Александр Левковский: Checkpoint Charlie

…Ещё в аэропорту Шереметьево, за час до посадки, тучная Серафима Ивановна собрала всех нас и, подкрепляя свои слова рубящими движениями толстой руки, строго-настрого ещё раз предупредила, чтобы мы и носа не показывали в Западном Берлине.
— Я не знаю, почему его не закроют до сих пор, этот развратный Западный Берлин, — говорила она скрипучим голосом, — но вам запрещено туда ездить. Если вы там покажетесь, то вас наверняка завербует американская или английская разведка. Они ищут таких простачков. А за это преступление, по нашим законам, полагается расстрел…

Александр Левковский

CHECKPOINT CHARLIE

Рассказ

Ангелине Родиене, замечательной литовской художнице, моей спутнице по посещению берлинского «Музея Стены» и «Checkpoint Charlie»

1

— Миша, — сказала Наташа, — решайся!

Я молчал, стараясь не смотреть ей в лицо.

Она взяла меня за руку и повторила: — Решайся. Будь мужчиной, Миша!

Леночка потянула меня за рукав и повторила, вслед за Наташей:

— Папа, будь мужчиной…

Я невольно рассмеялся, нагнулся, обхватил головку девятилетней дочери обеими руками и поцеловал её в макушку.

— Я не пойду! — сказал я, выпрямившись. — И ты не пойдёшь.

— Послушай, Миша, — Наташин голос звучал примирительно, — давай зайдём вот в это кафе и поговорим спокойно. — Она показала рукой на вывеску кафе Адлер по другую сторону Фридрихштрассе. На этой яркой вывеске, висящей поперёк тротуара, был нарисован летящий орёл.

— Ты с ума сошла! Это кафе — в американском секторе! Серафима Ивановна говорит, что там сидят круглосуточно американские шпионы и следят за нашей зоной.

Она расхохоталась. — Миша, ты просто глуп! Посмотри внимательно — кафе стоит почти прямо на границе. То ли это американская зона, то ли наша, — никто не знает. Никаких шпионов там нет. Им там нечего делать. Это всё бред Серафимы Ивановны.

— Я, может, и глуп, но ты как была всю жизнь эгоисткой, так и осталась. Ты всегда думаешь только о себе! Ты ведь мать! Мы должна думать прежде всего о дочери. О её будущем.

— Да, — подтвердила Лена, прыгая на одной ноге вокруг нас. Ей было скучно слушать наши непонятные препирания. — Надо думать обо мне. Мам, ты сказала, что купишь мороженое.

Наташа бегло улыбнулась Леночке и, не отвечая ей, сказала: — Я думаю и о ней, и о нас с тобой!..

…В Берлине было тёплое солнечное утро 12 августа 1961 года. Мы втроём стояли на тротуаре Фридрихштрассе, перед невзрачным одноэтажным строением, выкрашенным белой краской и обложенным мешками с песком. Над строением трепетало на ветру полотнище с крупной надписью на трёх языках — русском, английском и немецком: «Вы въезжаете в американскую зону Берлина».

Эта будка, с этим полотнищем, была известна в Берлине как «Checkpoint Charlie». Что в переводе на русский означало: «Контрольно-пропускной пункт Чарли». Почему этот пункт назвали американским именем Чарли — неизвестно. Впрочем, это неважно.

Рядом со строением возвышался звёздно-полосатый американский флаг, и стоял неподвижно, расставив ноги, американский морской пехотинец с винтовкой в опущенной руке.

Наташа взяла руку Леночки в свою ладонь и посмотрела вдоль Фридрихштрассе на манящую панораму Западного Берлина. Потом повернулась ко мне.

— Ладно, — говорит, — ты езжай в гостиницу, а я с Леночкой прошвырнусь по городу, полюбуюсь на «развратный Западный Берлин», как говорит наша Серафима Ивановна, и вечером приеду. Никто никогда не узнает, где я была. — Она засмеялась. — Конечно, если ты не расскажешь об этом толстухе Серафиме Ивановне.  Договорились?

Она чмокнула меня в щёку, повернулась, прошла вместе с дочкой мимо неподвижного морского пехотинца и исчезла за углом.

*****

Из манящего таинственного Западного Берлина она так и не вернулась.

