Анатолий Зелигер: «Я любил прекрасных женщин и Французскую революцию». Из пропавших мемуаров Генриха Гейне

Loading

Анатолий Зелигер

«Я любил прекрасных женщин и Французскую революцию»

(из пропавших мемуаров Генриха Гейне)

Известно, что в последние свои годы Генрих Гейне, живший в Париже, писал мемуары. Известно также, что после его кончины большая часть написанного исчезла…

* * *

Подлые, узколобые лжецы ну прямо-таки выходят из себя: «Ату его! Ату этого еврея! Он не любит нашу Германию!»

Я презираю этих животных. В моем стихотворении один длинноухий из их стада вот так восторгается своей ослиной сущностью:

Осел я и сын своего отца,
Осел я, не сивый мерин!
И я заветам ослов до конца
И всей ослятине верен.

Ха-ха! Смешно, Генрих Гейне, великий немецкий поэт не любит свою родину. Идиоты! Поймите же, я создан из тела Германии, и она вложила в меня часть своей души. Имеющий уши да услышит!

В моем немецком сердце боль,
Мне эта боль знакома.
Единственный врач исцелил бы меня —
И он на севере, дома.
…… …… ……

И вот я услышал немецкую речь,
И даже выразить трудно:
Казалось, что сердце кровоточит,
Но сердцу было так чудно!

Да, всю свою жизнь любил я Германию, любил восторженно и ревниво. И еще… я обожал прекрасных женщин и Великую Французскую революцию; за первое Германия возвеличила меня, за второе невзлюбила.

Амалия! Вначале была игра, а потом расцвело на поляне моего юного сердца первое светлое, возвышенное чувство. Мечты и слезы… да, слезы в бессонные ночи:

Из слез моих много родится
Роскошных и пестрых цветов,
И вздохи мои обратятся
В полуночный хор соловьев.

Дитя, если ты меня любишь,
Цветы все тебе подарю,
И песнь соловьиная встретит
Под милым окошком зарю.

Некоторые записные знатоки изрекают с важным видом, что, мол, Молли была холодна ко мне. Пустая болтовня!

О, моя очаровательная, ласковая кузина со сладкими губами, созданными из нежнейших лепестков роз. Она дарила мне все, все, что имела право подарить. Нет уголка в огромном парке ее отца, где не лелеял бы я в жарких объятиях бесконечно любимую, не объединял бы в единое целое наши трепещущие сердца, не шептал бы ей в ушко стихи, порожденные ее дыханием:

Когда гляжу тебе в глаза,
Стихает на сердце гроза;
Когда в уста тебя целую,
Душою верю в жизнь иную.

Когда склонюсь на грудь твою,
Не на земле я, а в раю…
Скажи «люблю» — и сам не знаю,
О чем я горько зарыдаю.

Молли ни мгновения не обманывала меня. Она в самом начале сказала мне, что мы не можем быть вместе.

А я, наивный, горевший ненасытным пламенем, подобно сухим сучьям в Лаг ба-Омер, надеялся на несбыточное, жаждал воспламенить ее моим огнем.

Но Молли тлела, а не пылала, и о ее неколебимость разбивались волны моей любви. Она смотрела на мир трезвым незамутненным взглядом.

Кто была она, и кто был я? Она — дочь одного из богатейших людей Германии. А я — сын неудачника, живущий у них из милости, без гроша в кармане, без перспектив, унижаемый родственниками. Дядя Соломон, ее отец, чуть ли не в глаза называет меня дурнем. Мои стихи? И в окружении дяди Соломона, и в моей семье стихи мои считали причудой глупца, неспособного к серьезному делу. Серьезным делом, считали они, занимается торговец, финансист, юрист…

Амалия ощущала себя частью мира богатых; она принимала холодную логику жизни.

А я не хотел примириться с этой чертовой логикой. «Ты не любишь меня по-настоящему», — кричал я ей. Но она не хотела говорить об этом и зажимала мне рот теплой ладошкой.

Они меня истерзали
И сделали смерти бледней, —
Одни — своею любовью,
Другие — враждою своей.

Они мне мой хлеб отравили,
Давали мне яда с водой, —
Одни — своею любовью,
Другие — своею враждой.

Но та, от которой всех больше
Душа и доселе больна,
Мне зла никогда не желала,
И меня не любила она.

