Ада Геткер

Эмиграция по-школьному

Я знакома с нею давно. Очень давно. Может всю жизнь? Нет, пожалуй несколько меньше. Лет 60! Её облик — и внутренний и внешний — однажды поразил меня и остался во мне на всю жизнь. Почему? Чем так покорила меня – девчонку — эта милая, обаятельная, очень молодая (лет 25-26) женщина с ликом богини? Где видела я такие лица? Быть может на иконах? На картинах талантливых портретистов? Нет, я мало видела икон. В еврейской среде им не поклонялись, не вывешивали на стенах, по углам, не прикрывали стыдливо дорогой сердцу вышивкой (рушниками по-украински). Да и с живописью я познакомилась относительно поздно, где-то в седьмом классе. Уж не помню по какому поводу пригласил меня тогда к себе домой наш преподаватель черчения. И только хорошо помню, как стояла я в диком смущении, тупо уставившись в какую-то точку пола, не смея поднять вверх глаза. Ибо стены в его десятиметровой комнате снизу доверху были увешаны картинами обнажённых натур. А я только никак не могла решить для самой себя— как же реагировать мне на всё это бесстыдство?! Детская наивность, помноженная на невежество!

И всё же было, определенно было в её лице что-то от лика святых, знать о которых я могла только через русскую литературу.

Какая-то абсолютная, совершенная красота. Мягкие, ласковые черты лица. Чистейшая, матовая кожа, всегда как будто припорошенная бледно-розовой пудрой. Огромные, тёплые,карие глаза. Да, да — это они поражали с первого мгновения. Они были говорящие, проникающие в самую душу. Наверное, талантливые художники именно такие глаза ищут, когда подбирают натурщиц для своих картин. И волосы… чуть-чуть серее глаз, они так нежно обрамляли это овальное лицо. Они струились, они были совсем шёлковые, они так отличались от привычных в моей среде кудрявых волос, и я почти завидовала ей в этом.

Нет, не любила я свои собственные крупные локоны, впрочем, и свою собственную, крупную, как мне всегда казалось, чисто еврейскую фигуру.

У неё же фигура была обычная, несколько худосочная. Такой фигуры, как правило, добиваются женщины, кто так стыдится малейших признаков полноты, что уже начиная с 16-18 лет доводят себя чуть ли не до анорексии. И ноги— уж очень худые, как палочки, без мышц, без жиринки, как будто обтянутые тонкой плёночкой кожи и подсвеченными на солнце венами.

И всё же главное — во всём этом облике изначально звучала поэзия. Быть может именно так сложились на небе звёзды в момент её рождения, что поэзия, казалось, проникла в каждую чёрточку её облика. Эта поэзия не била ключом, не рвалась из груди, у неё не было похожих предшественников. Была она какая-то светлая, чистая, даже порой наивная, но очень искренняя, пожалуй, близкая цветаевской. И всё же совсем иная — по тональности, по музыке откровения. Ведь и композиторы используют, всего лишь одни и те же только семь нот, но так по-разному, что каждый — счастливый обладатель тонкого слуха и музыкальной памяти — уже с первых тактов узнаёт его автора. Вот и поэзия её была пронзительна и в то же время так интимно близка, как будто только к тебе лично она обращалась. А давала она прикоснуться к ней далеко не каждому, ибо прежде всего была очень избирательна в своих общениях. Казалось, в этот внутренний мир свой допускала она лишь двух-трёх, ну максимум (и то очень редко) пятерых, к кому была особенно расположена, кому особо доверяла.

Я была среди них.

Как вошла она в мою жизнь? Неожиданно. В том возрасте, когда я и осознать-то это ещё не умела и воспринимала не как подарок судьбы, а как нечто абсолютно естественное, данное мне без всяких моих на то душевных усилий.

