Она тогда занималась мелкой антисоветской деятельностью, в форме хранения и распространения «там» — и «тут» — издата. И именно тогда поразила ее тщеславная мечта, что мальчик ее вырастет, и будет с другими, лучшими людьми его поколения делать то, на что она по малодушию и лени оказалась неспособна.
ВЕЛИКАЯ СИЛА ИСКУССТВА, ИЛИ МАМА, А ЧТО ЖЕ БУДЕТ ДАЛЬШЕ…
У меня есть подруга, с которой мы задолго до личного знакомства, порознь и не сговариваясь, читали одни и те же книги. Так что, повстречавшись когда-то на бескрайних просторах Живого Журнала, и безошибочно опознав друг в дружке соулмейтс, мы с тех самых пор, но, уже вместе, впадали «в зависимость от прочитанного». Прямо по Бродскому.
До нашей встречи она имела совершенно превратное суждение о Томасе Манне. Звучит нескромно, но не будем забывать, что «скромность — единственное достояние посредственностей». Дело в том, что я — вольный читатель, не охваченный высшим гуманитарным образованием. А на ихних филфаках Манна хоть и изучают, но ограничивают этот процесс самым скучным из его романов — «Будденброки», за который в 29-ом году он почему-то и получил литературного Нобеля.
Когда я стала приставать к ней с «Иосифом», она сказала, что уже делала первый подход, и что нормальному человеку и через стостраничный Пролог не прорваться, не говоря обо всем, что за ним следует. И что, мол, как раз над такими снобскими псевдоинтеллектуалами, как я, сам Довлатов (наш с ней общий кумир) смеется в Записных Книжках, и она, короче, на головоломки, претендующие зваться изящной словесностью, не подписывается. И чтобы я от нее отстала. Но я с непонятной настойчивостью ходила вокруг нее кругами и добилась, чтобы она, похерив первую половину книги, сразу приступила к главе «Одержимая». А в ней, буквально по годам — хроника зарождения и развития преступной любви жены египетского царедворца Потифара к восхитительно прекрасному юному слуге, упорно, для юноши столь невнятного происхождения, не уступающего сладостному напору знатной египтянки. А у приятельницы моей в ту пору длился, ничем не кончаясь, мучительный роман…. И она, из простого женского сочувствия к жертве трагической любви, прочла главу «Одержимая»… А там чуть не на каждой странице посверкивало такими вот драгоценными каменьями:
Сейчас мы только с сочувственным удивленьем отметим, что она трубила о своей любви и о неутоленном своем желанье направо и налево, не в силах сдержать себя ни перед кем, будь он высокого или низкого званья, так что вскоре о ее беде судачила вся дворня, и повара — помешивая в котлах и ощипывая птицу, а привратники — сидя на кирпичной скамье, говорили друг другу: — Госпожа наша зарится на молодого управляющего, а он воротит от нее нос. Ну и дела! Ибо именно такой вид приобретает подобное дело в посторонних умах и устах в силу того плачевного противоречия, что существует между священно-строгим и прекрасным своей болью представлением слепой страсти о себе самой, с одной стороны, и впечатлением, производимым ею на людей трезвых, для которых ее неспособность и нежеланье себя утаить — такой же скандал, такое же посмешище, как пьяный на улице…
Ну, и все, понеслась косая в щавель… Теперь она подсела на «Иосифа» так прочно, что время от времени, «как и ни я», перечитывает всю тетралогию, включая, разумеется, тот самый Пролог, о девственной непотревоженности которого друзьями-снобами, и вправду, очень смешно писал в «Записных Книжках» Довлатов:
Подходит ко мне в Доме творчества Александр Бек: — Я слышал, вы приобрели роман «Иосиф и его братья» Томаса Манна? — Да, — говорю, — однако сам еще не прочел. — Дайте сначала мне. Я скоро уезжаю. Я дал.
Затем подходит Горышин:— Дайте Томаса Манна почитать. Я возьму у Бека, ладно?— Ладно.
Затем подходит Раевский. Затем Бартен. И так далее. Роман вернулся месяца через три. Я стал читать. Страницы (после 9-й) были не разрезаны. Трудная книга. Но хорошая. Говорят.
