радости, пять лепестков удачи

света полно и темени, песен и заклинаний
четыре листика времени, пять лепестков свиданий

сладостью или горечью, свято или порочно
четыре листика полночи, пять лепестков полночных

будто из давней давности этой мелодии звуки
четыре листика дальности, пять лепестков разлуки

мы и летаем запросто: нам нипочём дорога
четыре листика запада, пять лепестков востока

с юга ветра или с севера, вниз или вверх ступени
четыре листика клевера, пять лепестков сирени

ИЗРАИЛЬСКИЙ ДНЕВНИК

08.10.2023

В окопах, как мы знаем, атеистов нет.
Молятся все, даже те, кто путают талмуд и талит.
И каждый благодарит бога за то, что жив.

Телевизор показывает руины домов, рапортует количество ракет.
Где-то в этих местах мы жили лет 30 назад,
когда только приехали в страну.
Наши соседи были русскоязычные израильтяне со стажем.
Мы спросили, как им здесь. «Много проблем», — говорят.
«Но знаете что? Недавно смотрели мы фильм про войну,
и сын спросил: что такое жид?
Большой ведь мальчик уже, 10 лет.
А слова такого не слышал даже.»

В окопах, как мы знаем, моралистов нет.
Матерятся все, даже борцы за чистоту языка.
Точнее, языков — потому что каждый высказывается на своём,
как радистка Кэт.
И каждый благодарит бога за то, что жив.

Господи, как же всё это случилось, как же.
Может быть, это ты учишь нас, где на самом деле надо искать врагов —
не в колбасной алие, не в тыквенном латте, просто чтобы каждый знал.
Может быть, ты учишь нас, что надо ценить любовь, просто ценить любовь.
Вот снова взрыв, и ещё один, и ещё.
Господи, благослови ЦАХАЛ.

11.10.2023 — Каланит и ракефет

Есть в Израиле одно явление, необычное как белые слоники,
и не встретить такого, пожалуй, больше нигде.
Тут не принято рвать полевые цветы, это знают даже дошкольники.
Интересно, как эти взрослые воспитывают таких детей.

Ребятня-то ведь здесь — не в обиду будь сказано — дикая:
могут запросто ноги в кроссовках положить на стол.
Не разговаривают — кричат, аж воздух полнится криками.
Неужели им важно, где какой там цветок расцвёл.

Покрывает лесные поляны ракефет — хрупкий, белый и розовый,
пламенеет шестью лепестками ярко-красный цветок каланит.
Очень странно наблюдать за этими вот отвязными подростками:
ничего не трогают, только фотографируют. И то — когда телефон не звонит.

Может быть, эти дети — большие и маленькие — догадываются,
что ракефет похож на слёзы, а каланит на кровь из открытых ран.
А цветы — что: им сезон, вот они знай себе и появляются
в этой стране, крошечной, среди огромных недобрых стран.

Да, наверное, дело в этом: подрастают мальчики-девочки и снятся им
те крупицы земли, что придётся у врагов отбивать.
А когда отобьются — их обвинят в непропорциональной реакции,
так уж повелось, они снова будут в кольце, не привыкать.

Искорёжено небо снарядами, и страшно, и в горле ком,
и бетонная сыпется крошка, и воют сирены, и сердце болит.
Далеко до весны. А ростки пробиваются через камни —
ракефет, беспечный как облако,
и божественно красный, весёлый цветок каланит.

28.09.2024

с нами миллион
с ними миллиард
слёзы пот и кровь
и земля горит
так знакомо всё не сдавайся брат
не сдавайся брат сбереги иврит

это было всё
много сотен раз
это всё опять
время повторит
вот берёт копьё своё голиаф
вот берёт пращу маленький давид

и опять как встарь
море клеветы
и опять как встарь
на земле война
обвинят тебя это знаешь ты
обвинят тебя ты пошли их на

храмовой горы западной стены
не отнять врагу будет всё и впредь
как велел нам бог
только сохрани
сердце чтоб любить
голос чтобы петь

НЕДАЛЕКО ОТ АЮ-ДАГА

Мы приехали туда под вечер, сняли комнату и сразу собрались на море.
Заболтались с нашими хозяевами: интересная была у них национальность — крымчаки.
К морю всё-таки пошли, хотя уже стемнело.
Но была луна и Челентано доносился из светящихся окошек.
Пляж был абсолютно пуст и первородно чёрен, то есть просто невозможно не поплавать голышом.
Появившиеся вскорости менты изгнали нас из этого ночного рая.
Обошлось без штрафа, шли потом домой и тихо ржали, два двадцатилетних жеребёнка.

