Антон Носик и Павел Нерлер

Мандельштам 1938

Мемориальный проект

(Часть пятая, читайте: начало, часть вторая, третья, четвертая)

Воронежская Лаура

Будучи очень общительным по природе человеком, Мандельштам в воронежской ссылке столкнулся с острейшим дефицитом человеческого общения. Из-за его ссыльного статуса многие побаивались, как сказал артист Вишняков, «прислоняться» к нему, а в конце, когда появились еще и обвинения в троцкизме или правотроцкизме, многие стали от него просто шарахаться. Известен случай, когда один университетский профессор-философ — Бернадинер — просто испугался знакомиться с ним, полагая, — и, наверное, резонно, — что это небезопасно.

Словом, постепенно вокруг Мандельштама в Воронеже выкачивался воздух. Находясь в вакууме, задыхаясь в нем, человек обычно попадает в жуткую депрессию, начинает думать о самоубийстве и т. д. И такие моменты были и в Воронеже, такие мысли приходили.

Но — вопреки болезни и слабости — с Мандельштамом произошло иначе. Сама природа, сам город, его лучшие люди, с которыми он здесь не просто общался, а подружился — такие как Наталья Штемпель или Павел Загоровский — вдохнули в него воздух дружества и, вместе, оказались сильнее репрессивной машины.

И как итог — около сотни стихотворений, написанных в Воронеже, — лучшие и вершинные у Мандельштама. Вот это чувство просветленного оптимизма, замешенного на человеческой трагедии, — и потрясает. Это то, что Мандельштам именно отсюда, из Воронежа, привнес в русскую и мировую поэзию, «кое-что изменив в строении и составе» классической русской поэзии.

Наталья Евгеньевна Штемпель родилась в Воронеже 7 сентября 1908 года.

В 1915–1922 гг. она тяжело болела туберкулезом тазобедренного сустава, месяцами была прикована к постели. Последствиями болезни и стали ее хромота (впрочем, не ощущавшаяся ею как физический недостаток) и воспетая Мандельштамом «неравномерная сладкая походка». Во время болезни она страстно и бескорыстно увлеклась русской поэзией, выделяя среди прочих и своего «земляка» Ивана Никитина, стихи которого первыми выучила наизусть. Страстно — потому что способность человека слышать стихи, воспринимать поэзию стала для нее своеобразным минимальным критерием собеседничества. Бескорыстно — потому что сама Наташа стихов никогда не писала.

В феврале 1936 года Наталья Евгеньевна познакомилась с Сергеем Борисовичем Рудаковым, от него она впервые и услышала о том, что в Воронеже находится Осип Мандельштам. Рудаков не торопился знакомить ее с ссыльным поэтом и его женой — их первая встреча состоялась только в сентябре, уже после того, как Рудаков покинул Воронеж, причем Осип Эмильевич напустился на нее за то, что она прочитала наизусть стихотворение «Я потеряла нежную камею…» — самое его слабое, как он тогда полагал. Но очень скоро знакомство перешло в дружбу, и встречи стали почти ежедневными. О.М. и Наталья Штемпель часто гуляли вместе, посещали воронежские музеи и ходили на концерты.

Предупредив дочь об опасности встреч с опальным и ссыльным поэтом, мать Наташи не только не запретила ей встречаться, но и принимала его с женой у себя, единственная в это время в Воронеже. Штемпель познакомила Мандельштама и с Загоровским, после этого так же встречавшимся с поэтом и помогавшим ему материально (последние полтора года Мандельштамы жили в Воронеже без заработков и практически в полной изоляции). Сам Мандельштам так говорил о Наталье Евгеньевне: «Наташа владеет искусством дружбы».

Постепенно у Осипа Эмильевича выработалась привычка читать ей каждое новое стихотворение, а несколько его стихотворений, написанных в начале мая 1937 года, посвящены или обращены непосредственной к ней — «Клейкой клятвой липнут почки…», «На меня нацелились груша да черемуха…» и «К пустой земле невольно припадая…».

На меня нацелилась груша да черемуха —
Силою рассыпчатой бьет в меня без промаха.

Кисти вместе с звездами, звезды вместе с кистями, —
Что за двоевластье там? В чьем соцветьи истина?

С цвету ли, с размаха ли бьет воздушно-целыми
В воздух убиваемый кистенями белыми.

И двойного запаха сладость неуживчива:
Борется и тянется — смешана, обрывчива.

