Напечатано на Портале: 2013 (январь — июнь). Дайджест

Loading

От редакции: В конце календарного года принято подводить итоги. Итог работы нашего Портала — статьи, рассказы, очерки, стихи, мемуары, эссе… напечатанные в четырех периодических изданиях — ежемесячных журналах «Заметки по еврейской истории» и «Семь искусств», ежеквартальном альманахе «Еврейская старина» и ежедневной журнал-газете «Мастерская». Плюс тексты, размещаемые авторами самостоятельно в Блогах и на Форумах.

Напечатано на Портале:
2013 (январь — июнь)

Дайджест

Этот дайджест не следует рассматривать как некий официальный «выбор редакции». Нет в названии и слова лучшее. Это — просто подборка публикаций, которые понравились, зацепили, запомнились сотрудникам редакции, их близким и друзьям. И если какие-то статьи или рассказы не вошли в список, это совершенно не означает, что они чем-то хуже тех, что вошли. Почти нет здесь статей, посвященных политическим событиям (рубрики «Политика и общество», «Израиль», «Германия»). Такова судьба актуальной журналистики: пока новость горячая, к ней приковано всеобщее внимание и никакая проза с поэзией не сравнятся по популярности с репортажем или журналистским расследованием. Проходит немного времени и… новые события сегодняшнего дня заслоняют день вчерашний…

Итак, дайджест разбит на 12 разделов по числу месяцев (печатается двумя блоками, охватывающими полугодия). В заголовке каждого раздела — ссылки на оглавления соответствующих месяцу журнальных номеров. (Выпуски «Старины» ежеквартальные, но приписаны здесь к месяцу публикации. «Мастерская» — хоть и ежедневное издание, но имеет подшивки, т.е. оглавления всего, что публиковалось в ней в течении месяца; потому и называется журнал-газета.) В каждом разделе — список, элементы которого включают: имя и фамилию автора (со ссылкой на авторскую страницу), название публикации (с соответствующей ссылкой), выдержку из текста и фотографию автора или иллюстрацию из статьи. Элементы в списке раздела идут примерно в алфавитном порядке имен авторов публикаций; порядок следования никакой смысловой нагрузки не несёт.

Январь 2013 — ЗаметкиСемь искусствМастерская:

Анатолий Постолов: Человек из Ковеля

… 10 минут полета прошли в относительном покое. Мой сосед даже начал читать газету, а я приготовился вздремнуть, но вскоре почувствовал, что меня изучают. Я чуть скосил глаза. Он смотрел на меня оценивающим и одновременно снимающим размеры взглядом местечкового еврейского портного. Я решил не подавать виду и начал слегка похрапывать, но быстро потерял бдительность, слегка пошевелил своими осоловевшими веками и тут же услышал его голос:

— Я тоже совершенно не могу спать в самолете. Где угодно, но не в самолете. В постели я засыпаю, как только закрываю глаза. Однажды, хотите верьте — хотите нет, я очень устал и заснул на ходу. Прошел, наверное, три квартала к своему дому. При этом мне снился сон…

— Вы могли попасть под машину, и ваш сон стал бы вечным.

— Нет! — воскликнул он и посмотрел на меня торжествующим взглядом. — Я спал, но я всё видел. И два раза останавливался на знаке “Стоп”.

— Вы необычный человек, — заметил я.

— Ой, я вас прошу… Хотя мне об этом все говорят, но поверьте, — это врожденное. Мой дедушка когда-то служил в русской армии, и они часто делали длинные ночные переходы, так он спал, как младенец, не сбиваясь со строевого шага. Ох, это был умница, прожил очень долгую жизнь и ни разу ни с кем не поссорился. Знаете, какую присказку он мог повторять днём и ночью? “Полюби своего соседа, даже если он играет на тромбоне”. Вот такой был человек. Извините, что я вас потревожил. Попробуйте поспать, а я почитаю, что делается в мире… Азохэнвэй, что там делается, — добавил он, тяжело вздыхая…

— Борис ТененбаумИспанская партия

Встреча Франциско Франко с Адольфом Гитлером состоялась 23 октября 1940, на вокзале, в городке Андай, стоящем прямо на испано-французской границе. Поезд каудильо должен был прибыть ровно в 3:00 часа дня, но запоздал на целых восемь минут.

Поскольку фюрер лично ожидал Франко на перроне, вышло очень неловко.

О причинах опоздания впоследствии много говорили, и даже озвучивалась версия, согласно которой Франко опоздал нарочно, для того, чтобы “…вывести Гитлера из равновесия…”. Это более чем сомнительно — скорее уж это происшествие отразило состояние испанских железных дорог, оно было очень далеким от идеала.

Но, как бы то ни было, инцидент замели под ковер — Франко пожал руку Гитлеру и выразил свой восторг по поводу того, что “…наконец-то ему выпало великое счастье лицезреть великого человека…”.

Гитлер так далеко не пошел, но тоже сообщил своему гостю, что «…давно мечтал его увидеть…» — и на этом предварительная часть встречи была окончена, и началась деловая…

— Владимир БабицкийДинамика — это sexy

Вот уже несколько лет подряд, в начале октября, я начинаю свой лекционный курс «Динамика» для нового потока будущих инженеров-механиков, а пока лишь студентов второго курса. Их около двухсот и у каждого своя судьба, приведшая в этот популярный среди инженеров английский университет, и свои планы на будущее…Через несколько недель, когда, как мне казалось, что курс планомерно развивается, ко мне в кабинет зашел глава отделения механики, профессор Нил Халливел.

— Владимир, ко мне приходила делегация от студенческого союза. Они жалуются, что лекции слишком сложные. They are unhappy… Надо что-то предпринять. А что вы делали в России, если студентам было трудно постигать какой-либо курс?

— Тех, кто не справлялся, обычно отчисляли из университета, и мужчины должны были идти служить в армию на два или три года, — объяснил я.

— Сурово, хотя и стимулирующе, — сказал Нил, оценив оригинальность российской военно-педагогической системы. — Здесь это не получится. Студенты приносят университету деньги за учебу и хотят, чтобы их научили. В армии у нас служат профессионалы.

Я решил привести аргумент из более старой российской истории:

— Знаешь, Нил, когда моя мама оканчивала частную гимназию в 1917 году, произошла революция, и ученики тут же организовали в гимназии революционный комитет, который начал выпускать декреты, требовавшие обязательного исполнения учителями и гимназистами. Первый декрет был: «Запретить в гимназии преподавание буржуазной науки — тригонометрии!» Если студенческий союз будет диктовать нам, как их учить, у нас тоже начнутся проблемы с тригонометрией.

Посмеявшись, Нил посоветовал, уходя: «Сделайте курс sexy. Bloody teaching (чёртово преподавание — В.Б.) не должно нас серьёзно отвлекать от исследовательской работы…»

— Владимир ЯнкелевичВокруг Израиля, или «Следует жить»…

… Покоя нет, покой даже не снится, мешает запах войны. Война, это часть нашей жизни, как рождение и смерть, когда-нибудь войны исчезнут, но мы, к сожалению, этого не увидим, как бы продолжительность жизни ни росла.Одновременно с развитием военных технологий в XXI веке, в наши дни не наступает мирное настоящее, а меняется система ведения войны, появляются не только новые образцы вооружения, но возникает новое мышление в военном деле и новые подходы к военным операциям…

Армия нуждается в современном солдате, но создает его не армия, а общество, частью которого он является. ХХI век начинается с детского сада, продолжается в школе, и получает свое развитие в дальнейшей жизни. Другой дороги нет…

В связи уровня развития общества с его эффективностью, в том числе и военной, ничего нового нет. Не потому ли потерпела поражения Испания в англо-испанской войне (1587−1604)? Герцог Медина-Сидония был не менее опытным военным, чем Чарльз Ховард, но все же поражение «Непобедимой армады», предопределили костры инквизиции…

— Григорий КрошинПроцент с перебором

Жили мы все, каждая семья, своей весьма скромной и примерно одинаково небогатой жизнью, тесно не сближаясь, но и особо не конфликтуя на общей кухне. Хотя, конечно, не всегда было все в наших взаимоотношениях гладко, случались время от времени споры и даже небольшие бои местного значения, но в основном на чисто бытовой почве: кто-то их жильцов забыл выключить свет в уборной, кто-то слишком надолго ее занимал, в то время как туда уже выстроилась очередь, кто-то пролил свой суп на соседский столик (стояли эти столики весьма плотно один к другому ввиду крайней тесноты на маленькой кухне), кто-то устроил сквозняк в коридоре, кто-то выходил курить на эту кухню, забывая при этом открыть форточку, кто-то пропустил свою очередь в уборке помещений «общего пользования»… и т. д. Все эти локальные и не очень частые вспышки и скандалы, иногда, впрочем, довольно нервные и громкие, не переходили, однако, определенную грань, обходились без битья посуды, плевков в чужие кастрюли и мордобития в кровь. Носили ограниченный по тематике кухонно-коридорный характер.

А, что примечательно, участниками этих разборок были исключительно женщины. Правда, и мужчин-то взрослых в нашей квартире в те времена было лишь двое — мой папа и муж Моисеевой, соседки из угловой, через стенку с кухней, комнаты, вредной и всегда готовой к склоке бабы, усатой и горбатой. Она, кстати, и была самой частой зачинщицей конфликтов. Мужчины не вмешивались в кухонные баталии, были, как говорится, над схваткой. Мой же папа, если был в это время дома, весь процесс кухонного скандала с участием мамы воспринимал на слух, плотно прислонившись в комнате к двери ухом, чутко, боясь пропустить хоть слово, отслушивал ход боевых действий, анализируя и ворчливо комментируя про себя услышанные аргументы обеих сторон. А по возвращении из кухни в комнату с очередного раунда мамы, раскрасневшейся от нервной перепалки, подробно инструктировал ее и разъяснял ей, как надо было хлестко и убедительно ответить на то или иное оскорбление противника, чаще всего той самой усатой Моисеевой. На что мама реагировала всегда одинаково: «Вот пошел бы сам-то и ответил. Чего ж ты под дверью торчишь? Бояка! Смелый только здесь советовать и учить?»…

— Григорий НикифоровичВершина. О романе Фридриха Горенштейна «Попутчики»

«Попутчики» не слишком хорошо укладываются в обычные литературоведческие стандарты. По ограниченному размеру это скорее большая повесть. Но по полноте сюжета, по охвату событий, по сложности связей между персонажами это полновесный роман. В нем есть и судьба человека от юности до пожилого возраста, и то, что определило судьбу — коллективизация, голод, война, лагерь, послевоенное время, — и любовь, и смерть, и поразительные по глубине наблюдения автора. Соответствует ограничению и отшлифованный язык: лишних слов нет, мелодия и ритм тщательно выверены и, вместе с тем, звучат совершенно естественно, что, как считал Горенштейн, и есть главное для прозы:

«Если не поймаешь ритм прозы, то, как бы ты ни был умен, какие бы ни были у тебя мироощущения, ты прозу не напишешь, ты напишешь эссе… Ритм это колебание души, колебание сердца. Как сердце стучит, должен быть ритм».

В «Попутчиках» сердце писателя и сердце читателя стучат в едином ритме. Роман был переведен на французский, немецкий и английский языки, притом на французском он появился даже раньше, чем по-русски. Еще до выхода переводов Горенштейн отмечал в беседе с Джоном Глэдом:

«…»Попутчики», которые написаны здесь, пока во всяком случае, легче воспринимаются здесь. Очевидно, как-то помимо моей воли вливается дополнительно какой-то воздух Запада. Хоть я пишу о России».

Роман читается легко — не быстро, а легко; он получился сжатым, но не тесным: авторские отступления раздвигают рамки рассказанной истории и создают ощущение эпичности. А история сама по себе проста донельзя: ночной разговор двух случайных спутников…

— Жанна СветImpression

Побежденный разгромленный город остался позади.

Все слабее становилась вонь пожарищ, все тише и глуше звучали вопли и стоны его жителей,очищалось постепенно небо над головой.

Сознание и души уходивших еще были полны яростью битв и стыдом разбоя, еще не остыли тела от тяжкой работы убийства — ведь столько лет, столько лет лишь они наполняли дни и ночи!

— И они еще не скоро освободят нас, уйдут, после чего мы останемся опустошенными и растерянными, в вечном поиске, чем заполнить образовавшуюся пустоту, — мрачно думал Он, сидя на корме и следя за слаженной работой своей команды.

Корабль все дальше уносил их от чужого берега, не ставшего своим, даже будучи побежденным. Они были рады убраться от него как можно дальше, и казалось, что их верный корабль чувствовал то же самое и хорошо понимал их.

Во всяком случае, он резво скользил по горбатому морю, высматривая своими миндалевидными глазами лучший, кратчайший и безопаснейший путь…

— Зоя МастерУчитель музыки

Затянувшаяся осень закончилась сизым декабрьским утром. В течение одной ночи город поседел. И седина эта разом стерла остатки застиранной дождями листвы с окоченевших деревьев, скользких крыш и подёрнутых поземкой тротуаров. К обеду повалил снег, вмиг залепивший кухонное окно.

— От на тебе пожалуйста, — пожаловалась сама себе баба Маня, — я и сапоги ещё не достала, а уж сыпет.

Она залезла на стол и, придерживаясь правой рукой за холодильник, левой захлопнула форточку. Потом подогнула колени и, опершись о плиту, сползла в распластанные на полу тапки. Метнув в кипящий борщ накрошенную петрушку, она прошлепала по длинному полутемному коридору мимо соседских комнат к кладовке. Из-под ног метнулась кошка, и баба Маня, неловко оступившись, крикнула в пустоту: «Терпеть на могу эту тварь черную! Всё одно, что половик лежит, что она!» Проводив нехорошим взглядом растворившееся в потемках животное, она нащупала выключатель и в тусклом свете пыльной лампочки стала грохотать содержимым чемоданов и коробок. Задник сапога застрял в чемоданной щели. Баба Маня дернула голенище. Сапог послушно прыгнул в руки. От неожиданности она потеряла равновесие, больно ударившись плечом об косяк. Досада требовала выхода. Врезав каблуком сапога пару раз в соседнюю дверь, она закричала: «Привадил животное — держи при себе! Разве нормальные люди заведут такое уродство?» Переждав тишину, добавила, распаляясь: «Может, не слышишь, так я и громше могу!» Дверь открылась, и баба Маня, прильнувшая к ней всем телом, упала на грудь Самсона Петровича, обтянутую шерстяным, в полоску, свитером.

— Ой, Сенечка, ты что-ль, дома, — пропела она, — а я вот думаю, может выйдешь, снег расчистишь. Видал, чё творится?..

— Зоя Мастер«Нам кажется, что мы ещё успеем…» Интервью с Ниной Воронель

Нина, вы уехали из Советского Союза почти 40 лет назад и позже в своих мемуарах признались в том, что вам было не очень уютно в Израиле 70-х годов. В чём это проявлялось?

Тогдашний Израиль очень отличался от сегодняшнего. Это была довольно заштатная, несчастная страна. Тель-Авив представлял из себя большую навозную кучу. Знаете, режиссёры любили показывать, как главный герой бежит по улице, а вокруг него свалки, вслед летят бумажные пакеты и мусор.

 То есть, ваши представления о том, как должно быть, не соответствовали тому, что вы увидели.

Да. Например, я пошла в Институт кино, чтобы отдать сценарий. Ищу здание с этой вывеской, а оказывается, что весь Институт располагается в крошечной двухкомнатной квартирке, и там сидят два старичка, которые потом, в кафе, ещё и просят заплатить за их кофе. Кроме того, я не знала языка, а это решающий фактор для адаптации. В общем, потребовалось время, чтобы найти себя. И это было основной причиной ощущения неуюта.

Сходно ли было это ощущение тому, которое в 60-е годы вы испытывали, приехав их Харькова в Москву? Я спрашиваю об этом, потому что в ваших мемуарах вы часто называете себя провинциалкой.

Тогда, в юности, приехав в столицу и познакомившись с москвичами, я постоянно ощущала их превосходство.

Почему? Вы что, носили туфли с белыми носочками, задавали нетактичные вопросы, раскрывали душу первому встречному? В чём проявлялась ваша провинциальность?

В харьковском образе мысли. Бен Сарнов часто говорил, что мы, провинциалы, — десантники, которые всё разрушают…

Игорь ЕфимовОпять о Бродском

Бродский в разговоре сказал, что великое искусство возникало лишь там, где художнику казалось, что его задачи утилитарны: выстроить Храм Божий, исправить нравы, воспеть возлюбленную. Никогда ничего великого не было создано с установкой на величие.

***

Мы не любим тех поприщ, где наша ограниченность, то есть наша несвобода, становится заметной. Не потому ли Толстой не любил стихотворство, а Набоков и Бродский не любили Толстого-философа?

***

Бродский мог бы подать в суд на американскую медицину: она дважды извлекала его с того света и тем разрушила нормальную биографию великого русского поэта, которому не пристало доживать до шестого десятка…

Илья КорманВ строку упала звёздочка. Необычная цензура

«Пушкинская ясность» стала общим местом. Бывает, её усматривают и там, где она под вопросом, где вместо неё — проблема.

Например, берут фразу «Гости съезжались на дачу» и начинают говорить ей комплименты: краткая, ясная, выразительная, разом вводит в курс дела. Что ж, комплименты не лгут. Пока не открыт первоисточник.

Подлинная фраза все комплименты ставит под сомнение. Её затруднительно произнести вслух. Она наводит на мысль о цензуре. Она содержит проблему. Короче говоря, подлинная фраза такова:

«Гости съезжались на дачу ***».

Подобными цензурованными фразами пушкинская проза буквально пестрит…

— Ион ДегенСияние

Мы ехали сквозь чёрную ночь, из которой свет фар извлекал деревья, кусты, скалы и, как мне показалось, несколько искалеченных бронированных автомобилей. Таксист подтвердил. Да, это еврейские броневички, подбитые арабами. Во время войны за Независимость броневичкам не удалось пробиться в Иерусалим…

Проснулся на рассвете и подошёл к окну. И тут же выскочил на балкон, который был всего лишь широкой лестничной площадкой, примыкавшей к нашей квартире. И замер. Дыхание перехватило от проясняющегося зрелища. Там, вдали на юго-востоке, на скопление домов, в отдельности не различимых на таком расстоянии, пролился неописуемый свет. Не свет. Свечение! Не свечение. Сияние! Я стоял околдованный, ощущая, как этот свет, это сияние по мере светления постепенно стекает с холма и добирается до меня. И окутывает меня, как… Как что? Нет, я не мог сформулировать своих ощущений. Но до чего же хорошо стало мне!

Я позвал жену. Может быть, она объяснит мне, почему в этой, казалось бы, серой, одноцветной неопределённости такая невероятная красота. В отличие от меня, жена профессионал, специалист, архитектор. Она отлично рисует. Жена, точно так же очарованная увиденным, объяснила, что рассвет в горах действительно зрелище обычно очень красивое.

Без этого объяснения знал, как выглядят рассветы в горах. Но это сияние никакого отношения к рассвету в горах не имело. Я видел изумительные рассветы в горах Кавказа и на Карпатах. А уже сейчас могу подтвердить своё возражение тем, что видел рассветы в швейцарских и австрийских Альпах. И на Кордильерах от самой Аризоны до Айдахо и штата Вашингтон. И дальше на север в Канаде, в Британской Колумбии. Я видел рассветы на Гималаях, когда солнце осторожно освещает вершину Джомолунгмы, а затем — вершины соседних восьмитысячников. Да, всё это восторгает, всё это будит потоки, водопады положительных эмоций. Да, очень красива Земля! Краски, освещение, которое вправе назвать иллюминацией. Волшебные немыслимые формы. Да, всё это грандиозно. Но нигде, никогда больше я не видел такого сияния, впервые увиденного в то ноябрьское утро. Нигде больше не видел того сияния, которое обняло северо-западную окраину Иерусалима и оттуда излилось на меня…

— Лев БердниковЕврейский король самоедов

Когда-то, в лихие девяностые, известный российский политик Александр Лебедь придумал забавный оксюморон — “еврей — оленевод”. И ведь не ведал тогда этот генерал-остроумец, что совсем скоро охотники и оленеводы изберут начальником Чукотки еврея Романа Абрамовича. Однако (прости, читатель, но без этого “однако” не обходится ни один анекдот про чукчей!) еврейская жизнестойкость оказалась не только востребованной, но и удивительным образом созвучной чаяньям заполярных аборигенов. И ведь Абрамович был не единственным евреем в России, правившим северным народом — в позапозапрошлом веке император Петр Великий пожаловал своему любимому шуту, этническому еврею Яну Лакосте (1665 — 1740) титул короля другого морозоустойчивого племени — самоедов. Кем же был Лакоста и за какие-такие заслуги он удостоился чести главенствовать над самоедами?

Известно, что Ян был потомком марранов, бежавших из Португалии от костров инквизиции. Он родился в г. Сале (Берберия, ныне Марокко). До шестнадцати лет наш герой путешествовал, а затем с отцом и братьями обосновался в Гамбурге, где открыл маклерскую контору. Но торговля у него не задалась, доставляя одни лишь убытки. Обладая изысканными манерами версальского маркиза, Лакоста принялся было давать уроки всем “желающим в большом свете без конфузу обращаться зело премудреную науку, кумплименты выражать и всякие учтивства показывать, по времени смотря и по случаю принадлежащие”. Но и политес оказался делом неприбыльным. И тогда Ян решил “на ловлю счастья и чинов” отправиться в далекую Московию. Согласно одной из версий, он получил от русского резидента в Гамбурге разрешение приехать туда. Есть на сей счет и весьма авторитетное свидетельство друга Лакосты, лейб-медика при русском дворе Антонио Нуньеса Рибейро Санчеса: “Когда Петр Первый, император России, был проездом в Гамбурге, кажется, в 1712 или 1713 году, Коста ему был представлен. Петр Первый взял его с собой… вместе с женой и детьми”…

— Лев РазумовскийНас время учило. Ноябрь 1943 — май 1945

Вповалку лежим мы в кузове грузовой машины; стонут, кричат вокруг меня раненые. Носилки… Брезентовые палатки фронтового санбата… Рыжая девчонка в белом халате раздевает меня догола, выкидывает окровавленное белье… Выражение лица сосредоточенное и испуганное.

— Господи, какой худой!

Первый операционный стол… Меня разматывают… Адская боль… Темнота…

Большая палатка набита ранеными до отказа. Мы рядами лежим в полутьме, головами к брезенту, ногами к выходу. Кто-то хрипит в углу. Темно.

Тяжелый запах лекарств, крови, пота стоит внутри, хотя брезентовые двери палатки поминутно хлопают, впуская и выпуская санитаров — солдат выздоравливающего батальона.

…Ночь. Нас везут на телеге, запряженной парой рыжих сытых коней. Над нами в темно-синем небе черными силуэтами уплывают ветви придорожных деревьев. По мягкой лесной дороге телега идет плавно, но вот возница сворачивает, и нас начинает дробно трясти. Мы трясемся по настилу из молодых деревьев, уложенных плотно друг к другу, — обычной фронтовой дороге из тех, что протягивают в болотистых местах.

Неделю назад мы сами строили такую дорогу — не по ней ли везут нас сейчас, и каждый толчок телеги отзывается острой болью…

— Терпи, ребята, терпи. Тут недалеко…

Новый санбат. Сон урывками… Свет и тьма… Перевязочная, новые лубки… Литр глюкозы подкожно. Миски с кашей, к которой я не притрагиваюсь…

В новом санбате судна раненым подает молодой санитар, разбитной низкорослый парень.

Я прошу его подать мне судно. Он вдруг осклабливается и говорит:

— Ничаво, яврей, сам слезешь!