Утром первое что мы увидели, был персик —
да, большая ветка пробивалась к нам снаружи, презирая подоконник.
Вышли в крошечный и бесшабашно южный садик, ты сказал: «смотри!»
Я подумала — цветок, но оказалось — пальмочка размером с одуванчик.
Листья веером, чуть появилась, а уже гордится на весь мир: смотрите, я живу!

Знаешь, иногда мне снится этот городок и этот домик-мазанка, и персик, и дюймовочкина пальма.
Просыпаюсь, думаю: как хорошо, что крымчаки уехали в Израиль.
Слава богу, не увидели всего, что было дальше, не увидели как всё это сожгли.

АВГУСТ

Заброшенный парк, и заброшенный пруд, и закат,
и серая цапля застыла недвижно, и август
уже рассыпает щедроты свои наугад.
И дерево клонит ветвями зелёную арку
над жёлтой сурепкой, где птицы играют в замри.
Становится тихо над берегом и перелеском.
Пройдём под ветвями: здесь венчаны если не мы,
то воздух с водою, а может быть, время и место.

Какие лучи нам светила небесные льют,
что там в гороскопе, не ведаем да и не надо.
Вот белыми крыльями чайка сигналит люблю,
сигналит, не зная ни адреса ни адресата…

И дальняя близость вливается в ближнюю даль,
и от звездопадов становится сладко и больно.
Закрыть телефон и оставить за скобкой пруда
вселенские войны и наши семейные войны.

И можно себя не корить, что живёшь невпопад,
что будешь терять, и ещё и ещё, в одночасье.
Смотреть, как меняет оттенки неяркий закат,
безудержно нежен и непоправимо прекрасен.

ПЕРЕХОДНЫЙ ВОЗРАСТ

Я сбежала из дома тогда, примостилась ночевать на вокзале.
Там были толпы людей и какие-то тюки на цементном полу.
Подошёл мент то ли дежурный, разбиралась я в этом плохо,
в общем, кто-то в фуражке. Спросил: «Какого поезда ждёте?»
Я что-то мямлила.
«Девушка, вы сбежали из дома? Так бы и сказали.
Пойдёмте я покажу вам, где можно найти кусок скамейки, вон в том углу».
Потом добавил, почему-то со вздохом:
«Завтра меня здесь не будет, вас могут погнать.
А во вторник буду, найду вам скамейку, если придёте».

Много разного пронеслось с тех пор перед глазами:
города и страны, квитанции и паспорта,
кухни и спальни, набитые шишки и свёрнутые горы.
По-моему, никто и не догадался никогда,
что это я просто сбегаю из дома.
Где-то маячит нестоличный вокзал и гудит, подъезжая, скорый.
Переходный мой возраст продолжается.
Переходит всё — например, каштановый цвет волос.
Покидает меня и идёт к настоящим каштанам.
Ну и что, ничего страшного не стряслось.
Теперь им, каштанам, поблёскивать шоколадно.

И ещё совершенно понятно:
на пути какой-то небесный дежурный полковник
то ли лейтенант, разбираюсь я в этом по-прежнему плохо.
В общем, кто-то в фуражке, кто пока в пути, подойдёт и скажет:
приходите во вторник.
Приходи, переходи к нам, неумёха.
Мы найдём тебе тут местечко, с деревянной скамейкой,
с цементным некрашеным полом.

ДВА СОНЕТА

1.
Я привыкаю жить среди химер:
читать многостраничные трактаты
о том, что белый снег совсем не бел,
что зренье улучшает катаракта,
а тот, кого случайно не убьют,
обязан доказать, что не верблюд.

Вийон бы улыбнулся: се ля ви,
да, жажда над ручьём, а дальше крышка,
тебе пора бы повзрослеть, малышка,
не обольщаться и не верить слишком
тому, о чём щебечут соловьи.

Не получается взрослеть, увы.
Я подписала договор когда-то
с беспечным детством, с глупостью любви.

2.
Ну что ж, прочти ещё две сотни книг
и выучи пятнадцать языков,
гордись, что все премудрости постиг,
но ты в ловушке у обычных слов —
у тех, что почему-то пали камнем,
хоть поднимались из живых цветов,
у тех, что прозвучали вдруг как крик,
хоть были сотканы из облаков.
Как всё-таки бессилен наш язык,
когда он держит нас в таком капкане!

