Юрий Шейман: Белая ворона: неистовый Лесков

В чем же состояли его собственные подвиги, его собственные искушения и победы? А в том и состояли, что пер всю жизнь против течения, в том, что жил «как хотел», чудил по русскому характеру, в творчестве не терпел «коекакничанья», в том, что «трудно рос», преодолевал искусы модных веяний, преодолел даже влияние толстовства, нес свой крест, да и сейчас все несет его.

Юрий Шейман

БЕЛАЯ ВОРОНА: НЕИСТОВЫЙ ЛЕСКОВ

Перефразируя вождя, скажем о Н.С. Лескове, что до этого «русско-русского» писателя настоящего жида в русской литературе не было.

«Жида» — в цветаевском словоупотреблении — по изначальной отверженности, прокаженной неприкасаемости, «запечатленности» хуже каторжной. (Разве что еще раньше М.Ю. Лермонтов обозначил в своем творчестве сродство своей судьбы с судьбой гонимого народа.)

Как и у настоящего еврея, у Лескова и многих его героев-«антиков» все наоборот, навыворот, на левую сторону. Недаром и нетленный его Левша — левша, да еще и косой, не говоря уж о том, что «без тугамента». (Кстати и сам Лесков познал, каково быть без «тугамента», когда его, после лечения на водах, в Праге обокрали — лишили всех денег и паспорта в придачу.)

Все нормальные люди смолоду горячи, радикальны, уверены, что сумеют все переналадить лучше стариков. Лесков же, хоть и драчлив был с юности, однако начал свой путь литератора с нападения не на «отцов», а на «детей» — лагерь нигилистов, разросшийся к тому времени так, что стал уже мощной общественной силой. А к старости стал снисходителен к молодежи, зато спуску не давал архиереям господствующей церкви, как и вообще всему пошлому официозу. Сблизился со Львом Толстым, называл себя ересиархом, заступался за евреев. Словом, Лесков — нонконформист, белая ворона из «черного списка». И еще эта способность к самоиронии, склонность к парадоксам, так роднящая его с «избранным» народом. Попробуйте-ка отгадать, к кому восходят такие распространенные иронические выражения: «народу много — людей мало», «наступить на любимую мозоль», «кого я обидел — всем прощаю», «архиереи Христа распяли», «не по поступкам поступает». Все сплошь лесковские прибаутки, из его текстов взято, лишь иногда немного переиначено. Недаром ранний псевдоним писателя выглядел столь неблагозвучно — Стебницкий, порождая до сих пор неразрешенные споры о своем происхождении — то ли от «степи», то ли от «стебати» — «стегать». Язык, однако, и здесь учудил фортель: как бы задним числом изобретая мотивировку лесковской «кликухе», породил молодежно-жаргонный «стеб», так подходящий к лесковскому словесному юродству. Да и самые лучшие его вещи — все сплошь парадоксы да розыгрыши, так что и не разберешь, где он серьезен, а где пародию скорчил. Это, конечно, порождает споры. Что такое «Левша»? Ура-патриотический лубок, давший эмблему знакомым до боли шапкозакидательским настроениям, или, наоборот, карикатура на оные? Что такое его «Леди Макбет Мценского уезда?, которую, может быть, можно было бы и «Медеей Мценского уезда назвать — вещь совершенно по ту сторону добра и зла, сохраняющая при этом социально-бытовые приметы определенной среды и времени? Что такое «Жидовская кувыркколлегия»? Антисемитское глумление под маркой святочного рассказа или, напротив, анти-антисемитский памфлет? Я склоняюсь к последнему. Хотя у Лескова на самом деле никогда нельзя одну противоположность оторвать от другой. Его патриотизм — иронический, христианство — еретическое, народолюбие — скептическое. Пародоксален насквозь его «Запечатленный ангел». Из-за чего весь сыр-бор, если в итоге все равно все старообрядцы киевские подались в лоно официальной церкви? Но в том-то и дело, что любимые герои Лескова менее всего руководствуются в жизни логикой и целесообразностью. Их ведет рок или неутолимая тоска по подвигам. Воодушевление и жертвенность главных героев «Соборян», крупность их фигур и характеров контрастируют с совершенно ничтожным масштабом событий и поводов, да и противников их, соединяя тем самым великое и смешное, нелепое и трогательное, превращая незабвенных Туберозова и Ахиллу в вариант русских Дон-Кихота и Санчо Пансы. Да, Лесков создал отечественный вариант «Дон-Кихота», только с ориентацией не на рыцарские романы, а на агиографию (житийную литературу). Как заслуга А.Н. Островского состояла в соединении традиций народного театра, театра масок и узнаваемых персонажей с театром литературным, классическим, так и заслуга Н.С. Лескова — в соединении литературы светской, европеизированной с традициями житий и церковного чтения. Он вышучивал формулы ходульной литературности: «полюбился — женился» либо «полюбился — удавился» (как это напоминает фрейдистское засилье в литературе ХХ в.) — как будто в жизни и нет больше ничего. Основная тема Лескова — деяние, высокий поступок человеческий, а плотская любовь — лишь одна из составляющих жизни. (Кстати, если уж именно плотская любовь лежит в основе лесковского сюжета, как в «Леди Макбет Мценского уезда», то вести она может к чудовищным преступлениям…) Не жизнь, а житие, стремление не к счастью и покою, а к подвигу; деяние, а не плотская любовь, не наслаждение, а терние — вот идеалы любимых героев Лескова. В чем же состояли его собственные подвиги, его собственные искушения и победы? А в том и состояли, что пер всю жизнь против течения, в том, что жил «как хотел», чудил по русскому характеру, в творчестве не терпел «коекакничанья», в том, что «трудно рос», преодолевал искусы модных веяний, преодолел даже влияние толстовства, нес свой крест, да и сейчас все несет его. Смотрите, Лесков не хуже нашего Иосифа Бродского пренебрег получением формального образования, в начале пути был заклеймен позором (Писаревым и другими радикалами), позднее отрекаются от него «охранители» Катков с Сувориным («не наш»); в полном сборе сил и таланта ссорится писатель с начальством, покидает службу, навлекает на себя гнев церковных генералов, спасается в толстовстве, но и здесь не удержался — пустил-таки пару язвительных стрел в сторону бородатого кумира и его клевретов. Ну чем не Дон-Кихот? Советская власть не очень благоволила к Лескову. Пришелся кстати во время войны рассказ «Железная воля», вообще пробовали приспособить его творчество в целях патриотической агитации, да тоже чувствовали — «не наш» — слишком сильна церковная составляющая, духовность, как теперь говорят. Кажется, сейчас настало его время, но нет — и нынче неудобен. Ведь вывел в «Полунощниках» ныне канонизированного Иоанна Кронштадтского в виде выжившего из ума старика, показав лукавое его окружение. Не мог простить чудотворцу анафемствования Льва Толстого. Так что не монтируется и сегодня Лесков с ханжески-циничным устроением российской государственности, по-прежнему злободневен его спор с Константином Леонтьевым по вопросу диалектики любви и страха в основании христианской цивилизации. «Византизм» оставался для Лескова бранным словом, а государственность и история — неотделимыми от этики, правды и сострадания.