И когда я, собрав всего себя, из последних сил сползаю с нар на судно, он стоит рядом и издевается…

— Мозес РозенОпасности, испытания, чудеса. Перевод и примечания Александра Бродского

Выстрел грянул в полдень, среди бела дня, в Черновцах, в 1926 году. Студент-христианин Николае Тоту застрелил своего однокашника еврея Давида Фалика.

Убийцу судили в городе Кымпулунг. На деле суд обернулся фарсом: Николае Тоту был оправдан и освобожден. Более того, сам процесс стал поводом для гигантской антисемитской демонстрации.

Молодого негодяя провозгласили национальным героем. Это событие оказало глубокое влияние на мою судьбу.

Мне было тогда четырнадцать лет, но я быстро взрослел. Воспитание, которое я получал, побуждало меня не мириться с несправедливостью. А то, что произошло на процессе и вокруг него, вообще превосходило всякую меру.

Не очень далеко от места происшествия, в гимназии городка Фэлтичень, я кипел от негодования. И в один из дней взорвался, заявив своим соученикам: «Это преступное правосудие. В цивилизованном мире терпеть такое нельзя».

Преподаватель-антисемит Дан Протопопеску услышал мои слова. Он и без того не симпатизировал мне и только и ждал случая ко мне придраться. Вот он и решил, что выпал тот самый случай. Но поскольку мое мнение о румынской юстиции отнюдь не подпадало ни под одну из статей уголовного кодекса, он выдумал другое мое «преступление»: я, дескать, оскорбил короля Фердинанда и королеву Марию…

Весть о моем аресте вызвала в городке возмущение и беспокойство. В самом деле, четырнадцатилетний мальчик, сын уважаемого раввина, брошен за решетку к убийцам и грабителям на основании устного распоряжения; это казалось невероятным. Мои родители были потрясены. Все их попытки вмешаться в дело и выручить меня оставались тщетными…

В камере уже находился какой-то мрачный субъект зверского вида. Увидев меня, он попросту разинул рот, а узнав, в чем меня обвиняют и за что посадили, поразился еще больше. Я, в свой черед, спросил: «А вы за что здесь?» — на что он отмахнулся: «Да так, прирезал одного типчика по пьяному делу»…

— Надежда КожевниковаХочу советского человека

… И Чехов ‑ едва ли не единственный писатель, развенчавший лживый миф о молодости как о якобы праздничном ликовании, хотя на самом-то деле молодость — тяжелейший период человеческого становления, самоопределения.

Я, скажем, испытываю облегчение, что испытания молодости, ошибки, неуверенность уже позади. Но вот что тяготит, прежде не осознанное. На мне, хочу я или не хочу, стоит мета принадлежности именно к моему поколению, нашим пристрастиям, нашим вкусам, привязанностям, предпочтениям, и, наблюдая, как мое поколение исчезает по тем или иным причинам, вдруг понимаю, что ничем этот вакуум заполнить нельзя.

Мы были другие, воспроизводство нам подобных прекратилось. Мы всюду чужие, и в теперешней России, и в эмиграции. Страны, где мы были рождены, нет, и нас, прежних, нет тоже. Прочее — иллюзии.

Но есть жизнь, и жить упоительно — просто жить. Березки — символ родины, как нам внушали, присутствуют на любой территории, как и рябина, черемуха, кусты жасмина. Никаких тут потерь нет. Вот только люди, те люди, с которыми столько было связано, не только исчезают, но, бывает, и мельчают. Жаль людей, жаль себя — жаль страну, откуда мы родом.

— Надежда Кожевникова«Смерти не страшусь, но к жизни привязан»

Вокруг каждого великого человека создаются легенды, будто специально затемняющие, искажающие его подлинную сущность. Вот и о Мравинском слышишь, мол, сдержанный, замкнутый, холодноватый… Действительно, внешне он так именно и держался — как предписывалось ему его средой, правилами, привитыми с детства. Но ни мать его, Елизавета Николаевна, из рода Филковых, ни отец, статский советник, юрист по образованию, верно, не предполагали, что все, чему они своего сына учат, что в него вкладывают, окажется в трагическом противоречии со временем, окружением, нравами, понятиями, в которых ему придется существовать.

Рухнуло, можно сказать, в одночасье: вместо анфилады комнат на Средней Подьяческой, возле канала Грибоедова, — коммуналка, вместо абонемента в Мариинском императорском театре — попытка Елизаветы Николаевны пристроиться там, неважно кем, пусть даже костюмы гладить. И далее, как в известных сюжетах: распродажа всего, что удалось сберечь, нищета, голод, состояние людей, сознающих, что они — помеха для новой власти, и что в любой момент…

Но при этом никаких послаблений себе не дозволялось. Те задачи, что были поставлены до крушения всего, оставались, несмотря ни на что, неизменными: мать билась из последних сил, чтобы дать сыну образование. В двадцать восьмом году она ему написала: «Мне было бы больно ошибиться в звучании твоей личности.» Возможно, такая требовательность и к себе, и друг к другу поддерживала в них выносливость. А думала мать о высоком предназначении сына еще до его рождения, о чем свидетельствуют её записи: он был зачат в Венеции, и она старалась впитывать окружающую её красоту так, чтобы это в самое нутро её проникло. Да, ничего не бывает из ничего. Евгений Мравинский был выпестован родительской заботой, утонченной образованностью их круга, породы, представителем каковой он оставался на всём протяжении своего жизненного пути, что само по себе говорит о его душевной силе…

— Освальд РуфайзенАвтобиография (продолжение, окончание, предисловие)

… Утром снова вышел в город. Горело во многих местах. Задержался у развалин горящего дома на улице Завальной. Из-под развалин слышались стоны женщины, ребёнка и мужчины. Присоединился сначала к группе зевак, затем спасателей и, поскольку я небольшого роста, то смог пролезть между завалами и помог вытащить женщину, а затем мужчину, другие вытащили ребёнка. Было это достаточно опасное предприятие, потому что огонь двигался по развалинам и мог вызвать обрушение оставшегося строения — не мог я, однако, сидеть в бездействии в то время, когда вокруг столько горя.

Около полудня узнали, что немцы уже близко, что Вильно сдают без боя, поэтому мы решили оставить город и бежать на восток. Многие из наших групп упаковали пожитки и вышли вместе с нами, но в дороге потеряли всякую связь. Часть вернулась, об остальных ничего не известно.

Немцы продвигались слишком быстро, чтобы можно было от них уйти. На следующий день, под вечер, мы были в нескольких километрах за Ошмянами, т.е. в 60-и км от Вильно, когда они нас настигли, дальнейшее бегство потеряло смысл. Задержались на несколько дней у одного крестьянина. Тем временем в Ошмянах крестьяне грабили имущество и мебель евреев. Поскольку я на еврея похож не был, то пошёл тоже, в одном из складов набрал в пальто пуда полтора зерна, за которое получил буханку хлеба…

— Оntario14Покончить с неприступною чертой… Хулиганский рассказ-выходка

— Сильная песня, — сказал я, помолчав. — А после неё вернулся оттуда кто-нибудь? Или уже никто больше не ходил?

— Были случаи. В 1956-м году Дмитрию Берману, парашютисту из роты Меира, удалось вернуться. Дрор Леви, его напарник, погиб. В 1959-м парашютисты Шимон «Куши» Римон и Виктор Фридман угнали ООН-овский джип, рванули на нем в Иорданию, гуляли там 3 дня и съездили в Петру. Их арестовали в Иерусалиме наблюдатели ООН. Через несколько месяцев отпустили, по личной просьбе Бен-Гуриона. В общем, веселенькое было время…

— Парашютист этот русский, Берман, ты говоришь, из роты Меира?

— Да, Меир командовал первой ротой 890-го парашютно-десантного батальона — потом она стала спецназом. В 1952 году его призвали, майор Арик Шарон взял его в свой «Коммандо 101», а в 54-м он попал в «саерет цанханим». В его разведроте взводными были офицеры, а сам он — старший сержант! И В 1956 году начальник Генштаба Моше Даян присвоил ему офицерское звание приказом, без окончания курсов. Такого в ЦАХАЛе еще не видели! Арик Шарон считал Меира лучшим бойцом ЦАХАЛа за все времена! О нём легенды ходили! Отважный, решительный, хладнокровный и беспощадный. Арабы боялись его смертельно…

— Семен РезникИстория с биографией. К 125-летию со дня рождения Н.И.Вавилова

Под Новый 1963-й год я окончательно порвал с инженерной специальностью, так как был принят в штат редакции серии «Жизнь замечательных людей» издательства «Молодая гвардия». Мне поручили вести раздел биографий ученых.

Заведующий серией ЖЗЛ Юрий Николаевич Коротков носился тогда с мыслью поставить издание биографий на научную основу, так, чтобы за обозримый период времени, скажем, за пять лет, можно было дать круг чтения по всей мировой истории…

Должен сразу сказать, что из затеи с таким перспективным планом ничего не вышло и, по-видимому, не могло выйти. Написание полноценной научно-художественной биографии — задача слишком сложная, чтобы производство книг можно было поставить на поток… Однако, когда я пришел в редакцию, составление перспективного плана шло полным ходом, и мне пришлось включиться в эту работу… Произвол должен был быть сведен к минимуму, поэтому мне приходилось консультироваться по каждому разделу с крупными специалистами, чьи мнения и должны были служить основанием для предпочтения одних имен перед другими.

При этом, естественно, я показывал ученым те разделы плана, которые были близки их специальности. И тут я столкнулся с удивившей меня закономерностью. Почти каждый, кому я показывал «его» раздел плана, непременно спрашивал: почему в списке нет Николая Вавилова?..

— Семен ШвейбишШоа и Советский союз: скорбное возвращение

Казалось, что еврейские беды должны закончиться вместе с войной, с изгнанием оккупантов — но нет: и фронтовиков, и беженцев, и эвакуированных, и даже тех, кто чудом выжил в нацистском аду и теперь возвращался на родные пепелища, ждали новые мучения…

На Украине сложилась особо сложная обстановка. Как оказалось, у тех, кто прожил здесь четыре года без евреев, но с немцами, еврейская трагедия не вызывает ни сострадания, ни сочувствия, а то и даже элементарной жалости. Больше того: оккупация привнесла в общественную психику элемент вседозволенности по отношению к евреям. На протяжении 1941—1944 гг. местное население подвергалось интенсивному воздействию пропаганды, которую вели при поддержке оккупантов местные — украинские и русские — газеты даже после уничтожения основной массы «местных» евреев. Для сотен тысяч жителей Украины возвращение евреев оказалось чем-то противоестественным; оно нарушало усвоенный ими «новый порядок», и — не в последнюю очередь — таило в себе угрозу необходимости возвращения награбленного прежним хозяевам. И когда те евреи, которым удалось выжить во время оккупации, возвращались в свои родные места, их часто встречало не сочувствие, а ненависть. Ведь они явились из небытия, с «того света», и при этом требуют возвращения своих квартир и своего имущества, которым нередко пользовались те, которые выдавали евреев нацистам или принимали сами участие в их истреблении.

Случалось, что спасшихся убивали — или угрожали убить — и после освобождения — ведь они были свидетелями преступлений своих односельчан — полицаев…

— Эдуард БормашенкоАвраам и Ноах: благословение одиночества

Прелести отчуждения мы с женой испытали, когда начали соблюдать мицвот. Мы пришли в иудаизм зрелыми людьми, в результате слома судьбы, о котором мне не хотелось бы распространяться (не люблю духовного стриптиза). И вот мы перешли на кошерное питание, прибили мезузу и главное: узнали радость Субботы. Мы держали в Харькове крошечную инженерную фирмочку, в которой приходилось вкалывать двадцать пять часов в сутки. Неожиданно выяснилось, что, не выходя в Субботу на службу, мы не приближаем банкротство нашего любимого детища. Да и, вообще, несмотря на наше злостное субботнее отлынивание, Земля вращается в ту же сторону, не останавливается (кто бы мог подумать?).

Но выяснилось и другое: вокруг нас сгущалась все более и более плотная пустота, постепенно переходящая в высокий вакуум. С нами постепенно прерывали отношения друзья, родственники (наши семьи были прочно ассимилированными, «тухес» было единственным известным нам словом на идише). Поначалу мы недоумевали: в чем дело? Мы ведь не начали красть, развратничать и разбойничать (что в девяностые годы на Украине было делом вполне обыденным: шутка ли, столько бесхозной собственности вмиг образовалось). Подивились, подивились и привыкли.

Особенно меня поразил вот какой эпизод. Был канун Судного Дня. В Харькове лили холодные, затяжные дожди. Харьковская синагога размещается в самом центре города, а жили мы на выселках, на самой окраине. Я искал, где бы переночевать в Йом Кипур. И не нашел. Нам отказали все. Я уверен, что если бы я сказал, что мне надо переночевать перед далекой командировкой, передо мной открылась бы дюжина дверей. И мы шли в Судный День в Синагогу семнадцать километров пешком. Это запомнилось.

Запомнились и вздернутые в недоумении брови моего приятеля: «ну, если уж вы решили, верить, так почему иудаизм? Вера интеллигентных людей — христианство». Как будто, веру выбирают, как носки…

— Яков Махлин, Гея КоганК Международному дню памяти жертв Холокоста

В Германии все преданы порядку
и жизнь по строгим правилам идёт.
Всё заносилось издавна в тетрадку,
как в бухучёте — траты и доход.

И те, кто был казнён без приговора,
пропал в печах бессчётных лагерей,
и дьяволом науськанная свора
по крови истомившихся зверей.

А ныне, замурованная в камень
усилием осознанной вины,
к ногам ложится память про Майданек,
про Минск, про чёрный ров чужой страны…

Февраль 2013 — ЗаметкиСемь искусствМастерская:

— Александр БабушкинРассказы

Мы идем по тропинке, и я, семилетний, прижимаю к груди машину. Машина, как в фильме «Кавказская пленница» — та, что забирает Нину в финале картины. С крылышками. Большая. Красивая. Моя. Я после месяцев больниц в санатории под Выборгом. Мама и Костя приехали меня навестить. Я иду по тропинке и держу Костю за руку. Он большой, сильный и красивый. Мама идет рядом. И все мы счастливы. Мы вместе. Еще.

Совсем скоро Костю разорвет на фрагменты. Взрыв баллона с газом на химическом заводе будет такой силы, что Костю будут отскребать от лабораторных стен. Для меня это так и останется информацией. Страшной, но — информацией. Вестью, которая мама мне принесет в санаторий осторожно. Так осторожно, чтоб меня это не убило. Так осторожно, чтоб не убило вместе со второй — умерла бабушка. Я маленький. Я понимаю, что их больше нет. И.. я не понимаю, что мама осиротела. Что она потеряла почти все. Что могла потерять в эти месяцы вообще все и окончательно… Потому что, попав под машину, под армейский «Урал», я выжил чудом. Выжил на её слезах. Которые она выплакала все. А оказалось, это — только начало. И смерть заберет самых близких мгновенно. За считанные дни.

И если мне что-то и хочется понять, то только то, как она тогда выжила? Как не сошла с ума?..

— Аркадий ШустеровАртиллеристы, Сталин дал приказ

… Часть наша после тяжёлых боёв и потерь должна была быть выведена за линию фронта для пополнения и отдыха. Но вдруг нас, горстку оставшихся в живых, выстроили на поляне рядом с ротой, только пополнившей пехотный полк.

Двое вооружённых солдат вывели и поставили в центре её парнишку лет восемнадцати, в гимнастёрке без погон и ремня, без пилотки. Обмотки на ногах его спустились до ботинок без шнурков. Под безволосой головой резко выделялись ржаные брови и длинные, как у девушки ресницы. Васильковые глаза изумлённо, непонимающе глядели на стоящих против него строю солдат.

— Первое отделение, выйти из строя! Стать против осуждённого!

Рота смирно!

Приговором военного трибунала за трусость, проявленную в бою, за бегство с поля боя, бросив оружие, рядовой Сидорцов Василий Максимович приговорён к высшей мере наказания: расстрелу, — зачитал приговор капитан, одетый в полевую форму…

— Борис ТененбаумПоследние 292 дня Тысячелетнего Рейха (20 июля 1944 — 7 мая 1945)

Граф Фридрих-Вернер фон дер Шуленбург, бывший вплоть до 22 июня 1941 послом Германии в СССР, жил довольно уединенно. После того, как его и других членов германского посольства обменяли с помощью Турции на советских дипломатов, аккредитованных в Берлине, к работе в германском МИДе он больше не привлекался. Ему шел уже 69-й год, так что отход от активной деятельности был вполне понятен, к тому же у него была прочная репутация про-русского дипломата — что летом 1944 года никак не способствовало его востребованности в официальных кругах Берлина.

И круг его общения вполне соответствовал образу жизни. Например, он поддерживал дружеские отношения с князем Илларионом Васильчиковым и его семейством. Старый русский князь, бежавший в Германию из Литвы без единого гроша, был лицом, от властей Рейха весьма далеким.

Пожалуй, единственным человеком из окружения графа фон Шуленбурга, все-таки близким к власти, был другой граф — Готфрид фон Бисмарк-Шонхаузен, внук великого канцлера Отто фон Бисмарка и глава гражданской администрации Потсдама. Он был в чине бригаденфюрера СС, что соответствовало бы армейскому генерал-майору, и к тому же — что куда более важно — входил в избранный круг друзей рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера.

Что до князя Иллариона, то о нем есть смысл поговорить отдельно…

— Виктория КуренковаБлуждания дурынды

… Запрет на веру в Бога, как и множество иных запретов, был неотъемлемой частью нашей советской жизни. Поэтому снятие эмбарго с религии, дарованное перестройкой, отождествлялось со свободой и вызывало ощущение счастья и восторга.

В моей собственной жизни это совпало ещё с одним счастливым событием: я была беременна, ждала второго сына, Митеньку. И вот однажды, в начале мая (до рождения Митеньки оставалось полтора месяца) я услышала невероятный шум мощного мотора. Я выбежала во двор и увидела вертолёт, который опускался, казалось, прямо мне на голову. Снизу вертолёта на тросе плавно раскачивался огромный крест — пришла пора устанавливать его на купол собора. Зрелище нисходящего с неба креста в контексте перестройки, нежданной свободы, завершения реставрации собора и моей беременности было волнующим и символичным. В эту символику вплёлся внезапно припустивший ливень: первый майский, предтеча летних крымских гроз. Я подняла счастливое лицо вверх, подставив его дождевым струям. Дождь лился из тучки, которая неделю назад сформировалась севернее Крыма, в центральной Украине, в красивейших местах под названием Припять. Она поднялась над взорвавшимся реактором Чернобыльской атомной станции, и ветер погнал её вниз, на юг, по течению Днепра. Тучка летела, летела и пролилась дождём на мой город, на прекрасный собор, на мой двор и на меня, ликующую, в ожидании рождения второго сына…

— Владимир БабицкийДым отечества

У деда, часового мастера, было пятеро детей — трое мальчиков и две девочки, и мой отец считался самым способным в семье. Он мечтал стать врачом, но обучение детей в гимназии, дававшее непосредственную возможность поступать на медицинский факультет, было семье не по средствам, и отец окончил реальное училище в 1916 году. Послав документы в три российских университета, он получил приглашение из Харькова. Два других университета сообщили, что лица иудейского вероисповедования не принимаются.

Его зачислили на юридический факультет, с условием, что в случае успешной сдачи в течение года латыни (в реальных училищах латынь не изучалась), он будет переведен на медицинский факультет. Так и случилось, и в 1922 году он получил диплом врача.

Это было непростое для занятий время. За период учебы Харьков многократно переходил из рук в руки. Попеременно устанавливалась власть Донецко-Криворожской республики, немецкой армии, гетмана Скоропадского, Директории, Добровольческой армия Деникина, РККА. Удивительно, что занятия в Университете продолжались всё это время, и студенты-медики зарабатывали на жизнь и учёбу, трудясь санитарами в военных госпиталях, наполненных ранеными. Отец рассказывал, что студенты пользовались уважением населения, и принятой формой обращения к ним было: «господин студент». Студенты были вечно голодными, и трактирщики, увидев проходящего студента, иногда вежливо зазывали их подкормиться оставшейся пищей. Работая в тифозном бараке, отец подхватил тиф и тяжело перенёс его, едва не погибнув…

— Владимир ЯнкелевичВокруг Израиля, или Как к штыку приравняли перо…

… Вот фрагмент одной из самых известных фотографий:

Сфальсифицированная фотография называлась: «заключенные мусульмане в сербском концлагере Трнополье». Не было ни концлагеря, ни заключенных, ни колючей проволоки. Автор — Пенни Маршал, журналистка британской телекомпании «ITN»

Нечистоплотную журналистку Пенни Маршал разоблачили. Из-за скандала она была вынуждена уйти с телевидения, но фотография, несмотря ни на какие разоблачения, сыграла свою роль в развязывании боснийской войны. Можно было сколько угодно писать, что это был не концлагерь, а пункт сбора беженцев, а журналистов пригласили туда для того, чтобы они помогли решить их проблему, что колючей проволоки не было, — все напрасно, выстрел из фотоаппарата попал в цель. Все видели изможденных мужчин за колючей проволокой, в общественном сознании появилась четкая привязка увиденного к зверствам нацистских концлагерей. Фальшивка — не фальшивка, какая разница, к чему разбираться. «Это была одна из величайших мистификаций последнего десятилетия прошлого века. Подмена надолго определила отношение мирового сообщества к происходящему на Балканах. Обществу была навязана аналогия с Холокостом, концлагерями и нацизмом, организованными исключительно одним народом — сербами», так писал Томас Дайхман, редактор журнала «Ново», Франкфурт…

— Елена МатусевичИсточники петровской утопии, или Петербург как азиатский город

… Само основание города было актом войны со Швецией. Город основан и отчасти спланирован по единоличной воле деспота как символ обожествленной государственной власти. Известно также, что Петр Великий относился к будущему городу как к воплощенному идеалу и называл свое детище “парадизом” (раем). Первым зданием в нем была Петропавловская крепость, военно-сакральное сооружение, с самого начала своего существования использовавшаяся в качестве главной политической тюрьмы России. О количестве человеческих жертвоприношений на алтарь будущего идеала красоты и гармонии русскоязычному читателю напоминать излишне. Благодаря тотальной мобилизации человеческих и материальных ресурсов всей страны, Петербург стал гигантским произведением искусства, островом геометрии посреди океана коренной бесформенности или, по словам самого Петра, светом среди тьмы. Создание города-символа, в котором не город служит людям, а люди городу, с самого начала являлось для Петра самоцелью. Архитектурная утопия Петра как нельзя лучше иллюстрирует собой мнение Ницше, считавшего, что утопия всегда является маской, где под поклонением некоему идеалу всегда скрывается ненависть к существующей жизни. Как и в случае с Платоном, искавшим альтернативу греческому полису, петербургская симфония в камне является воплощением ненависти Петра к старой России.

Хотя многие из признаков платоновской деспотической утопии: отсутствие динамики развития, изолированность, жесткая социальная дисциплина, регламентация, мы находим и в Утопии Мора, между моровской Утопией и Петербургом также прослеживаются интересные дополнительные параллели. Так, в отличие от космичной модели Платона, символизированной солнцем, модель Мора горизонтальная, плоская, и полностью рукотворная. Утопия Мора, так же как и Петербург, это город, “созданный вопреки Природе и находящийся в борьбе с нею”…

— Гея КоганСтихи

Гонимые нуждой, а более — враждою
снимались с мест, влача трудом нажитый хлам.
Им гаснущий очаг дымил вослед бедою,
но был готов служить другим хозяевам.