Я ждал её и Лену весь вечер и всю ночь с 12-го на 13-е. Я истерзался, ожидая их. Я беспрерывно курил на балконе, глядя на ночной город, мучительно ожидая телефонного звонка.

Но она не позвонила.

А утром по гостинице пронеслась неожиданная весть: ночью советские войска и солдаты ГДР внезапно обнесли весь Западный Берлин, все три его зоны — американскую, британскую и французскую, — колючей проволокой,

И начали строить бетонную стену.

И объявили, что отныне свободный проезд в Западный Берлин прекращён.

*****

— Миша! — кричала Наташа с такой силой, что я невольно отодвинул трубку телефона от уха. —  Возьми наши чемоданы и езжай побыстрее к Checkpoint Charlie! Говорят, что иностранцев пока ещё пускают в Западный Берлин. Восточных немцев точно не пускают, а для иностранцев, говорят, делают исключение.

— Наташа, послушай, — пытался я уговорить её, хотя был уверен, что ничего у меня не получится, — возвращайся поскорее. Никуда я не поеду. Ты же знаешь — сегодня вечером у нас самолёт в Москву. А потом в Казань, к маме…

Было слышно, как она в отчаянии вздохнула. — Ты просто не представляешь себе, что такое Западный Берлин! — закричала она. — Это чудо! Таких магазинов ты и во сне не видел! Тут есть всё, что душа пожелает! Ананасы! Бананы! Финики! Какие-то никому не известные манго и авокадо! А какие шмотки! — обалдеть можно!

— Но мама…

— Я же сказала тебе, что мы будем посылать маме шикарные шмотки отсюда. Мама будет продавать их и будет жить припеваючи! В конце концов, я у неё не единственная дочь…

— Ка-а-кие шмотки! О чём ты говоришь? Как мы будем жить в Германии? Где мы будем работать? Ни ты, ни я не знаем немецкого.

— Нам помогут. Тут есть общества помощи иммигрантам. И есть обучение языку за счёт государства. И есть всякие бесплатные курсы. Куда нам возвращаться? В Казань, где в магазинах нет даже картошки и молока? В этот бардак, где рта нельзя раскрыть? Здесь, в Германии, мы будем жить, как люди! И маму мы тоже, в конце концов, вытащим, поверь мне… Миша, решайся!

Но я не решился.

А она не вернулась.

2

Началом этой грустной истории следует считать июль 1958 года, когда, в соответствии с модными тогда тенденциями, мой родной город Казань был объявлен побратимом немецкого города Потсдам. Почему был выбран именно Потсдам и какое отношение он имел к Казани, было неясно, но начались поездки наших и немецких делегаций друг к другу, и я был одним из тех счастливчиков, которые смогли с двумя нашими делегациями прокатиться — как говорят, на халяву — в замечательный город Потсдам.

Дело в том, что работал я в те времена заведующим Отделом культуры Казанского горисполкома, и вот однажды Марат Муслимович Хамматов, мой старый фронтовой друг, председатель исполкома, вызвал меня к себе и, улыбаясь, сказал:

— Михаил, помнишь Потсдам?

Я приподнял свою правую руку и показал ему кисть, где не хватало трёх пальцев. — Вот она, моя память о Потсдаме… Я этого взрыва не забуду никогда.

Марат отмахнулся: — Зато тебя сразу списали в тыл. Тебе повезло… Хочешь посмотреть, как выглядит Потсдам в наши дни?

— То есть?

Он покопался в толстой папке, вынул какую-то бумагу и протянул мне.

Я быстро прочитал. Это было распоряжение Марата назначить меня главой «делегации казанских передовиков производства» для недельной поездки в Потсдам. Нам предписывалось встретиться с такими же немецкими «передовиками» для так называемого обмена производственным опытом. Что означало это туманное определение, я не знал тогда и понятия не имею сейчас. И не знал я тогда, что это неожиданное назначение и две мои последующие поездки в ГДР полностью и навсегда изменят мою жизнь.

*****

Первая моя поездка в Потсдам состоялась весной 1959 года. Я был формально главой делегации, но настоящим начальником был не я, а толстая баба из Татарского отделения Комитета Государственной Безопасности. Звали её Серафима Ивановна.