Но тем, кто в качестве main dish смог осилить, сиречь, насладиться, Иосифом, два других сногсшибательных романа Манна покажутся изысканным десертом. «Избранник» — medieval story с захватывающим псевдоисторическим сюжетом многоуровневого инцеста, которую, тем не менее, можно смело, начиная чуть не с отроческого возраста, вкладывать в руки своих обожаемых чад. Второй роман — неоконченные, но тем не менее изданные «Признания авантюриста Феликса Круля».
Вот именно с этим последним детищем «Волшебника», как звали писателя его домашние, и связан «случай из жизни», могущий показаться занимательным не только его участникам.
Надо заметить, что тему, объявленную в заголовке, затруднительно раскрыть непосвященным, не отступив от нее ненадолго в виде короткого жизнеописания главного героя.
Итак…
…У колыбели его гурьбой стояли добрые феи. И каждая наградила его без меры. И божественной миловидностью и блестящим, счастливо приспособленным к решению самых разнообразнейших задач умом. И все, за что он ни брался, давалось ему играючи, без труда, пота и усилий. И линии кода, и скрипка, и шахматные задачи, и способность завоевывать сердца красивых девушек. А еще умение отличать книги, написанные лучшими из мертвых, и умение писать такие письма, которые редко пишут мальчики его возраста и судьбы. Но одна фея, самая главная, та, которая награждает умением использовать все эти дары во благо себе и другим, на его несчастье, не явилась к колыбели в тот день. И поэтому он ушел, не растратив и на йоту того, чем так щедро наградили его добрые феи — добросовестные подруги той легкомысленной прогульщицы.
Этот юноша, десяти лет привезенный из Ленинграда в Америку, к своим 25-ти легко читал в оригинале толстые русские книги. В чем, честно говоря, не было ничего удивительного.
Он был воспитан в доме, где царил культ Толстого. Русскому алфавиту его учили по факсимильной «Азбуке Толстого». Ему было тогда полтора года и две буквы, «твердый знак» и «мягкий знак» он выговаривал еще не совсем четко. До трех лет у него не было ни детских пистолетов, ни танков, ничего, чем мальчики «играют в войну». Он знал, «что человек должен быть добрым» и на четвертом году стал силой отнимать пистолеты и танки у других детей, повторяя страстно: «Отдай, отдай, человек должен быть добрым».
Родители этого юноши, и в особенности его не совсем адекватная мать, не почуяв, что применяемая ею система дает плоды, обратные ожидаемым, с идиотическим упорством продолжала воспитывать его на всем классическом. Пушкине, Толстом, Детской Библии, игре на скрипке, которой его начали обучать в шесть лет… и т.п.
А между тем, ее сын с малолетства не по возрасту ловко врал; в начальной школе (а в другой он в России и не учился) таскал у этой самой матери сигареты с целью дальнейшей их продажи «пацанам» старшеклассникам, а у дедушки — червонцы… Но ребенок был так мил и так трогательно читал наизусть «В чужбине свято наблюдаю родной обычай старины…» Пушкина, а на концертах, вдохновенно раздувая ноздри, так охренительно играл в киске-бабочке Вивальди и Баха, что эти мальчишеские проделки скорее умиляли и смешили, чем тревожили его мать. Эта безумная женщина, не чуя надвигающейся беды, безмерно гордилась тем, что в третьем классе ее мальчик сам, без малейших подсказок с ее стороны, отказался вступить в пионеры.
Это его мать записала себе как первую настоящую победу.
Она тогда занималась мелкой антисоветской деятельностью, в форме хранения и распространения «там» — и «тут» — издата. И именно тогда поразила ее тщеславная мечта, что мальчик ее вырастет, и будет с другими, лучшими людьми его поколения делать то, на что она по малодушию и лени оказалась неспособна. Но ее мечтам не суждено было сбыться, так как вскорости прогнивший колосс рухнул, как подкошенный, в одночасье открыв еще вчера наглухо забитые ворота стремительно распадающейся на куски империи.
…Потом у него была заполненная интересными событиями жизнь в новой стране. Он играл в лучшем юношеском симфоническом оркестре Калифорнии, и его мать, сидя в филармоническом зале, с легкостью отличала его белокурые вихры среди черных азиатских головок.
…Ну а в тюрьме этой страны, где не было никакой другой «живой жизни», он запойно читал книги, лучшие из книг, написанные на русском и английском, которые его мать и ее друзья посылали ему туда. Он прочел там многие тысячи страниц Айн Рэнд. Прочел по-русски «Другие Берега» Набокова» и «Анну Каренину». Прочел «Архипелаг Гулаг» Солженицына, прогулки «Вокруг барака» Губермана, и «Шаг влево, шаг вправо» Эдуарда Кузнецова, высланную его матери самим автором для передачи ее сыну-сидельцу. Таким образом, благодаря этому молодому человеку, русская лагерная проза шагнула за пределы американской пенитенциарной системы.