И оседали вновь, привычками и бытом
в плену своих надежд обзаводились впрок,
недолго поскорбев над чашею разбитой,
некрепко затвердив полученный урок.

Работы не страшась, чураясь вязкой лени,
врастали в чуждый грунт и в незнакомый свет;
менялись времена, но всех переселений,
наверно, ничего незыблемее нет…

— Зоя МастерЛекарство от мигрени

… И именно к Моисею Науменко Лёве посоветовала обратиться теща, с его помощью излечившаяся от приключившейся с ней после ссоры с соседкой, нескончаемой икотки. А её в свою очередь направила к нему одна молодая особа, страдающая неслыханным для еврейской женщины недугом — непереносимостью к мужской сперме. Эти и многие другие случаи утвердили за Моисеем Наумовичем славу врача по редким болезням.

Доктор усадил Лёву в шикарное, обитое синим бархатом, кресло. Сам вальяжно расположился напротив в черном кожаном, привычно, крест-накрест, сложив на столе короткие, в рыжих волосах и веснушках руки. Больше, чем богатая мебель, невероятное количество книг и открытые выше колен, мускулистые, как у мужчины, ноги горничной в фильдеперсовых чулках, Лёву потрясли холеные, аккуратно подпиленные ногти доктора. Он перевел взгляд на свои лопатистые ладони и сжал их в кулаки.

— Ну, — мягко спросил доктор, глядя Лёве в глаза, — что нас беспокоит?

— Нас? — оторопел Лёва, впервые за свои тридцать с небольшим лет, посещающий врача.

Он осторожно оглянулся и, увидев за собой лишь плотно закрытую дубовую дверь, ответил, — У нас болит голова. Часто. И сильно.

— У вас? Голова? — недоверчиво переспросил Науменко. — Да, случай обещает быть интересным. Расскажите-ка подробненько…

— Зоя МастерМуза

… Внезапно к ней подбежал мальчик лет пяти, смуглый, черноглазый и черноволосый, в шароварах и короткой курточке с криво застегнутыми пуговицами.

— Тетя, — заканючил он, ухватив её за рукав платья, — ты такая красивая. Дай рубль. И будет тебе удача.

— Удача — это именно то, что мне нужнее всего, — подумала Вика, расстегивая сумку. Она вложила купюру в грязную ладошку, выпрямилась и вздрогнула от неожиданности, обнаружив позади себя группу цыганок. Мальчик исчез так же неожиданно, как появился, а они, беззвучно, как тени, окружили Вику. Их вид хоть и не вызывал страха, но был ей неприятен. Яркие блузы, заправленные в длинные юбки, а поверх — нелепые кримпленовые, у иных — грубо вязаные кофты. Маслянистые волосы. И глаза. Взгляд — вязкий, как мазут. Одна из них — в красной капроновой с блестками косынке, подошла вплотную и зашептала на ухо — так, что круг золотой серьги коснулся викиного лица…

Остальные женщины что-то непрерывно бормотали, и было непонятно, то ли они переговаривались, то ли нарочно создавали этот гул, от которого хотелось бежать. Вика попыталась оттолкнуть ту, в массивных серьгах. Цыганка не противилась, но Вика почему-то не могла сдвинуться с места. От ощущения собственного бессилия, ей стало страшно до тошноты…

— Игорь ГельбахМастерская

… По утрам они пили кофе и гуляли по городу, основанному когда-то давно, еще в античные времена. Часть города лежала на дне бухты, и Блюм показывал Юле кривые живописные улицы той его части, что лепились к горе, а потом они спускались на набережную и шли в гости к приятелям Блюма или в ресторан, где, заказав ужин, принимались разглядывать приплывающие в порт и уходящие из порта пароходы.

Однажды им захотелось есть ночью, и поскольку в квартире ничего не было, Блюм пошел по ночному городу в пекарню, где купил горячий и плоский, белый грузинский хлеб.

Поначалу казалось, что погода никогда не изменится, но приближающаяся зима все же победила, начались затяжные дожди, и стало ясно, что пора уезжать, да и вообще свободное время заканчивалось…

В кофейне на причале тоже было тихо, лишь стеклянная посуда, оставленная официанткой для просушки на одном из столиков, словно звенела на свету, а рядом холодно блестели мытые ножи и вилки. Круглые металлические каркасы для навесов лежали на бетонных, мокрых от дождя плитах. На них еще должны были натянуть новые, под стать недавно законченному ремонту полотна, а сам причал уходил в темное от прошедшего ночью дождя море, и на последней плите, у проржавевшего каркаса толклись чайки, которые жадно поедали хлебные крошки…

— Инна ГуминаКраткая повесть о жизни

… А потом сменился заведующий и его место заняла некая дама огромных габаритов, профессор, уже немолодая и очень партийная. Она пришла со своей научной тематикой и предложила мне включиться в работу. Конечно, не снимая с меня лаборантских обязанностей. Я с готовностью включилась в ее тематику и наладила предложенный ею метод. Получила какие-то результаты. Результаты, как мне казалось, были недостоверными — большой разброс из-за плохого метода.

Метод требовал серьезной доработки. О чем я дрожащим голосом (совсем ведь девчонка была, лаборантка) и сообщила профессорше. Она восприняла это с большим удивлением и неодобрением. Но надо было срочно публиковать то, что получилось. (Почему срочно? — недоумевала я.) Не все полученные результаты подтверждали ее исходную концепцию. Поэтому часть данных, отличающихся от ожидаемых, профессор решила просто отбросить. И еще более дрожащим голосом я возразила — мы не можем эти цифры отбросить, я же их получила! — «Ну и что, — авторитетно говорит двухметроворостая профессорша, — остальное же мы тоже получили!». Тут я уже просто отчаянно заявила, что так нельзя, и я такую работу не подпишу (!!!)

А бояться мне было чего — шутка ли, год после университета вообще нигде не работала. И мама — в Северном Казахстане «за связь с троцкистским подпольем». Профессорша только головой покачала, снисходя к моей, как она понимала, глупой неопытности: вот, мол, дурочка, от публикации отказывается. И работа вышла просто без моей фамилии. Но я была страшно горда, что все-таки высказалась. И очень была рада, что не было моей подписи под такой публикацией…

— Ион ДегенСтопроцентная вероятность

… Все шло своим чередом. Дунай не очень отличался от Днепра. Правда, в самом городе его очень украшали мосты. Многие улицы Пешта нельзя было отличить от улиц Львова. Даже люди были как люди. А все-таки заграница. Какой-то непонятный вирус, еще не открытый микробиологами, витал в воздухе заграницы. Одних туристов он делал высокомерными, других — подобострастными. И что интереснее всего, отметили супруги Зерновы, туристы из других стран, — а их в Будапеште было немало, — обладали стойким иммунитетом к этому вирусу.

Возможно, что появление в их гостинице туристов из Франции явилось побудительной причиной возникновения идеи, которую доктор Вита Зернова высказала мужу после завтрака.

— Сашенька, почему бы не послать открытку дяде Арману, что мы здесь, а в воскресенье будем в Праге?

— Зачем? — спросил доктор Зернов, прикидывая, сколько стукачей в их группе.

— А вдруг он сумеет приехать в Прагу?

Вита старалась подавить рвущиеся из глубины души эмоции, самой малой вершиной которых была эта фраза, содержавшая мечту и надежду. Она произнесла ее обычным тоном, скажем, таким же, как попросила бы достать из ящика туфли. Но в сердце мужа эта фраза отозвалась жгучей болью…

— Михаил ХазинКостюжены. От князя Мирского к Гене Зингеру и Крушевану. Часть II

… Примечательны строки о Лазо: «О Сергее Лазо. Из очень богатой семьи. Был студентом горного института. Но — ушел в школу прапорщиков. Из-за протекции не попал на фронт (в империалистическую войну). Остался на Дальнем Востоке… Я встречался с Сергеем в детстве. Сергей был на шесть лет старше меня. В семье были гувернеры. Знали много языков. Все братья картавили. Все три брата получили хорошее образование».

Вполне простительна неточность родственника, который говорит, что Сергей Лазо (1894 — 1920) учился в горном институте. На самом деле он учился Петербургском Технологическом, потом на физико-математическом факультете Императорского Московского Университета. Тут важно другое: через Костюжены приоткрылось обстоятельство, которое советская пропаганда тщательно скрывала, как государственную тайну.

Еще бы! Как они открыто могли признать, что матерый черносотенец Крушеван, которого сам Ленин гневно обличал, и канонизированный мученик советского мартиролога, легендарный герой Сергей Лазо, о котором были сложены песни, стихи, поэмы, созданы кинофильмы, оперы, в честь которого были названы улицы, населенные пункты от Молдовы до Дальнего Востока, — что эти двое состоят в родстве? Родственники… Это могло повредить тщательно оберегаемому мифу…

Чтобы придать подвигу Сергея Лазо более сильное эмоциональное (а стало быть, и воспитательное) воздействие, было придумано идеологами, что Лазо не просто погиб за революцию, а был японцами сожжен заживо в паровозной топке. В связи с этим возник забавный исторический казус: в 1970-е на Дальнем Востоке, в Уссурийске, установили в качестве монумента паровоз, в топке которого якобы сожгли Лазо. Делали это в такой спешке, что на постаменте оказался… американский локомотив, изготовленный в 1930-е годы, много лет спустя после гибели Лазо.Курьез…

— Семен ТалейсникПарусник с именем ведьмы

Впервые клипер «Катти Сарк» водоизмещением 963 тонны был спроектирован Геркулесом Линтоном и спущен на воду реки Клайд 23 ноября 1869 года в шотландском городе Думбартоне компанией Scott & Linton. По замыслу его первого владельца Джона Уиллиса по прозвищу Белый Цилиндр парусник должен был стать самым быстроходным транспортировщиком чая из Индии и Китая в Лондон, но, по инженерным расчётам, просуществовать лишь 30 лет. Однако его жизнь оказалась более длинной, и считают, что корабль этот и впрямь родился в рубашке.

Интересна история названия легендарного клипера. В переводе с шотландского «Катти Сарк» означает дословно короткая рубашка. Своим названием судно обязано именно той короткой рубашке, в которую, якобы, была одета ведьма Нанни, (Nannie), героиня поэмы «Тэм о’Шэнтер» (Tam o’Shanter), написанной Робертом Бернсом (Robert Burns) в 1790 году. «Катти Сарк» («Cutty Sark» — «Короткая рубашка») — это персонаж шотландского фольклора, миловидная молодая красавица, носившаяся по глухим и мрачным болотам, завлекая мужчин на погибель. Так молодой шотландец Тэм чуть не пропал, встретив однажды красавицу…

— Элла ГрайферЧто и зачем придумал Шломо Занд

Примерно половина книги Шломо Занда посвящена доказательству, что у современных евреев не может быть общих биологических предков. Отчасти (кас. эфиопов и йеменцев) это всем давно известно, отчасти (кас. ашкеназов и сефардов) опровергается специалистами, в т.ч. генетиками, отчасти — плод свободной авторской фантазии с осторожными оговорками типа «можно вероятно предположить», но почему-то начисто забывается, что в сталинском определении «нации», ставшем в исполнении Занда определением «народа», ни полсловечка про генетику нет. Про мифологию — да, имеется, но «общность происхождения», присутствующая в означенных мифах, не должна и не может мыслиться как общность генетическая…

Есть у меня подруга, родом из поволжского Саратова, из семьи старообрядцев, тех, что уже в конце 17 века исконно русскими себя считали, черты ее лица однозначно свидетельствуют, что были у нее среди предков люди монгольской расы, а родная сестра ее — чисто славянский тип. Чистые расы встречаются только в мифах (включая «Миф 20-го века»). И тем не менее, в русской школе на уроках истории я все время слышала: «наши предки славяне». Неужели это ложь? Да нет же, черт возьми!

Среди различных генетических групп, составивших русский народ, ведущей оказалась славянская, все прочие в конечном итоге переняли ее язык, мифологию и образ жизни. Сегодня потомки скандинавов и тюрок — русские, они считают себя русскими и все прочие разделяют это мнение, и они имеют полное право вспоминать славян как предков своей культуры, в которой они живут и которую передадут своим детям.

Так почему же у евреев все должно быть иначе? Почему моей подруге из Саратова дозволено считать себя русской, а моей двоюродной бабушке, черты лица которой тоже свидетельствовали о предках монгольской расы, еврейкой числиться нельзя? А если все-таки можно, то такое же право она должна иметь и на соответствующую мифологию, и на историю народа со всеми ее событиями… или нет?..

Март 2013 — ЗаметкиСтаринаСемь искусствМастерская:

— Александр БаршайЦиля Рубинчик: легенда и быль

…На машину, куда еврейских женщин погрузили, лезли русские женщины, сдирали платки с голов, вырывали серьги из ушей, и все кричали: «Юде капут». (После окончания войны, когда я вернулась в Свислочь, они — мои соседи, говорили: «Понимаешь, такая была ситуация, всех вас все равно убили бы, а зачем пропадать добру»…)

…Вернулась в дом, а мама мне говорит: «Прячься где-нибудь». Я побежала на Березинскую улицу. Меня встречает Манька Назарович: «Что ты тут бегаешь! Вашу Розочку уже взяли, иди, пусть и тебя тоже возьмут». Я тогда оттуда и во двор к Яновским (однофамильцы тех, что нашу семью выводили на расстрел). Здесь наш сарай, а тут этого Васи Яновского сарай, и между ними небольшое расстояние. И решетчатый забор. Я забилась в угол. И смотрю, заходит в наш двор эта Ганна Яновская, ее братья Миша и Гриша, ее муж Иван, ее сынок Мишка и жена брата Марфа. И сразу в сарай! Выводят моего брата Мишу. Потом маму вывели с детьми, моими сестренками. Слышу Марфа кричит по-белорусски: «Так это еще не все! А где же Цылька ихняя! Так это же еще не все!»…

Тогда я спустилась вниз к реке, думаю: переплыву. Плавала я отменно. Подхожу к берегу, и вдруг кто-то хвать меня за руку! А это полицай Кобылянец Вася. Полицаи стояли около реки, караулили, чтобы никто не сбежал. Он нарвался на меня. Я так кричала, что после войны, когда я пришла в Свислочь, Маня Бурак, сказала, что мой крик у нее до сих пор звенит в ушах. А кричала я Ваське Кобылянцу: «Я с тобой еще рассчитаюсь!» Так он меня за руку дотянул до сельсовета, это примерно полкилометра. И когда он меня уже на крыльцо толкнул (а я все кричу), там стоял Петя Лузанов — недавний школьник — так он мне по руке как дал прикладом от винтовки!..

— Борис ТененбаумПоследние 292 дня Тысячелетнего Рейха (20 июля 1944 — 7 мая 1945)

… Конференция прошла относительно гладко — стороны были заинтересованы в максимально возможном сотрудничестве, Польша так или иначе находилась под контролем советских войск, так что и спорить было не о чем — без содействия Рузвельта Черчилль сделать ничего не мог.

Довольно серьезно дискутировался вопрос о послевоенном устройстве мира. Черчилль говорил, что необходимо установить такое согласие между тремя великими державами, СССР, США и Британской Империей, которое исключило бы всякую возможность войны между ними по крайней мере на ближайшие пятьдесят лет. И Сталин и Рузвельт с ним соглашались, но никакого договора о продолжении военного союза и в послевоенное время заключено не было.

Во всех остальных отношениях к гостям относились исключительно внимательно — лорд Моран записал в своем дневнике, что когда один из членов английской делегации мимоходом упомянул в разговоре, что в большом и совершенно пустом стеклянном аквариуме во дворце Воронцова хорошо бы смотрелись рыбки, они там появились на следующий день.

Собственно, доктор с такого рода отношением к гостям советского правительства уже был знаком. Во время его визита в Ленинград он выразил желание посмотреть балет. Когда за ужином он взглянул на часы, и заторопился было в театр, его переводчица с царственной невозмутимостью сказала, что беспокоиться не надо — спектакль без него не начнут…

— Владимир ЯнкелевичОсколки

Я как-то неожиданно для себя стал всё чаще возвращаться в прошедшие годы. Вернее не я стал возвращаться, а память вдруг, как-то сама по себе, подбрасывает совершенно неожиданно казалось уже давным-давно забытое. «Но когда по ночам бессонница…», а она, к сожалению, стала постоянной спутницей, «мне на память приходит» не что-то цельное, а так, осколки прошлого. Иногда — это странный сон из далекого детства, а иногда просто мысли убегают в прошлое, не то, чтобы с сожалением — эх, не так нужно было сделать — а вроде смотришь фильм о собственной жизни…

Самое раннее воспоминание относится, как мне кажется, к возрасту лет четырех. Мне тогда прочитали небольшую статью «Девочка, которую продали». Смысл её был такой, что в мире, где не подарили детям «счастливое детство» родители были вынуждены продать свою дочь. — Как это продали?! Разве детей продают?! — Впечатление было очень сильное. Настолько, что я тогда многократно видел повторяющийся сон, в котором продали меня. Уже продали, вот-вот должны прийти покупатели, и мама привязывает меня во дворе за руку к двери… Покупатели во сне не приходили, но я стоял и плакал, привязанный к двери в ожидании покупателя… Почему это вспоминается сейчас? Кто знает…

— Евгений БрейдоЖатто. Фрагмент повествования

Даже после официально дарованного прощения Жатто не вернулся во Францию. Его настоящим отечеством была Империя, вызванная к жизни невероятной удачей, волей, смелостью и фантазией одного человека. Эта сказочная Империя растаяла как мираж, ее больше не было на картах, а в головах оставшихся в живых участников вымысел причудливо переплетался с правдой. Трезвый и ироничный, Юзеф Жатто не хотел жить новыми мифами, хотя воспоминания накатывали иногда с невероятной силой. Ему нечего было делать ни в бурбоновской Франции ни, тем более, в императорской Польше. Он решил начать жизнь сначала в новой стране. Доходы от имения и военная пенсия позволяли семье — а Агнешка родила к тому времени мальчика Гийома и девочку Каролину, жить не богато, но достойно.

Они поселились в недавно присоединенной к Штатам Луизиане — там названия и уклад жизни напоминали о Франции. Земля была дешева и Жатто даже купил небольшое поместье. Теперь у него был деревянный дом из 18 комнат с широкой кипарисовой аллеей перед главным входом — по гравию с легким скрипом подъезжали экипажи, десяток черных слуг, хлопковые плантации и время на размышления. Диалог с императором, начатый в горящей Москве, постепенно стал насущной внутренней потребностью.

Великая эпоха кончилась и теперь медленно и нехотя уходила в историю…

— Елена Компанеец: Былое и фуга. Публикация Кати Компанеец (продолжение 2, 3, 4)

Мои родные просят, чтобы я написала «мемуары». Мемуары не мемуары, а так наброски воспоминаний. «Пиши так, как ты говоришь», — сказал мне Дима. Постараюсь.

Дело в том, что мне 83 года, я самая старая в семье, и остальным членам семьи любопытно: «а что было до нас?»

Ну хорошо. Буду писать. Только «без штук», т.е. без смещения времени, потока сознания, антиромана и еще без чего-то, чего я уже не помню.

Реализм в его чистейшем виде…

Папин отец — Марко (Мордехай) Моисеевич Компанеец был — чем он был? — купцом? — нет, скорее промышленником. Жил он с семьей в городе Кременчуге Полтавской губернии, на самом берегу Днепра. Владел громадным земельным участком — на этом участке находился его лесопильный завод, пивоваренный завод и завод искусственных минеральных вод…

В семье было пять сыновей и одна дочь, любимица дедушки. Все сыновья были очень красивыми, а дочь нет. Когда её просватали, жених, Давид Лурье, из-за этого колебался, но отец жениха, как говорили, большой знаток женской красоты, уговорил сына, сказав, что с годами невеста будет хорошеть и оказался прав. Тогда, когда я знала мою тётю, она была великолепная, всегда нарядная, эффектная и величественная…

— Зоя МастерКишинёвские рассказы. Четыре времени года

Она появилась ниоткуда. Накануне, в сумерках, перед воротами соседнего двора стоял грузовик с торчащими из-под брезента ножками стульев. Но моросящий, жалящий дождь разогнал всех по домам. А сегодня солнце купалось в прозрачном утреннем воздухе, соперничая в желтизне с ещё живыми, упругими листьями, на которые, задрав голову, смотрела девочка. В красном пальто на кокетке, в завязанной под подбородком малиновой фетровой шапочке, в красных ботинках и клеёнчатой красной сумочкой через плечо, она была похожа на случайный мазок лета, неведомо как занесенный в этот осенний день.

Увидев нас, девочка улыбнулась и, сделав шаг навстречу, сказала:

— Меня зовут Алла. Мы теперь будем здесь жить.

— Надо же, — хмыкнул Вадик, — откуда ты такая взялась? Ну, вылитая Красная Шапочка. А в сумке, небось, пирожки для бабушки.

Он медленно обошел вокруг девочки, и с каждым шагом её лицо заливалось краской — от нежно-розового оттенка до почти бордового — пока щеки стали неотличимы от пальто…

— Зоя Мастер«Последнее равенство — небытие». Интервью с Людмилой Улицкой

… Жизнь моя так сложилась, что ни в чем я не чувствую себя профессионалом, всюду — что бы я ни делала — не покидает чувство, что я пробую что-то новое и неизвестное. Мой муж, замечательный художник, всегда про себя говорит: «Я — начинающий художник». И я очень хорошо понимаю, что он имеет в виду.

Я профессионалов очень люблю, восхищаюсь, когда человек делает свое дело на высшем уровне, вне зависимости от того, что именно он делает: двор метет или еду готовит. А уж если он врач, то восхищению моему вообще нет предела… Что касается писателей, то есть совершенно формальное определение профессии: если вы кормитесь от Ваших трудов, то ваш труд может считаться профессиональным. Но в нем совершенно не заложено определения качества этого труда. И, к сожалению, мы довольно часто сталкиваемся с профессионалами, которые плохо владеют своей профессией.

— А что, на Ваш взгляд, отличает профессионализм от дилетантства?

— При всем моем восхищении перед профессионализмом, я очень ценю дилетантов, которые иногда вкладывают больше любви и души в дело, которым занимаются. Не будем их ссорить между собой…

— Ион ДегенТанк

Немцы отлично знали разницу между никчемно обученными новенькими советскими танкистами, приехавшими на фронт в только сейчас созданных танках, то есть пополнение из маршевых рот, и танкистами, приехавшими из госпиталей после ранения. Эти воевать уже умели. Поэтому немцы стремились не только уничтожить танк, но и экипаж танка. С этой целью против танков появились фугасы — противотанковая мина служила только детонатором для нескольких сот килограммов взрывчатки. Морская мина, в отличие от танковой, и была своеобразным фугасом. Несколько сот килограммов взрывчатки. И детонатор не был её нужен.

Нет слов, чтобы рассказать, какой страх у меня вызывала даже одна мысль о фугасе. Казалось бы, стоит ли думать фронтовику, что его убьёт, пуля весом в 9 граммов, или фугас весом в 200 килограммов? Но, впервые увидев башню тридцатьчетвёрки весом восемь тонн, взрывом фугаса отброшенной на двадцать метров от корпуса танка, я уже не мог отделаться от воспоминаний об этом зрелище, от этого впившегося в меня страха.

Командование, не представлявшее себе, какой я трус, считало меня мудрым тактиком, а мой механик-водитель, вероятно, проклинал меня, когда, по возможности избегая дорог и танкодоступной местности, я приказывал вести машину чёрт знает через какие препятствия. А причиной была не тактическая мудрость, а просто трусость, подлый страх. Фугасы! Конечно, стыдно признаться, но была у меня такая неизлечимая болезнь — фугасофобия.