Я проклинал ее расчетливость. Меня переполняла обида на мир, отнимавший у меня мою Амалию. Я бушевал, я кричал:

Не верую я в небо,
Ни в Новый, ни в Ветхий завет,
Я только в глаза твои верю —
В них мой небесный свет.

Не верю я в господа бога,
Ни в Ветхий, ни в Новый завет,
Я в сердце твое лишь верю —
Иного бога нет.

Не верю я в духа злого,
В геенну и муки ее,
Я только в глаза твои верю,
В злое сердце твое.

«Знатоки» говорят, что через несколько лет, когда Амалия была уже замужем, я влюбился в ее младшую сестру. Мол, вот какое оно, непостоянное, переменчивое сердце поэта!

Влюбился ли я в самом деле? Нет, Я это твердо знаю. Просто Тереза была необыкновенно похожа на Амалию. Былые грезы закружили и одурманили меня, и на короткое время я сошел с ума:

Довольно! Пора мне забыть этот вздор,
Пора мне вернуться к рассудку!
Довольно с тобой, как искусный актер,
Я драму разыгрывал в шутку!

Расписаны были кулисы пестро,
Я так декламировал страстно,
И мантии блеск, и на шляпе перо,
И чувства — все было прекрасно.

Но вот, хоть уж сбросил я это тряпье,
Хоть нет театрального хламу,
Доселе болит еще сердце мое,
Как будто играю я драму.

И что я поддельною болью считал,
То боль оказалась живая, —
О, боже, я, раненный насмерть, играл,
Гладиатора смерть представляя!

Да, «боль оказалась живая». Но она быстро прошла, и только Амалия осталась в моих мечтах, только Амалия.

Хотел бы в единое слово
Я слить мою грусть и печаль
И бросить то слово на ветер,
Чтоб ветер унес его вдаль.

И пусть бы то слово печали
По ветру к тебе донеслось,
И пусть бы всегда и повсюду
Оно к тебе в сердце лилось.

С годами горечь прошла, и сейчас я благодарен любимой, потому что она сделала меня великим поэтом. Я пел Германии о моей неразделенной любви, и Германия страдала вместе со мной. Мной восхищались, меня называли гением…

Но, я уже говорил, что в моем сердце жил еще один кумир, которому я поклоняюсь с юности и до сегодняшнего дня. Он вознесся в поднебесье и подобно второму солнцу освещает весь мир. Имя ему — «свобода, равенство, братство». Что может быть восхитительней этих слов!

Я наслаждался воздухом свободы до семнадцати лет, потому что великий император Наполеон Бонапарт провозгласил равенство всех, всех граждан Германии. Да будет благословенна его память!

Ребенком я лицезрел императора в Дюссельдорфе. Никогда не исчезнет образ этот из моей памяти. Я и сейчас вижу его на коне, вижу эти бессмертные глаза на мраморном лице, с роковым спокойствием взирающие на проходящие мимо гвардейские полки.

Имя мертвого императора свято для всех благородных сердец!

Какое счастье не быть унижаемым национальным меньшинством! Какое счастье быть равноправным со всеми! Какое счастье, когда все пути открыты для тебя!

Моя семья с восторгом приняла ниспосланное Им освобождение. Меня забрали из еврейской школы и определили в школу при католическом монастыре, а потом во французский лицей. Я мечтал стать генералом армии, разносящей по миру искры костра, зажженного французским народом.

Но вот императора не стало. Обретшие власть ликовали: «Ура! Мы освободились от гнета чужеземного властителя». Приказали радоваться, а я рыдал о поверженном герое и свободе, поверженной вместе с ним.

Во Францию два гренадера
Из русского плена брели,
И оба душой приуныли,
Дойдя до немецкой земли.

. . . . . . . . . . . . . . . .

Исполни завет мой: коль здесь я
Окончу солдатские дни,
Возьми мое тело, товарищ,
Во Францию — там схорони!

. . . . . . , . . . . . . . . . .

И смирно, и чутко я буду
Лежать, как на страже, в гробу…
Заслышу я конское ржанье,
И пушечный гром, и трубу:

То он над могилою едет!
Знамена победно шумят…
Тут выйдет к тебе, император,
Из гроба твой верный солдат!

