Александр Левковский: Убийство на Западном Берегу

Она прихлопнула печать на страницу раскрытого паспорта и протянула его американцу. Тот рванул паспорт из рук Лии и резко повысил голос; теперь он кричал не по-английски, а по-русски, не обращая внимания на то, что его орущий голос разносится на весь терминал.

Александр Левковский

УБИЙСТВО НА ЗАПАДНОМ БЕРЕГУ

Рассказ

Светлой памяти семнадцатилетней Зиты Г., зверски убитой палестинскими террористами в 1988 году на Западном берегу реки Иордан

1.

Я лежу в иерусалимском госпитале «Хадасса» с шеей, туго обмотанной

бинтами под самый подбородок. Моё ранение вот уже третий день оживлённо обсуждают в прессе и на телевидении, и меня считают чуть ли не «героем» террористического инцидента. Но я, честно говоря, не герой, а скорее жертва. Ничего героического я не совершил. Когда нападающий внезапно выхватил из кармана нож и ударил меня в шею, я успел оттолкнуть его обеими руками, и он, неожиданно споткнувшись о собственный чемодан, рухнул на пол. А потом на него навалились мужчины из очереди и скрутили его.

Что это был за «нападающий» и что это была за «очередь», я объясню позже.

Никогда я не думал, что на сорок четвёртом году жизни я, недавний иммигрант из Советского Союза, абсолютно мирный человек, последний раз участвовавший в драке лет тридцать назад, окажусь в такой смертельной ситуации. Ведь если бы он попал ножом в шейную каротидную артерию, я бы, наверное, тут же скончался. Но он, к счастью, промахнулся, и поэтому я могу рассказать, как это всё произошло…

*****

Мои милуимы (это я неуклюже сотворил множественное число из ивритского слова милуим, что означает — служба солдата-резервиста) начались три года тому назад, в 1975 году. В первый год, естественно, я прошёл — точнее, проползал с увесистой винтовкой по горячей, растрескавшейся от зноя земле — курс молодого бойца (это я-то, в мои сорок лет, был молодым бойцом!).

Но уже на следующий год моя двоюродная сестра Лия, кадровый офицер Службы Пограничной Охраны, зная, что я неплохо владею английским, порекомендовала своему начальству взять меня таможенником на пограничный мост Алленби, что соединяет оба берега библейской реки Иордан. В лоне этой узкой мутной речушки некогда, по преданию, Иоанн Kреститель окунул в святые воды самого Иисуса Христа. Считалось, что мой английский поможет мне успешно шмонать англоязычных иностранцев, вознамерившихся въехать по мосту Алленби в Израиль со стороны Иордании.

Меня и ещё четырёх резервистов, знающих более-менее иностранные языки, поставили проверять чемоданные шмотки американцев, французов, испанцев и, по известному выражению Маяковского, «всяких прочих шведов».

Четырём моим товарищам эта муторная работа надоела до невозможности! Ну посудите сами! — десять часов подряд копаться в чужих чемоданах… Что-то запрещать, что-то конфисковывать… На ломаном английском, французском и испанском объясняться с пассажирами.

В общем, мои друзья ждут-не дождутся, когда эта тягомотина кончится. У них, они говорят, уже в глазах рябит от чужих чулок, колготок, лифчиков, туфель и детских пелёнок, которые они перебирают по шестьсот минут в день.

А мне, признаться, нравилась эта работа. За тридцать девять лет жизни в Советском Союзе я не видел ни одного иностранца (ну не считать же мне узбеков, татар и дальневосточных нанайцев иностранцами!), а тут мне представилась возможность пообщаться — пусть и коротко — с всамделишными немцами, американцами, канадцами, аргентинцами и даже экзотическими басками…

Кстати, надо заметить, что мы пятеро были, можно сказать, счастливчиками: мы шмонали иностранцев в небольшом, довольно уютном, снабжённом очень даже приличным кафе, терминале номер 2. И в общем, мы не слишком старались, не ожидая найти в их чемоданах что-либо крамольное.