Бывали у меня и другие страхи. Как-то, проходя мимо подбитого танка, я увидел аккуратную дыру в башне, сбоку от маски пушки. Такую аккуратную и точную, словно её проделали на заводе в башенном цехе. Так. Болванка. Восемьдесят восемь миллиметров. Страх пронзил меня до костей, хотя вокруг была тишина и безопасность. Я отвернулся. Я не хотел, чтобы башенный номер напомнил мне, кто воевал в этом танке. Спасался от воспоминаний…

— Лев БердниковЦари и евреи

… Петр не изгонял иудеев из областей, ранее относившихся к Речи Посполитой и присоединенных к России при его отце, “тишайшем” Алексее Михайловиче. Кроме того, как отмечает исследователь А.А. Мялеховецкий, он “вполне благожелательно относился к евреям новоприобретенных областей Прибалтики”. При этом подчеркивал, что там, где евреи водворены, следует, не изгоняя их, стараться извлечь из них возможную пользу для Отечества.

Известно, что царь был резок и невоздержан на язык. С его уст нередко слетали слова о том, что евреи, дескать, «подлая орда” и “бездельные люди”. На деле же он временами вникал в жизнь этих “бездельных людей” и даже оказывал им посильную помощь. Известно, что в 1708 году во время пребывания в Мстиславле Петр посетил городскую синагогу, интересовался вопросами веры и долго расспрашивал о житье-бытье местных иудеев. Когда же узнал от них, что его русские солдаты мародерствуют и чинят насилие, приказал вздернуть на виселицу 13 виновных…

В другой раз царь примерно наказал рейтара Карпа Кизилова, который в 1701 году “местечка Белогородки у жителя евреина деньги и всякую рухлядь крал, и в этой покраже был пытан и бит кнутом”. Сообщалось, что “покраденные деньги и рухлядь сысканы и отданы истцу”…

— Лорина ДымоваЖизнь прожить — не поле перейти

Жизнь Геннадий Анатольевич воспринимал трагически, и это мешало ему радоваться шашлычку на углях, холодному пиву и новым дорогим кроссовкам, купленным по оказии за полцены, — словом, тем незатейливым пустякам, которыми время от времени жизнь балует всех без исключения, — разница лишь в величине преподносимых подарков да частоте, с которой они делаются. «Ну что кроссовки, -горько размышлял он, — это сейчас они хрустят и сияют. А через год превратятся в сморщенные галоши. И если бы только кроссовки!.. А мы сами!..» И он безнадежно махал рукой.

Друзей у Геннадия Анатольевича не было. А откуда им было взяться? Когда к нему кто-нибудь звонил и спрашивал: «Слушай, Геша, какие планы на вечер, что делаешь?» «Геннадий, -укоризненно поправлял он приятеля, а потом отвечал: «Ну, как тебе сказать, что я делаю? Трагически воспринимаю жизнь». Было непонятно, то ли он шутит, то ли нет, и приятель на всякий случай вешал трубку, потому что если не шутит, то зачем мешать человеку в столь серьезном занятии. Тем более что сам-то этот приятель воспринимал жизнь спокойно и без затей, а в данный момент просто-напросто искал товарища, чтобы пойти вечером на футбол.

Как и следовало ожидать, телефон у Геннадия Анатольевича постепенно замолчал и бездействовал неделями, поэтому, когда строители случайно перерубили телефонный кабель и весь подъезд на несколько дней лишился связи с внешним миром, Геннадий Анатольевич был единственным, кто этого не заметил…

— Марк ЦайгерРазмышления о зыбучих песках

Многие, по-видимому слышали страшные случаи о зыбучих песках: как где-то в пустыне караван верблюдов утонул, провалившись в пески, в аляскинском фьорде легковая машина ехала по отмели и забуксовала, муж сказал жене — выйди, подтолкни, она вышла и так затянуло её ноги в песок, что откопать вовремя не удалось, одну ногу уж откопали, а вторая держит, приливная волна накрыла её с головой и так она и погибла, хотя поздно вызванные водолазы и пытались, ныряя в воду, откопать её. Так вот я скажу: верьте этому, верьте, так на самом деле бывает. И неправда, когда говорят, что в песке утонуть нельзя, т.к. его удельный вес выше, чем средний удельный вес живого существа — можно утонуть, даже полностью погрузившись в песок. И не нужно выдумывать про какие-то особые пески, с примесью глины или ещё чего-то. Всё это враки — самые обычные пески на это способны, лишь бы были условия.

Что мы знаем о песке… Когда я учился в Московском Нефтяном институте в середине прошлого века, наши преподаватели подземной гидравлики рассказывали о моделях самой плотной и самой рыхлой упаковок песка…

Мина ПолянскаяВоспоминания о Фридрихе Горенштейне

В Берлине снег — большая редкость. Но январь 2002 года выдался обильно снежный. Наша машина однажды даже завязла в снегу, и мы с трудом уже поздно вечером добрались до больницы, которая находилась на другом конце города в тихом парке, плотно усыпанном снегом. От снега парк казался еще тише. Кто это сказал, что от снега растет тишина? Уже к февралю снег растаял. Парк потемнел, обнажились влажные черные стволы и ветви деревьев. Фридрих Горенштейн умер 2-го марта 2002 года в 16 часов 25 минут, не дожив две недели до семидесяти лет.

После смерти Фридриха в пять часов вечера я вышла из белой палаты по белым больничным коридорам в парк, и он вдруг показался опять заснеженным. Собственно, снег лежал только на деревьях. Было еще светло, и они хорошо были видны, «пылающие святой снежной белизной». Но деревья, пылающие белизной, ничего мне не сказали, не пророчествовали они мне, не увидела я никаких знамений. Сумрак парка был совсем не пушкинский, «священный». И наоборот: что-то земное, приземленное даже, беспокоило душу. Все отчетливей, словно проявляющийся негатив, проступали сквозь деревья очертания провинциального городского пейзажа…

Моисей Борода: И было утро, и был день, и был вечер

— Йонас, открой! Открой, говорю! …Не слышишь? Оглох? По голове тебе стучать, чтобы услышал?

— Кто-о… там? Что так колотишь?

— Не узнал спьяну? Пятрас это, Пятрас! Быстрей, некогда ждать!

— А-a-a, Пятрас. Сейчас… сейчас, дай встать! Я… сейчас…

— …Вот, с утра уже — готов! За три года, что у русских в услужении был, только и научился, что водку с утра пить!

— А ты…

— Что — я?

— А ты у них, что — не был?

— Соображаешь, что говоришь? Я у них не как ты был. Двенадцать лет с братом твоим в лагерях провели! На вольфрамовых рудниках работали, потом золото на приисках для власти этой добывали, пока ты вольным гулял, начальство возил!..

— Надежда КожевниковаБыть в одиночестве — красиво

Не знаю, нужно ли, возможно ли пытаться определить менталитет своих соотечественников, да и как его вычислять, по месту ли проживания, по принадлежности к тому или другому поколению, или же по вкусам, интересам, профессиональным навыкам? Тут больше вопросов, чем ответов. А если всего важнее гены, порода, как, скажем, у собак?

Признаться, я лучше понимаю собак. Да и они, кстати, тоже хорошо меня понимают. Тогда выскажу по опыту общения с собаками, сделанное мною, возможно, кого-то шокирующее открытие. Это неправда, что дворняжки умнее, смышленее породистых. Отнюдь. Знаменитый рассказ Чехова «Каштанка», как всё у этого автора, имеет скрытый, глубинный смысл, и вряд ли тот, что воспринимается с полным доверием большинством читателей. Что, кто есть персонаж по имени Каштанка? Народный характер в Каштанке замечательно воплощен, тут нет сомнений. Но в чем же его суть? Каштанка — символ преданности не столько своему хозяину, которого, несмотря на побои, унижения, она всем предпочитает, сколько привязчивости к той среде обитания, где она чувствует себя наиболее комфортно.

Чехов эту среду отлично знал и без всяких прикрас живописал, никаких иллюзий не испытывая ни в отношении народа, ни интеллигенции, что руководствуясь наилучшими побуждениями, самих себя не щадя, прежнее вознамерилась разрушить, а вот что на тех руинах построить — об этом с удивительным легкомыслием не задумывалась…

— Петр МежирицкийМама, там стреляют…

Утром 21 июня, в субботу, Шурка проснулся с ощущением праздника. Установилось киевское лето. Шурка решил попросить маму, чтобы разрешила не идти в детсад. И тут сообразил: с детсадом и связано праздничное настроение. Юлик Плонский обещал принести револьвер, настоящий, семизарядный, стрелявший патронами, только без пуль. Юлик сказал: пламя вылетает из отверстия не в конце ствола, а посередине, вперед и вверх, аж страшно. Его дядя Лева, лейтенант НКВД, лобастый, губастый, добрый, жил на Обсерваторной напротив шестиэтажного Шуркиного дома, красного, кирпичного, даже не оштукатуренного, недавно построенного для командиров Киевского военного округа по приказу предателя Якира. Дядя привёз Юлику револьвер из Львова, бывшего польским городом и ставшего советским, когда Германия разгромила Польшу. Красная Армия заняла тогда Западную Украину и Западную Белоруссию, чтобы защитить украинских и белорусских братьев. Шурка давно уговаривал Юлика принести револьвер. Он был знаток оружия. Папа, капитан танковых войск, давал Шурке свой наган, вынув патроны и велев не щелкать курком. Щелкать очень хотелось, но Шурка слишком любил папу, чтобы ослушаться. Зато папа позволял ему разбирать и собирать наган. Юлькин револьвер тоже можно было разбирать и собирать. Патроны, правда, Юлька принести не обещал, боялся: за выстрел во дворе садика, даже за холостой, их исключат, ещё и револьвер отберут.

Согласию Юлика принести револьвер, которым он владел уже более года, способствовало множество событий. Четырнадцатого июня газеты напечатали опровержение ТАСС, и Шурка с Юлькой, противно взрослым, решили, что война на носу. Они следили за событиями. Юлька читал «Правду», Шурка рассматривал фотографии и разбирал подписи. Уже больше месяца не было крупных налётов на английские города, вроде той майской бомбёжки, когда в одном Лондоне убило полторы тыщи человек. Где фашистские самолёты? А в опровержении ТАСС написано черным по белому, как говорят взрослые, хоть сами черным по белому читать не научились: концентрация германских войск на советской границе. Где концентрация, там и война!

Но главное было то, что через день или два после опровержения Шурка проснулся ночью, чего обычно с ним не случалось. Папа разговаривал с мамой в коридоре, тихо, но что-то в интонациях было такое, что прервало чуткий Шуркин сон. Он встал, подошёл к портьере. Дверь в коридор была приоткрыта. Папа стоял у входной двери в полевой форме, с портупеей, планшетом, с наганом на поясе…

— Роман Казак-БарскийНаталья

Наталья, громадная, как першерон, поповская дочка, сбежавшая в 32-м году от высылки и голода, обрушившегося, как цунами на украинские села, работала разнорабочей в стройуправлении. Она одна из первых получила в первом этаже новой пятиэтажки отдельную двухкомнатную квартиру на себя и мужа. Поскольку на дворе была середина 50-х, случай редкий. Народ был счастлив получить хотя бы комнату в коммуналке, и объяснялся этот случай тем, что, во-первых, Наталья была, по квалификации партийно-профсоюзного руководства, самым что ни на есть пролетариатом, которого вечно не хватало на стройках, во-вторых, она среди строителей и водителей слыла грубиянкой, могла за себя постоять, обложив «незлым тыхым словом» любого хама, приложиться громадным кулаком к скуле обидчика или зубоскала, защищая честь свою и своего «чоловика» Сашкá, работавшего в том же стройуправлении сварщиком…

Говорила Наталья басом. Одевалась по-сельски, аккуратно повязывая голову белым, в горошек, платком.

Сашкó, явно моложе своей супруги лет на десять, а то и больше, небольшого роста, щуплый, с седеющими вихрами и роскошными казацкими усами, как у Тараса Бульбы, по субботам обычно возвращался с работы, едва держась на ногах…

— Эдуард БормашенкоВ ожидании времени

Расположившиеся в вечности евреи всегда куда-то спешат. Им некогда. Именно поэтому мы, все же, часть Запада, ибо Запад, это, когда “времени нет”. На ненавистном мне Востоке времени — навалом. Восток не дорожит временем и потому не знает свободы, ибо свобода — измерение времени.

Для того чтобы жизнь не превратилась в дурной круговорот необходимо знать, что время нельзя удваивать (это любимая мысль Мераба Мамардашвили). Нельзя думать вот так: завтра наступит другое время, и любимая перестанет мне изменять, друзья и родина меня оценит. Этого не будет. Вот этот день и есть главный и возможно последний.

Мы соберемся за пасхальным столом, и будем задавать вечные вопросы. Математик Харди заметил, что математика располагается ближе всего к вечности, ибо знается с идеями. А идеи стареют медленнее, чем слова, поэтому математические теоремы переживут самые сладкозвучные стихи. Но еще медленнее устаревают вопросы. Кто ты? Где ты? Куда ты идешь? Ответы могут меняться и подозрительно быстро меняются, но время не властно над самими вопросами.

Внуки к концу Аггады заснут, зятья, двадцатый раз слушающие Аггаду, будут неумело скрывать скуку и усталость, клюя семитскими носами, а я буду думать о том, что трудно все-таки бегать наперегонки с вечностью. Мы будем читать Аггаду, и каждый найдет в ней свое, ибо найти можно лишь то, что искал.

— Эдуард БормашенкоПамяти Алексея Германа

Что-то последнее время часто приходится писать некрологи, так и руку набить недолго. За очень короткое время ушли Борис Стругацкий, Григорий Померанц, и вот теперь Алексей Герман. Отваливаются куски России, которую я любил. Что остается? Остается удивительная страна, в которой веками исправно действует только тайная полиция. Немудрено, что наиболее проницательным пророком в России был не философ, не интеллектуал, а довольно серый чиновник, министр внутренних дел, черносотенец Петр Николаевич Дурново, в своей записке в точности предсказавший и конфигурацию противников в Первой мировой войне, и чудовищные для России последствия этой войны, включая социалистическую революцию. Сегодня тайная полиция — единственная скрепа, предохраняющая страну от развала, создала беспримерный в человеческой истории политический режим — чекистскую олигархию.

Вечный бенефис спецслужб — фундаментальная константа российской жизни. Поднимающиеся до понимания этого неотменимого обстоятельства российской жизни мудрецы диссидентами не становятся. Таких немного: Герман, Капица, Воронель. Герман в одном из последних интервью недоуменно вздергивал брови: «Диссидентство? В нашей стране?»…

— Элла ГрайферО ненасильственном насилии и асимметричной войне

… В деревне, где все знают каждого, на дармовщинку не проедешь. Недаром Боаз, заметив среди подбиральщиков на своем поле незнакомую даму, тут же осведомляется — кто такая? И незамедлительно получает исчерпывающую информацию о социальном статусе моавитянки Рут. Обеспечивают, стало быть, вовсе не без разбора, права без обязанностей в ТАНАХе существуют лишь как исключение. Правилом, если уж говорить об античности, становятся они в Риме, где всякий босяк, давший себе труд родиться римлянином, требует на этом основании хлеба и зрелищ. Но в Европе начала ХХ века такие порядки стали вводить отнюдь не из пиетета к римскому праву.

В Европе конца XIX века сложилась ситуация, весьма и весьма напоминающая римскую: распад деревни, рост городских трущоб, тысячи голодных, не по своей вине лишенных средств к существованию… права приходилось давать, не имея возможности возложить на этих людей какие ни на есть обязанности — так было поначалу, а потом… потом они к этому привыкли. Не только те, кто получал, но и те, кто давал им без всякой заслуги с их стороны, просто потому что у него есть, а у другого — нету, а раз так, то нет у другого и обязанностей — одни права. Помните, как у Брехта:Сначала дайте нам пожрать немного, а уж потом учите честно жить! Увы и ах — того, кому жратва систематически достается даром, честно жить уже не научишь, поезд ушел…

— Элиэзер Рабинович1953-й

Как в математике доказательство теоремы начинается со слова «Дано», так и мы посмотрим, что нам было «дано» к 1 января 1953 г.

Родился — в 1937 г. Дед со стороны мамы, главный московский раввин Медалье, был расстрелян в 1938 г. Папа, механик по ремонту зубоврачебного оборудования, арестован вскоре после этого — 17 лет до полной свободы и реабилитации. Три раза двустороннее воспаление легких в 1941 г., выписывание из Филатовской больницы в Москве с температурой 40 — не хватало сестер, чтобы ночью таскать детей в бомбоубежище; хорошо отпечатавшиеся в памяти бомбежки Москвы.

Помню, как меня несут на руках вниз, для убежища, потом вверх по неработающему эскалатору недостроенного метро «Новокузнецкая». Затем эвакуация в Пермь (тогда Молотов) осенью 1941, голод, Москва, школа, возвращение папы без права проживания в Москве, второй его арест, обыск дома. После школы — очереди в магазины с номером, писанным на тыльной стороне ладони химическим карандашом. Антисемитизм как беспрерывный фон, начиная с детского сада в Перми, когда слово «жид» было услышано впервые.

С десяти лет, когда мама рассказала мне о «ежовщине» и о папе как одной из жертв, началась двойная жизнь, когда я твердо знал, чего нельзя говорить вне дома, а дома только шепотом. Я был слишком мал, чтобы задать естественный вопрос: «Мама, а почему, если Ежова разоблачили и расстреляли, Сталин не выпустил всех, кого Ежов посадил? И почему папа все еще должен скрываться, если приезжает домой?»

В нормальной жизни поколение измеряется в 20 лет. Но не в годы страшных катаклизмов. В России люди «выпуска» (из утробы) 1937 и 1947 года — разные поколения. И те, кто еще могли видеть Сталина живым и те, кто «видали его в гробу» — 1947 и 1957-й — разные поколения…

Юлий Герцман: Жизнь в Венеции

Я стоял в очереди за кофе, обозревая, от нечего делать, нехилую дамскую корму, обтянутую бежевой трикотажной юбкой. Буфетчица, занятая страстным переругиванием по мобильнику, не торопилась выполнять служебные обязанности.

Обладательница кормы обернулась, и я узнал артистку Катрин Денев.

— У вас есть зажигалка? — спрсила она.

— Х-м-ш — пфэ! — остроумно ответил я, вытаскивая зажигалку дрожащими пальцами из нешироких штанин. Ужасно узких штанин, по правде.

— Спасибо! — сказала она — В Италии не торопятся, правда?

— Уи, мадам! — сказал я, покрываясь подобострастным потом. Хотя, может, только хотел сказать, а выпалил другое, потому что Денев посмотрела на меня удивленно и отвернулась.

Дело было на острове Лидо, в буфете гостиницы «Эксельсиор», стоящей на границе божественного пляжа, омываемого Адриатикой и, вполне возможно, той самой, где останавливался Ашенбах. Жена была аккредитована от «Новой Газеты» на кинофестивале, что и привело нас туда…

Апрель 2013 — ЗаметкиСемь искусствМастерская:

— Анатолий ПостоловБаллада о голубке. Из новых стихов

Польское танго
Сыграйте мне, панна,
На потускневшем старом пиано…
Пусть мимо кладбищ,
Костелов и парков
Бричкой беспечной
Катится танго.
Танго 30-х,
Неопаленных,
С бурным стаккато
Аккордеонов.

Вы — шансонетка,
Вас обожают,
Ваша горжетка
Искры роняет.
Вас окружают томные рожи
Светских красавцев,
Хамов вельможных.
Слушают вас упоенно и жадно
Лысый студент
И банкир моложавый…

— Борис ТененбаумНеудачник. Главы из новой книги «Гитлер»

Нет, конечно же, нет — Алоис Гитлер уж никак не считал себя неудачником. Напротив — в сентябре 1900 года он ощущал себя на вершине успеха. Как-никак, Алоис, бывший чиновник таможни, состоявший на государственной службе Австрийской Империи, уже пять лет как вышел на покой, считал себя обеспеченным человеком — а сейчас определял своего сына в первый класс так называемого реального училища в городе Линце.

Самому-то ему учиться в таком достойном учебном заведении не пришлось. Он, незаконный сын незамужней крестьянки Марии Анны Шикльгрубер, закончил только начальную школу. Матушка впоследствии вышла замуж за подмастерья мельника, Иоганна Гидлера, но сам Алоис так и остался с фамилией матери, Шикльгрубер.

Иоганн Гидлер сыном его не признал, да и матери после замужества стало как-то не до него.

В итоге Алоиса отправили на ферму к брату его отчима, Иоганну Непомуку. Его фамилия писалась не Гидлер, а чуть по-другому — Гюттлер. И он, надо сказать, мальчика пригрел — тот и четыре класса школы закончил, и стал обучаться сапожному ремеслу, а потом даже и работал в Вене, подмастерьем сапожника.

Мать Алоиса умерла через пять лет после замужества, прошло некоторое время — скончался и отчим, и остался он на попечении своего «дядюшки», Иоганна Непомука, теперь уже насовсем…

— Бахыт Кенжеев«Пространство — рукопись, и время — только слово…»

Фонарь, аптека, улица ночная,
возможно, церковь, то есть пыльный склад
стройматериалов, юность надувная
(напыщенная), подростковый ад,

подруга робкая в индийских или польских
штанах, тоска собраний комсомольских,
не слишком трезвый богословский спор
с Сопровским. О, мытищинский кагор!

«Твой мертвый Ленин врет, как сивый мерин, —
хохочет друг, — о чем ты говоришь?
Велик Господь, а мир четырехмерен,
нет гибели — есть музыка и мышь

подвальная, ученая, грызущая
то сыр, то хлеб, действительная, как
(по умнику немецкому) все сущее…»
Как многие, он умер впопыхах:

недописав, недолюбив, недопив,
не завершив азартного труда.
Душа его меж влажных снежных хлопьев
плывет, озябшая, — Бог весть куда…

— Владимир БабицкийВосьмое свободное искусство

Создание новой техники одна из самых захватывающих областей человеческой деятельности, к сожалению, не вошедшая в Аристотелевский список свободных искусств. Интерес к машинам, по-видимому, заложен генетически в Y-хромосоме…

Всякий раз, когда я возился во дворе дома в Москве со своими «Жигулями», осуществляя необходимые регулировки или устраняя неполадки, я замечал, что проходившие мимо мальчики, делавшие ещё только свои первые шаги, буквально выворачивали руки родителям, или просто останавливались, неотрывно следя до последней возможности за происходящим ремонтом. Маленькие девочки проходили мимо, не обращая никакого внимания, а большие — тем более. Их не интересовали ни техника, ни автомобильные механики.

В детстве я, конечно, мечтал научиться строить настоящие самолеты, а пока ограничивался моделями планеров, детскими конструкторами, фотографией и радиолюбительством. Как-то мой дядя, работавший бухгалтером на Севере, на каких-то приисках, приехав в Москву, решил облагодетельствовать меня каким-нибудь дорогим подарком. Мне было одиннадцать лет.

«Чтобы ты хотел иметь больше всего?» — спросил он. Ещё не веря до конца своему возможному счастью, я выдохнул с надеждой: «Двухконтурный конденсатор переменной ёмкости!»