4 мая 1937

Вручая посвященные ей стихи «К пустой земле невольно припадая…», Мандельштам сказал: «Когда умру, отправьте их как завещание в Пушкинский Дом».
В мае 1937 года, незадолго до отъезда из Воронежа, он попросил жену переписать для Наташи все воронежские стихи, а также другие ненапечатанные стихи 1930-х гг. Получилось три больших блокнота.

После отъезда Мандельштамов из Воронежа Наталья Евгеньевна несколько раз ездила повидаться с Мандельштамами в Савёлово, Москву и Калинин. Получив от Надежды Яковлевны известие о гибели Осипа Мандельштама, она поехала к ней в Калинин, а оттуда, по ее просьбе, и дальше на север — в Ленинград, к Ахматовой, чтобы рассказать ей о смерти поэта, сообщить о которой в письме Надежда Мандельштам тогда побоялась.

Дружеские отношения Натальи Евгеньевны с Надеждой Яковлевной, жившей в различных городах, не прервались. Они постоянно переписывалась или перезванивались, несколько раз Н.М. приезжала в Воронеж, но чаще всего они — обе филологи-педагоги — встречались в каникулярное время в Москве или на подмосковных дачах (в Тарусе, Верее, Кратово, Переделкино), куда к Надежде Яковлевне приезжала уже Штемпель.

Кроме подаренных Мандельштамом трех блокнотов (получивших название «Наташина книга»), у Натальи Евгеньевны отложился довольно большой архив: автографы стихов и эпиграмм, стихи, записанные Надеждой Яковлевной на узких полосках ватмана, которые ей отдавал сам Мандельштам по мере написания, а также «Ода Сталину» (автор, правда, просил уничтожить ее, но та ее все-таки сохранила). После смерти Мандельштама Надежда Яковлевна передала Наташе на хранение подлинники всех писем Осипа Мандельштама к ней, а также второй список всех ненапечатанных стихов, включая воронежские. Всё это она сберегла, унеся из Воронежа накануне занятия города немцами — погибли только письма к самой Штемпель, в том числе от Осипа и Надежды Мандельштам и от С.Б. Рудакова.

После войны Наталья Евгеньевна продолжала хранить этот архив (за исключением 1948–1951 гг., когда он находился в Киеве у Маруси Ярцевой — близкой подруги Натальи Евгеньевны, которую она в свое время в Воронеже познакомила с Мандельштамами). Не позднее середины 1950-х гг. Наталья Евгеньевна возвратила Надежде Яковлевне не только всё доверенное ей на хранение, но и то, что О.М. подарил лично ей (оставив себе только книги, надписанные Мандельштамом).

В Воронеже вокруг «ясной Наташи» образовался круг друзей и любителей русской поэзии. В дружеском самиздате расходились ее воспоминания, в разных клубах демонстрировались и обсуждались сделанные ею вместе с Витей Гординым «альбом» и «слайдфильм» — сокращенные версии ее воспоминаний, любовно скомпонованные и проиллюстрированные фотографиями и слайдами.

Наталья Евгеньевна, вместе с Василисой Шкловской, была, наверное, единственной, о ком Н.Я. в своей «Второй книге» отозвалась хорошо и только хорошо! Когда Н.Я. умерла, то именно ее попросили сказать первое поминальное слово о покойной.

Известность Наталье Евгеньевне принес выход в 1987 году ее воспоминаний об О.М., над которыми она работала долгие годы. Тем не менее, зимой 1988 года она отказалась приехать в Москву на первый в СССР вечер памяти Мандельштама в Центральном Доме литератора, потому что заболела ее соседка и некому, кроме нее, было за ней ухаживать; кроме того, не на кого было и оставить дворовых кошек, которых ежедневно, в любую погоду и независимо от состояния своего здоровья, она кормила. Через несколько месяцев саму Н.Е. Штемпель сразил инсульт, и она умерла 28 июля 1988 года.

В 1992 году тиражом 300 экземпляров вышел сборник воспоминаний Н.Е. Штемпель «Мандельштам в Воронеже», открывший собой серию «Записок Мандельштамовского общества». А в 2008 году, к 70-летию гибели Мандельштама, 100-летию ее собственного рождения и к открытию в Воронеже гадаевского памятника Мандельштаму, вышли еще две книги — сборник «Ясная Наташа» и книга «Осип Мандельштам в Воронеже», центральной частью которого стал упомянутый альбом.

…Однажды Аверинцев рассказал мне, как поразил его звонок Надежды Яковлевны, как-то буднично обронившей: «А завтра ко мне приезжает воронежская Наташа». Для Сергея Сергеевича же это прозвучало, как если бы было сообщено о приезде Лауры или Беатриче.