«Два гренадера» мог написать француз, а написал я — немец, вернее немецкий еврей. Я, заключенный, бросил в тюремщиков слова-камни: «Вы ненавидите его, а я восхищаюсь им». Я всей душой был с теми, кто был против Германии-тюрьмы и такой же Европы.

Меня переполняла обида. Почему меня, свободного человека, превратили в раба? Почему я должен заискивать перед толпой королей и дворян, унижающих меня? Я их ненавидел.

Я ненавидел проклятые законы, унижающие меня как еврея. Я ненавидел богачей, презиравших меня. Обида и ненависть соединились в моей душе.

С достоинством держусь я неизменно,
Упрямый ум противится преградам
Пусть сам король меня измерит взглядом,
Я глаз пред ним не опущу смиренно.

…… …… ……

Личину мне! Отныне я плебей!
Я не хочу, чтоб сволочь золотая,
В шаблонных масках гордо выступая,
Меня к родне причислила своей.

Я писал: «О, немецкая отчизна! Дорогой немецкий народ!.. Пусть ты лежишь в оковах, …близится час освобождения».

Я верил, что наши «верноподданные» немцы очнутся когда-нибудь от своего глупого оцепенения и по-своему, по-немецки воплотят в жизнь уроки Французской революции.

Карета с гербом, с королевской короной,
Шестеркою кони под черной попоной,
Весь в трауре кучер и, плача притом,
Взмахнет он траурно-черным кнутом, —
Так будет король наш на плаху доставлен
И всепокорнейше обезглавлен.

… А теперь о страшном и отвратительном, о том, что я скрывал от людей всю свою жизнь.

Я уже рассказал о своей чистой, восторженной и безнадежной любви. Но и тогда, и всегда я был мужчиной, жаждущим жгучих наслаждений, которые дает тело женщины.

Я обожал женщин; стремление обладать ими мучило меня.

Где найти женщин красивых, возбуждающих неодолимое желание и в то же время доступных? В приличном обществе?

Представьте себе молодого человека двадцати с лишним лет, жаждущего их губ, рук, всего, всего и в то же время отгороженного от них высоченным забором. Именно отгороженного. Почему? А потому что я был, черт возьми, некрепкого телосложения, низкого роста, близорукий, с заурядными чертами лица, живущий на подачки родственников, не имеющий ясных жизненных перспектив.

Укажите мне хоть одну пылкую красавицу из приличного общества, которой нужен такой любовник.

Но рядом был мир, в котором самые красивые женщины доступны любому. Я кинулся в омут наслаждений и стал своим в этом мире.

К устам моим устами
Прильни, подруга, тесней!
Меня руками, ногами
И телом гибким обвей.

…… ……… ……

Кто память у сердца отнимет
О том, как была хороша
Ты в дни, когда были моими
И тело твое, и душа?

О, если б и впредь твое тело
Лежало в объятьях моих!
А душу зарыть можешь смело,
Нам хватит моей на двоих.

…… ……… ……

К твоей груди белоснежной
Я головою приник,
И тайно могу я подслушать,
Что в сердце твоем в этот миг.

Трубят голубые гусары,
В ворота въезжают толпой,

И завтра мою дорогую
Гусар уведет голубой.

Но это случится лишь завтра,
А нынче придешь ты ко мне,
И я в твоих объятьях
Блаженствовать буду вдвойне.

…… ……… ………

Меня ты, крошка, не конфузь
Поклонами на променаде;
Вот дома, там я не боюсь, —
С тобой мы там поладим.

Но вот вдруг мир наслаждений обратился в мерзкое, слизкое чудовище, которое выпрыгнуло из какой-то черной дыры и впилось в меня грязными, безжалостными когтями.

Я помню этот вечер, как будто был он вчера. В тот раз я, как обычно, мылся перед сном и вдруг обнаружил то, что могло быть у кого угодно, но только не у меня.

Разящий ужас сжал мое горло, заполнил грудь, стал грызть мой мозг. На мгновение мне показалось, что сейчас, здесь в комнате не я, Генрих Гейне, а кто-то другой; и он, а не я заражен губительной болезнью; я же смотрю на него, потрясенный, откуда-то издалека. «Пусть будет проклят мир наслаждений», — закричал я.