— А что это такое? — спросил дядя, ошеломлённо…

— Владимир ЯнкелевичВокруг Израиля, или Террор, террор…

Определений террора в современной литературе не менее ста. Одни исследователи начинают говорить о терроре с библейских времен, затем, остановившись на зелотах и сикариях, переходят к ассасинам, и «далее везде», другие начинают с якобинского террора…

Обилие определений не случайно. Оно вызвано соблазном подвести под это понятие все, что удобно в сегодняшней ситуации и, зачастую, трактовка террора просто зависит от направления взгляда. К примеру, если смотреть на Абдуллу Оджалана с турецкой стороны, то он террорист, заслуживающий смертной казни, а если посмотреть со стороны курдов, то — герой, борец за права обездоленного народа. Так один и тот же человек становится и террористом, и борцом за свободу в зависимости от того, как мы относимся к заявленным им целям, одобряем ли его дело или нет. На бытовом, эмоциональном уровне очень часто все виды насилия, которые не нравятся, удобно называть террором. Но понятия «нравится — не нравится» субъективны, они меняются от человека к человеку.

Так что же такое террор?..

— Жанна СветСценарий

— Ну и дурак! — сказала она неистово кипящему супу. — Чего молча кипишь? Выкипеть захотел?

Суп показался ей очень вкусным, она даже не ожидала, что сумеет сварить такой вкусный суп. Представила, как муж съест первую ложку и тоже удивится и спросит, как это ей удалось сварить такой вкусный суп, а она засмеётся, потому что каждый день он удивлялся — то вкусным котлетам, то замечательной яичнице — и ей это его удивление страшно нравилось.

Тут она подумала, что зря обидела суп — он же не виноват, что разговаривать не умеет, хозяйке полагается следить за тем, что она варит. Поэтому обернулась к кастрюле, стоящей на плите и сказала:

— Слушай, суп, не обижайся, да? Я не хотела тебя обидеть, просто испугалась, что ты выкипишь. И в книге написано, что супу нельзя бурно кипеть, что он от этого невкусный становится. А я хочу мужа вкусным супом кормить. Не сердишься?

Ей показалось, что кастрюля, имевшая до того угрюмый вид, слегка повеселела. Она погладила кастрюлю по эмалированному боку, обожглась, вскрикнула, схватилась за мочку уха и засмеялась:

— Хитрая, да?! Поквиталась!..

— Зоя МастерНочь — светла

… Зал почти опустел. Ещё немного, и можно ехать домой, в спокойный полумрак квартиры.

— Как вам подписать книгу? Как вас зовут? — спросил он у немолодой, провинциального вида женщины.

— Вера. Но это не для меня, для мамы, — поспешно ответила она. — Подпишите Прудковской Эмилии Степановне.

Он аккуратно вывел имя на глянцевом развороте и поинтересовался: «Ваша мама, случайно, не учительница»?

— Вот она обрадуется, что вы её вспомнили, — застрекотала женщина, наклонившись и задышав ему в лицо. — Конечно, вы же у неё учились. Она так гордится, особенно когда вас по телевизору показывают. А я в Москве проездом. Смотрю — встреча объявлена. Вот решила маме сюрприз сделать, вашу книжку с автографом привезти. А вы не могли бы тут приписать что-нибудь личное?

— Вы на словах привет ей передайте, скажите, что уж конечно помню её, что… Он запнулся и, подавшись назад, начал искать в портфеле ключи от машины.— Да, просто привет передайте. Извините, опаздываю…

— Зоя МастерПолёт по касательной: интервью с Вероникой Долиной

— Про дилетантство я знаю очень мало, поскольку судьба мне положила уже 40 лет зарабатывать этим скромным кустарным ремеслом. Но в ладу своей стихомузыки и домашнего артистизма, я всегда стараюсь выглядеть сообразно природе, погоде и русскому языку. Дилетантизм в нашем деле, конечно, присутствует, но я давно уж не бываю в тех местах, потому что, в принципе, интересуюсь исключительно профессиональными вещами.

— В тех местах — это на слётах?

— Да, но не из-за какого-то высокомерия или снобизма. Во-первых, меня давно уже туда не зовут. А во-вторых, позвать меня не означает непременно дозваться. Я почти всегда чем-то занята — подробно и углублённо. Позвать меня — означает обеспечить чем-то интересным, а не всякий слёт это обещает. И если я успеваю прозорливо всмотреться в перспективу какого-то мероприятия, высока вероятность того, что я откажусь…

— Игорь ЕфимовО властвующих и подвластных

Политика, власть над людьми — такое грязное дело, что порядочные люди всегда стараются отшатнуться от него, оставить в руках прохвостов и негодяев. Но порядочно ли это?

*

Люди часто не столько любят, ненавидят, презирают или поклоняются, сколько пользуются кем-то, чтобы потешить свою душу любовью, ненавистью, презрением, поклонением. Потом, конечно, это может превратиться в привычку и даже очень сильную: любить хоккеистов и певцов, ненавидеть жидов и «чучмеков», поклоняться Сталину и Гитлеру, презирать иностранцев и умников.

*

Когда вы защищаете очень высокую идею, можно прибегнуть даже к не очень высоким методам — в этом вся прелесть.

*

Национализм упоителен ещё и тем, что даёт бесконечный простор себялюбию. Любить себя — бесценного — считается пошловатым. Но любить себя как немца, как русского, как японца — что может быть похвальней и увлекательней?..

— Ион ДегенВстреча

Голдстайны, отец и сын, преуспевающие владельцы адвокатской конторы в Нью-Йорке, заняли свиту в гостинице «Форум». Туристский агент, организовавший поездку, уверял, что нет в Братиславе лучшей гостиницы.

Даниил Голдстайн родился и прожил в этом городе девять лет до того дня осени 1941 года, когда даже небо рыдало, видя, как их семья вынуждена бежать в Будапешт. Сейчас, спустя пятьдесят пять лет, он впервые приехал в родной город.

Даниил умел блестяще излагать логичные построения, завораживая судей и присяжных мягким баритоном. Но никакие усилия не помогли бы ему объяснить, чего вдруг он решил приехать в Братиславу, в которой у него нет ни родных, ни близких, ни даже могил родителей, почему он уговорил Стэнли, тридцатитрехлетнего сына, единственного своего наследника и компаньона, сопровождать его в этой поездке. Не было тому объяснения.

Еще в 1947 году его приемный отец, доктор Голдстайн получил официальное сообщение о том, что родители Даниила погибли в Освенциме. Старшего брата Гавриэля разыскать не удалось, хотя обширные связи доктора Голдстайна предоставляли ему широчайшие возможности…

— Лина ГородецкаяТетя Фейга и номер ее судьбы

Впрочем, я собиралась начать эту статью иначе. И эпиграфом к ней хотела поставить пронзительное стихотворение израильской поэтессы Юлии Винер:

«Когда моя тетя Гита пила свой утренний кофе
горничная тщательно снимала пенки с подогретых сливок
при виде пенки у тети Гиты делались нервные спазмы

когда портниха шила тете Гите нижние панталоны
на внутренние швы накладывалась мягкая шелковая тесьма
голые швы раздражали нежную кожу тети Гиты

когда моя тетя Гита посещала кинематограф
ее поклонник скупал все окружающие кресла
соседство чужих людей мешало тете Гите

когда транспорт прибыл в Треблинку
моя тетя Гита примерзла к залитому мочой полу
но была еще жива»

Фейга, Ципора Поляк, не носила шелковые панталоны и слово «горничная» не существовало в ее лексиконе. Но судьба большинства европейских евреев не была избирательна к статусу и рангам, и одинаковые товарные вагоны, хоть и имели разный адрес направления, но вели к одному конечному пункту — Катастрофе европейского еврейства…

— Лорина ДымоваКак это все началось… Отрывок

…Конечно же, я и сама писала стихи. Началось это, по-моему, в третьем классе со стихов про зверей, про игрушки, про клоунов, потом пошли патриотические стихи о том, как счастливо живут советские дети, и басни, клеймящие американских капиталистов, а также отечественных тунеядцев и стиляг. Стихи о счастливых пионерах я несколько раз посылала в «Пионерскую правду», трепеща, заглядывала в почтовый ящик и время от времени получала ответ от литературного консультанта, где мне объяснялось, что я молодец, но мои стихи пока еще не подходят для их газеты, и что я должна больше читать, чтобы писать еще лучше. Заключительную фразу: «Присылай нам свои новые стихи», — я воспринимала всерьез и спустя несколько месяцев посылала в газету новые стихи.

Когда я училась, кажется, в седьмом, как это ни невероятно, одну из моих разоблачительных басен напечатали в газете «Подольский рабочий» (Подольск был ближайшим к нашему поселку городом), что повергло в шок и моих родителей, и учителей, и подружек. Но не меня. Я это восприняла как должное и, забыв о «Пионерской правде», начала бомбардировать баснями «Подольский рабочий», что завершилось еще несколькими публикациями.

А в восьмом классе пришли стихи «про любовь» и вытеснили все другие темы. Неразделенная любовь, разочарование, напрасно прожитая жизнь. И больше никаких игрушек-зверюшек. И еще состояние постоянной влюбленности, причем неразделенной. Если же вдруг случалась взаимная, она немедленно отвергалась, поскольку не располагала к писанию стихов. Стихи я писала до окончания школы и настолько была этим увлечена, что к концу десятого класса стала думать о том, что хорошо бы поступить в литературный институт или, на худой конец, в университет на филологическое отделение. Но…

— Михаил ХазинКостюжены. От князя Мирского к Гене Зингеру и Крушевану

Вспомнилась история про одного из «отцов» советской психиатрии Михаила Иосифовича Гуревича. На его лекции демонстрировалась больная тяжелым умственным расстройством. Она не могла назвать ни своего имени, ни числа, ни времени года, но на вопрос, кто ее привез в больницу, с неожиданно осознанной злобностью ответила: «Жиды». Профессор повернулся к аудитории и заметил: «Вот видите, как мало нужно ума, чтобы быть антисемитом».

Мысль то и дело возвращалась к словам Бригитты о том, что из рода в род в семействе Крушеванов наблюдалась, мягко говоря, самобытность психики. А точней — ущербность. Мне неизвестно, обращался ли когда-либо к психиатру Крушеван, черносотенный соавтор «Протоколов Сионских Мудрецов». Но его одержимость, агрессивность, сопряженные с проектами спасения России и указания путей мироустройства, широко известны по его публикациям, выступлениям. Невольно задумаешься, не граничит ли такая линия поведения с манией величия?

Под этим углом зрения прочел я ранние неопубликованные рукописи Крушевана, хранившиеся у его племянника, лечившегося в Костюженах. Стремление к известности и славе, зуд писательства рано начал одолевать Крушевана (дядю). Он много и неустанно писал — прозу, стихи, статьи, афоризмы. В возрасте пятнадцати лет, в Киеве, он начал издавать рукописный журнал «Век». Вот передо мной первый номер «Века». Зеленая тетрадь, исписанная от начала до конца аккуратным, бисерным почерком издателя, он же автор. Его адрес: г. Киев, дом номер 173, дом Редзиковской — по Фундалеевской улице, против Анатомического театра…

— Николай Мотовилов: Модернизация истории в произведениях Фейхтвангера

… Модернизация истории в исторических романах Фейхтвангера распространяется лишь на частности, главным образом реалии, но в основном не затрагивает общей картины описываемой эпохи. Достаточно вспомнить о том, какую роль в жизни героев «Иосифа» играет религия. Мысль о мести Ягве за разрушение Храма ускоряет смерть Тита; скептик и трезвый политик Домициан также вынужден считаться в своих действиях с иудейским богом (именно с богом, а не с народом Иудеи!) как с серьезным противником. Вспомним сцену свержения Домициана. По словам историка Шлоссера, император был убит после длительной самозащиты. Иначе выглядит смерть Домициана в романе Фейхтвангера «Земля обетованная»: император уверен, что он побежден Ягве, и поэтому не оказывает сопротивления. Автор счел себя вправе отказаться в данном случае от точной передачи исторического факта, ибо в деятельности Домициана борьба с Иудеей, еще не оправившейся от нанесенного ей Веспасианом и Титом поражения, едва ли могла играть такую большую роль, какую отводит этой борьбе Фейхтвангер в романе «Земля обетованная». Но сама мотивировка поведения Домициана вовсе не заимствована из XX века. Если Рим — это «Третья империя», то Домициан — один из «вождей» этой «империи». Можно ли представить себе, чтобы Гитлер и его сторонники когда-нибудь руководствовались в своей политике мотивами, подобными тем, которые двигали Домицианом? Можно ли думать, что 20 июля 1944 года они отдали бы власть так легко, как это сделал Домициан в романе Фейхтвангера? Разумеется, нет!..

— Роман Казак-БарскийКызыл-Арват

Целый вечер бабка рассказывала матери о блокаде. Как выехала летом через Ладогу на пароходе. Как немцы жестоко бомбили пароход: «Всех загнали под палубу, вниз. Если бы бомба попала в пароход, все мы утонули бы». Уже все легли спать, погасили керосиновую лампу, а бабка всё рассказывала. Даня тихонько лежал, притворясь спящим. И всё, что бабка рассказывала, превращалось в его воображении в красочные картины — как в первую бомбёжку бабка залезла под стол, а через неделю сбросила с крыши дома свою первую зажигательную бомбу. Как горели разбомбленные Бадаевские склады и расплавленный сахар тёк по улице, а красноармейцы с винтовками никого не подпускали к сладкому потоку. Как везли под охраной автоматчиков хлеб в магазин. Как на её глазах убили старика и забрали у него только что полученную пайку хлеба в 125 грамм и карточки. Как на лестнице и на улице лежали замёрзшие трупы. Как люди падали и тут же замерзали, а живые переступали через трупы и шли по своим делам. Как возила она воду на саночках из проруби на Мойке. Как погиб её второй муж Зяма — шел на фабрику, упал на Московском проспекте, сломал ногу и не выжил. Умер от истощения. Как замёрз голодный Боря, её сын от второго брака. — «Лучше бы его взяли на фронт. Там хоть как-то кормили. А у него была близорукость. И его не взяли». Умерли все соседи по коммуналке. В госпитале, куда бабка устроилась работать санитаркой по протекции сестры Зямы, давали тарелку супу и кашу, но без хлеба. — «Если бы не эта работа, я бы тоже умерла от голода».

В освободившуюся комнату вселили семью водителя, который возил грузы по «дороге жизни» по льду Ладоги. У них было всё. Даже сливочное масло. Когда они садились трапезничать, то запирались в комнате. Чтобы я им не помешала. Тогда я выменяла у них чекушку молока за серёжки, которые в 18-м году в Киеве на Екатерининской дал мне красный эрвээсовский комиссар при «экспроприации» заксовских капиталов, где я была понятой. Я сварила кашу из этого молока, но попробовать не успела. Боря моментально её проглотил. Уже после смерти Бори, весной, я выменяла две китайские вазы за полбуханки хлеба. И считала, что мне очень повезло. К маю 42-го всё «лишнее» население Ленинграда вымерло. Остались только те, кто мог ещё работать. Перед смертью Зяма сказал мне, чтобы при первой возможности я уехала из этого прóклятого города. Этот город прокляли тысячи погибших при строительстве людей, которых первый Император пригнал в эти гиблые болотистые места…»

— Семен БеленькийЛагерь. ОЛП-1

Побрели к вахте. Оттуда вышли надзиратель с конвоем. Началось построение и пересчет, во время которого выяснилось, что двоих наших нет. Нас оставили стоять под дождем, а надзиратель и конвоиры стали звать недостающих и ходить по объекту, отыскивая их следы.

Вскоре выяснилось, что эти двое бежали. Оба были родом из Новгородской области. Один их них, Волков, мужик лет сорока с лишним, бородатый, мрачный и озлобленный. Он на всех ворчал, клял советскую власть и непрерывно дымил махоркой. Второй — молодой здоровый солдат, за какую-то провинность попавший сюда из группы советских войск за границей. Их побег был, конечно, актом отчаяния и безумия — ушли без подготовки, без еды, не зная местности, в холодное время года, захватив со стройки один топор…Что толкнуло их к этому, я не знаю. Может быть, просто заметили прореху в ограждении и не смогли удержаться от соблазна? А может быть, решили любой ценой уйти или погибнуть.

Мы стояли в строю под дождем, а конвой, надзиратель и прибывшая им на подмогу команда с собаками продолжали поиск…Часа через два «побегушников» нашли собаки. Избитых, с наручниками на заведенных назад руках, их бросили перед колонной. Конвоиры били их сапогами, а устав, стали травить собаками. Собаки рвали в клочья их одежду и вырывали из тел куски мяса.

Волков умер сразу. Конвойные это поняли и оттащили труп в сторону, а молодого продолжали терзать. Наконец оба тела бросили в телегу и повезли. Колонна двинулась к жилой зоне.

Перед входом в лагерь нас обыскали. Во время обыска в «шлюзе» мы видели тела беглецов, валявшиеся под проливным дождем на земле у вахты, — мертвого и живого вместе.

Я пробыл в лагерях около шести лет, и на моей памяти не было ни одного удачного побега…

— Соня ТучинскаяРазговор с пацифистом, или Как одолеть зло: Томас Манн vs. Махатма Ганди

… Совет Ганди немецким евреям, Вариант Первый:

«Немецким евреям следует совершить коллективное самоубийство и тем самым «вызвать возмущение всего мира и немецкого народа бесчеловечностью гитлеровского режима».

Луис Фишер, в книге «Ганди и Сталин», пишет, что когда в 38-ом году Ганди был задан вопрос: «Как быть с евреями? Если вы против их уничтожения, то как их спасти, не прибегая к военному вмешательству?», Ганди дал ответ, который Вы только что прочли.

Ну что ж, слова не мальчика, но мужа, не правда ли, Марк. Ответ Ганди пленяет гениальной простотой, достойной истинного мудреца: полмиллиона трупов за прозревшее человечество, которое наконец осознает, что «побеждая злых, мы множим Зло». От дальнейших комментариев воздержусь.

А как Вы думаете, изменил ли Ганди свои взгляды после войны, т.е. уже зная о масштабах и методах сотворенного Зла? Разумеется, нет. Евреи все равно погибли [не принеся никакой ощутимой пользы любимой доктрине праведника, добавлю я от себя], а могли бы умереть осмысленно— например, коллективно сбросившись с обрыва, — говорил он…

— Соня ТучинскаяКоллоквиум по Герцену

… Кстати, Чак сказал мне как-то по секрету, что все без разбора славянские языки звучат для англосаксов вполне варварски. Поэтому верить американцам, говорящим, что ваш язык это “music to their ears”, т.е. что они в восторге от того, как звучит Ваш язык — значит наивно доверяться вежливой, но неискренней лести. И вообще, кроме английского, их в большей или меньшей степени раздражают “вси языцы” кроме, пожалуй, французского и итальянского.

— А зачем же ты пошел учить русский? — с обидой за родной язык спросила я его.

— Из-за суффиксов, — ответил Чак

— Как это, из-за суффиксов? — удивилась я.

— Я учился на франко-германском отделении, — отрепетированным голосом начал свой рассказ Чак. — Однажды я прочел, что от слова “мальчик” можно с помощью суффиксов образовать десять или больше уменьшительных синонимов, и каждый из них будет иметь свой смысловой оттенок. Тогда я понял, что если уж тратить время, то, именно, на этот язык и перевелся на кафедру Slavic Languages…

— Тамара РостовскаяРуки мои

Руки мои, бедные руки мои, чем вы занимались в жизни?

Вам не пришлось месить глину. Вы не поднимали тяжелые глыбы. Вы не строили пирамиды в Египте. Но рабского труда не избежали.

Руки мои, детские руки, вы пололи огороды, которые принадлежали не мне. Убирали урожаи с полей и садов, которые не были моими. Едва окрепнув, мои нежные руки уже трудились на фабрике. Они были обязаны помогать фашистской Германии ковать победу и тем самым вносить вклад в свое уничтожение. Третьему Рейху нужна была резина. Много резины. И вы, бедные руки мои, добывали для фашистов резину. Вы отрывали стельки от старых калош, чтобы калоши были вновь переработаны. Пыль покрывала вас, мои белые руки, и вы становились черными. Грязь въедалась глубоко в ладони, покрывая линии судеб, и казалось мне, что и судьба моя черным-черна. Как руки…

От жестких стелек появлялись мозоли и трещины, которые зудели и болели, а лечить было нечем. И никому не было дела до девчонки — замарашки… Германии нужна была резина. Очень много резины. Для победы.

Руки, мои детские руки, вы трудились на конвейере наравне с взрослыми руками подневольных женщин. О, тут нужна была ловкость, внимание и быстрота! Не дай Бог вам зазеваться, мои огрубелые руки. Тут же возле вас, как снежный ком, вырастала куча деталей. И сидящие рядом начинали шипеть: «быстрей, быстрей, быстрей»! Немецким солдатам нужны сапоги. Много резиновых сапог…

— Эдуард БормашенкоПролегомены к философии естествознания

В основе точного знания лежат несколько основных интуиций человеческого разума: интуиция числа, интуиции пространственного и временного расположения событий и вещей. Этим фундаментальным интуициям предшествует и сопутствует интуиция порядка. В самом деле, ряд натуральных чисел упорядочен (как говорят математики: «вполне упорядочен», каждое его подмножество обладает первым элементом). Представления о пространстве и времени также неотделимы от идеи взаимного расположения, упорядочения предметов и фактов.

Итак, наше точное знание покоится на трех китах: числе, геометрии пространства-времени и порядке. Не перестаю удивляться тому, как недалеко мы ушли в нашем понимании Космоса от греков: между пифагорейским: «числу все вещи подобны», и изречением Кронекера «Господь изобрел целые числа, все остальное — дело рук человеческих» зазор весьма невелик. Естествознание остается греческой мудростью, как ее именовали наши мудрецы.

Проблемы теории чисел отличаются поразительной устойчивостью и неприступностью. На слуху великая теорема Ферма, но куда более простое утверждение, состоящее в том, что «каждое четное число большее двух можно представить в виде суммы двух простых чисел», именуемое гипотезой Гольдбаха, до сих пор остается недоказанным, вопреки огромным усилиям, приложенным математиками. Прикасаясь к теории чисел, ощущаешь дыхание вечности, неизменный и до конца непостижимый мир чисел завораживает. Грекам же принадлежит представление о том, что этот мир должен быть спроецирован на человеческую жизнь…

— Элла ГрайферТеория и практика

Альберт Швейцер… Кто же в (не только!) Западном мире не слышал этого имени? У кого не вызывает оно, как минимум, уважения? Не только бескорыстие, самоотверженность и доброта, обширность знаний и умений, но и редкий организаторский талант, способность находить общий язык с людьми иной, чуждой культуры… это, конечно, далеко не все достоинства необыкновенного человека, о котором нам еще раз напомнил Анатолий Абрамов (цитаты без ссылок ниже — из его работы), но…

Есть разница между любовью и уважением к конкретной личности (чего, повторяю, Швейцер вполне достоин) и некритическим восприятием теорий, которые эта личность предлагает, пусть даже с наилучшими намерениями. Вы, наверное, уже догадались, что речь у нас пойдет о знаменитой «этике благоговения перед жизнью».

Прекрасный пример проблематичности этого мировоззрения упомянут как раз в повествовании Абрамова:

Всем экологическим активистам известно, что одним из запалов американского, а в значительной степени и всего планетарного движения в защиту природы, стала вышедшая в 1960 году в США книга Рэйчел Карсон «Безмолвная весна». Но не все помнят, что книгу свою она посвятила ему, великому гуманисту «Альберту Швейцеру…

В книге той, если кто не помнит, написано, что применение ДДТ опасно для жизни некоторой породы орлов, и посему подлежит запрету, каковой в действительности и был осуществлен. В результате орлята учатся летать, зато детеныши местных хомо как бы сапиенсов сотнями мрут от малярии, уничтоженной было при помощи того самого ДДТ…

Май 2013 — ЗаметкиСемь искусствМастерская:

Азарий МессерерСоюз любимцев вечных муз. К столетию со дня рождения Бенджамина Бриттена

Полвека назад я невольно поучаствовал в самом скромном качестве в подготовке к празднованию пятидесятилетия Бенджамина Бриттена. В Англии как иллюстрированное сопровождение к серии юбилейных концертов запланировали издать роскошный журнал, для которого, наряду с другими прославленными деятелями мировой культуры, вызвался написать статью Мстислав Ростропович. Как всегда, у Славы времени было в обрез, и о своем обязательстве он вспомнил лишь тогда, когда ему сообщили, что журнал уже готов, не хватает только его статьи, и в его распоряжении осталось два дня до последней оказии.