…Ещё в аэропорту Шереметьево, за час до посадки, тучная Серафима Ивановна собрала всех нас и, подкрепляя свои слова рубящими движениями толстой руки, строго-настрого ещё раз предупредила, чтобы мы и носа не показывали в Западном Берлине.

— Я не знаю, почему его не закроют до сих пор, этот развратный Западный Берлин, — говорила она скрипучим голосом, — но вам запрещено туда ездить. Если вы там покажетесь, то вас наверняка завербует американская или английская разведка. Они ищут таких простачков. А за это преступление, по нашим законам, полагается расстрел…

3

Я вернулся из своей первой поездки в ГДР со смешанными чувствами. С одной стороны, я не мог подавить ощущения восторга. Чистый, ухоженный, ослепительно красивый Потсдам был так разительно отличен от старомодной, неопрятной, провинциальной Казани, что мне невольно закралась в голову мысль о том, что Сталин делал правильно, никого не пуская за рубеж. Мне припомнился популярный анекдот: «Вопрос: Какова была самая главная ошибка Сталина? Ответ: Их было две. Первая ошибка: он показал Ивану Европу. И вторая: он показал Европе Ивана».

Но с другой стороны… Я отчётливо помнил годы войны. Я не мог забыть, как я чудом избежал смерти в Германии — и именно в Потсдаме. Я помнил Германию нашим врагом, и мне трудно было увидеть в нынешней Восточной Германии нашего друга. Мне чудилось нечто враждебное даже в звуках гортанной немецкой речи.

Но мою Наташу совершенно не интересовали ни Германия вообще, ни Потсдам, в частности. Зато она была очень заинтересована в том, какое немецкое барахло я накуплю в обмен на четыре банки растворимого кофе, которое она заставила меня взять с собой перед поездкой.

— Миша, — деловито говорила она, засовывая объёмистые банки в мой чемодан, — Виктория Павловна летала недавно в Берлин к своему муженьку-дипломату и отоварилась там с головы до ног! И все её шикарные шмотки были куплены в Западном Берлине за счёт нашего дешёвого растворимого кофе одесского производства по 2 рубля за банку.

Наташина подруга Виктория Павловна показала нам верную дорогу: в берлинской гостинице я тайком обменял четыре кофейные банки на заветные марки — и накупил немецкого барахла на супругу, тёщу и нашу Леночку.

Впрочем, Наташа осталась недовольной; я, оказывается, купил, большей частью, не то, что надо.

— Эх, если б я была на твоём месте! — вздыхала она. — В следующий раз возьми меня с собой, ладно?

— Это невозможно, — в сотый раз возражал я. — Ты же знаешь, что у нас не пускают за границу мужа с женой; кто-то должен остаться дома «заложником».

— Что значит, «невозможно»! — не сдавалась она. — Миша, ты же ответственный работник, ты член партии чуть ли не с 1903 года. Марат мотался с тобой по всем фронтам. Он может сделать для тебя исключение!

*****

И в конце концов, случилось невероятное — страстное желание моей супруги обернулось реальностью: в следующий раз, в августе 1961 года, не только она полетела со мной в Потсдам, но с нами отправилась и наша дочь.

Наташе повезло, так как на этот раз я возглавлял необычную группу. Это была делегация казанских пионеров, отправлявшаяся в ГДР с ответным визитом. 13 декабря предыдущего года к нам в Казань прилетела группа пионеров-тельмановцев из Потсдама. В этот день у восточногерманских подростков отмечался так называемый День Пионерии, и вот их руководство решило отпраздновать эту знаменательную дату со своими казанскими побратимами.

Пионеры-тельмановцы, дисциплинированные, прекрасно одетые, наглаженные, все в нарядных синих галстуках, — так же отличались от наших скромно экипированных ребят, как великолепный Потсдам отличался от уныло выглядевшей Казани. Не забуду, с каким вдохновением — уж не знаю, искренним или наигранным — юные вымуштрованные немцы стройным хором повторяли пионерскую клятву:

«Я, пионер-тельмановец, клянусь жить, учиться и бороться так, как учил нас Эрнст Тельман. Верный нашему девизу, за мир и социализм всегда готов!»