И отступает речь, и вся надежда
на эти веки, сомкнутые нежно,
на то, чтобы расслышать сердца стук,
на молчаливые объятья рук.

ЛЕГЧЕ ВЕТРА

выдаются такие дни иногда в октябре
вроде безветренно, а листок разноцветный летит и летит, держится непонятно как
немыслимо лёгок, вот и обходится без ветра
легче всего на свете, легче звонка, оставшегося без ответа
легче выбора, когда знаешь, что всё решено
легче лёгкого поведения из кино
легче игры с трёхлетним ребёнком: мама, я иду прятаться, не смотри —
конечно, родной, не смотрю
легче летнего платьица маленькой девочки, легче слова люблю
легче воздуха у воздушной тревоги, легче смерти врага — ага!
немыслимо лёгок, не падает, держится как-то
легче вальса и легче стаккато
легче мысли пустяшной в день, когда всё хорошо
легче самой безумной мысли и самой дурацкой жизни
и ещё
легче всего, что нельзя и что можно
легче ноликов у числа сто
легче кисти художника
что стоит на прогалине в парке
стоит с мольбертом, рисует листок

***

Наверное, так было решено
не высшей силой, не тобой, не мною:
ты не виновен в том, что пил вино
и упивался собственной виною.
Бесслёзные ослепшие глаза,
морщина, лоб прорезавшая косо, —
нельзя смотреть на солнышко, нельзя,
гласит вселенский уголовный кодекс.

От первых взглядов до шестой струны
мы шли с тобой пошагово, построчно,
рисунки сына и рисунки дочки
летели с нами из одной страны
в страну другую. Снег белел в одной,
в другой шумел за окнами прибой.

Мы оставляем за собой не прах,
не что-то там для рая или ада.
Уходим, растворяясь, и не надо
искать нас ни в гробах ни в облаках.

Мы — пущенные невидимкой стрелы.
Прильнуть бы только к лунному лучу,
пока не загасили нам свечу.
Что будет дальше, то не наше дело.

МАНОН ЛЕСКО И КАВАЛЕР ДЕ ГРИЁ
Сиквел-беседа

говорит Манон
шепчет, шелестит волной через океан
трепещет бликами на воде
дорогой Рене, говорит она
как ты знаешь, я теперь здесь и нигде
надо мной город, предположительно Нью-Орлеан
надо мной звуки
саксофон рыдает, вторит ему гроза
знаешь ли ты, что такое джаз, Рене?
это когда всё можно, и нет больше никаких нельзя

отвечает Рене
да, дорогая, звуки, понимаю, музыка
вчера я был в опере
голоса хороши, недурны и костюмы, но сюжет — плагиат
тот же Париж, те же кареты и карты
это о тебе, дорогая
ты травиатейшая из всех травиат

говорит Манон
никогда не могла понять
зачем итальянцу французская драма
зачем партитура, ложи, антракты
поющие кавалеры и дамы
сопрано, тенор, бас, снова сопрано
тебе это нравится? как ты там? как ты?

говорит Рене
а своего итальянца помнишь?
как ты могла, потаскуха, дрянь
ты вся состоишь из пороков
я готов был убить тебя
слышишь? убить
любимая, мне снится запах твоей кожи
снится твой локон, он щекочет мне щёку

говорит Манон
помолись, молодой бакалавр, помолись за моих сестёр
из весёлых кварталов выходят они, смеясь и шутя
помолись за нож лекаря, чтобы был остёр
и точен,
когда падает между их ног неродившееся дитя

отвечает Рене
наслаждение — грех, и плата за него горька
это знает любой богослов, знает и мирянин
где ты, Манон? где твоя рука,
где нежные губы
я знаю, красота твоя не увянет

не ищи меня, — говорит Манон, —
ищи ладони и губы
и слова, чтобы прошептать в темноте
проливайся золотым дождём в безымянное лоно
нет больше Манон но
есть волна океана, и блики на воде

да, — говорит Рене, —
вижу морские волны, медленный их танец
иду к тебе, растворяюсь в волне
отвечает Рене

***

Календари, хронометры, часы
привычно делят время на сегменты,
и мы, как нерадивые студенты,
как пассажиры в городском такси
считаем: вот ещё… ну вот ещё…
И больно бьёт по сердцу этот счёт.