Мы жили со Славой на одном этаже композиторского кооперативного дома, и поздно вечером он принес мне написанный от руки текст объемной статьи — эта рукопись хранится у меня до сих пор — для перевода на английский язык… за один день…

Спустя полтора года Слава представил меня прилетевшему в Москву Бриттену в качестве своего переводчика. Бриттен, думая, что я переводил ту самую статью, поморщился и произнес одно убийственное слово, которое я не осмелился перевести: “Awful” — «Ужасно». Я покраснел и вообще был абсолютно обескуражен, ведь перевод, повторяю, мне казался очень хорошим. Только впоследствии, прочтя дневники Бриттена, я понял, какой он был тонкий знаток английского языка…

— Александр Воронель«Похвала умеренности»

Нами владеет мечта о чистой жизни. Если мне не удается помыть руки после уборной, я весь день чувствую себя не в своей тарелке. По-видимому, это соответствует какой-то моей подсознательной тяге к «выпрямлению» жизни, приведению ее к общественно приемлемому стандарту «истинной жизни», в то время как моя скрытая от людей жизнь в уборной остается, наверное, неистинной, пренебрежимой. Как это укоренилось?

…Также и когда на моих глазах вершится очевидная мне несправедливость, я не нахожу себе места и не могу сосредоточиться на работе. И это несмотря на солидный возраст, который учит, что жизнь чистой не бывает, что она грязна и несправедлива по существу. Не так, что в ней порой «случаются» грязь и несправедливость, а фундаментально, как проявление обмена веществ в любом отдельном живом теле и, как взаимная эксплуатация, фактическое неравенство и постыдный паразитизм одних за счет других в любом живом обществе. Обостренное нравственное чувство — скажем, у Льва Толстого — на каждом шагу ставит перед человеком неразрешимую моральную дилемму, препятствуя нормальному, естественно одностороннему течению жизни.

Простейший рецепт против телесного чистоплюйства — тоже изобретенный Львом Толстым — работа на земле. Достаточно огорода — небольшой грядки с редиской и огурцами — чтобы отучить себя чрезмерно принюхиваться. Уровень своей чистоты при этом можно сохранить тот же, но черная жирная грязь, в которой только и растут, очаровательные, поражающие своей исходной, первоначальной чистотой, огурцы, перестает отпугивать своей фундаментальной чужеродностью.

Почти так же достаточно взять на себя полную моральную и материальную ответственность за небольшой рабочий коллектив в 3-5 человек, чтобы навеки отучиться от избыточных позывов к справедливости. Несовместимость людских интересов и их односторонность при обсуждении общего дела становится очевидной, едва только попробуешь пойти им навстречу. Но большинство человечества определяет свою линию поведения еще до всякого осмысленного личного опыта…

— Александр ГельманДетство и смерть

… Первым умер Вэлвалэ, Володя. Он родился перед самым началом войны, мама кормила его грудью. На третьем или четвертом переходе у нее кончилось молоко, мальчик умер. Он умер в пути, мама донесла его мертвое тельце до очередного привала, который пришелся еще на правый (румынский) берег Днестра. Помню, отец не мог найти лопату, потом нашел лопату без ручки, начал копать, и в это время кто-то прибежал и сообщил, что только что скончалась женщина, мать наших знакомых. Было решено похоронить их вместе. Могилу выкопали неглубокую, недалеко от берега, сначала опустили женщину — в чем была, а сверху ей на грудь положили завернутого в какую-то тряпку моего братишку. И засыпали. И пошли дальше. А через несколько дней на очередном привале, в городе, который назывался, если не ошибаюсь, Ямполь, уже на Украине, мы оставили лежать на земле умирающую, но еще живую бабушку Цюпу. Она лежала неподвижно, беззвучно. С открытыми глазами. Ни остаться с ней, ни нести ее на руках (подводы уже не было) не разрешали. Охранники предложили два варианта: оставить лежать или пристрелить. Мама вытерла платочком грязь с морщинистого лица бабушки Цюпы, поцеловала ее, и мы ушли…

В Бершади гетто занимало половину города. Наша семья и еще две семьи из Буковины попали в какой-то полуподвал, располагались мы частью на цементном полу, частью на наскоро сколоченных нарах. По мере вымирания одних другие, пока живые, перебирались с пола на нары. Об отоплении даже речи не было, согревались собственным дыханием да соприкосновениями завернутых в тряпье, немытых, голодных, завшивевших тел. А морозы в ту первую зиму войны были такие, что даже толстые кирпичные стены промерзали насквозь.

Одной из первых в этом полуподвале умерла моя мама. Ей было тогда ровно в два раза меньше, чем мне сейчас, — тридцать один год. Я лежал на нарах рядом с ее мертвым телом, плечом к плечу, целую неделю. Я спал рядом, я что-то ел рядом с трупом матери. Пять дней. Или четыре дня. Или шесть дней. Как она лежала рядом со мной живая, так она продолжала лежать мертвая. Первую ночь она была еще теплая, я ее трогал. Потом она стала холодной, я перестал ее трогать. Пока не приехали и не убрали, но уже не только ее, а еще нескольких человек, успевших умереть за эту неделю в нашем полуподвале. Они убирали трупы иногда раз в неделю, иногда два раза в неделю — это зависело не от количества трупов, а неизвестно от чего.

Никого из моих близких не убили — они сами поумирали. От голода, от холода, от жуткой обстановки, от душевной боли, от безнадежности. От всего вместе.

К весне во многих помещениях стало просторно…

— Александр МатлинВасильковые цветочки

Вам не надо ехать в Нью-Йорк и платить четыреста долларов за то, чтобы услышать премьеру какого-нибудь Любовного напитка с Нетребкой. Он, этот самый напиток, теперь находится в двадцати минутах езды от вашего дома, за десятую долю цены и с полным эффектом присутствия в зрительном зале и даже за кулисами. Вот такие чудеса творит технология. Нетребко орёт свои арии в Нью-Йорке, а её в этот момент слышит и видит весь мир. Это называется эйч-ди-опера, то есть опера с высокой разрешающей способностью.

С тех пор, как эта разрешающая способность вошла в нашу жизнь, мы с женой не пропускаем ни одного представления. Каждый раз я в уме подсчитываю экономию от того, что мы не пошли смотреть представление в театре Метрополитен, и чувствую, что неотвратимо богатею. Мы приходим в кинотеатр заранее, чтобы занять хорошее место — в центре, не очень далеко, но и не слишком близко. К середине первого акта я обычно засыпаю. Но потом я, конечно, пробуждаюсь и дальше с полной ответственностью слежу за развитием сюжета. А то, что я пропустил, мне потом рассказывает жена.

В тот день, с которого начинается наша история, моя жена не могла пойти слушать оперу. Как раз в этот день у неё на работе случилось важное совещание. Она говорит:

— Ты, милый, иди, слушай без меня, получай удовольствие. А мне потом расскажешь. Или даже споёшь…

— Аркадий Шустеров: Не бей его, папа, не бей!

— Не бей его, папа, не бей! Он ни в чём не виноват! Не бей! Прошу тебя! Он хороший. Не бей! Видишь, у него уже вся спина в крови. Он не может спросить тебя: “За что?” Только храпит и пена течёт с его морды. Прекрати! Он плачет! Плачет конь. Как человек плачет! Бей лучше меня! Косенька, не плачь милый!

Мальчонка лет десяти обнял шею коня ручонками. Конь прижался головой к его лицу, слёзы и пена с головы коня, смешавшись, капали на белую безрукавку мальчика.

— Папочка, бей меня! Это я виноват: не пошёл в школу, подрался с Игалем, обидел Лиорочку, когда ты уехал на базар. Бей меня я заслужил! А конь? В чём может быть виноват конь?!

Мальчик всхлипывал, и слёзы катились из его глаз.

— Бей меня, я виноват!

— Сыночек, прости меня! — Кнут отлетел в сторону. — Не знаю, что на меня нашло? Это я один виноват. Я хотел купить всем на праздник пасхи подарки: и тебе, и Игалю, и Леорочке, и маме. И поэтому не продал овощи перекупщику, а хотел продать их на базаре сам. Тогда бы хватило денег на подарки всем…

— Борис ТененбаумБарабанщик. Главы из новой книги «Гитлер»

В два часа дня, в субботу 9 ноября 1918 года, выступая с балкона Рейхстага, Филипп Шейдеманн заявил собравшейся толпе, что старый прогнивший порядок рухнул, что монархии больше нет, и что “…Рейх перестал быть Империейистановится Республикой…”.

Что означает это заявление, было неясно — художественный критик Харри Кесслер, навестивший Рейхстаг поздним вечером 9 ноября, записал в своих мемуарах, что здание было набито народом. Тут были и солдаты, и моряки, и какие-то штатские, у которых было оружие, и какие-то женщины, у которых оружия не было — но вели они себя при этом очень непринужденно. Солдаты, впрочем, тоже не стеснялись — некоторые из них, например, лежали на толстых красных коврах, устилавших коридоры Рейхстага. Кесслеру подумалось, что он находится “… в декорациях фильма о русской революции 1917…”.

Он занес это наблюдение в дневник.

Нечто очень похожее творилось и в других местах. Офицерский обед в закрытом клубе в Кобленце был прерван, когда в клуб вломились вооруженные солдаты. Их предводитель был верхом, и в зал въехал, как был, на лошади — спешиться он счел излишним.

Теоретически правление было передано социал-демократам — это было сделано последним рейхсканцлером монархии, принцем Максом Баденским. Он как раз, во что бы то ни стало, стремился избежать «…повторения русской революции…» — и убедил кайзера покинуть столицу. Макс Баденский был прав — за несколько дней до 9 ноября наследному принцу, Генриху Прусскому, пришлось в чужой одежде бежать из Киля, его жизни угрожала опасность.

То, что война безнадежно проиграна, понимающим дело было известно с октября 1918 — все ресурсы к дальнейшему сопротивлению были исчерпаны…

— Валерий ГенкинБаба Женя и дедушка Семен

Что же произошло за сто бесконечных дней, которые отделяли декабрьскую ночь с помянутым поэтом кандальным звоном дверных цепочек и апрельское утро, когда баба Женя и только что вернувшийся дед услышали по радио: «…привлеченные по делу группы врачей, арестованы без каких-либо законных оснований… Полностью реабилитированы… из-под стражи освобождены»? («Ну вот, ну вот, умница Лаврентий Павлович, разобрался», — бормотала Женюра, неверной рукой гладя щеку деда. А совсем скоро я услышал частушку: «Как министр Берия вышел из доверия, а товарищ Маленков надавал ему пинков». А потом вышел из доверия Маленков, и ему надавал пинков товарищ Хрущев. А потом…)

Следователь строил могучее здание заговора, выходящего за пределы обычных происков сионизма и международного империализма. Бессонной ночью пришла ему в голову лихая мысль пристегнуть к еврейским отравителям белоэмигрантов. В деле деда нашлись связи с Алексеем Хохловым — изменником родины, расстрелянным в 1938 году, бывшим прапорщиком царской гвардии, от которого множество нитей вело — как было со всей очевидностью доказано пятнадцать лет назад — к монархическим кругам эмиграции. Не вызывала сомнений и причастность к этой банде хирурга Шаргородского, вступившего в аморальную связь с вдовой Хохлова. Измученным допросами и мордобоем Шаргородскому и Затуловскому по очереди читали показания: Илье — Семена, Семену — Ильи. Илья Борисович не скрыл, что дед находился в дружеских отношениях с Хохловым. Дед и сам назвал Хохлова своим другом, причем до того, как увидел протокол допроса Шаргородского, но в память врезалось: Илья дает показания против него. В свой черед Затуловский подтвердил, что Илья Борисович помогал Лидии Хохловой и ее малолетнему сыну. Шаргородский и сам показал, что ездил к Хохловой в Нарым и поддерживал ее материально, заявил об этом задолго до того, как ему прочли протокол допроса Затуловского, — но запомнил: Семен выдает следователю их (его, Лиды, самого деда) личное, сокровенное, не могущее быть предметом грязного рассмотрения этих. В сущности, оба вели себя достойно, хотя и не героически. Впрочем, кто знает, где начинался героизм в Лефортовской тюрьме пятьдесят третьего года. Не оболгать коллегу — это героизм?

Они встретились у вдовы одного из тех, кто не вернулся. Не поздоровались. Отвели глаза. И с тех пор не разговаривали до самой смерти деда. Чего было больше в их молчании — угрызений совести или укора, — сказать трудно. Прости они друг друга, легче было б жить, а деду — и умирать. Умирал он долго, от рака легких. И курил, пока был в сознании. Илья Борисович не зашел ни разу…

— Виктор КаганОсень сменяет осень

И только не плакать, не плакать, не пла…
Слеза по щеке утекает неспешно.
О, Господи, с кем там Мария спала
бессонно и кротко, светло и безгрешно?

Да что вам за разница — грех, благодать?
Но жала из сплетен не повырывали,
и камни со свистом, и каждая блядь
талдычит в соитье с шестом о морали.

Волхвы и слепая звезда в темноте.
Младенец зашёлся в отчаянном крике.
Приснилась судьба на шершавом кресте
и губка у губ на протянутой пике.

И ты не рыдай мене, мати моя,
омой моё тело водой дождевою.
Хохочет Варавва и два воробья
дерутся за хлеб у солдат за спиною.

— Владимир ЯнкелевичОсколки

Флот для меня начался на дальневосточной военно-морской базе, где стояла не существующая ныне бригада подводных лодок. Нельзя сказать, что это было Б-гом забытое место — прекрасная бухта почто идеально круглой формы, на дне которой в изобилии водился морской деликатес — гребешок, морские ежи, икру которых мы ели прямо из панцыря, трепанги, которых называли морским женьшенем, креветки. Если отойти от дома метров на пятьдесят, то можно было набрать ведро очень приличных грибов… Скорее это просто было место забытое цивилизацией. Такому месту цивилизация и не была нужна, — приехать хорошей компанией с палатками, расположиться на отдых, да и уехать через несколько дней — видимо в этом было его изначальное предназначение.

Но там стояла бригада подводных лодок, между сопками прятались несколько домов, два каменных, остальные деревянные, вот здесь и должны были жить офицерские жены, ожидая своих (или уж как получится) мужей домой из похода или просто из базы. Население там делилось на группы. Командирши дружили с командиршами, старпомши со старпомшами, а прочие, примкнувшие к ним снизу, те делились на питерских и местных, дальневосточных, то есть жен выпускников Тихоокеанского высшего военно-морского училища имени Макарова. Их начальство любило больше, так как стремления смыться с этой базы, да и просто рвения перевестись куда-то на «Запад», в Питер, у них было намного меньше. И была еще одна группа — это прочно осевшие мичмана, служащие береговой базы, ведавшие снабжением и вообще всеми видами обеспечения.

Среди них очень многие разводили свиней, выраставших до огромных размеров, таких, что задача вынести мусор превращалась в экстремальное приключение. Свиньи с таким энтузиазмом неслись проверить этот мусор — нет ли там чего-нибудь съедобного, что несущаяся двухсоткилограммовая туша вполне могла покалечить…

— Евгений БерковичОдиссея Петера Прингсхайма

«Всего и надо, что вчитаться, ‑ боже мой, всего и дела, что помедлить над строкою» ‑ мудро заметил поэт, и если последовать его совету, то любой текст, написанный мастером, может открыть наблюдательному человеку много неожиданного. Как опытный грибник по необычно лежащим на земле иголкам хвои находит в лесу богатую грибницу, так и вдумчивый читатель по оброненной в тексте незначительной детали обнаруживает ниточку, ведущую к клубку самых невероятных событий.

Возьмем, к примеру, рядовое письмо Томаса Манна физику Петеру Прингсхайму, написанное шестого ноября 1917 года, и поищем в нем следы одной драматической истории из жизни молодого ученого.

Через четверть века события вокруг физика закрутятся в такую трагическую воронку, что в нее окажутся втянутыми судьбы многих известных людей неспокойного двадцатого века…

День, которым датировано письмо, ничем особым не выделен в истории. Четвертый год тянется всем смертельно надоевшая мировая война, называемая в России «германской». Нескончаемые сражения выматывали последние силы у воюющих стран, число жертв с обеих сторон шло на миллионы, люди в тылу забыли вкус нормальной еды и постоянно голодали. Терпению народа везде подходил конец. В России взрыв произошел буквально на следующий день после отправки письма Манна — 7 ноября по европейскому календарю в Петрограде начался знаменитый мятеж, который потом назовут Великой Октябрьской социалистической революцией.

В Мюнхене, откуда Томас Манн писал письмо своему шурину, недовольство населения тоже грозило выйти из берегов. В прошлом осталось восторженно романтическое отношение к войне, радостное ожидание скорой победы…

— Зоя МастерКишинёвские рассказы. Манная каша

Мои первые осознанные воспоминания связаны с манной кашей. Я ненавидела её настолько, что даже став матерью, не могла заставить себя попробовать кашу, которую варила своим детям. Тогда, во времена моего небогатого детства, считалось, что манная каша и стакан молока — непременные составные детского меню, без которых ребёнок не сможет расти и правильно развиваться. Когда передо мной ставили тарелку густой, вязкой, пупырчатой смеси, меня непроизвольно начинало тошнить уже от самого её запаха… Я просила добавить сахара, потом варенья, потом масла. После этого жаловалась, что каша остыла. Бабушка терпеливо разогревала эту застывшую серо-розовую массу, снова выливала её в тарелку и в очередной раз пыталась запихнуть ложку в мой плотно зажатый рот. В тарелку начинали капать слезы, оставляя маленькие кратеры в губчатой смеси. Бабушка бежала жаловаться папе, а я вытряхивала кашу в мусорку.

Другой трюк становился возможен летом, когда разрешалось есть за столом во дворе. Там, возле забора, отделяющего наш двор от соседнего, рос высоченный старый клён. В одно неблагоприятное для него лето, листву съели гусеницы американской белой бабочки, перед этим покрыв её мерзкой на вид и на ощупь липкой гадостью. Сначала клен пытались брызгать какой-то ядовитой смесью, от запаха которой сдохли соседские голуби. Когда же с него начали падать мохнатые, коричневые, бородавчатые гусеницы, дерево пришлось спилить. Двор стал обезглавленным и солнечным до неприличия. Поначалу было странно, выходя из дверей, натыкаться взглядом на широкий пень с кривой расщелиной, похожей на укоризненную гримасу-ухмылку поверженного великана. Но ощущение странной неловкости прошло, как только меня посетила мысль использовать этот остаток величия для слива бабушкиной, с такой любовью сваренной, каши…

— Зоя МастерРита

— Ты только посмотри, — крикнул Эрмек жене, поднимая с травы обломанную ветку, — опять эти воровки таскали груши. Прибить их мало.

— Э-эй, отмахнулась Айна. — они же с голоду дохнут. Отец на фронте. Мать шляется, не работает. Дети побираются — сама видела утром на базаре.

Рита прижалась к дереву, надеясь, что хозяева не заметят её среди густой летней листвы. Одной рукой она держалась за ствол, другой — сжимала на животе концы присобранной узлом рубашки с грушами. По пальцам проползла толстая мохнатая гусеница. Рита ощутила теплую мягкость её складчатого тела и зажмурилась от отвращения, но не стряхнула — из страха быть обнаруженной. Сверху она видела сестру, спрятавшуюся в кустах кизильника; над её головой ходил петух и клевал блестящие черные ягоды. Рита знала — их коричнево-красная мякоть была абсолютно безвкусна и совсем не утоляла голод, а только давала тошноту.

Вот такую, как она испытывает сейчас, неподвижно лежа на больничной кровати после операции…

— Игорь ЕфимовО стихах и поэтах

Есть поэты, радующиеся только тем строчкам, в которых — как им кажется — рука Господня двигала их пером.

Есть поэты, радующиеся только тем строчкам, которых — как им кажется — Господь не мог бы создать без них.

Но нет поэтов, готовых допустить — хотя бы как отдалённую возможность, — что у Господа есть другие интересы в мире, кроме поэзии.

*

Что такое поэт, спрашиваете вы? Кого можно считать поэтом, а кого — нет? Да всякого, кто написал хоть один стих так, чтоб где-то — кто-то — незнакомый — вдруг заплакал над ним, — тот и поэт. Как в «Сказке об аленьком цветочке»: на кого упала чья-то слеза, тот и преобразился. Слишком много получится поэтов? Ничего, наизусть всех учить не обязательно.

*

Ахматова больше всего — но с привкусом горечи — любит два состояния: трепетное ожидание встречи с возлюбленным и тонкую грусть момента расставания. Поэтому её жалобы по поводу разлуки звучат не очень убедительно. Она не очень знает, что ей делать с любимым, когда тот рядом. («Гулять? Целоваться? Стареть?») Будто боится признаться, что ей при этом становится скучно. С другой стороны, всегда можно допустить, что поэт удерживает себя на краю настоящей страсти, настоящего отчаяния не из страха перед болью, а из страха перед дурным вкусом…

— Игорь ЮдовичСША на Ближнем Востоке. История

14 мая 1801 года нетерпеливый паша Триполи, не дождавшись доставки очередного бакшиша, назвал это грубым нарушением договора и сам объявил войну США. Его солдаты, согласно восточной традиции, вошли на территорию американского консульства и срезали флагшток, на котором развивался американский флаг. Триполи, нынешняя Ливия, таким образом завоевала почетное право быть первой в истории страной, объявившей войну Соединенным Штатам.

Первая фаза войны, так называемой Первой Берберской, для американцев началась с большого успеха, но продолжилась большой неудачей.

Фрегаты EssexPresidentPhiladelphia и 12-ти пушечный sloop Enterprise вошли в бухту Триполи, и начали показательный обстрел города-порта. Слегка отставший Enterprise уже почти у бухты наткнулся на 14-ти пушечный трипольский корабль с неоригинальным названием «Триполи» и после молниеносной атаки взял его на абордаж. «Спецназ» под руководством лейтенанта Портера при захвате корабля расправился с командой пиратов: из 80 человек 30 было убито, 30 ранено, капитана Реиза Мухаммеда Соуза высекли розгами по голой заднице, все пушки выбросили за борт, срезали мачты и в таком виде разрешили вернуться домой. Американцы не потеряли ни одного человека.