Вот в этом месте нашей истории мы, наконец, возвращаемся к «великой силе искусства», и к главному герою плутовского романа Томаса Манна, юному Феликсу Крулю. Феликс Круль, он же — лжемаркиз Веноста, неотразимый плут и мошенник, изобретательным умом и чарующим обаянием превосходящий всех других литературных авантюристов и аферистов, включая даже и «сына турецкоподданного», был отправлен волей автора романа в кругосветное путешествие с первым пунктом назначения в Лиссабоне. Этот роман был когда-то большим утешением для родителей сидящего в узилище юноши. Они не имели возможности увидеть белый свет своими собственными глазами, буквально ни одной страны за пределами Империи, даже «солнечной Болгарии». Именно прочтение этого незавершенного литературного шедевра и зародило в них еще тогда, в Питере, жгучее желание увидеть чудодейственно воссозданный пером Томаса Манна город Лиссабон. И они осуществили свою мечту, бродя, по прекрасному, и как бы, давно знакомому им городу, с томиком Томаса Манна в качестве лучшего в мире путеводителя. Неподалеку от железнодорожного вокзала, по Манну, построенного в мавританском стиле, хотя сейчас его назвали бы «мануэльским», они отыскали гостиницу «Авенида Палас» — это был тот самый роскошный “Савой Палас”, в котором «стоял» в Лиссабоне Феликс Круль. Радости их от этой находки не было предела.
Но их сын никогда не путешествовал с ними. Он жил своей отдельной, чужой и чуждой им жизнью.
В это трудно поверить, но в один прекрасный день, дочитав в своей темнице посланную матерью книгу о похождениях в чем-то необычайно похожего на себя героя, он позвонил ей в коллект с просьбой немедленно выслать ему продолжение романа. В этом незабываемом для нее телефонном разговоре он сказал ей, что эта книга — лучшая книга на земле, и что там есть диалог Феликса и Зузу…, и что у него никогда не было девушки, с которой бы можно было так разговаривать, и что когда он вернется, он обязательно найдет такую девушку, а пока, чтобы ему немедленно выслали продолжение…
Услышав признание сына, она опять обрела веру в силу слова, казалось бы, необратимо утерянную за последние годы. Обрести — обрела. Но выполнить просьбу не смогла. — Продолжения нет, сынок, — сказала она. Томасс Манн умер, когда писал первую часть, поэтому Феликс Круль никогда не покинет Лиссабон, чтобы уплыть в Южную Америку… — Как умер? А как же узнать, что будет дальше? — с горьким недоумением спросил с детства восприимчивый к прекрасному юноша…
…Случается, что его мать, в который уже раз приближаясь к финалу этого романа, именно к тому месту, где разворачивается во всем своем несравненном блеске диалог между Феликсом и прелестной Зузу, откладывает книгу, в надежде увидеть, как… Волшебник, с аскeтически исхудалым лицом, какое было у него в последнюю, швейцарскую пору его жизни, — как он, собственной персоной ведет неторопливую беседу с ее сыном. Сын спрашивает его, что же будет дальше с Феликсом Крулем, простит ли ему предательство его девушка, ведь он изменил ей с ее собственной матерью.
И как будто не замечая разделяющей их пропасти, тот, чьему воображению Феликс Круль обязан самим фактом своего существования, рассказывает юноше, «запавшему» на приключения его бессмертного героя, «что же будет дальше»…
Особенно меня удивила, может быть даже возмутила, его пренебрежительная оценка Фолкнера, которого я считаю писателем №1 второй половины ХХ века, а его «Особняк» — шедевром. Когда-то я знал его наизусть. Теперь немного подзабыл.
Соня Тучинская
— 2025-01-23 00:35:16(151)
Набоков-писатель, и особенно — поэт, в моем литературном пантеоне. И мне совершенно дико, как он мог, везде, где можно, выказывать свое презрительное мнение о Томасе Манне, отдав целую лекцию этому вымороченному роману Джойса, который, я думаю, никто, кроме него не дочитал до конца.