Интересно, но почти таким же было отношение к ней и… самого Мандельштама! Однажды Наталья Евгеньевна призналась, что в несохранившихся письмах поэта она представлялась поэту «новой Лаурой».

Но она не была Прекрасной Дамой, не была Музой и уж тем более не была «европеянкой нежной» — она была в точности такой, какой он ее обессмертил:

1

К пустой земле невольно припадая,
Неравномерной сладкою походкой
Она идет — чуть-чуть опережая
Подругу быструю и юношу-погодка.
Ее влечет стесненная свобода
Одушевляющего недостатка,
И, может статься, ясная догадка
В ее походке хочет задержаться —
О том, что эта вешняя погода
Для нас — праматерь гробового свода,
И это будет вечно начинаться.

2

Есть женщины сырой земле родные,
И каждый шаг их — гулкое рыданье,
Сопровождать воскресших и впервые
Приветствовать умерших — их призванье.
И ласки требовать от них преступно,
И расставаться с ними непосильно.
Сегодня — ангел, завтра — червь могильный,
А послезавтра только очертанье…
Что было поступь — станет недоступно…
Цветы бессмертны, небо целокупно,
И все, что будет, — только обещанье.

4 мая 1937

В 1970-е годы, когда судьба свела и меня с Натальей Евгеньевной, она обладала всё той же аурой. Из всех знакомых мне людей, кого жизнь лично сталкивала с Осипом Эмильевичем, она была буквально единственной, чье посмертное отношение к поэту было беспримесно чистым, что вызывало у большинства остальных современников недоумение и неприятие. Они просто не понимали, как это можно рассказывать или писать о Мандельштаме вне силовых линий разных «партий». Эмма Герштейн за глаза называла Штемпель наивной дурочкой, а, прочитав ее воспоминания, даже отчитала за какие-то ошибки и неточности, — на что Наталья Евгеньевна смиренно и от души ее поблагодарила, сослалась на то, что она не литературовед. И, чуть ли не извиняясь, так пояснила свой тип отношения к Мандельштаму: «Просто было безумно жаль человека, стремилась помочь ему, облегчить изгнание. Скрасить хоть чем-нибудь жизнь».

Да, ей было безумно жаль живого страдающего человека, но еще она беззаветно любила русскую поэзию, и встреча с тем, кто в ее глазах и являлся олицетворением поэзии, была для нее, неверующего человека, поистине божественным подарком и источником радости и силы.

Чей щегол?

Воронежские стихи Мандельштама — это просто чудо.

Поэт словно купался в метрических — и ритмических — волнах, давая им нести себя и поэтическую мысль так далеко, насколько хватит им сил и передавать его друг другу, когда устанут.

Из-за домов, из-за лесов,
Длинней товарных поездов,
Гуди за власть ночных трудов
Садко заводов и садов.

Гуди, старик, дыши сладко,
Как новгородский гость Садко,
Под синим морем глубоко,
Гуди протяжно в глубь веков,
Гудок советских городов.

Это стихотворение — зачин «Второй воронежской тетради» (название собирательно-условное), датированный 6-9 декабря 1936 года. Но его четырехстопный ямб словно несет в себе еще не растраченную инерцию концовки «Первой тетради», дописанной чуть ли не полутора годами раньше:

Исполню дымчатый обряд:
В опале предо мной лежат…

И так далее, как говорил в таких случаях Хлебников.

Эта метрическая волна ушла, но тотчас же (еще 8 декабря) пришла другая — более многостопная и герметичная. Спусковым крючком послужил совершенно конкретный грудничок, сын Ольги Кретовой — воронежской писательницы (в том числе и статей-доносов на Мандельштама и иных троцкистов).

Волна эта долго не уходила, растянувшись по времени работы аж до 17 января, когда Мандельштаму, родившемуся 15 января, и самому был впору вспомнить себя-младенчика.

«Рождение улыбки» — это еще и рождение двойчатки, весьма характерного для Мандельштама циклизма, когда два стихотворения сцеплены друг с другом не только невидимой для глаз людских пуповиной зачатия, но и буквально как сиамские близнецы — неотрывным для каждого из них общим текстом. Но стихи-то при этом разные, со своими темами и сюжетами!

Началось, наверное, еще с «Волка» (две равноправные концовки — явный признак прорастания именно двойчатки), а продолжилось «Камой» и «Ариостом» (особый случай, когда уже раз рожденное стихотворение пришлось как бы заново перезагрузить и извлечь), затем и «Рождением улыбки». Но апофеозом двойчаток у «позднего Мандельштама» явился именно «Щегол».