А вот в огромном, шумном, похожем на неопрятный московский железнодорожный вокзал, терминале номер 1 шёл непрерывный процесс очень детального обыска арабов со всех концов необъятного арабского мира, желавших по всяким причинам посетить Западный берег реки Иордан, оккупированный со времён Шестидневной войны израильской армией.

Меня пару раз переводили на день-два в терминал номер 1 обыскивать арабских пассажиров, прибывавших в переполненных, кренящихся от перегрузки набок иорданских автобусах. Тут я вдоволь насмотрелся на саудовцев, ливийцев, ливанцев, суданцев и алжирцев.

Их шмонали самым детальным образом.

Сначала каждого пассажира отделяли от его багажа. Чемоданы, рюкзаки и сумки отправлялись на ручной (а обувь — и на рентгеновский) досмотр, а их владельцу предлагалось в отдельной кабине раздеться догола. А затем шёл малоэстетичный процесс телесного досмотра — начиная с волос на голове и кончая всеми отверстиями на теле…

Их, этих кабин для досмотра, было, естественно, две, и мы, бывшие советские граждане, уже успевшие посмотреть в кинотеатрах «Бриллиантовую руку» с великолепным Папановым в роли Лёлика, называли их «Мэ» и «Жо». Такие же кабины были и в нашем «иностранном» терминале номер 2, но, на моей памяти, никого и никогда в этом терминале голышом не обыскивали.

(Кстати, хочу заметить, что в те вегетарианские времена на оба эти терминала приходилась лишь одна небольшая рентгеновская установка в терминале номер 1 для проверки обуви. А в остальном в обоих терминалах обходились только обыкновенной «ручной» проверкой).

Мы вообще не понимали, зачем надо обыскивать абсолютно обнажённого человека. Где он может спрятать крамолу на голом теле? Правда, среди солдат ходила легенда, гласившая, что однажды, несколько лет назад, в терминале номер 1 какой-то дотошный милуимник обнаружил при обыске в кабине «Мэ» крохотную пачку пластичной чешской взрывчатки Семтекс, засунутой в одно интимное отверстие на теле некоего саудовца. Незадачливого араба арестовали, а герою-резервисту дали в награду три дня отпуска. Но нам эта легенда казалась просто частью обычного солдатского фольклора.

(Напомню читателям, что речь идёт о событиях, случившихся в 1978 году. Я понятия не имею, как идёт проверка пассажиров на мосту Алленби сейчас, почти пятьдесят лет спустя, — может быть, более жёстко, а, может, и наоборот. В Израиле, как показывает опыт, любой вариант возможен).

Так или иначе, мой последний милуим прошёл бы довольно спокойно и бессодержательно, если бы не две неожиданные встречи с одним и тем же человеком, — две встречи, из-за которых я попал в госпиталь и о которых я расскажу подробно ниже…

2.

Этого человека звали Али-Акрам Хамзан. Его имя назвала мне Лия по телефону, пока он ставил свой первый чемодан ко мне на стойку проверки багажа.

— Лёва, — говорит Лия, — он по паспорту родился в Дженине. Вообще-то он американец и учится в Принстоне. Ему двадцать два года.

— Что он там учит?

— По нашим сведениям, химию. И, значит, наверняка знаком со взрывчаткой. Прошмонай его как полагается.

— Может, проверить его голышом? — со смехом предложил я.

— Не надо голышом, — вдруг на чистом русском языке сказал стоявший передо мной студент Принстонского университета.

Я от удивления лишился на мгновение дара речи! Этот молодой араб был высоким, коротко остриженным, худощавым парнем. Увесистая серьга красовалась в его правом ухе. Татуировка обильно покрывала обе его руки. Помимо мятой майки с короткими рукавами на нём были потёртые джинсы и стоптанные босоножки. Он был разительно не похож на наших, обычно хорошо одетых, «иностранцев».

— Откуда вы знаете русский? — удивился я.

— Я знаю четыре языка, — ответил мой клиент. — и учу ещё два. Вы что думаете, только евреи образованные, а все арабы — это безграмотные феллахи?!