Но ты и я, мы различить сумели
за горизонтом, тающим вдали,
чарующий напев иной земли,
иные ритмы, шёпоты и трели.

И вечера смолкающие звуки,
и тишина звенящая окрест,
и время без эйнштейновой науки
меняет назначенье и подтекст.
И новую шкалу для новых школ
диктует нам божественный глагол:

любовь-учитель, счастье-ученик,
и вечностью наполнен каждый миг.

К ОДНОЙ КАРТИНЕ

Может быть сёстры, а может быть, мама и дочь.
Возраст на этих картинах не очень понятен, не так уж и важен.
Много важнее прекрасные лица, и руки, и платьев старинный покрой,
схваченный миг разговора. Как хочется старшей
предостеречь от опасности младшую, крикнуть — постой!
Благоразумней, дитя, не ступай в этот гибельный омут,
поосторожней, пожалуйста, будь… Но куда там! —
младшая даже не слышит. Кому-то другому
что-то она говорит беспричинною нежностью взгляда,
светит улыбкой кому-то, которого нет.
Нет на картине, а может быть, нет и в помине.
Не было, нет и не надо, но сердце рисует любовь
и разжигает костёр на дрейфующей льдине.
Слышать не хочет резонных и правильных слов.
Может быть, даже и это не так уж и важно:
разве всегда говорящий рассчитывает на ответ…
Может быть сёстры, а может быть, мама и дочь.

***

когда-нибудь мы непременно вернёмся сюда
сперва нас, конечно, покрутит космический ветер
забудется всё, что мы знали когда-то на свете
отгрохают войны вдали, отшумят города

за альфа-центаврой мы спрячемся тихо с тобой
уйдём, бестелесные, звёздною синей тропой
вчера или завтра, когда-нибудь или однажды
уйдём утолять нашу неутолимую жажду
узнаем, что можно сводить бесконечность к нулю

очистим от пыли и ржавчины слово «люблю»
и, свет добывая из тьмы, улыбаясь спросонок
найдём колыбельку, где спит нерождённый ребёнок

тогда мы вернёмся — частицей, флюидом, лучом
доказано ведь: путешествия нам нипочём

тогда всё начнётся с чистейшего в мире листа
и кто-то напишет что слышит, и кто-то откроет
что дух бестелесный носился над чёрной водою
земля же — земля же безвидна была и пуста

АЭРОПОРТЫ

о чём это я? да конечно, о реперных точках путей
аэропорты, вокзалы и тому подобное
маршруты цельные и маршруты дробные
места вот эти, билеты вон те, а иногда и вовсе не те
вокзал — это хранилище встреч и разлук, несгораемый ящик
как было сказано ещё в прошлом веке
вокзал — собиратель. аэропорт, по-моему, настоящий
распылитель: меняет все где и когда, и ставит собственные вехи

мы живём, как известно, в пространствах и временах
хронотоп, по науке, это спайка пространства и времени
вот хронос повелел, и поэтому мы — топ-топ, мы слуги его верные
топ-топ, от регистрации к парению в облаках
по дороге множество проверок, как и положено в чистилище
потом ждём посадки — абсолютно, стерильно чисты —
и прежде чем нырнуть в одну из самолётных пещер
мысленно повторяем слова. некоторые говорят «я». некоторые говорят «ты».

слова звучат совсем по-другому, когда находишься не здесь и не там
иногда они просто падают, как дождевые капли
те ли слова были сказаны? так ли услышаны? так ли?

вот и турбины ревут, пора лететь к облакам
впереди воздушные потоки, а вовсе не слёзные реки
«пристегните ремни», а в горле становится горячо
однако, сделаем: это помогает не выпрыгнуть невзначай миокарду
впрочем, что я несу, мы же просто готовимся к старту
пристегните ремни, повторяет стюардесса, и ещё:
уберите всё личное в отведённые для этого специальные отсеки

***

только бы видеть, только бы видеть этот маленький лучик
только бы удержать, удержать этот странный, как бы даже постыдный трепет
только бы знать, только бы знать, что этот сумрак колючий
не навсегда, это просто добавка в глину, из которой лепит
горшечник. лепит наши тела и души
лепит и бросает то в лету, то в жаркое лето
только бы слышать, а если не получается, то хотя бы слушать
что? — да что угодно, ну хоть эти слова, сказанные хуже или лучше
только бы видеть, только бы видеть этот маленький лучик