***********************************
Читатель имеет право на свое мнение. Но «начитанный читатель», претендующий на знание и понимание литературы, не будет высказывать сове мнение, не учтя наставление Чапаева: «Книги, Петька, до конца читать надо»
Вот перечень тех, кто прочитал «Улиса»: (https://voplit.ru/article/literaturnyj-mir-ob-ulisse-dzhejmsa-dzhojsa-vstupitelnaya-statya-sostavlenie-perevod-i-primechaniya-a-liverganta/)
Впрочем, ничего удивительного в таком «разбросе», если вдуматься, нет, ведь шедевру Джойса посвятили свои статьи и рецензии столь самобытные, непохожие авторы, как Бернард Шоу, Эзра Паунд, Карл Юнг, Арнолд Беннетт, Уильям Батлер Йейтс, Итало Звево, каждого из которых отличает свой взгляд на мир и литературу. В дискуссии принимали участие и писатели, никогда критикой не занимавшиеся, и, наоборот, профессиональные критики, и очеркисты, и психологи, а также издатели, поэты, даже художники. В полемике вокруг «Улисса»скрестили копья представители самых разных литературных направлений: реалистического (С. Цвейг, А. Беннетт, Б. Шоу, Г. Уэллс, Ш. О’Фаолейн), мифологического (Т. С. Элиот), неоромантического (У. Б. Йейтс), имажинисты (Э. Паунд), символисты (В. Ларбо, Д. Расселл, Х. Крейн), авангардисты (Г. Стайн), представители так называемого «потерянного поколения»(Р. Олдингтон), абстракционисты (У. Льюис), экспрессионисты (У. К. Уильямс). Ожесточенные споры велись между авторами, придерживавшимися прогрессивных взглядов на литературу, которым метод Джойса был близок (Т. С. Элиот, Э. Паунд, Ш. О’Кейси, И. Звево, У. Льюис, Т. Вулф), и традиционалистами, консерваторами, которые воспринимали эксперимент Джойса одни с недоверием, опаской (Р. Олдингтон, Г. Уэллс, С. Цвейг), другие скептически (Г. К. Честертон), а третьи – в штыки (А. Беннетт). Однако главную причину столь большого диапазона критических оценок следует искать в самом предмете спора, ведь «Улисс», как бы к этому произведению ни относиться, – это Целая энциклопедия литературных приемов, обширная экспозиция стилевых манер, которые, нередко на одной и той же странице, подаются то «закавыченно», пародийно, то вполне серьезно. Это роман на все вкусы (даже средний, неподготовленный читатель при желании сможет найти в нем интересные страницы). «Улисс», словно бы специально созданный для литературной полемики, наткан с идеей «а ну-ка поспорьте», и каждый критик без труда находит в романе то, что его интересует, что ему ближе. В результате возникает курьезная ситуация: читая критические материалы, посвященные «Улиссу», мы нередко больше узнаем о взглядах автора статьи, рецензии, очерка, чем о самой книге Джойса; не критики анализируют «Улисс», а «Улисс»– критиков.”
Возможно, перечень этих имен побудит уважаемую С.Т. не опускаться до уровне Петьки, когда какая-либо книга следует канонам литературы, на которой она воспиталась и на которой зациклилась.
По поводу же того, что никто не читал «Улиса» до конйа, только что прозвучало мнение:
«Inna Oslon
— 2025-01-23 00:09:14(150)
Я читала «Улисса» четыре раза, три раза по-английски и один раз по-русски».
Следуйте завету Чапаева!
P.S. Эта информацмя была помещена под публикацией уважаемой С.Т., но не прошла почему-то
Чапаевец: 23.01.2025 в 02:23
«…шедевру Джойса посвятили свои статьи и рецензии столь самобытные, непохожие авторы, как Бернард Шоу, Эзра Паунд, Карл Юнг, »
_______________________________
Что касается Юнга : » дочитал до стр. 135, дважды засыпая по дороге и пришел в полное отчаяние…»
«… добравшись до страницы 135, после нескольких героических попыток, как говорят, «отдать книге должное, я впал в глубокое забытье. Когда я очнулся через некоторое время, мое предположение приобрело такую ясность, что я начал читать книгу в обратном направлении. Этот способ оказался ничуть не хуже, чем обычный; книгу можно читать задом наперед, поскольку у нее нет ни начала, ни конца, ни верха, ни низа».
Карл Густав Юнг «Монолог «Улисса»»
Анализ Юнга очень интересный , как с точки зрения читателя, так и с точки зрения психиатра.