И дальше они декламировали наизусть, ни разу не сбившись, длинный перечень своих пионерских обязательств («Мы, юные пионеры, любим мир во всём мире… Мы, юные пионеры, поддерживаем дружбу с детьми Советского Союза и всех стран мира… Мы, юные пионеры, прилежно учимся, мы аккуратны и дисциплинированы… Мы, юные пионеры, с удовольствием поём и танцуем, играем и мастерим…»)

Впрочем, я отвлёкся… Наша делегация, помимо меня и уже известной нам Серафимы Ивановны из КГБ, состояла из шестнадцати человек: одиннадцать ребят и пять родителей. Последние должны были сопровождать детей, младше десяти лет.

Вот в эту последнюю категорию мне и удалось, с помощью моего фронтового друга Марата, втиснуть мою Наташу. Она должна была сопровождать нашу девятилетнюю Леночку.

4

Тридцать лет спустя я опять стою перед приземистым строением, выкрашенным белой краской. Над строением развевается американский звёздно-полосатый флаг. Но морской пехотинец, внушительную фигуру которого я помню, отсутствует. Ему сейчас тут делать нечего — «хрущёвская» стена полностью разрушена, и Checkpoint Charlie превратился в один из берлинских туристических объектов.

Сегодня — 12 августа 1991 года, и я стою на том же тротуаре Фридрихштрассе, где три десятилетия тому назад, 12 августа 1961 года, стояли мы с Наташей и малышкой Леночкой.

По ту сторону улицы и чуть впереди я вижу красочную вывеску кафе Адлер; на вывеске изображён летящий орёл с распростёртыми крыльями. Дитрих назначил мне встречу в этом кафе. Через час я его увижу. На фотографии он разительно похож на покойную Наташу, когда ей было чуть больше двадцати. Ему сейчас двадцать пять…

А мне — семьдесят. И меня постоянно мучает очень болезненный коленный артрит. Он не отпускает меня, когда я медленно перехожу Фридрихштрассе, направляясь в кафе Адлер на встречу с Наташиным сыном.

*****

…— Лену арестовали два года тому назад, осенью восемьдесят девятого, — негромко сказал Дитрих. Он говорил по-русски очень правильно, как говорят иностранцы, и почти без акцента; лишь изредка прорывалось у него картавое немецкое «р».

Я смотрел, не отрывая глаз, на его лицо, которое было почти точным повторением Наташиного. Те же широко расставленные глаза, тот же нос, те же скулы, те же губы… Даже уши были копией её ушей. Ничего от его отца. Кем же был его отец?

…Дитрих отыскал меня летом прошлого года. Это было нелёгкой задачей, так как за прошедшее время я дважды менял адрес. Наташа, умирая, завещала Дитриху найти меня и рассказать мне, ничего не утаивая, о её судьбе. С осени 1963 года я не получал от неё никаких писем, и ничего не знал о её жизни. В первые два года после её бегства мы переписывались едва ли не каждую неделю. Она сообщала мне о своих беспрерывных обращениях в ООН, в международные организации по правам человека, в офисы президентов и премьер-министров… Она тщетно требовала заставить советское правительство дать разрешение на воссоединение нашего расколотого семейства.

Из-за Наташиного бегства меня уволили с моей высоко оплачиваемой должности, изгнали из партии, и я с трудом устроился, с помощью Марата, учителем труда в Ягодной слободе, самой неприглядной окраине Казани. Я не верил, что Наташины усилия увенчаются успехом. И я по-прежнему не был готов перебраться в ГДР, даже если мне дадут разрешение. Куда угодно, но только не в Германию! Я по-прежнему не мог побороть в себе глубоко неприязненное отношение к немцам, моим вчерашним врагам, сделавшим меня инвалидом и едва не убившим меня.

А потом наша переписка внезапно оборвалась, и образ Наташи стал постепенно исчезать из моих размышлений и из моих снов. Труднее было справиться с воспоминаниями о Леночке — намного-намного труднее! Но время и расстояние, как известно, стирают всё из человеческой памяти, даже воспоминания о родной дочери…

…— Арестовали!? — изумился я. — Лену!? За что?

Дитрих молча смотрел в окно, вертя в руках недопитую чашку кофе.