Это было время, когда школы ещё делились на женские и мужские. Лишь изредка, на самые главные праздники: 1 мая — День солидарности трудящихся всего мира или 7 ноября— годовщина Великой Октябрьской Социалистической Революции, в школы приглашались какие-то отдельные, избранные мальчиковые классы. Помню, как в 7 классе к нам в школу была приглашена целая рота ребят из Одесского суворовского училища. Они пришли к нам ровно в назначенное время, в своей традиционной, почти военной форме цвета “хаки”. На наголо бритых головах ловко сидели армейские фуражки с красной звёздочкой в центре, и казались нам совсем взрослыми, настоящими мужчинами. Пришли они со своим духовым оркестром, в котором иногда, совсем не в такт играли, чем сразу заслужили наше снисходительное, ироничное “духопёры.”

Мы очень стеснялись их и стояли стайкой, стыдливо опираясь на полусерые стены, почти на 1 метр высоты, густо выкрашенные зеленой масляной краской, в ожидании, когда кто-то из духопёров пригласит нас, девчонок, на танец. Исполняли оркестранты по половине заранее разученной на музыкальных занятиях в училище, чисто танцевальной программы. Когда одна половина роты играла, другая половина самозабвенно кружилась с девчонками в танце. Потом роли менялись и в танцы устремлялась вторая половина роты. Когда же командир давал приказ танцевать всем ребятам, они аккуратно прислоняли к стульям свои огромные тубы, тромбоны, валторны и даже трубы с сурдинками и начинался длинный, беспрерывный танец. Тогда включался старый, ещё предвоенный патефон с двумя заигранными, почти скрипящими пластинками фокстрота ”Рио-Рита” и очень всеми любимым вальсом: «Я пригласил на этот танец вас, и только вас. И не случайно этот танец ВАЛЬС!..» А зрелище это было всё же красивое, во всяком случае мы себе очень нравились!

И вдруг пришёл приказ. То ли от КПСС. То ли от правительства. То ли лично от товарища Сталина.(он ведь был в курсе жизни каждой девчонки почти двухсотмиллионного Советского Союза. И тем более каждого парня — будущего воина Красной Армии) И приказ этот гласил: школы перерасформировать, всех мальчиков и девочек объединить. Отныне учиться все должны вместе и в самом лучшем виде, достойном октябрят, пионеров и тем более комсомольцев влиять на взаимовоспитание! А для этой цели нашу школу нужно было прежде всего переполовинить— освободить места для нового мальчикового пополнения.

И вот это уже стало для нас настоящей трагедией. Мы так любили, мы так привыкли друг к другу, к учителям, к нашим длиннющим коридорам, позволявшим на переменках устраивать настоящие соревнования по бегу.

А наша старенькая, очень толстая сторожиха с её неповторимым украинским говором?! Она с раннего утра устраивалась на свой низкий, с очень широким сидением стул у самой входной двери в школу и грозно, сквозь толщенные очки наблюдала за всеми, кто входил-выходил, опаздывал или просто безобразничал в коридорах, на переменках. Именно ей было доверено нашей директрисой право звонить через каждые 45 минут в огромный, тяжеленный, медный, с летящим внутри штырьком наш звонок-колокол. И выполняла она это поручение всегда гордо и неукоснительно. Но самое её большое достоинство было в том, что на любой переменке у неё можно было за 2 копейки (а после денежной реформы за 5 копеек) купить очень вкусные, в меру прожаренные, чисто одесские семечки. Они ждали нас в уже заранее приготовленных кулёчках, сделанных из кусочков газеты «Правда». Иногда, в коридоре, можно было услышать злой шепот: «Неужели она не боится разрывать страницы газеты “Правда”, ведь там может оказаться и портрет товарища Сталина?!»

Теперь, когда стало понятно, что нас вот-вот разделят и одну половину девочек оставят здесь, а другую куда-то переведут, мы начали страдать даже по поводу расставания с нашей надменной, вечно чем-то недовольной директрисой.