Обледеневший внутренне, дрожащий, как преступник перед казнью, я ворвался к врачу. Неверующий, я молил Бога о спасении. Врач, деловитый как палач на помосте, спокойно и уверенно сказал: «Типичный случай. Без сомнения — это то».

Я не хочу написать здесь название болезни. Я никогда не пачкал бумагу этим отвратительным словом и никогда не произносил его вслух.

Что было делать дальше? Умереть? Но я хотел мыслить, любить, творить, воевать за истину. Прервать свой дерзкий поход по жизни в самом его начале, не совершив и половину возможного?

Я решил бороться за жизнь, объявив войну смерти, и победить ее. Я насыщал тело ртутью, убивал болезнь, губя свой организм.

И я слабый, всегда нездоровый, прожил еще тридцать лет, и меня полюбила и стала моей женой молодая прелестная женщина.

Я обманул смерть, я отразил атаку проклятой болезни, и только теперь она, подлая, вылезла из ямы и вцепилась мне в горло…

Итак, я решил продолжить поход. Мне мало было быть любимцем Германии. Я хотел быть ее вождем, учителем, пророком. Я прославлял Французскую революцию, потому что мечтал о Великой Германской революции.

Стучи в барабан и не бойся,
Целуй маркитанку под стук:
Вся мудрость житейская в этом,
Весь смысл глубочайших наук.

Буди барабаном уснувших,
Тревогу без устали бей;
Вперед и вперед подвигайся —
В том тайна премудрости всей.

…… ……… ……

Славь германскую свободу,
Пой, как кузнецы куют, —
Чтобы песнь твоя гудела,
Чтобы нас звала на дело,
Как марсельский гимн народа.

…… ……… ……

Я — меч, я — пламя!
Я вам светил во мраке,
И когда начался бой,
Я впереди сражался,
В первом ряду,
Вокруг меня лежат
Моих товарищей трупы.
Но победили — мы.

Итак, я призывал немецкий народ бороться за свободу. Но все время меня мучила одна и та же неотвязная мысль. Может ли барабанщик немецкого народа быть евреем? Не перестанут ли люди внимать грохоту его барабана, когда ослы-националисты завопят: «Немцы, вы что, одурели! На хрена вам еврейская музыка?»

И вот я, не верящий ни в черта, ни в Бога, поборол мучительные сомнения, преодолел внутреннее отвращение к предстоящему и пошел к священнику.

Я предстал перед ним тихий, смиренный, покорный и сказал ему, что хочу стать христианином в соответствии со своим внутренним убеждением. Он потребовал характеристику. Я добыл характеристику, в которой было сказано, что я, ха-ха, добропорядочный и скромный человек. Тогда он согласился совершить свой глупый, нелепый обряд.

Желаю каждому ренегату чувствовать то, что чувствовал я на следующий день после крещения. Ощущение было такое, будто выпил я скверную жидкость и не в силах ее отрыгнуть.

И только одно меня утешало. Теперь, когда очередной осел начнет визжать: «Еврей! Ты посягаешь на нашу немецкую, традиционную власть!», я смогу его спокойно осадить: «Господин осел, я не еврей, а христианин».

Я стал христианином, но не ушел от еврейского народа. Когда я написал «Еврейские мелодии», мне сказали: «Ты возвращаешься к иудаизму». Я ответил: «Мне незачем возвращаться к иудаизму, потому что я от него не уходил». Вспомните моего «Иегуду бен Галеви».

«Да прилипнет в жажде к нёбу
Мой язык, и да отсохнут
Руки, если я забуду
Храм твой, Иерусалим!..»

…… ……… ………

Да, он дивным был поэтом,
Был звездой своей эпохи,
Солнцем своего народа, —
И огромным, чудотворным

Огненным столпом искусства.
Он пред караваном скорби,
Пред Израилем-страдальцем
Шел пустынями изгнанья.

…… ……… ………

Нет, возлюбленная рабби
В жалкой нищете томилась,
В лютой скорби разрушенья
И звалась: Иерусалим.

С юных лет в ней воплотилась
Вся его любовь и вера,
Приводило душу в трепет
Слово «Иерусалим».

…… ……… ………

Слушал речи пилигрима
Юным сердцем Иегуда
И проникся жаждой страстной
Путь свершить в Иерусалим.