— За участие в так называемом «третьем поколении» банды Баадер-Майнхоф. — Он допил кофе, поставил чашку на стол и добавил: — Это был её третий арест.

— Я слышал по Немецкой Волне, что этой банды давно уже нет. Что и Андреас Баадер, и Ульрика Майнхоф кончили жизнь самоубийством в тюрьме.

Дитрих кивнул: — Это верно, но остались последователи, свято верившие в их идеалы. И Лена была одной из них. Она говорила мне, что примером для подражания была для неё Ульрика Майнхоф, талантливая журналистка, одна из основателей и руководителей банды.

И далее Дитрих тихим размеренным голосом стал рассказывать о тридцати последних годах жизни моей бывшей жены и дочери — двух некогда самых близких мне людей, о которых я не знал ничего.

…Через четыре года после своего бегства, говорил Дитрих, Наташа вышла замуж за владельца обширной сети берлинских цветочных магазинов. К тому времени она уже прилично выучила немецкий, быстро разобралась в особенностях и странностях западного образа жизни и работала менеджером в одном из этих цветочных предприятий. Ей было тогда тридцать четыре. Через год она родила сына.

А Лена отлично училась в немецкой школе, быстро перешла с родного русского языка на немецкий, без труда сделала его родным и поступила в Берлинский университет, на медицинский факультет.

— Мама очень гордилась академическими успехами Лены, — рассказывал Дитрих. — Ей импонировало, что её дочь вскоре станет немецким врачом; это как бы оправдывало её «неразумное» бегство из Советского Союза. Но, к несчастью, эта её эйфория вскоре закончилась…

…Всё тем же размеренным негромким голосом Дитрих рассказал, как двадцатилетняя Лена вступила в 1972 году в банду Андреаса Баадера и Ульрики Майнхоф, крайне левую «городскую партизанскую организацию», известную под названием «Фракция Красной Армии».

— Дитрих, — перебил я его. — может, я чего-то не понимаю, но объясни мне: что могло заставить Лену вдруг стать революционеркой? Что могло толкнуть её в эту кровавую кашу?

— Да, это была на самом деле «кровавая каша», — вздохнул Дитрих. — Убийства… Поджоги… Похищения… Взрывы… Вы спрашиваете, почему Лена вступила в эту банду? Я бы очень удивился, если б она не вступила. В 70-е годы наша молодёжь — и, особенно, студенческая — была без ума от этой романтичной вооружённой борьбы. Ведь это была борьба против капитализма и ненавистного «общества потребления». У этой банды на счету более тридцати убийств, десятки ограблений банков и магазинов, поджоги супермаркетов, взрывы на американских военных базах…

— Я часто вспоминаю, — сказал Дитрих, — одну сцену. Представьте нашу гостиную, где я, шестилетний, прячусь за шторой, потому что я напуган мамиными слезами. Мама стоит посреди комнаты, напротив хмуро молчащей Лены, и плачет. Она говорит прерывистым голосом, вытирая слёзы:

— Подумай, что ты делаешь! Зачем тебе эти люди? Куда ты лезешь? Какая Ульрика Майнхоф? Кто она тебе?

— Мама, — тихо произносит Лена, — они борются против богачей. За права тех, кто живёт в бедности…

— В бедности!? — вдруг взрывается мама, повышая голос. — Ты не знаешь, что значит жить в бедности! Показать бы твоей Ульрике Майнхоф коммуналку наших соседей в Казани, где в трёх комнатах жило четырнадцать человек! Три семьи! Две керосинки и один керогаз на кухне! Ты знаешь, что такое «керогаз»?

Лена молчит. Но я знаю характер сестры — маме её не переубедить…

…Дитрих помолчал с минуту, а затем продолжал. Вместе с основателями банды Лена прошла тайную подготовку к городской партизанской борьбе в палестинском лагере «Фатх» в Иордании. Вскоре она приняла участие в похищении ряда политических деятелей Федеративной Республики Германии с целью освобождения из тюрьмы членов банды. Разумеется, она бросила учёбу и полностью отдалась «революционной борьбе».