А наша математичка?! Наша Саррочка?! Маленькая, полноватая еврейка, уж не помню уровень её преподавания математики. Помню только, что какую-то теорему в геометрии мы назвали её именем и начало этой теоремы нагло, самодовольно выписывали на доске: «Дано, Сарра лезет в окно. Допустим, мы её не пустим…» Она злилась, нервничала, часто почти истерически орала на нас. Но злость свою вымещала не на нас — на своём родном сыне. Уж не помню за какие такие её заслуги, а может сознательно, именно так демонстрировала наша, не знающая жалости директриса, своё сострадание к этой матери-одиночке. Муж Сарры погиб на фронте, и была она абсолютно одинока — ни друзей, ни недругов. И всё же именно ей почему-то позволялось учить своего единственного сына уму-разуму в нашем девичьем классе. А чтобы продемонстрировать всю свою строгость и в немое наказание всем другим детям нашего класса, Сарра любила устраивать публичное воспитание своего сына-шалуна. Для этого она прямо во время урока, внезапно, без даже понятной нам причины, загоняла сына в угол класса, швыряла его на пол (он был какой-то мелкий, щуплый) и уже там, с каким-то садистским упоением била его ногами. Он орал на всю школу, почти артистично дрыгался, может даже подыгрывал ей и преумножал свои дикие боли. Но эти её воспитательные меры мы надолго запоминали и ещё много дней сидели как мыши, поджав под себя хвосты.

А вот теперь, даже с Саррой-садисткой нам было жаль расставаться. И кто же ответит нам в конце-концов на наш вопрос Века: «Как Сарра будет влезать? (в окно согласно теореме…)»

И всё же, самое главное — мы никак не могли понять — за что одну часть детей оставляют в школе, а вторую переводят в другую, более отдалённую от наших мест проживания школу. Чужую? Такую противную? С тремя (а не двумя прежними) этажами?! И кто это сообразил разместить школу так близко к дороге (большая, широкая улица Преображенская), по которой непрерывно мчатся десятки грохочущих трамваев и снуют сотни автомашин?! И, конечно, — мы в этом абсолютно были уверены — кто-то из малышей обязательно погибнет на этой идиотской дороге. Да ещё этот сумасшедший трамвай… Он так громко звонит, так дребезжит, что когда проезжает мимо, в классах трясутся полы и грозятся выпасть из своих обрамлений стёкла в окнах… Ужасно. Просто КОШМАР! Мы почти хором, навзрыд плакали. А те, кто оставался в прежней школе, были так горды, так уверены в том, что в школе оставляют только самых лучших, самых способных, самых дисциплинированных, настоящих пионеров и, конечно, всех комсомольцев!

И только к двери нашей директрисы постоянно шастали какие-то родители, подолгу оставаясь с ней наедине.

Кто-то взятки приносил (никогда не брезговала Одесса таким удобным, таким доступным видом приработка). Кто-то связями высокими бравировал, укреплял просьбу оставить “доцю” в любимой школе. Кто-то услуги свои предлагал: в ремонте, в добывании вечно недостающих, дефицитных приборов для кабинетов физики или химии. И всё это бесплатно, почти пресмыкаясь, чуть ли не облизывая нашу директрису. А вот те родители, кто так не умел, или не хотел, или кому безразлично было где обучать своего отпрыска, те безропотно, автоматически отчленялись и переводились в новую незнакомую школу.

В эту компанию попала и я! (Папы нет — погиб на фронте. Мама с утра до ночи работает — заступиться просто некому) И вот теперь мы стояли в нашем огромном пришкольном дворе, близко-близко друг к другу, в тени огромного Католического костёла (почему-то именно здесь, рядом со школой он возвышался своей чисто католической пикой) и отчаяние разрывало наши детские сердца. Мы дружно, хором, в один голос (нет, не в терцию, как позже научилась я, обучаясь в музыкальном училище) громко рыдали.