Он произнёс последнюю фразу подчёркнуто вызывающим тоном, сузив глаза и мерно постукивая по стойке сжатым кулаком. За его спиной маячила небольшая очередь, состоявшая из пяти-шести человек.

Я промолчал, не зная, что ответить на этот неожиданный вызов. — Лия, — сказал я в трубку телефона, — он, оказывается, знает русский. Что с ним делать?

…Тут, я думаю, настало время рассказать, кто такая Лия и почему она имеет право давать мне указания по телефону.

Лия, как я уже отметил ранее, является кадровым офицером, имеет воинское звание капитана пограничной охраны, и она наша непосредственная начальница. Она сидит в углу зала за столиком, заставленном телефонами и радиоаппаратурой. Через неё проходят все паспорта наших клиентов.

Ей 37 лет, и она, как я уже писал, — моя двоюродная сестра. Мы дружим семьями, и я думал, что знаю всё о Лии, её муже и о двух её детях. А оказалось, к моему великому сожалению, что самого главного — и истинно трагического! — в жизни моей двоюродной сестры я не знал. Я расскажу об этом чуть ниже.

В сентябре 1939 года её родители — мои дядя и тётя, — польско-еврейские коммунисты, свято верившие в прекрасный Советский Союз, бежали из Восточной Польши, спасаясь от наступавших гитлеровских войск. В 41 году, в узбекском Самарканде, в эвакуации, они родили девочку и назвали её Лия в честь знаменитой русской партизанки Лизы Чайкиной. Ни на идиш, ни в иврите нет имени «Лиза», и пришлось заменить его библейским именем «Лия». Пользуясь своим польским происхождением, её родители, уже успевшие разочароваться в «прекрасной» стране Советов, эмигрировали через Польшу в Израиль в 1955 году, когда нам, простым евреям советского происхождения, нельзя было даже думать об эмиграции.

Как я уже упомянул, у Лии двое детей. У неё нет никаких проблем с младшим сыном Ави, тринадцати лет. А вот со старшей дочерью Наоми, восемнадцатилетней красавицей, у Лии столько неразрешимых проблем, что их хватило бы на три семьи!

Ни я, ни моя жена — никто из нас не знал об этих проблемах, пока однажды в обеденный перерыв Лия, сидя со мной на скамейке на берегу Иордана и прикуривая одну сигарету от другой, не стала почти со слезами рассказывать мне о своей Наоми.

— Представляешь себе, Лёва, — говорила она, вытирая платком глаза, — Наоми стала комсомолкой…

— Кем!?

— Комсомолкой! В Израиле! — не в Советском Союзе, а тут, в нашей стране! Членом Коммунистического Союза Молодёжи Израиля.

— Разве есть такой?

— Есть. К несчастью, существует. И даже посылает своих членов за границу, на всякие съезды таких же идиотов! И Наоми недавно побывала в Испании, на всемирном съезде молодёжных коммунистических организаций. И даже выступила там со страстной речью о тяжёлой участи палестинского народа, изнывающего под гнётом израильской военщины.

— Ты никогда нам об этом не говорила. И Давид молчал.

Давид, муж Леи, полковник-танкист, вообще очень немногословный человек, но Лия, такая разговорчивая, тоже умудрилась за три прошедших года не упомянуть ни разу о превращении своей дочери в «израильскую комсомолку».

— Она ни о чём другом не может говорить, — продолжала Лия, — кроме как о «трагедии палестинского народа». Она с группой таких же «комсомольцев» ездит по лагерям беженцев на Западном Берегу — под Иерусалимом, в Шхеме, Иерихо и Дженине — и привозит туда всевозможные медикаменты, обувь, предметы домашнего обихода… И учит их детей английскому.

— Как это она не боится ездить по лагерям палестинских беженцев? Там же сплошные террористы. Её ведь могут запросто убить.

Лия отрицательно качнула головой.

— Никто её не тронет пальцем.

— Почему?

— Потому что она завела себе палестинского «бойфренда», который её всюду сопровождает.