Трудности с Томасом Манном — это цветочки! Вот непреодолимая глыба «Улисса» Джеймса Джойса — это ягодки. Для меня, во всяком случае. Пытался несколько раз одолеть этот боготворимый Набоковым роман, но безуспешно. Интересно, а Вы, Соня, прочитали эту классику? Что Вы думаете об этом творении ирланца Джойса, где главный герой полуеврей?
Нет, уважаемый Александр, я читаю художественную литературу исключительно for my reading pleasure, а не для того, чтобы разгадывать пазлы, оценивать литературные приемы, или пытаться совпадать с оценками знаменитых книг, выраженных Набоковым в его «Лекциях по русской и зарубежной литературе». Так что, я не только Улисса не одолела, но и полстраницы любого рассказа Джойса не смогла дочесть. Ну, если только под gun point. :)).
Набоков-писатель, и особенно — поэт, в моем литературном пантеоне. И мне совершенно дико, как он мог, везде, где можно, выказывать свое презрительное мнение о Томасе Манне, отдав целую лекцию этому вымороченному роману Джойса, который, я думаю, никто, кроме него не дочитал до конца. Даже, если он стоит полке домашней библиотеки.
Но мне достаточно, что мы с Набоковым совпадаем в любви к Пушкину, Толстому, и Гоголю.
Так что, я Вам могу только посоветовать, ничего не продолеваьт, а плюнуть и растереть на этого Улисса.
«Я возвращался домой полями. Была самая середина лета. Луга убрали и только что собирались косить рожь. Есть прелестный подбор цветов этого времени года…».
Кто из авторов интеллектуальной, изнурительно-затейливой прозы решился начать свою повесть так пленительно просто, как это сделал Толстой, да чтобы в результате явился миру «Хаджи Мурат», вещь невероятной пластической мощи и красоты?
Слова «затейливая проза» приводят на ум литературу «потока сознания» прошлого века, авторы которой смело пошли по стезе, бессознательно проложенной Толстым, который, не осознавая, что изобрел новый художественный метод, гениально использует его его в предсмертном монологе Анны. Так что, если Вам хочется услышать «поток сознания» литературного героя, перечитайте внутренний монолог Анны по пути на станцию Обираловка…
А в литературе модернизма, наиболее ярко представленной «Улиссом» Джеймса Джойса, спонтанно изобретенный Толстым прием, не нарушающий драгоценной художественной ткани его текстов, стал назойливо обнаженным и самодовлеющим формалистическим методом.
Ну, вот, кажется я ответила на большее число вопросов, чем Вы задали.
Благодарю Вас, Лазарь Израильевич. Но я полагала, что написала рассказец в жанре авторской прозы, но судя по Вашей реакции, я ошиблась. По-видимому, вышло просто поведать о чем-то своем, семейном.
Наличие ГЛАВНОГО таланта предполагает талантливость автора в изобразительности, в мастерстве приобщить читателя к авторским думам и чувствам. Об этих Ваших несомненных качествах я писал, восхищаясь другим повествованием. Я приветствовал Ваше возвращение на Портал не политическим полемистом, а именно художником слова и нестандартного, очень личного стиля. Именно в этой роли Вы мне, читателю, интересны.
Ну, и лады, коли так.
А я вообще «за политику» больше не пишу. А сейчас пишу об одной любимой «ювелирке» «нашего всего», ну, и через это, разумеется о Самом. О его проказливых безобразиях во второй южной ссылке в Одессе, о том, как нам от всего его глубоко аморального поведения свезло…
И будь это опубликовано, желала бы, чтобы Ваши зоркие глаза это прочли…
СТ: А я вообще «за политику» больше не пишу.
\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\
Уф-ф, наконец-то! Хватило бы сил удержаться.
Бобо мертва, а Биби вроде жив,
Хотя и выглядит весьма понуро.
Ему давно уже пора в архив:
Мертва политика, жива литература.
Не нашёл в статье ни первого, ни второго…
«Вздор! Интриги! Зависть!»
Ах водевиль, водевиль
😀
Соня Тучинская: «Великая сила искусства, или Мама, а что же будет дальше…”
*************************
Зная, что будет дальше и что искусство не всесильно, склоняю голову перед главным талантом автора: поразительной жизнестойкостью и мужеством преодоления.
Прочёл с интересом.
Спасибо
My pleasure, Шмуэль.