…… ……… ………

И Иегуда бен Галеви
Принял смерть у ног любимой,
Преклонил главу седую
У колен Иерусалима.

Вспомните, кто написал «Рабби из Бахараха», «Принцесса Шабаш». Это написал Генрих Гейне.

Кто боролся против Дамасского кровавого навета? — Генрих Гейне.

Когда евреям плохо, Генрих Гейне стоит рядом с ними.

Я горжусь тем, что предки мои происходят из благородного дома Израиля…

Итак, моим жизненным выбором была борьба, вдохновленная прекрасным, вечным лозунгом: «свобода, равенство, братство».

Как часовой, на рубеже свободы
Лицом к врагу стоял я тридцать лет.
Я знал, что здесь мои промчатся годы,
И я не ждал ни славы, ни побед.

Ружье в руке, всегда на страже ухо —
Кто б ни был враг, ему один конец!
Вогнал я многим в мерзостное брюхо
Мой раскаленный, мстительный свинец.

…… ……… ………

Свободен пост! Мое слабеет тело.
Один упал — другой сменил бойца…
Я не сдаюсь! Еще оружье цело,
И только жизнь иссякла до конца.

Мне остался всего шаг до могилы.

Матильда, моя радость, сохрани мои мемуары. Тебе придется нелегко. Слишком много жаждущих уничтожить их. Сделай возможное и невозможное в память о том, кто облагородил твою жизнь и беззаветно любил тебя четверть века.

Люди, читайте меня, не забывайте…

* * *

На этой грустной ноте заканчивается то, что можно назвать предсмертной исповедью великого поэта…

Не будучи крупным специалистом в гейневедении, я все же осмелюсь напомнить читателю два момента, не нашедших отражения в тексте поэта.

Первое. Путь к свободе для Гейне лежал через социальную революцию и террор в процессе ее, что меня несколько обескураживает.

Я помню ясно, что сказал
Сен-Жюст в Комитете спасенья:
«Ни в розовом масле, ни в мускусе нет
Великой болезни целенья».

Второе. Я не могу не выразить свое восхищение провидческим даром Гейне. Вот в знаменитой поэме «Германия» он обращается к Гаммонии — богине города Гамбурга:

«Ты сулишь величайшую радость мне,
Богиня!» — вскричал я, ликуя, —
Покажи мне Германию будущих дней —
Я мужчина, и тайны храню я!..

…… ……… ………

Что я увидел — не скажу,
Я дал ведь клятву все же!
Мне лишь позволили говорить
О запахе, но, боже!

Меня и теперь воротит всего
При мысли о смраде проклятом,
Который лишь прологом был,
Смесь нефти с тухлым салатом.

…… ……… ………

Но этот грядущий немецкий смрад —
Я утверждаю смело —
Превысил всю мне привычную вонь;
В глазах у меня потемнело.

Не правда ли, можно предположить, что Генрих Гейне предвидел разгул бесовщины, возглавляемой Гитлером и другими чудовищами?

Print Friendly, PDF & Email

6 комментариев для “Анатолий Зелигер: «Я любил прекрасных женщин и Французскую революцию». Из пропавших мемуаров Генриха Гейне

  1. Штайницу рассказ не понравился, Дану Альмагору тоже.

  2. Хорошее эссе о гиганте немецко-еврейской мысли и поэзии, замечательном остроумном лирике Генрихе Гейне. Когда я в конце 70-х приехал в Германию на работу и посетил Лорелею на Рейне, в киоске ещё продавались открытки с текстом всемирно известного стихотворения и кратким комментарием из времён нацизма \»Поэт неизвестен\». Гейне был очень еврейским ренегатом, который до самой смерти сожалел о конверсии в христанство. До этого и даже полгода после своего крещения поэт подписывал свои произведения могендовидом. Так вот метался…
    И ещё одна немаловажная вещь: давно пора покончит с легендой о сифилисе у поэта. Гейне, несмотря на свои частые посещения борделей, сифилисом не болел. Современные историки медицины и литературоведы считают, что он страдал от тяжёлого заболевания спинного мозга — латерального амиотрофического склероза, приковавшего его к матрацу (Matratzengruft), от которого недавно скончался современный немецкий художник Иммендорф. Актуально во всём мире проходит кампания сбора пожертвований для борьбы с этим заболеванием, причём довольно оригинальным способом — обливанием ледяной водой. Билл Гейтс и Марк Цукерберг уже облились…