Лия с минуту молчала, глядя мимо меня на мутные воды Иордана. Потом повернулась ко мне и медленно, с трудом произнося слова, сказала: — Ему 22 года… Безработный… Необразованный… Школу не окончил… Ни иврита, ни английского толком не знает… Но красивый, высокий… Его зовут Амир Рабах…

— Они, конечно, спят вместе?

— Естественно. Я ей сказала: «Если забеременеешь, — я тебя выгоню из дому. Живи с ним в лагере беженцев, где-нибудь в нищем Дженине!» А она отвечает, улыбаясь: «Мама, мы знаем, как пользоваться противозачаточными средствами не хуже тебя и папы…»

— Ты его видела?

— Она однажды привела его к нам в дом. У Давида после этого визита чуть не случился сердечный приступ… Ей скоро надо будет идти в армию, а она говорит: «Я в эту колониальную армию, убивающую невинных людей, не пойду». — Лия встала. — Ладно, Лёва, хватит исповедей. Пойдём дальше шмонать наших иностранцев…

Меня эта «исповедь» очень взволновала! У меня всегда было к Наоми особое отношение. Эта девочка обладала каким-то необыкновенным обаянием. И дело тут не только в женской красоте, хотя была она ослепительно красива; у ней была тихая плавная речь; она вызывала необъяснимое и полное доверие у собеседников; она знала три языка и начитана была чрезвычайно. Но я терялся в догадках: воистину пути Господни неисповедимы — почему, отчего, по какому стечению обстоятельств такая исключительная натура вдруг пошла неверным путём, против своей страны, помогая врагам своего народа!?

…Но вернёмся в зал терминала, где я только что спросил Лию по телефону, что нам делать с этим подозрительным студентом Принстонского университета по имени Али-Акрам Хамзан.

— После шмона отправь его к Одеду, — распорядилась Лия. — Пусть Одед его прощупает, что он там собирается делать на Западном Берегу.

Одедом зовут майора службы Шин-Бет (так называется израильская служба внутренней безопасности). Одед сидит в отдельном кабинете и допрашивает тех пассажиров, в паспортах которых значится их арабское происхождение, даже если они являются гражданами Америки, Англии или Франции. Философия Одеда проста: араб есть араб, а каждый араб в глубине души террорист, кем бы он ни был — безграмотным торговцем фалафелем и хумусом, или студентом Гарварда и Стэнфорда; а нам в Израиле иностранных террористов не надо — у нас и своих хватает…

*****

Я шмонал чемодан какого-то немца, когда я увидел Хамзана, вышедшего из кабинета майора и идущего быстрыми шагами к столу Лии. Через минуту я услышал его громкий голос. Он стоял напротив нашей начальницы, опираясь обеими татуированными руками о стол, и что-то возбуждённо говорил. Он почти кричал. Я уловил его последнюю фразу:

— …You have no right whatsoever to change the terms of my visit! It’s three months, not two weeks! I’ve received my visa at the Israeli Consulate in New York!

Оказалось, что Одед рекомендовал пропустить этого арабо-американца на Западный Берег, но ограничить срок его пребывания там двумя неделями, хотя он имел трёхмесячную визу на посещение Израиля и Западного Берега.

Дело в том, сказал Одед по телефону Лии, что Хамзан намеревается посетить трёх своих братьев в Дженине — городе, являющимся одним из центров палестинского террора. Более того: все три брата Али-Акрама отсидели в общей сложности 30 лет в израильских тюрьмах, а один продолжает и поныне сидеть под стражей с пожизненным заключением за взрыв иерусалимского автобуса. У нас нет возможности, добавил Одед, следить за тем, что этот студент-химик (наверняка знакомый со взрывчатыми веществами) будет там делать со своими братьями-террористами, и поэтому чем меньше он пробудет там, тем лучше.

Специальной инструкцией Управления Пограничной Охраны Израиля нам, таможенникам, категорически запрещено вступать в конфронтацию и даже просто в пререкания с нашими «иностранцами», и поэтому Лия, выслушав Хамзана и дождавшись конца его гневной тирады, развела руками и произнесла по-английски:

— Мистер Хамзан, я ничего не могу поделать. Это решение нашей службы безопасности.