И вдруг… Спокойно, почти медленным шагом, из школы выходит и направляется прямо к нам молодая, просто очаровательная девушка. Кто-то из девчонок сказал: «видно, это новая пионервожатая». Рёв мгновенно прекратился. Она подошла к нам, улыбнулась — скорее глазами, чем губами, почти равнодушно сказала: «те, кто записан в школу номер 52, пожалуйста, идите за мной, я отведу вас туда.» Времени на раздумывание не оставляла. Тут же пошла вперёд, и мы все, только-только прекратившие в голос рыдать, послушно, как стадо овец за своим пастухом, пошли за ней. Мы шли минут 20-25. В гробовом молчании. Ни слёз. Ни вопросов. Абсолютно загипнотизированные её обликом и её голосом. Также молча, вместе с нею поднялись на второй этаж, вошли в класс, огляделись… Ничего… Ничего… Жить можно… Чисто… Светло… Три больших окна… Три ряда парт по пять в каждом и даже с ящичками для портфелей. (В прежней школе парты были попримитивнее, не такие удобные, в этих даже готовые места для чернильниц-непроливашек. И это в плюс…) Да, действительно, — за окном звенит и громко грохочет трамвай. Но сейчас он почему-то не раздражал, это даже становились интересным, за его звук можно будет спрятать свой невыученный урок («А мне трамвай не даёт ответить на ваш вопрос, он заглушает меня…») И т. д. Смиренно сели за парты. Всё молча. Всё ещё обиженные. Мальчишек мало, видно не всех ещё успели перевести. Наша новая пионервожатая осталась с нами, села в центре, у стола. Мы были абсолютно уверены, что вот сейчас она предупредит нас где и когда будет проходить собрание пионеров, на котором мы будем выбирать пионервожатых каждого класса (как теперь уже это не смешно — время зарождения какой-никакой, а демократии) и тотчас уйдёт.

Нет, не ушла. Спокойно, глядя чуть ли не каждой ученице в глаза, сказала: «я буду вашей классной руководительницей и я буду преподавать вам русский язык и русскую литературу.»

Мгновенно, как по указанию дирижёрской палочки, класс разразился новым взрывом рёва.

— Как? Эта девчонка? Да она старше нас на 3-4 года! И что она сможет нам преподавать? Да что она вообще знает? И это после нашей старой, седой «русачки», которая стучала длинной тонкой палочкой по своему столу и в стуке том была угроза огреть этой палочкой каждую, кто не будет слушать её урок. А меня как здорово она однажды похвалила?! Перед всем классом! Так восторженно, так победно подняла вверх мою тетрадь и чуть ли не воскликнула: «берите все пример как нужно выполнять домашнее задание!» Вместо гордости я залилась краской стыда. Это задание я сделала только что, буквально за 5 минут до этой демонстрации. Я не выполнила задание дома и вот теперь, пока она ходила от одной парты к другой и тут же проверяла задание у каждой впереди сидящей ученицы, я буквально впрыгнула за последнюю парту и тут же, на дикой скорости заполнила две страницы с упражнениями. Чернила в моей ручке были очень жидкие, бледные (мы макали перьевые ручки в специально стоящие на каждой парте «непроливашки») и потому задание моё внешне казалось выполненным аккуратно и, вероятно, на этот раз без единой ошибки. Вот почему оно так понравилось нашей “русачке”, и она так щедро наградила меня похвалами…

— А эта? Новая? Да что она знает? Да что она умеет? А ещё лезет в учителя!.. И к кому? К нам? Всё знающим, всему обученным нашими такими прекрасными прежними учителями! (особенно Саррой-садисткой-математичкой или “училкой” украинского языка, которая исступлённо кричала нам: «Мовчать, я казала!.. Прыпыны́ть балачкы́!» (Молчать, я сказала! Прекратить болтовню!)

Все наши немые, так и не высказанные вслух вопросы под гипнотическим взглядом этих огромных, с поволокой, карих глаз повисли в воздухе.

— Темой сегодняшнего урока будет «Слово о полку Игореве». Прошу внимания. Тема не простая и потому я буду на доске выписывать в одной половине те предложения, которые в поэме написаны на древне-русском языке, а во второй половине доски их смысл на современном русском языке.