— Мне трудно передать словами, — сказал Дитрих, и я видел, как на его глазах появились слёзы. — как судьба Лены сказалась на маме! За несколько лет мама сильно постарела, поседела; врачи обнаружили у ней опасную сердечную недостаточность; она стала задыхаться при ходьбе. Именно Лена была причиной маминого развода с отцом летом 80-го года и маминой смерти в прошлом году…

…Первый раз Лену арестовали в 75-м году, после того, как она вернулась из Франции, Бельгии и Италии, где она, по личному поручению Андреаса Баадера, устанавливала связи с французским «Прямым действием», бельгийскими «Сражающимися коммунистическими ячейками» и итальянскими «Красными бригадами». Её обвинили в участии в незаконной подрывной деятельности, и она отсидела четыре года в одиночной камере тюрьмы «Кёльн-Оссендорф».

— Второй её арест пришёлся на 86-й год, — продолжал Дитрих. — Мне как раз исполнилось двадцать, и мама решила отпраздновать эту дату втроём вот в этом кафе Адлер, к которому она всегда испытывала какие-то особые чувства. Мы с мамой ждали прихода Лены почти три часа, но так и не дождались. Вечером маме позвонили из полиции. Лена была арестована за подготовку покушения на директора крупного банка. Он и его шофёр были застрелены автоматной очередью через боковое окно движущейся автомашины. Убийца умчался на мотоцикле.

Я слушал Дитриха с тяжело бьющимся сердцем и чувствовал, будто я нахожусь в каком-то кошмарном сне. Я мог ожидать чего угодно в рассказе о тридцати пройденных годах в жизни Наташи и Лены, но то, что поведал мне Дитрих о преступлениях моей дочери, выходило за пределы мыслимого!

— А два года тому назад, — сказал Дитрих, — Лена со своим долголетним бойфрендом Робертом, таким же «революционным борцом», как и она сама, устроила серию взрывов на двух американских военных базах вблизи Штутгарта. За это она была арестована в третий раз. Вот после этого ареста мама и скончалась от разрыва сердца…

— В какой тюрьме она сидит? — с трудом вымолвил я. — Когда я смогу её увидеть?

Дитрих взглянул на меня, немного помолчал, а затем произнёс:

— Мне жаль огорчать вас, но увидеть её вы не сможете. Во всяком случае, в ближайшее время.

— Почему!?

— Потому что она не в Германии.

— Как не в Германии? А где она?

— В Штатах. Американский суд потребовал её выдачи за устройство взрывов на американских военных аэродромах. Слава Богу, там обошлось без жертв.

*****

Мы вышли из кафе и пересекли Фридрихштрассе. Не сговариваясь, остановились перед макетом некогда грозного Checkpoint Charlie.

— Я в октябре лечу в Америку к Лене— сказал Дитрих, глядя на развевающийся звёздно-полосатый флаг. — Несмотря ни на что, я всегда любил её, и она любила меня. Она учила меня русскому языку, когда я был малышом. Она рассказывала мне сказку про Конька-Горбунка. Она пела мне русские песни.

Смущённо улыбаясь, он добавил: — Я даже помню вот эту песню:

Орлёнок, орлёнок, взлети выше солнца

И степи с высот огляди.

Навеки умолкли весёлые хлопцы.

В живых я остался один…

Он повернулся ко мне, внезапно положил ладонь на мою руку и сказал: — Присоединяйтесь. Я знаю, в вашей стране сейчас горбачёвская «перестройка», и трудно с деньгами. Не беспокойтесь — я оплачу поездку.

— Спасибо. Где она сидит?

— Федеральная тюрьма Глендейл, в северо-западной части штата Нью-Джерси. Её осудили на пятнадцать лет.

Он помолчал и добавил: — Она уже отсидела два года. Когда она выйдет на свободу, ей будет пятьдесят два…

Авторское послесловие

В сентябре прошлого года я посетил «Музей Берлинской Стены». Среди сотен экспонатов, посвящённых бегству восточных немцев на Запад, я заметил под стеклом одно небольшое — буквально в несколько абзацев, — пожелтевшее от времени, газетное сообщение о бегстве молодой советской женщины с ребёнком из Восточного в Западный Берлин. По всей видимости, бегство граждан СССР в Западный Берлин было редким явлением, если ему была посвящена отдельная публикация.

Эта краткая заметка и является одной из основ рассказа «Checkpoint Charlie», предлагаемого вниманию читателей.