Щеглом мы, отчасти, обязаны другому воронежскому мальчику — Вадику, сыну театральной портнихи, у которой Мандельштамы снимали свое последнее жилье в Воронеже. Был Вадик заядлый птицелов, и щегол, щебетавший перед Мандельштамом в клетке (точнее над Мандельштамом, так как клетка явно висела под потолком) был несомненно его, Вадика. Мандельштам буквально глаз не мог оторвать от этой птички.

Не из щеглиного ли пенья и верещанья родился тот пятистопный, с пиррихием на четвертой стопе, хорей, чей ритм и чья метрика с головой накрыли Мандельштама уже 9 декабря и долго еще не отпускали?

Сначала пришло стихотворение о собственном детстве — о том времени, когда Иосифу было примерно столько же, как сейчас Вадику.

Нынче день какой-то желторотый —
Не могу его понять —
И глядят приморские ворота
В якорях, в туманах на меня…

Тихий, тихий по воде линялой
Ход военных кораблей,
И каналов узкие пеналы
Подо льдом еще черней.

9-28 декабря 1936

«Блок бы позавидовал», — сказал Мандельштам об этом стихотворении. От реального щегла здесь разве что желторотость.

Вторым пришел автопортрет с детской улыбкой и под клеткой с щеглом.

Детский рот жует свою мякину,
Улыбается, жуя,
Словно щеголь, голову закину
И щегла увижу я.

Хвостик лодкой, перья черно-желты,
Ниже клюва красным шит,
Черно-желтый, до чего щегол ты,
До чего ты щегловит!

Подивлюсь на свет еще немного,
На детей и на снега, —
Но улыбка неподдельна, как дорога,
Непослушна, не слуга.

9-13 декабря 1936

Ну а третьим — собственно «Щегол» — двойной портрет с чудесной птицей. Такой певчей и такой свободной, хотя и в стесненном и навязанном ей чужими пространстве!

Мой щегол, я голову закину —
Поглядим на мир вдвоем:
Зимний день, колючий, как мякина,
Так ли жестк в зрачке твоем?

Хвостик лодкой, перья черно-желты,
Ниже клюва в краску влит,
Сознаешь ли — до чего щегол ты,
До чего ты щегловит?

Что за воздух у него в надлобье —
Черн и красен, желт и бел!
В обе стороны он в оба смотрит — в обе! —
Не посмотрит — улетел!

9-27 декабря 1936

О том, как шла работа поэта над текстом, охотно рассказывает желающим этот автограф из РГАЛИ.

А вот еще одно щеглиное стихотворение, написанное, однако, не на хореической тяге. Первоначально Мандельштам не включал его в свой основной корпус, но при просмотре черновиков в Калинине осенью 1937 года передумал и включил.

Когда щегол в воздушной сдобе
Вдруг затрясется, сердцевит, —
Ученый плащик перчит злоба,
А чепчик — черным красовит.

Клевещет жердочка и планка,
Клевещет клетка сотней спиц,
И все на свете наизнанку,
И есть лесная Саламанка
Для непослушных умных птиц!

Декабрь (после 8-го) 1936

Четырехстопный ямб выдает в нем мостик к «Рождению улыбки», и ставить его в корпусе следовало бы не после, а до «двойчатки» (точнее, «тройчатки») с щеглом.

P.S. Этот «Щегол» («Мой щегол, я голову закину…») залетел на страницы советских изданий довольно рано — еще в 1963 году. Но как залетел! Он вышел в сборнике «Имена на поверке. Стихи воинов, павших на фронтах Великой Отечественной войны», выпущенном издательством «Молодая гвардия», — вышел, разумеется, в искаженном виде (только две строфы), но главное — под именем… Всеволода Багрицкого, погибшего на войне сына Эдуарда Багрицкого!

Незамеченным это не осталось, и вскоре (5 мая 1964 года) Лидии Багрицкой, Севиной маме, давшей эти стихи в сборник, пришлось разъяснять это «досадное недоразумение» в «Литературке». Это не помешало «Щеглу» еще раз появиться под именем Севы Багрицкого в 1978 году — в двуязычном русско-английском сборнике «Бессмертие — Immortality: Стихи советских поэтов, погибших на фронтах Великой отечественной войны», выпущенном издательством «Прогресс».

Бедному Вадикову щеглу выпали такие приключения, какие возможны только в том времени и месте, где поэтов убивают и не печатают.