Она прихлопнула печать на страницу раскрытого паспорта и протянула его американцу. Тот рванул паспорт из рук Лии и резко повысил голос; теперь он кричал не по-английски, а по-русски, не обращая внимания на то, что его орущий голос разносится на весь терминал.

Он кричал о том, что находится на своей родной земле Палестине… Что мы, солдаты и офицеры сионистской армии, не имеем никакого права даже ступить на эту святую землю… Что мы — оккупанты, насильники и убийцы… Что он — студент Принстонского университета, а мы все — недоучки и невежды… Что мы — угнетатели палестинского народа, и он, этот народ, имеет полное право бороться с оккупантами любыми средствами…

И многое-многое другое.

Лия вызвала по телефону полицию, и через пару минут три полицейских вывели Али-Акрам Хамзана наружу, и я видел через окно, как его подсадили, вместе с его чемоданами, в мини-автобус, отправлявшийся, по-видимому, в Дженин.

3.

Прошёл год.

И вновь мы с Лией находимся в том же терминале номер 2, и снова перед нами — очереди иностранцев, ждущих проверки их багажа.

Но многое изменилось по сравнению с прошлым годом. Нет, не в обстановке нашей таможенной службы; многое изменилось в нашей с Лией жизни.

Когда очередь к моей стойке иссякает, я сажусь в кресло, откидываюсь на спинку, закрываю глаза и с горечью вспоминаю:

…Я стою неподвижно в центре молчаливой толпы на кладбище города Холон. Мы хороним Наоми, дочь Лии и Давида.

Я устал плакать. Я никогда не думал, что смогу плакать два дня подряд. Но смерть этой девочки, моей племянницы, ударила меня, как молотом. Я не мог заставить себя взглянуть на её мёртвое обожжённое лицо. Я помнил её живой, весёлой, красивой! Я не хотел помнить её неподвижный труп.

И я не могу ничего поделать с необычным для меня, охватившим меня чувством ненависти… Ненависти к тому, кто убил её… Ненависти к тем, кто продолжает убивать едва ли не ежедневно моих мирных соотечественников, ни в чём не повинных людей.

Лия с Давидом были у меня в гостях через день после гибели Наоми, и мы с женой услышали их страшный рассказ о смерти их дочери.

Наоми убил её арабский друг, сопровождавший её по лагерям палестинских беженцев, когда она, охваченная чувством сострадания, делала всё возможное, чтобы облегчить их участь. Что случилось между ними, — неизвестно. Его арестовали, но он молчит. Он получил по суду пожизненное заключение, так и не промолвив ни слова.

— Но если б только он убил её! — восклицает сквозь слёзы почерневшая от горя Лия. — Но этот гад почему-то решил ещё и сжечь её труп. И сжёг наполовину… Если б я могла, я бы задушила его собственными руками!

…Я открываю глаза и вижу, что передо мной уже стоит симпатичная пара молодых туристов и ставит чемодан и рюкзак на мою стойку. Оказывается, они из Новой Зеландии.

— Завидую вам, — говорю я, копаясь в их рюкзаке.

— Почему? — интересуется со смехом новозеландка.

— Как почему? Живёте себе в стране, где нет границ, нет армии, нет враждебных соседей, нет террористов. Рай земной!

— Скука, — жалуется новозеландец. — Ничего у нас не происходит. Никаких заметных событий. А вот у вас в Израиле — другое дело! О вас весь мир говорит…

Да, думаю, у нас, конечно, не заскучаешь. Вот если б у тебя убили дочь и сожгли её тело на костре, то ты бы не жаловался на скуку…

Я пропускаю эту молодую счастливую чету и продолжаю свою работу.

Не прошло и получаса, когда я вдруг увидел перед собой знакомое лицо. Мне на стойку ставит свой чемодан арабо-американец Али-Акрам Хамзан, уже знакомый мне по прошлогоднему визиту студент из Принстонского университета. Значит, он опять приехал навестить своих братьев-террористов на Западном берегу Иордана.