Очень скоро, однако, стало ясно, что ни о какой блокаде огромной бухты силами четырех кораблей не может быть и речи. Под покровом ночи мелкие корабли трипольцев, алжирцев и тунисцев сновали в гавань и из гавани, совершенно не обращая внимания на американцев. Обстрел с дальней дистанции тоже не испугал трипольского пашу, под защитой тяжелых пушек крепости он чувствовал себя в полной безопасности. Командующий соединением Джон Дейл в донесении писал Джефферсону, что для «протекции американской торговли необходимо постоянное присутствие в регионе как минимум четырех фрегатов». Американцы вскоре вернулись домой. Опять состоялись дебаты в Конгрессе. Как ни странно, но на этот раз Конгресс был гораздо агрессивнее. Было очевидно, что пираты достали всех. Даже южане требовали восстановления справедливости. Один из конгрессменов-южан, например, заявил: «Я абсолютно убежден, что наши граждане, вовлеченные в морскую торговлю, имеют те же самые права на защиту, как и земледельцы, вспахивающие землю на своих фермах». В феврале 1802 года Конгресс принял закон «О защите коммерции и моряков Соединенных Штатов против пиратов Триполи», что было фактическим объявлением войны…

— Ион ДегенЯ и чекисты

Роза Сибирякова была на год старше меня. В первый класс, как и положено, она пошла в восемь лет. А меня, семилетнего, перевели в первый класс после двух дней занятий в нулёвке. Все четыре года, в течение которых мы с Розой учились в одном классе, учителя не переставали удивляться тому, что самая красивая девочка в школе, самая толковая, самая воспитанная, да ещё дочь таких родителей, непонятно почему избрала себе другом отъявленного хулигана, просто бандита. Непонятно!

Прошло несколько дней нашего знакомства и дружбы. В тот день сразу после уроков мы пошли к Розе домой. Жила она недалеко от школы на Дворянской улице, самой красивой и самой престижной в пограничном Могилёве-Подольском. На этой улице жили все высокопоставленные чекисты. Розин папа был самым главным из них. У Розиного папы на петлицах ярко-зеленого цвета был один ромб. Комбриг. А на гимнастёрке над левым карманом был привинчен орден Красного знамени. Трудно объяснить вам, что я ощутил, когда кончиком указательного пальца прикоснулся к этому ордену. И погладил его кончиком пальца.

Случилось так, что в день окончания четвёртого класса меня вышвырнули из школы. Репутацией моей в городе мне трудно было похвалиться. Мама увезла меня в Одессу, где я проучился четверть в пятом классе. Затем мы вернулись в Могилёв-Подольский. Меня всё-таки приняли в школу. Уже не в эту. В другую. Розы я не нашёл. Ни в школе. Ни дома. На Дворянской улице Серебряковых уже не было. Комбрига Серебрякова, как выяснилось, арестовали. Враг народа…

— Лев БердниковО двух русских забавниках

Сардинский посланник при русском дворе в 1783-1787 годах маркиз де Парело говорит об унизительной роли шута в окружении светлейшего князя Г.А. Потемкина-Таврического. “При князе, — сообщает маркиз, — [роль эта] принадлежит одному полковнику, который ищет повышения помимо военных подвигов”, и относит его к числу “прихлебателей” и “униженных прислужников”. Историк В.Г. Кипнис установил, что полковник этот — не кто иной, как Сергей Лаврентьевич Львов (1742-1812), и также аттестовал его резко отрицательно: “Карьерист, угодливый придворный, человек с сомнительной нравственной репутацией”. Современники, однако, говорили прямо противоположное: человек этот “заслужил уважение и по уму, и по нравственным качествам”. И в пользу cего как раз и свидетельствует тот факт, что Львов долгое время был любимцем проницательного Потемкина (“первым фаворитом большого фаворита”, как шутливо назвал его писатель Н.Ф. Эмин). А Потемкин, по общему признанию, обладал “величайшим познанием людей”! Как мы покажем, Львов, без сомнения, был человеком духовно близким князю Тавриды, пленившим его как своими военными талантами, так и неистощимым остроумием.

В самом деле, обвинение Львова в карьеризме покажется совершенно несостоятельным, если мы обратимся к его беспорочной ратной службе на благо Отечества. Профессиональный военный, он после окончания Артиллерийского кадетского корпуса был произведен в штык-юнкеры и принял участие в первой и второй турецких войнах…

— Лев Мадорский: Попался, жидёнок!

… Особенно страшное место под лестницей. Оттуда доносятся шорохи, непонятные звуки, иногда повизгивание. Сестра на днях сказала мальчику, загадочно щуря глаза и почему-то шёпотом: «Ты знаешь, кто живёт под лестницей? Крыса. Я её видела. Большущая, чёрная, злая. И зубы вот такие. — Сестра показала. Потом подумала и немного уменьшила расстояние между растопыренными руками. — Ты пробегай быстро. Не останавливайся. А если крыса прыгнет — кричи. Я услышу». Теперь мальчик один боится идти домой. Он ждёт кого-нибудь с кем можно было бы пойти вместе.

Мальчик дождался. Через двор идёт дядя Вася. Мальчик побаивается соседа. Особенно теперь, когда узнал, что сосед их семью не любит. Но лестницы мальчик боится ещё больше. Поэтому он неуклюже топает на расползающихся коньках вслед за дядей Васей. Сосед прилично навеселе. «А, это ты?— говорит он оборачиваясь, хриплым, прокуренным голосом.— Ну, идём, идём». В голосе его мальчику слышится что-то недоброе, даже зловещее. Но отступать поздно. И вот, когда они проходят самое страшное, самое опасное место под лестницей, дядя Вася неожиданно приседает, берёт мальчика за кончики шарфа и подтягивает к себе. «Что? Попался, жидёнок! Попался! Страшно тебе? Сейчас будет ещё страшнее». Дядя Вася сжимает шарф туже и туже. Мальчику страшно. Ему трудно дышать. Изо рта соседа неприятно пахнет. От ужаса он не может признести ни звука. Сверху по железным ступеням слышатся шаги. Кто-то спускается. Сосед отпускает мальчика: «Ладно, живи пока, сучёнок». Больно щёлкает его по лбу и уходит. Мальчик ещё долго не может шевельнуться. Ужас парализовал его…

— Лорина ДымоваКак я работала инженером

Вам, наверное, трудно этому поверить, но когда-то — тут хочется сказать «на заре туманной юности», но точнее будет «на заре туманной молодости», потому что было это сразу же после моего окончания института, — работала я в почтовом ящике. И тут для забывчивых или чересчур молодых (хотя бывает ли «чересчур»?) необходимо разъяснение. Почтовым ящиком в те времена назывался не только почтовый ящик, а еще и какой-нибудь научный институт или завод, где делали что-то важное и секретное, хотя важное и не всегда (часто вообще ерунду какую-нибудь), а вот секретное — непременно: чтобы враги не догадались, что производят на этом объекте сущую ерунду. И принимали на работу в почтовый ящик не абы кого, а только надежных людей, которые и под пытками не выдадут секретов родного учреждения. Сначала их, конечно, проверяли: ну скажем, нет ли у них, родственников за границей (а то, не дай бог, напишет такой работничек письмецо какой-нибудь кузине, проживающей на капиталистическом западе, а в письмеце-то, бац, и как раз секрет). Еще не приветствовалось знание иностранных языков, поскольку к этому времени Москва уже кишмя кишела иностранцами и предать родину была пара пустяков. Конечно, возникал вопрос: а как же, не зная языков, узнавать про вражеские секреты и знакомиться с их достижениями. «Что надо, вам переведут», — сухо ответил мне сотрудник первого отдела (тут опять неплохо бы объяснить, что это за отдел, но скажу в двух словах: отдел, в котором работали еще более проверенные люди, наблюдающие за менее проверенными — чтобы те, неровен час, не сболтнули ничего лишнего). Родственников за границей у меня не было, с иностранными языками дело тоже обстояло хорошо: я их не знала, к тому же я была молодым специалистом, что приветствовалось, так что по прошествии нескольких недель я была принята в почтовый ящик на должность младшего инженера…

— Надежда Кожевникова: Ангел смерти

…Обитатели коктебельского дома творчества знали, чтили легенды, сопутствующие как личности Волошина, так и месту, им открытого, обжитого. Вот почему наверно, когда на коктебельском пляже вдруг возникла миниатюрная фигурка в полупрозрачной тунике, чей юный облик воплощал одновременно и отрока, и девочку-подростка, такое прелестное, дивное создание удивительно гармонично совпало с окружающим пейзажем, мифами античной Эллады, пропитавшими волошинскую Киммерию, как запах полыни, лохматых, карминной окраски водорослей, выносимых на галечный берег из морских глубин.

Но как выяснилось, девочка в полупрозрачной тунике, что она предпочитала обыденным платьям, в сравнении с ней неуклюже выглядевших на прочих женщинах, достигла уже возраста невесты, в качестве которой она и прибыла в писательский дом творчества.

А женихом этого эльфа, таинственного, эфемерного, к всеобщему разочарованию оказался нескладный, веснушчатый, застенчивый очкарик Леня, сын заурядного писателя, строгающего детективы о героических подвигах доблестной советской милиции, откровенно халтурных, что не только не мешало, а скорее способствовало его процветанию, массовым тиражам и, соответственно, крупным гонорарам.

Но сын его Леня, в выцветшей футболке, разбитых кедах, как нередко бывает, являлся не только полной противоположностью своего отца, но и явно стеснялся его репутации наглого хваткого, пробивного литературного бандита. На Тину, невесту, взирал заворожено, как на сказочную фею, в готовности служить ей верным пажом, ни на что большее не смея претендовать…

— Роман Казак-БарскийПамяти моего друга, истребителя танков Иосифа Фридзона, добровольца 41-го, наводчика орудия и командира…

— Он родился в рубашке, — сказал старый ветеран в архиве Печерского райвоенкомата Киева, знакомясь с личным делом Иосифа Фридзона, прошедшего войну от первой бомбы, сброшенной на родной город, до последнего выстрела в Берлине. — «Лёгкое ранение в бою в апреле 45-го». Эта отписка медсанбата не даёт права на инвалидность. Жаль. Ничем не могу помочь.

— Но ведь за последние 40 лет у него уже было два инфаркта! И потом — глаукома… Он же этим глазом ловил в прицел немецкие танки…

— Потому и сожалею. Вижу, что иптаповец. Такие долго не воевали. Один-два боя… Времени обучать расчёты не было… Сорокапятка — хорошая пушка. Но если с первого выстрела немецкий «панцер» не остановил, то, как любовно звали эту пушечку фронтовики, — «Смерть фашизму — пиз**ц расчёту»…

— Семен БеленькийСтановление

Зима 1949 года в районе Вытегры выдалась ранняя: морозы ударили уже в октябре. Плохо одетые, истощенные голодом, мы страдали от злых северных ветров. Я продолжал работать в сорок четвертой бригаде, в основном кайлом и лопатой. Никто не интересовался квалификацией бригадников, да и квалификационной работы, казалось мне, вокруг не было. Я еле таскал ноги, исхудал, руки покрылись чирьями, кожа шелушилась, тело гудело от крапивницы — болезни, возникшей на нервной почве.

Как все заключенные, находившиеся в таком положении и не имевшие возможности себе помочь, я надеялся на амнистию. Во-первых, приближалось семидесятилетие Сталина. Во-вторых, и дураку должно было быть ясно, что я ни в чем не виноват. Я видел, как зэки писали жалобы, строчили просьбы о помиловании, слышал постоянные разговоры об амнистии. Теперь мне думается, что эти слухи активно поддерживались, а может быть, и распространяла сама администрация лагеря. Действительно, если люди ждут чего-то, то они не бегут, не требуют и не ищут улучшения своего положения (ведь они здесь временно и ненадолго) И, наконец, они работают старательно и ведут себя смирно, чтобы все это повлияло на их судьбу при амнистии.

Недели и месяцы проходили, как в дурном сне. Я успел побывать в лагерном лазарете. Там насмотрелся всякого. Видел людей, покалеченных блатными, и людей покалеченных охраной. Я опускался. Жил я также надеждой на весточку их дому, на первое письмо со дня ареста. Как только появилась возможность написать домой, я тут же отправил длинное письмо (с учетом лагерной цензуры) и теперь ждал…

Соня Тучинская: Кеша (К-15)

Mилейшее создание с детским хохолком и биркой “К-15″ на левой лапке — бурый калифорнийский пеликан, заснятый мною с полгода назад на городском пирсе Пацифики — соседнего с Сан-Франциско городка на западном побережье Америки. Местные орнитологи кольцуют птиц, чтобы наблюдать за образом жизни и повадками популяции, которая причисляется к так называемым “уязвимым” видам. Наш “К-15″ — один из таких избранных. В дальнейшем эту конкретную птичку я буду фамильярно называть Кешей.

“К-15″ — “наш”, потому, что он всехний любимец и баловень. С пирса, почти на километр выходящего в открытый океан, ловят рыбу (в основном лосося) и крабов. На одного рыбака полагается не больше двух стволов. Муж закидывает четыре. Я присутствую на пирсе в качестве фантома, чтобы в случае проверки можно было предъявить меня в оправдание двум дополнительным удочкам.

Несмотря на то (а, возможно, и благодаря), что у меня нет никаких определенных занятий, мне здесь до ужаса нравится. Даже в пасмурную погоду глаза видят ту вечную красоту, что никогда не приедается: с одной стороны — океан, с другой — горы. Ветер бьет в лицо солеными брызгами. Под ногами резвятся морские котики. Скандально, по-бабьи переругиваются чайки. Пеликаны — конкуренты здешних рыбаков — тяжелым снарядом падают в волну и выныривают с рыбиной в древних каменных клювах…

— Эдуард СтаросельскийОсколок

Эта история, случившаяся в годы Второй мировой, написана по рассказам моего отца, Старосельского Михаила Азаровича. Рассказам, услышанным на кухне небольшой коммуналки, в которой проживал отец после развода с моей мамой.

Говорил он неохотно, пытаясь развлечь меня. Виделись мы мало, и общих тем для бесед было немного. Но я слушал с таким вниманием, что отвлекался только на стук собственного сердца. Да и какого подростка не волновали бы военные истории его отца!

Лучше чтобы это были его собственные записи, но ни ему, ни его друзьям и в голову не приходило писать о том времени, им просто хотелось его забыть.

Там, где оказался отец, оказались миллионы других, согнанных войной со всех концов Европы. К тому времени среди них уже не было ни бедных, ни богатых, у них не осталось ни любимой работы, ни семейных забот. Большинство, потеряв прошлое, теряли надежду на будущее, образовавшуюся пустоту в душах быстро заполнял страх, его сменяло безразличие к себе и окружающим, безоговорочное повиновение «судьбе».

Все же были и те, кому удалось сохранить — припрятать сухие крохи доброты и дружбы, лоскутки любви и верности, обрывки человеческого достоинства.

Об этом своими словами рассказывал мне отец, а я просто пытаюсь эти слова сохранить…

— Элиэзер РабиновичЮжная Африка: краткая история до 1948 года

В марте 2012 г. мы с женой посетили Южную Африку. В аэропорту Кейптауна группу из 26 североамериканцев встретил местный директор поездки Рон МакГрегор, 64 лет, оказавшийся наиболее блестящим гидом, которого мы когда-либо встречали. Профессорский вид, профессорское знание страны, автор энциклопедической книги, которую, купив, я буду широко использовать; кроме того, узнав о статье, он предложил неограниченно обращаться к нему с вопросами по электронной почте. Рон был в молодости либералом и, в общем, им остался с той поправкой, что возраст сильно сдвигает либерализм в консервативную сторону. Он сказал, что его цель — не просто показать нам природу, но дать и почувствовать, чем живёт страна, и эта задача ему блестяще удалась.

Я начал писать статью как рассказ о поездке, но оказалось, что это трудно сделать, не обращаясь каждую минуту к истории. Я понял, что как я сам почти ничего не знал об истории страны, так, по-видимому, не знает и большинство моих читателей. Путешествие обычно излагается географически, горизонтально, тогда как история носит вертикальный характер, и глубоко два подхода совместить трудно. Поэтому я решил сначала написать краткое изложение истории и людей в ней, а потом отдельно описать путешествие. История эта будет, в основном, историей белого человека в Южной Африке до 1948 г…

— Элла ГрайферЧто надо знать о Холокосте

Во время очередной викторины на российском телевидении некая провинциальная девица, будучи призвана истолковать термин «Холокост», сказала, что это, наверное, клей для обоев. В наказание продвинутый тележурналист организовал ей и ее подруге поездку в Освенцим, где ее оперативно просветили и квалифицированно довели до истерики. Обо всем об этом вдохновитель и организатор поведал нам в состоявшейся по сему случаю передаче «Эха Москвы» под названием «Что мы должны знать о Холокосте«. Вразумительного ответа участники, впрочем, так и не нашли. Утверждение, что при воспитании подростков очень важно бить на эмоции, безусловно, справедливо, но не очень чтобы в тему.

Хотя про историческое событие как таковое в общем-целом мало кто не слыхал, даже в России. Не всем, конечно, известно мудреное словцо «Холокост», но судя по скорости автоматического вылетания изо рта: «А что, вас одних что ли убивали?», — знает кошка, чье сало съела. Временами тот или иной европейский мудрец с ученым видом знатока сомневается в существовании газовых камер (а то в Бабьем Яре и прочих аналогичных овражках без них не умели обойтись!) или в точности статистических подсчетов на миллиончик-другой (а что это меняет по существу?). То, что историю про 28 панфиловцев журналист выдумал, не дает еще основания сомневаться в реальности Битвы за Москву. Даже арабы, громогласно объявляющие, что не было этого, а все евреи нарочно сочинили, без особой натуги припомнят, что именно «сочинили евреи», просто им верить не положено — идеология не велит.

В общем-целом, стало быть, знают, и вот вопрос: а надо ли им больше-то? Я вот, например, до сравнительно недавнего времени представления не имела ни о методах изгнания немцев из Судет, ни о сталинских приемах этнической очистки Восточной Пруссии, ни о польско-украинских разборках на Волыни. Полагаю, большинство моих ивритоязычных коллег и соседей ни о чем подобном по сю пору не подозревают, и ничего — живут. Услышат — так посочувствуют, а не услышат — тоже беда невелика, ибо не их это история и никаких практических выводов сделать они из нее не смогут, да и не захотят. Нет смысла ставить вопрос, что надо нам знать о Холокосте, пока не выясним, зачем нам это знать, причем ответы будут разительно различаться в зависимости от того, кто такие «мы»: евреи или немцы, русские, европейцы или арабы…

Июнь 2013 — ЗаметкиСтаринаСемь искусствМастерская:

— Александр КостюнинПереярки. Морская песнь песней

Я родился в Старом Осколе. Моря у нас отродясь не было. Отец работал прорабом в ремстройучастке, мама воспитателем в детском саду. Старший брат пошёл по стопам отца, чего желали и мне… Но я в детстве читал книжки другие: «Двадцать тысяч лье под водой», «Пятнадцатилетний капитан», «Остров сокровищ», «Морской волк»… Э-эх! А мой самый любимый писатель — Даниель Дефо: его роман «Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо» я знал наизусть:

 «Отец мой… прочил меня в юристы, но я мечтал о морских путешествиях и не хотел слушать ни о чём другом. Эта страсть моя к морю так далеко меня завела, что я пошёл против воли — более того: против прямого запрещения отца и пренебрёг мольбами матери и советами друзей».

Меня тоже отговаривали все. Лишь сосед дядя Вася, он служил на флоте, услышав о моих грёзах, певуче замурлыкал, заёрзал, как мартовский кот:

— Мореходка! Загра-ааа-анка!!! Брюки клё-ооош!.. Бескозырка! Гюйс! Па-ааца-ныыыы… — и, безнадёжно махнув рукой, смолкал, считая невозможным объяснить сухопутным обитателям всей прелести морской жизни…

— Борис ТененбаумКорень всякого зла… Главы из новой книги «Гитлер»

Свою книгу «Майн Кампф», «Моя Борьба» — Гитлер начал писать в Ландсбергской тюрьме. Вообще-то поначалу он думал описать только историю своей политической карьеры, и книга должна была называться «Четыре с половиной года борьбы против лжи, глупости и трусости». Но первоначальные заметки все разрастались и разрастались, и понемногу книга стала чем-то вроде смеси из автобиографии и политического манифеста.

Как из всякого связного текста, из книги выпирает на свет личность ее автора.

Он сентиментален. Он дилетант, часто — вопиюще невежественный. Самоучка, убежденный в том, что “…владеет научной истиной…”, и что “…правота его неопровержима…”.

В чтении текст не производит впечатления даже связности — но у нас есть и другие свидетельства.

Как уж и говорилось — при всем почтении к своему узнику тюремные службы все-таки настаивали на соблюдении каких-то внешних приличий. Доступ посетителей к Гитлеру был, в принципе, вполне свободным, и завидел только от его желания (или нежелания) их принимать — но существовали и тюремные правила. Согласно им, при свидании заключенного — с кем бы то ни было — в камере должен был присутствовать кто-то из тюремной службы.

И это не обязательно был обычный надзиратель. Гитлер вызывал большой интерес, и обязанности «присматривающего за визитом» старшие чины Ландсбергской тюрьмы часто брали на себя…

— Геннадий ГореликО пользе пред-рассудка и о загадке рождения современной физики

Вряд ли есть более подходящее место, чем журнал “Семь Искусств”, чтобы обсудить рождение восьмого — искусства современной науки. Произошло это в начале Нового времени, в начале перестройки высшей четверки семи свободных искусств — после тысячелетнего застоя.

Наука в самом общем смысле как получение знаний о природе, не имеет даты и места рождения. Тысячи лет она жила в соединении с техникой и другими формами народной мудрости разных культур. Однако, если говорить о физике, то в 17-м веке произошло то, что можно назвать рождением новой —современной — науки. Физиком, конечно, был еще Архимед, которого Галилей называл “божественнейшим” (и день рождения которого не зря отмечали на физфаке МГУ, когда физики были в почете). Для Галилея очень важен был и Коперник, своей астрономией поставивший острую физическую проблему, почему движение Земли не ощущается ее обитателями. Но “отцом современной физики” Эйнштейн назвал именно Галилея.

Поворотный момент в истории физики отмечен тем, что в 17-м веке темп ее развития вырос в сотню раз. Главные научные “собеседники” Галилея — Аристотель и Архимед — жили двадцатью веками ранее, а исследования Галилея были подхвачены уже его современниками и выросли в современную физику.

Что же такое Галилей открыл, чтобы так сильно изменить ход истории? Это не его конкретные физические открытия сами по себе. Закон инерции, к примеру, исламский ученый Ибн аль-Хайсам увидел за шесть веков до Галилея, а китайский философ Мо-цзы — даже за двадцать (!) веков, однако лишь историки обнаружили эти прозрения в старых манускриптах. А книги Галилея начали новую эру в науке.

Вопрос о причинах этого взлета науки особенно остро задал Джозеф Нидэм, британский биохимик, ставший историком китайской цивилизации…

— Евгений БерковичОдиссея Петера Прингсхайма

Экзамены на аттестат зрелости Петер успешно сдал весной 1899 года и первого октября того же года был призван, как положено, на годовую военную службу в составе Девятого королевского баварского артиллерийского полка. Служба закончилась 30 сентября 1900 года, и Петер успел в том же году стать студентом философского факультета Мюнхенского университета по отделению физики. Напомним, на всякий случай, что в то время почти во всех европейских университетах кафедры математики и физики входили в состав именно философских факультетов.

Обратим внимание на дату — 1900 год, конец девятнадцатого века — переломный момент в истории науки и в истории европейской цивилизации. В этом году на Всемирной выставке в Париже Германия продемонстрировала новые технологии в химии, электротехнике и машиностроении, которые вскоре в корне изменят жизнь человечества. В том же году профессор из Гёттингена Давид Гильберт на Математическом конгрессе там же, в Париже, сформулировал свои знаменитые «проблемы», определившие лицо математики двадцатого века. Начиналась революция и в физике, но понимали это тогда немногие. Трудно придумать более удачный момент для начала карьеры ученого, хотя большинство современников придерживалось как раз противоположного мнения.