В классе повисла тишина. Не давая ни минуты на осмысление всего происходящего, прямо перед нами, всё ещё уставшими после длинной дороги к школе, она подошла к большой, чёрной доске, взяла мел, одним движением руки отчертила большую вертикальную черту и тут же начала записывать текст поэмы.

Как-то вдруг нам стало просто очень интересно. Сейчас мы сидели тихо, широко распахнутыми глазами следили, как быстро, ясным чётким почерком пишет она на доске этот непонятный на слух текст. Всё это, казалось, носило характер маленького спектакля. И отныне так будет всегда. Она говорит — мы, затаив дыхание слушаем. Время, как обычно, убегало вперёд, а мы по-прежнему сидели очень тихо, заворожено слушали чуть ли не на каждом уроке новую тему.

Было ли это сложнейшее “Слово о полку Игореве”, или жизнь и такая ранняя смерть Михаила Лермонтова (его одиночество, его душевные травмы, в конце концов его “Мцыри” остались со мной на всю жизнь). А Пушкин? Его, так всеми нами любимая лирика?!

Я вас любил так искренно, так нежно.
Как, дай вам Бог любимой быть другим.

Мы ещё до конца не понимали его любовь, его страдания, но сами мы уже открывались навстречу любви. И всё это благодаря ей. Это она впервые заговорила с нами об этих взрослых чувствах. И говорила она — на доступном нам языке. Говорила о любви чистой, светлой, без ныне модных откровенных, опошленных разговоров о сексе, о раннем половом созревании. И тем самым открывала для нас чувственный мир. А сама она для нас тогда была олицетворением, самим воплощением этой божественной чувственности.

Скорее всего именно отсюда, от нашего так внезапно возникшего интереса к преподаваемой ею Русской литературе, родилось и влияние её на наше формирование— маленьких, но уже личностей. Никогда не стояли на её уроках вопросы дисциплины. Никогда не устраивала она нам никаких унижений, или тем более саррочкиных публичных порок. Наоборот! Помню с каким внутренним, глубоким, не показным состраданием обсуждали мы рассказ Льва Толстого «После бала». В нём писатель, по-толстовски талантливо, описывал как наказывали непослушных солдат в российское крепостное время. “Хорошие” солдаты выстраивались параллельно в два ряда на плацу, а набедокуривший проходил по этому, организованному злыми живыми руками коридору и каждый солдат просто обязан был ударить его палкой, пока тот, полуживой, окровавленный не падал на землю.

Нет — наша ”богиня” никогда в принципе не воспитывала нас. Если кто-то нерадиво вёл себя или ещё хуже — позволял себе кляузничать, (а для неё, у которой в 37 году расстреляли отца, а мать на много лет упрятали в ГУЛАГ, отношение к доносительству было особое, обострённое), она совсем просто, казалось вдруг, переставала такого ученика замечать. Как правило, во второй половине урок закреплялся ответами учеников на только что изучаемую тему. И каждый стремился быстрее поднять руку и услышать её одобрительное “Молодец, всё отлично”! И только тот, кого она хотела наказать, лишались этого права — ответить на заданный ею вопрос. Всего-то лишь?! И это всё наказание?! Сейчас это звучит удивительно, так наивно-непостижимо. А тогда — было равносильно пощёчине. Провинившийся тянул, тянул руку, чуть ли не до лица её дотягивался, так хотел ответить… А она не замечала его. Как будто нет его в классе, пустое место, он просто ей больше не интересен. Проходило немало времени, пока провинившийся умудрялся своими домашними изложениями, а ещё лучше — сочинениями на особенно трудную тему, вымолить её негласное прощение. Так значимо было её влияние на наше только-только формируещееся мировозрение, особенно в тех случаях, когда родители то ли времени не имели, то ли в силу своей мещанской сущности не умели морально и интелектуально развивать своего отпрыска.