Ни он, ни я не произнесли ни слова приветствия. Я молча смотрел на него, и у меня в голове проносились его гневные слова, обращённые к Лии год тому назад. Мне вдруг показалось, что передо мной стоит вовсе не американец, а убийца моей Наоми, наголо обритый, с обильной татуировкой на обнажённых руках, облачённый, как и Хамзан, в мятую майку и потёртые джинсы, — такой, каким я его видел в зале суда.

Я щёлкнул замком его чемодана, откинул крышку и, не глядя в ненавистное мне лицо, неожиданно для самого себя глухо произнёс:

— Do you know such a name — Amir Rabakh? («Вам известно такое имя — Амир Рабах?»)

Он удивлённо взглянул на меня. — No. Why are you asking? («Нет. Почему вы спрашиваете?»)

— He’s killed my niece. And he is from Jenin, like you and your brothers. («Он убил мою племянницу. И он из Дженина, как вы и ваши братья.»)

Хамзан развёл руками и, криво ухмыляясь, громко произнёс по-русски:

— Ну что ж, за оккупацию надо платить.

Ах ты, сволочь! «За оккупацию надо платить!?». Какую оккупацию!? Кто оккупирует твой Дженин? Кто мешает твоим братьям учиться, как ты, в университете, работать и вести нормальный образ жизни, а не изображать из себя «палестинских беженцев», жить на подачки ООН и взрывать автобусы!?

— Пройдите в кабинет к офицеру Шин-Бет, — сказал я, с трудом сдержавшись. — Вам надо получить его разрешение на пребывание в нашей стране.

Он сузил глаза и молча сверлил меня гневным взглядом. Я чувствовал, что он готов взорваться. Наконец он заговорил, резко повысив голос почти до крика:

— У меня есть виза! — крикнул он, перегнувшись через стойку и тяжело дыша мне в лицо. — На пребывание в моей стране, Палестине, мне не надо никакого разрешения вашего кровавого Шин-Бета!

Я повернулся к телефону и снял трубку.

— Лия, — сказал я, — тут у нас опять этот скандалист…

И тут я вдруг почувствовал, что Хамзан схватил меня за плечи и стал трясти меня с бешеной силой, повторяя, словно в трансе: — Ты понял!? Ты понял!? Мне не надо никакого разрешения быть на моей земле! — ты понял?!

Я вырвался из его рук. Меня вдруг охватила такая ненависть, которую я не испытывал никогда!

— Я вызову полицию! Ты пойдёшь и получишь разрешение! — забыв о всяких инструкциях, я теперь тоже орал изо всех сил. — А если не получишь, то можешь убираться вон обратно в Америку, ясно?! Тебе не место на нашей земле!..

Я опять повернулся к телефону, но внезапно краем глаза я увидел, как Хамзан выхватил из кармана нож — я не заметил, был ли это простой перочинный или нож с выдвигающимся лезвием, — и, резко размахнувшись, ударил меня в шею. Я успел инстинктивно оттолкнуть его обеими руками (помню, что телефонная трубка с проводом, зажатая в правой руке, очень мешала мне), и он, споткнувшись о второй свой чемодан, рухнул на пол. Он тут же попытался подняться, но на него навалились трое мужиков из ошеломлённой очереди, и на полу завязалась беспорядочная свалка…

Я потерял сознание.

*****

Я выжил. А вот несчастной восемнадцатилетней Наоми, служившей Добру всю свою короткую жизнь — так, как она понимала это Добро, — выжить не удалось, и она погибла. Сейчас ей было бы шестьдесят пять, и были бы у ней и дети, и внуки…

Примечание автора

В 1978-1979 годах я служил резервистом-таможенником на мосту Алленби, и часть событий, описанных в этом рассказе, навеяна моими воспоминаниями и записями о тех временах. Это произведение является, в какой-то мере, развитием сюжетов других моих рассказов, посвящённых знаменательным событиям, случившимся на пограничном мосту через реку Иордан.