Рассказывают, что осенью 1874 года начинающий студент Макс Планк пришёл к профессору Филиппу фон Жолли, руководившему отделением физики Мюнхенского университета, и сказал ему, что решил записаться на его кафедру, чтобы заняться теоретической физикой. Маститый ученый попытался отговорить юношу: «Молодой человек! Зачем вы хотите испортить себе жизнь, ведь теоретическая физика в основном закончена. Осталось прояснить несколько несущественных неясных мест. Стоит ли браться за такое бесперспективное дело?!»…

— Жанна СветКонстантин Георгиевич Паустовский — 121 год со дня рождения

Когда я училась в седьмом классе, мне на день рождения подарили томик избранных произведений Константина Паустовского.

Подарил книжку Валерка Евтеев — тощий белобрысый мальчишка, с которым мы, вроде бы, дружили, пока он не слямзил у меня коллекцию марок, начатую еще в тридцатые годы моим дядей, умершим после войны от ран.

Книга была не новая — то ли Валерка её из родительского книжного шкафа “стырил”, как тогда говорили подростки, то ли родители сами её дали, чтобы не тратиться на подарок.

Это было не важно, это было не главное.

Главное началось, когда я открыла том и начала читать

— Зоя МастерОсеннее рондо

Мне дали плебейское имя Мурка, а могли бы назвать Эльвирой или Изабеллой. Мурка вызывает ассоциации с существом тусклым и примитивным.

Помню, в шелтере, откуда меня забрала мама, этих, образно выражаясь, мурок было несчитано: невыразительная внешность, нелюбопытный, ограниченный ум. Именно из-за таких нас считают глупее собак. Хотя я всё пытаюсь и не могу понять, в чём выражается пресловутая собачья сообразительность. Вон бежит пёс, не помню, как называется порода эта мордатая, и непрерывно отряхивается под моросящим дождем. Спрашивается, чего отряхиваться, если через минуту опять мокрый? Нормальным, уважающим себя кошкам, чужда эта собачья суетливость, как и заискивающий взгляд, сопровождаемый слюноотделением и вилянием хвоста. И уж точно никто бы не смог меня заставить идти на поводке, да ещё под дождем. А этот трусит рядом, преданно смотрит хозяину в глаза и не понимает, что вывели его только для того, чтобы в доме не нагадил. Вот пожалуйста, уселся под деревом. Даже зарыть за собой не может. Смотреть противно…

— Евгений БрейдоГород

Сколько себя помнил, он всегда любил море. С детства завораживали картинки с кораблями, мачтами, дымком от пушечных залпов, голубыми волнами. Волны почему-то всегда рисуют голубыми или синими с белой пеной, хотя в жизни он никогда такого не видел — они или светло-бирюзовые, почти зеленые, или серые, черные. Он любил море всякое, в любую погоду — и тихое, ласковое, и громовое, ревущее, вроде как он на своих бояр, чувствовал связь, родство с морем, может, предощущал, как знать, что и погибнуть ему придется от моря. Ох, на минутку бы увидеть его сейчас, подышать соленым ветром, легче бы стало. Тоска, суша.

Вскочил, сделал два шага по комнате, уперся в стену, отошел, резко сел на кровать, привалившись спиной к высоким подушкам, затянулся трубкой. У двери стоял навытяжку гонец, драгунский капитан в залепленном грязью мундире. Стараясь унять дрожь в коленях, деревянным голосом односложно отвечал на вопросы о нарвском разгроме. Он нагнал царя в Новгороде, ни жив, ни мертв вошел в дом, который ему указали, жалея, что уцелел — царский гнев страшнее шведской пули.

Петр, уставившись на него немигающим взглядом, пыхтя трубкой, неожиданно сказал: «За битого трех небитых дают. Я воевать начинаю только». И, жестом подтверждая, велел капитану — «Налей, выпей с дороги». Тот подошел к столу на негнущихся ногах, налил водки, залпом выпил, не закусывая…

— Игорь ЕфимовОпять о страсти нежной

…Первые слова, слетевшие с оживших губ Галатеи, были упрёки Пигмалиону за то, что он не сделал ей лодыжки потоньше, пальцы — подлиннее, грудь — повыше. Так сразу, с первого дня, пошла у них нормальная семейная жизнь.

***

«Ещё одно слово о врождённой неспособности любить — и мы объявим вас эмоциональным расистом, мучителем мелкосердечной бедноты, угнетателем душевного пролетариата».

***

«Позвонит или не позвонит возлюбленная?» — когда-то ничего на свете не могло быть важнее. Годы спустя мы сидим заполночь, стиснув пальцы, у телефона и ждём, ждём самого важного звонка из страшного ночного города, от запропастившегося шалопая, родившегося от звонков, звеневших двадцать лет назад.

***

Наши возлюбленные пытаются говорить с нами тоном всезнающего следователя, а потом удивляются, что мы уходим в глухую несознанку…

— Игорь ЮдовичСША на Ближнем Востоке. История

…Ну, до истории миссионерства на Ближнем Востоке мы дойдем в свое время, а пока вернемся в 1803 год.

Пожалуй, с этого времени в обществе уже не было разногласий. Общее мнение хорошо выразил Руфус Кинг, американский посол в Лондоне: «Наша безопасность в Берберских водах должна быть основана на нашей силе, а не на договорах, на наших военных кораблях, а не подарках и взятках». Джефферсон, не имеющий достаточно кораблей, тем не менее имел на морской службе достаточно способных людей. Одного из них, Эдварда Пребла (Edward Preble), он назначил новым командующим «берберской» эскадры.

Это был отличный выбор. Больной и хромой после изнурительной британской тюрьмы, в которую он попал после захвата его корабля во время войны за Независимость, рыжеволосый Пребл обладал просто чудовищным темпераментом. Сочетаемым, впрочем, с отличной морской выучкой, твердой решительностью и требованием жесткой дисциплины. В эскадре Пребла был и Уильям Бейнбридж, который, получив повышение, на этот раз командовал фрегатом Philadelphia. В августе 1803 Бейнбридж остановил для инспекции марокканский военный корабль и в трюмах обнаружил закованных в цепи американских моряков с захваченного брига «Селиа». Пребл, находящийся на флагманском Constitution, узнав об этом, стал в центре гавани Танжера и потребовал аудиенции у султана. На встречу с султаном Сулейманом Пребл явился со шпагой и при встрече не поклонился, что было очень грубым нарушением этикета. “Не боишься ли ты, что я тебя арестую?”, — спросил султан. “Нет. Если ты это сделаешь, то моя эскадра сравняет с землей твой порт, твой город и твою крепость”.

Султан немедленно согласился на подтверждение и соблюдение мирного Договора от 1786 года…

— Ион ДегенЗаключение

…В Израиле для получения диплома специалиста сразу после репатриации мне предстояло подтвердить, что я действительно врач, а не проходимец, не обладатель купленного диплома об окончании медицинского института. Именно такие слухи в ту пору распространялись в Израиле о врачах, приехавших из Советского Союза. Вероятно, это кому-то понадобилось. Беда только в том, что иногда слухи были не без основания. К счастью, только в редчайших случаях.

Для подтверждения следовало после пяти месяцев изучения иврита в ульпане три месяца проработать в больнице. В первые же дни шестого месяца пребывания в Израиле я начал безуспешно преследовать убегающую от меня чиновницу по трудоустройству, не догадываясь о причине её убегания. В ту пору о половом насилии, кажется, ещё не говорили. Во всяком случае, я ещё не слышал о такой мощной сексуальной активности наших мужчин. Наконец, преследование увенчалось успехом. С колоссальным трудом мне удалось уговорить симпатичную чиновницу побеседовать со мной. Явно смущаясь, она осведомилась, согласен ли я работать в больнице не рядом с центром абсорбции, в котором мы жили, а в другом городе. Разумеется, я немедленно согласился.

— Ну, в таком случае, слава Богу! Поезжайте в Кфар-Саву к профессору Комфорти.

— Комфорти израильтянин? — Удивился я. Толстый том «Оперативной ортопедии» профессора Комфорти в Киеве был моей настольной книгой. Первая встреча с профессором Комфорти оказалась более чем сердечной…

— Лев РазумовскийДети блокады

…Мы не знали и не ведали о долгих бессонных ночах, когда родители не спали, прислушиваясь к шуму каждой проезжавшей по улице машины. Мы не знали, что у отца на всякий случай был приготовлен мешок с сухарями и бельем. Мы не знали, что мама дала ему обещание, настолько же самоотверженное, насколько наивное, в случае ареста поехать с ним хоть на край света. Мы ничего этого не знали и продолжали жить своими детскими интересами и повседневными делами.

Я учился в третьем классе, читал газеты, живо сочувствовал республиканцем и, как все, ненавидел Франко. В СССР прибыл пароход с испанскими детьми. Мы воодушевлено пели “Утро красит нежным светом стены древнего кремля”, бегали на “Чапаева” и с восторгом смотрели фильм “Если завтра война”. Нам было совершенно ясно, ясно как дважды два — четыре, что “если враг нападет, мы врага разгромим малой кровью, могучим ударом”. Мы были истовыми патриотами и настоящими пионерами. В своем альбоме для рисования я старательно вырисовывал портреты любимых вождей — Сталина и Ворошилова.

Много лет спустя мама рассказала об одной из бессонных ночей, полной тревоги и ожидания. Ночная машина не проехала, как обычно, мимо, а остановилась у нашего дома. Папа бросился к окну. Машина стояла около парадной. Из нее вышли люди в кожанках. Родители быстро оделись и стали ждать. Прошло томительных два часа. На улице тишина. Машина стояла на прежнем месте. Никто не выходил из дома, никто не входил в дом. Звонок в дверь. Родители переглянулись, и папа повернул ручку замка. На площадке стояли те, в кожанках, Михаил Рогозин и понятые.

— Вы Разумовский? — спросил старший…

— Лина Городецкая: Спи, мой мальчик…

…На следующий день в дверь вежливо постучал шепелявый сосед:

— Товарищ Шустерман, там уже всех вас собирают.

По лестнице поднимались два рыжих полицая. Это был вверенный им район. Володю Люба завернула в крестьянский платок и завязала сзади. Он стоял смешно и неуклюже, и всё выяснял у неё, едут ли они встретиться с папой…

— Подойти ко мне, — сказала ему Люба, — обними меня и закрой глаза. Я спою тебе твою колыбельную.

— Мы сейчас будем спать? — удивлённо и испуганно спросил Володя.

— Обними меня и закрой глаза, — повторила Люба, потому что больше ничего не могла говорить.

Их выстроили в третью очередь надо рвом.

Володя, ничего не понимая, прижался к ней, а она, стараясь заглушить Крик всех Криков, запела ему:

Спи, мой мальчик, спи, мой сладкий,
Спи спокойным сном…

Володя открыл глаза и улыбнулся ей, и это — последнее, что она видела…

— Лорина Дымова«Поговорим о странностях любви…». Иронические стихи

Любовь была безмерна, безразмерна —
Не объяснить на языке простом.
Избранница была, конечно, стерва,
Но это обнаружилось потом.

Она сидела и всегда молчала
С улыбкой отрешенной на лице.
Эх, люди, будьте с самого начала
Такими же, как будете в конце!

— Моше ГончарокМаленькая женщина

…Когда ей исполнилось девяносто лет, в ее честь в доме президента был устроен прием. Она пришла, как всегда опрятная, одетая просто, в своем неизменном сером платье и довольно старых туфлях. Ей помогли подняться на лестнице; она держалась очень прямо и сдержанно принимала комплименты именитых гостей. Я стоял за ее спиной и иногда поддерживал ее за локоть — уже несколько лет назад у нее появились проблемы с координацией, ее покачивало. Весь вечер она провела на ногах, не присев ни разу. «Это твой внук?» — спросили журналисты, окружившие ее кольцом вспышек, щелканий и миганья аппаратуры. «Нет, но я хотела бы такого внука», — малопонятно для прессы ответила она, и я почувствовал себя счастливым, хотя за весь вечер не выпил ни рюмки, по поводу чего сильно переживал: в доме президента на приемах, оказывается, не подают водки.

К ней подходили самые разные люди, приветствовали ее, спрашивали о здоровье, после чего непременно предлагали сесть; это происходило ежеминутно, и в конце концов она взорвалась.

— Ведь ты очень устала, госпожа, — ласково и томно сказала супруга президента, — лучше сядь. Вот тут — очень удобное кресло. Смотри — кресло здесь!

Эстер надменно задрала крошечный подбородок. Ее седая макушка находилась на уровне пышного бюста собеседницы.

— Спасибо! Я уже целых семь лет сидела при англичанах.

Президентская супруга натужно засмеялась и как-то боком отошла к другим гостям. Уф-ф, сказала Эстер, привалившись ко мне.

В сороковых она провела год в одиночке, в знаменитой тюрьме, неприступной крепости Акко, потом пять лет была в британском концлагере в Кении, и еще два года — в лагере для политических интернированных в Судане…

— Семен КрайтманРемейк

стихи они ведь чем брат хороши…
они ведь тем…, что из любого сора…
под рифму, что под водку разговоры —
отрада для загадочной души.

я сам орденоносец, в смысле дать
полбанки под хорошую закуску,
но видимо с писанием по русску
чернявым пацанам не совладать

всё время небо… плюс наречий-ноль
когда скучаю, говорю — скучаю
когда мне больно, говорю :— вот боль
когда я умираю — умираю.

на пляже женский щебет, птичий гам.
друзья уходят, море остаётся.
вот я киваю и машу друзьям
вот хороню их до захода солнца.

— Эдуард БормашенкоОшибка вышла, вот о чем молчит наука

А. Воронель как-то обронил: «парадоксальная природа реальности». Парадокс (внутреннее противоречие) заложен в строении природы. Если так, то каким должен быть разум, адекватный природе? Человеческий ум силен не безошибочностью, а способностью переваривать одни ошибки и порождать новые, более плодотворные. Парадоксальный, несовершенный человеческий разум более адекватен парадоксальному и несовершенному миру, чем непогрешимые электронные мозги компьютера. Компьютер туп в своем совершенстве. Рациональное отнюдь не синоним безошибочного. В той же мере совершенное, будучи человеческим совершенным, не синоним непогрешимого…

Несовершенство встроено в мир. Если бы нам предстоял совершенный мир, он был бы непознаваем. Мы понимаем мир, потому что наш грешный разум ему сродни. Но мы ищем совершенства, всякий раз нам кажется, что до него рукой подать. Падение Ньютоновой механики, кризис основ математики осознавались катастрофой, сходившей на нет, как и прочие научные катаклизмы с вымиранием ученых, веривших в то, что когда-то им открылась Истина. Окончательной теории всего, Б-г даст, не будет. Для безошибочности необходимо всеведение, а оно человеку не дано, и потому, как говорил С. Лем: «мудрость есть ограничение всеведения».

Язык, как всегда, умнее нас; мы говорим: ошибка вышла. Откуда вышла? Оттуда же, откуда вышло правильное решение. Профессиональные заклинатели языка, куда как терпимее к своим промахам. У Куприна ель дрожит всеми своими листочками. У Достоевского встречается круглый стол овальной формы. Когда классика ткнули носом в этот ляпсус, он, подумав, сказал корректору: оставьте, как есть, правильно рассудив, что безошибочность не всегда приличествует литературе…

— Эдуард СтаросельскийОсколок

Стали готовиться к побегу. В карманах накапливались сушеные корки недоеденного хлеба. С водой была проблема. Но Тимур нашёл в упаковочном цехе старое пожарное ведро и несколько дней подряд подбрасывал в него снег. Снег таял медленно, так как в цехе было холодно, но идея ему самому нравилась. Алексей даже раздобыл несколько списанных немецких гимнастёрок. Осталось решить, как всем спрятаться в ящики с миномётами, ведь упаковка и заколачивание тары происходило под пристальным надзором офицера.

В это время из числа пленных набиралась группа добровольцев в школу надзирателей. Записавшихся отправляли в другой город на обучение. Записались все, кроме Тимура. Отправка была назначена на воскресенье. В субботу Тимур заготовил ящики, в которых должны были спрятаться беглецы. У каждого такого ящика снаружи торчало два гвоздя. Если за них потянуть, стенка ящика должна отвалиться. Внизу она прикреплялась четырьмя дверными петлями, так как ящик предназначался не только для перевозки, но и для хранения орудия.

Беглец должен был обвить ствол миномёта, как гусеница ветку, потянуть на себя фанерную стенку, и держать её до тех пор пока не придёт Тимур и не забьет снаружи…

— Эфраим ВольфНевольные встречи (продолжение 2, 3)

Уже было совсем темно, когда я вернулся в общежитие Киевского учительского института. Не успел я усесться за учебники, как меня вызвали вниз в вестибюль. Там меня ждал какой-то незнакомец со сверлящим, пронзительным взглядом. Я подумал: «Вот таким должен быть Шерлок Холмс». А незнакомец сказал без обиняков:

— Ваш друг из Львова просит вас зайти к нему в гостиницу, где он остановился проездом. Он болен и просил меня привести вас к нему.

— Кто это?

— Ишь, какой недогадливый! Михаил с юрфака.

Я удивился: во-первых, с каких пор Муньку стали называть Михаилом? Во-вторых, с каких это пор Муньке по карману гостиницы?

— А вы-то кто?

— Его однокурсник.

— Почему же это вы во время занятий оба здесь околачиваетесь?

— Дела, — загадочно протянул человек в штатском. — Ну, пошли? — спросил он.

— Ладно, сейчас пальто прихвачу.

Поднялся наверх и сказал соседям по комнате: «Прощайте ребята! Ухожу с каким-то загадочным товарищем». Ребята не обратили внимания на мои слова: слушали сообщение об очередном снижении цен. Был вечер 1949 года.

— Юлий ГерцманНадежда: мой комплекс земной

Помню атец песал роман с соеденительной частицей «И» — ето толька большим талантам удавалась: «Война и мир», «Жизнь и судьба», «Незнайка и его друзья», вот и у папе: «Щит и меч». Атец сперва хател ево антисовецки назвать: «Шит и меч», но его в КГБ позвали, мучели страшно — папа «Реми Мартен» любил, а ему «Мартель» наливали, три часа читали ему низусть «Знакомьтесь Балуев», он рыдал жалавался в ЧК КПСС, но его не слушали. Пришлось для семьи на «Щ» поменять. Наш сосед по даче Чайковский Корней Иванович, добрый старикашка был, говорил папы: «Вадим, я толька что Лонгфелло на русский перевел, давайте я и вас переведу!», отц отвечал: «Нет, Петр Ильич, меня переведет Партия. На высшую должность». Помню, я еще тинейджером была, а мы уже вошли в культурную елиту и поступила в школу для одаренных на голову юношев и девушкей с усиленным изучением запетой перед «Как», «Что» и «Почиму». Там я напесала свой первый роман «Дорогая Елена Сергеевна», нет это я с творчества перипутала, это какая-то страхолюдина написала, а я написала «Елена Прикрасная», мне Катька Маркова сказала: «Ну ты, Надька, прям Иван Севастьянович Оффен-Бах», я так ржала. Потому что катькин папа первый секретарь, а мой простой народный. Ищо я училась в музыкальной школе и так исполнила на выпускном концерте ноту «Ля», что директор заплакал и напесал рикоминдацию в Летературный институт сказал: «Такой талант музыкой гробить нильзя!» В Инстетуте я училась на одне пятерки но на занятия не ходила, потому таланта. Где и повстричала будущево мужа. Который кончал асперантуру медицинский ордена ленина первый по кафедре примочек и хател там записаться на доцента, но его вызвали на кафедру органов внутреней секреции и сказали: «В прогрессивных странах большой падеж населения, надо ехать в джунгли спасать». Он спросил только: «В амазонские или индонезийские?» Ему сказали: «Хуже — в каменные! В Женеву!» Муж говорит: «Нет! Хочу учить советских студентов!», а ему говорят: «Надо! Тут приезжал заведующий красным крестом и полумесяцом и сказал: «Кроме Киселева мне никово не надо. Хочу только с ним каждый день интернационализмом заниматься!» А семя моя сказала: «Ты декабрстка должна за мужем ехать». Я про декабристских жен знала — там Наташа из Ростова за князем Волхонским в Себирь поехала. Везет этим провинциальным чуркам — я сколько по Волхонке ходила ни одного князя не встретила, одно быдло…

— Юлий ГерцманИлан

Для меня он был Ланик — старшОй, насмешливый учитель, ехидный советчик. Их было двое в отделе писем «Молодежки» — Женя Марголин, прославившийся впоследствии сценарием фильма «Легко ли быть молодым», и Ланик. Оба они для меня неразделимы, и оба — ушли. Помимо писем трудящихся, они — в полном соответствии с традициями легендарного «Гудка» — вели страничку сатиры и юмора, в связи с чем почти полвека назад я и появился в их комнатке, теребя в руках незрелый плод творчества.

Быстро просмотрев юмореску, дуэт переглянулся. «Мальчик, вроде, интеллигентный по внешнему виду» — задумчиво заметил Женя. «И прыщи симпатичные! — душевно отозвался Илан — Опять же, в очках, значит — умный». Столько лет прошло, а помню этот разговор, как вчерашний. У Жени был подколодный взгляд записного хухема, Илан же обожал смотреть удивленно, как будто его только вчера вынесли из роддома. «Пускай напишет про столовые, — прдолжил Илан, — заодно и подъест бесплатно, а то такой худенький, что даже по шее промахнешься, когда Родина потребует». Я подкормился, написал фельетон, который — правленный с веселыми проклятиями в четыре руки — вызвал скандал в сфере общепита. Редактор «Молодежки», впоследствии ставший заместителем главного редактора «Советской Культуры» и — в этом качестве — шефом моей жены, но кто же тогда это знал, истошно орал на бойкую парочку, требуя немедленно сказать, кто эта сволочь, которая лишила его расположения столь приятной отрасли народного хозяйства, кто такой этот Герцман? «Это — я! Герцман — мой псевдоним» — ответил Илан. «Ты? — изумился Олег Иванов — Зачем?» «Мне, как штатнику, меньше платят, а я — рвач и поэтому студента подставил». Секретарша потом сказала Ланику, что шеф громко матерился и приговаривал: «Вот брехун-то». Не поверил, но успокоился. Гонорар я в тот месяц за несколько материалов получил громадный — двадцать три рубля. Стипендия была — тридцать пять. Илан потребовал обмыть и поволок нас с Женей в ресторан гостиницы «Рига», где тщательно высчитывал, как можно погулять ровно на двадцать рублей (трешка была милостиво оставлена на проживание), а год-то был 1967 и погулять можно было. Когда пришла пора расплачиваться, гаврики переглянулись, и вытащили по червонцу каждый — заплатить мне не дали, объяснив, что просто хотели поучить меня жизни…

Окончание (за второе полугодие 2013) здесь
Print Friendly, PDF & Email

3 комментария для “Напечатано на Портале: 2013 (январь — июнь). Дайджест

  1. Удивлен, что нет моих публикаций. Прошу исправить эту ошибку.

    1. > Удивлен, что нет моих публикаций. Прошу исправить эту ошибку.

      Уважаемый господин Зелигер,
      никакой ошибки нет, как нет и повода для удивления (тем паче, обиды). Во вступлении к дайджесту написано, цитирую: «это — просто подборка публикаций, которые понравились… запомнились сотрудникам редакции, их близким и друзьям. И если какие-то статьи или рассказы не вошли в список, это совершенно не означает, что они чем-то хуже тех, что вошли.» То есть, данный дайджест не есть полный перечень всех публикаций прошлого года, но лишь некоторых, отобранных сообразно с субъективными вкусами наших сотрудников и их друзей. Вот и всё. Читатели могут ознакомиться со всеми вашими публикациями на Портале зайдя на авторскую страницу Анатолия Зелигера.

Обсуждение закрыто.