Сейчас уже, прожив длинную жизнь и почти 22 года жизни в Израиле, я всё ещё задаю себе этот вопрос. Чем покорила она нас тогда? Молодостью? (как ты, как я, как мы с тобой?) Внешним обаянием? Мягким голосом оперной певицы, счастливой обладательницы бархатного мецо-сопрано? Или совсем уж просто: искренним, незаученным, глубоко прочувствованным, бессонными ночами передуманным, сто крат перечитанным, глубоким знанием того предмета, преподаванию которого она посвятила свою жизнь. Нет во мне ответа. Думаю — всё вместе взятое.

Я так давно не знала хора
Все — на дыхании одном.
А был когда-то чудный дом
С обыденным названьем — школа
И был там необычный класс —
Он мой был, тем и необычен.
И тридцать пар весенних глаз,
На удивление различных.
Я — молодая, и они,
Мои родные ученицы,
Мы были с ними так сродни,
Что лишь вздохнуть и удивиться.
Как мы друг друга берегли!
А годы были непростые,
Казалось, мы навек простыли,
И всё согреться не могли.

Софья Шапошникова

… И лишь память моя сохраняет то наше, внезапное покорение 25-летней девушкой-учительницей с карими глазами и гипнотизирующим голосом.

Урок она всегда вела спокойно, без голосовых кульминаций, без крещендо и диминуэндо, казалось — почти равнодушно, на меццо пиано. Прошу прощения за эксплуатацию этих, чисто музыкальных терминов. Но именно они помогают мне понять, уточнить — какими же методами завоевала она нас тогда.

До сих пор помню как ясно, конкретно,чуть ли не с математической точностью объясняла она нам, как нужно писать сочинение. На любую тему. В основе — форма. Кстати, форма эта такая же, как у композиторов классической музыки. Желательно было также использовать цитаты т.е. дословное, по памяти приведение текста, либо отдельных строчек стихотворения, помогающие последующему раскрытию темы сочинения…

Мы любили её. Мы просто очень её любили. Мы так гордились её вниманием к каждой из нас. Кто-то даже ревновал её. (Я не любила эти страсти-мордасти). Через год я уеду из Одессы и соответственно покину этот класс, с этой несомненно талантливой Учительницей русского языка и русской литературы.

Впрочем, талант её вскоре раскроется ещё ярче. Уже через несколько лет она станет Членом Союза Писателей СССР, а её поэзия и проза будут весьма популярными, во всяком случае в Молдавии и Украине. Впоследствии я снова встречусь с нею, уже в Молдавии, и мы вместе, в одном небольшом домике, прямо на берегу Днестра проживём целых полтора года.

Многие годы и моей жизни в Узбекистане и моей уже также немалой жизни в Израиле я буду общаться с нею, чаще — по телефону, чем могу помогать в её весьма нелёгкой жизни в далёком от меня хостеле.

Я так люблю — наедине сама с собою — обращаться к одному из любимых моих стихотворений «Заклинание». Оно станет моим жизненным кодом, моей Правдой Жизни.

Заклинание

Тревожно,
За тебя тревожно.
Ты осторожен?
Будь осторожным!
Мир так огромен,
Суров и сложен,
И час неровен…
Будь осторожен!
Боюсь до дрожи
Машинной рати,
Будь осторожен
Ты, Бога ради!
Будь осторожен
На солнцепёке,
В глуши таёжной,
В волне высокой,
И в остром споре
Будь осторожен,
Клинок, как горец,
Не рви из ножен.
Будь осторожен:
Не простужайся,
Не ушибайся,
Не оступайся,
Не поскользайся!.
Но мне тревожно:
Ты, осторожный,
Не стал бы зайдем,
Не стал бизоном
С дублёной кожей
И плоскодонной
Лодчонкой тоже,
Не стал стеною
Пред чьей-то болью,
Одним собою
Обеспокоен,
Чтоб жизнь итожа,
Вдруг не открылось,
Что осторожность
Украла силу,
Украла душу,
Твой мир нарушен,
И ты заужен,
И ты засушен,
Тревожным словом
Моим стреножен.
Ты по-иному
Будь осторожен:
Не изменяйся,
Не пресмыкайся,
Не замыкайся,
Не отступайся!

Софья Шапошникова