  3. O.B.: «… свобода эта выразилась для Гейне в возможности учиться в католической школе, принять христианство и пользовать христианских женщин из “обчества” (еврейские для него обществом не были, ты ж понимаешь) …».
    Из японской поэзии.
    Хайку о Гейне:

    «Сколь прекрасна вершина Фудзи !
    Отразившись и в грязной луже,
    Красоты она не теряет …»

  4. Генрих Гейне — великий поэт. Его стихи переводили на русский язык Тютчев, Лермонтов, Толстой, Блок и множество других поэтов. После поражения Наполеона в Германии и во всей Европе наступил разгул феодальной реакции. Недаром в 1848-ом году ЕВРОПУ ПОТРЯСЛИ РЕВОЛЮЦИИ.

  5. >> Не правда ли, можно предположить, что Генрих Гейне предвидел разгул бесовщины, возглавляемой Гитлером и другими чудовищами?

    Мне лично так не кажется. И вообще все это читается с привкусом отвращения (разумеется, не к автору этой заметки). И дело не только в ужасных, неблагозвучных переводах А. Толстого, Миримского и кого-то еще. Тошноту вызывает сам Гейне, назвавший себя ренегатом, и это единственно правильное из того, что он здесь сказал. Он воспел якобы свободу, принесенную на штыках захватчиком Наполеоном (кстати, после него практически все принесенные им вольности в Германии остались), но свобода эта выразилась для Гейне в возможности учиться в католической школе, принять христианство и пользовать христианских женщин из «обчества» (еврейские для него обществом не были, ты ж понимаешь). Так далеко ли он ушел от своего родственника и друга Карла Маркса, ставшего от этой «свободы» не только ренегатом, но и зоологическим антисемитом, как это часто бывает с выкрестами?

    1. В статье поднят вопрос об отношении Гейне к девизу «Свобода, равенство, братство». Можно ли предположить, что гении могли подняться над представлениями и предубеждениями своего времени, опережая эпоху? Как быть с Бетховеном, кто также приветствовал вначале Наполеона и посвятил ему з-ю Героическую симфонию? А как быть с романтиком Гюго, воспевшим Великую Буржуазную Французскую революцию в романе «1793-ий год»? Разочарование в революциях и в том числе в кровавой революции 1789-го года было осознано, когда пришло понимание ужаса октябрьского переоворота, по крайней мере нашими соотечественниками.Другой вопрос в статье — отношение к вероотступничеству. Набросимся на поэта с осуждением или попробуем понять? Принятие христианства — это не отказ от еврейства. Причина? Может быть, и стремление избавиться от чувства изгойства. Может быть, и воздействие христианства, имеющего свою магию воздействия. Может быть, и влияние живописи с сюжетами из христианства и библии…Как быть с с отцом Менем, с Борисом Пастернаком? А А.Галич, написавший «не носите евреи, ливреи» и принявшим крещение? Кстати, в пост советское время началась эпидемия крещений, и много высоко достойных людей ощущали свою связь с христианством ближе, чем с иудаизмом… В странах рассеяния эмоционально возбудимые люди, ищущие нравственных опор, склонялись под сень христианства. Это можно понять без желания осудить. Не согласна с тем, что свобода для Гейне выразилась лишь в свободе учиться в католической школе и т.д. Очевидно, для него это был также выход из своего узкого мирка… И Маркс тут совсем ни причем.
      А что касается сифилиса, то, увы, медицинская наука в 19-ом веке еще не справлялась с лечением венерических заболеваний. Погиб Ф.Шуберт, погибал герой романа Т.Манна «Доктор Фаустус». К этим жертвам испытывать отвращение7 Моралисты забыли о том, какие действительно Содом и Гоморра процветают и пропагандированы в наши дни. Автор публикации неизвестных страниц творчества Г.Гейне — А.Зелигер с почтиттельным вниманием, с любовью к гениальному поэту с драматической судьбой предоставил читателям кое- что важное и ценное о нем узнать. С тем, чтобы мы попытались разобраться в сложном сознании поэта, его чувствах и его времени.

Обсуждение закрыто.