Елена Литинская: Сквозь временнýю отдаленность… Окончание

Loading

Елена Литинская

Сквозь временнýю отдаленность…

(Отрывки из книги)

Окончание, читайте начало, продолжение

5

Примерно до четырнадцати лет Гоша смотрел Диме в рот и слушался его беспрекословно, так как его собственный отец, потерпев полное фиаско в этой роли, смылся в Сан-Франциско. Но Дима, потеряв родного сына, так и не смог найти ему замену в сыне приемном. Гоша рос красивым живым ребенком, одинаково способным к наукам и искусству. Он блестяще учился, рисовал и играл на пианино. Мы водили его на каратэ и обучали игре в теннис, брали с собой в отпуск. Дима не жалел денег на всех и вся и на Гошу — в частности. Одиннадцатилетнему Гоше был куплен компьютер. Ему ни в чем не отказывали. Хотел рыбок — покупался аквариум, желал птичек — приобретали попугайчиков. Дима честно старался быть Гоше хорошим приемным отцом, но полюбить Гошу так и не смог, хотя в детстве и отрочестве Гошу любили все: бэбиситтеры, мои подруги, Гошины друзья-одноклассники, учителя, соседи. Гоша притягивал, он был lovable. Дима продолжал горевать о Темке, хотя на могилу сына ездил редко. Говорил, что Темка у него внутри. На Гошиной бармицве Дима исполнил роль отца, как положено, но из глаз его текли слезы. Он, наверное, думал о том, что у Темки не было бармицвы, у Темки вообще ничего не успело быть. Гоша чувствовал, что Дима его принимает, как моего сына, но не любит. К четырнадцати годам у Гоши в душе созрел обычный протест подростка против окружающего мира. Самым близким (локально) и удобным объектом этого протеста оказался Дима. Гоша бунтовал, огрызался, грубил. Дима отвечал ему резкостью, воспитывал, унижал. Я оказывалась между, не знала, чью сторону принять. В конце концов, как истинно еврейская мать, заступалась за сына. Моя реакция была спонтанно неправильной. Я нравственно калечила Гошу и портила и без того сложные наши отношения с Димой.

Под Рождество 1990 года в лифте нашего проджектовского дома в Канарси на меня напали два негра. Один стоял на шухере, другой вырвал мою сумку, прыснул мне в лицо какой-то гадостью и приложил спиной о стену лифта. На меня нападали и раньше, но это случалось на улице, вне нашего дома, и быстро забывалось. На этот раз последствия оказались гораздо сильнее и психологическая рана — глубже. Она не затягивалась, гноилась. Я возненавидела Канарси и наш дом. Не могла одна войти в лифт, ходила на восьмой этаж пешком. А если решалась пользоваться лифтом, то рядом должен был находиться кто-то ещё. Не важно кто — сосед, сын, муж, инвалид с палкой, убогая старуха. Эта психологическая зависимость грозила перейти в хронический недуг. Надо было очень быстро что-то предпринимать. Мы с Димой срочно занялись покупкой нового жилья. На дом не потянули, кооп Дима отказался покупать наотрез. Почему-то все коопы ассоциировались у него с тараканами, застарело-вонючими ковровыми покрытиями и вечными именинами над головой. Оставалось купить кондо. Тут Дима проявил упорство и оперативность. Не слишком ориентируясь на рынке жилья, мы в срочном порядке купили первое попавшееся кондо по сравнительно доступной цене. Affordable condo! Двухэтажное, со скайлайтами в потолке, двумя туалетами, тремя спальнями и огромной кладовкой. Не слишком много кафеля, зато высоченно-кафедральные потолки, изобилие света и балкон с выходом на тихий задний дворик. Переезд назначили на 30 июня, мой день рождения. Таких подарков мне еще никто не дарил! Стояла липкая, влажная, нью-йоркская жара. Грузчики, молодые, здоровые ребята, обливаясь потом и поглотив невероятное количество жидкости, закончили переезд лишь к девяти часам вечера. Дима, зная мою плохую «засыпаемость», тем более в жару, первым делом распаковал кондиционер и занялся его установкой. У Димы уже тогда было больное сердце, но он не жаловался, и я ни о чем не догадывалась. Кондиционер был установлен, мебель расставлена вдоль стен, посреди комнат громоздились бесчисленные коробки с вещами. В доме, кроме нас и молодой итальянской семьи, никого не было. Стояла устрашающая тоской по старым пенатам тишина. Я побежала на улицу выносить мусор, села внизу на лестнице, обхватила голову руками и начала громко и безутешно рыдать. Мне стало страшно. Я почти выла. Надо мной дамокловым мечом нависло слово «mortgage». «Куда ты меня привез? Что нам теперь делать?» — причитала я. Дима проявил твердость, дал мне выплакаться, не успокаивал. Знал, что я отойду, поплетусь наверх и до ночи буду распаковывать коробки.

Первым обрел счастье Гоша. В его распоряжении был целый второй этаж с собственным туалетом, душем и шкафом walk-in. Для четырнадцатилетнего подростка скачок из проджектовской квартирки для малоимущих в мир кондо равнялся полету в космос. Я постепенно приучила свое сознание к слову «mortgage». Поняла, что выплаты не так страшны и что мы, скорее всего, не пойдем по миру с протянутой рукой. Дима стал раньше приходить с работы. Прежде ему было только к кому приходить, теперь добавилось — куда приходить. По субботам и воскресеньям он занимался домом: развешивал люстры, подкрашивал, подмазывал, заменял обычные двери французскими и проводил телефонные и телевизионные кабели. Мы оборудовали наш уютный балкончик, покрыли его зеленым ковриком а ля трава, поставили стеклянный столик с садовыми креслами и просиживали там вечера напролет. Дима играл на гитаре и пел. У него был приятный тихий голос и абсолютный слух. (Когда-то в детстве он окончил музыкальную школу по классу виолончели, а потом в юности выучился играть на гитаре.) Из его репертуара я больше всего любила «Вишню» и «О бедном гусаре замолвите слово…» Дима исполнял также песни Высоцкого. Написал он несколько песен и на мои стихи. (Как хорошо, что я сумела их записать! Теперь слушаю и плачу.) Это было время апогея нашей любви. Нам было по сорок три. Тогда мне казалось, что сорок три — уже очень много. А теперь, когда время повернуть вспять невозможно, я понимаю, как молоды мы тогда еще были, и горюю о наших вечерах на балконе и ночах любви под скайлайтом, сквозь который светили звезды.

Счастье длилось недолго. Димино больное сердце обернулось бедой. На backyard party у Х., сотрудника русского отдела «Свободы», было людно, шумно, не очень весело, зато — обилие еды и еще больше спиртного. Пили все, кроме меня, ибо я вообще не пью, так как любой алкоголь усугубляет мою бессонницу. Дима прибыл на тусовку, уже изрядно накачавшись дома, и продолжал поглощать коньяк, невзирая на мое недовольство. Не желая с ним ссориться на виду у всей радиобратии, я отошла в сторону, смирившись с ролью печально-молчаливой жены. О как я ненавидела эти обязательные тусовки! Непьющая, некурящая и не слишком разговорчивая, я не умела и не хотела подстраиваться под общий элитарно-загульный тон. Я ревновала Димку к радиоборзописцам от политики и литературы, но вынуждена была терпеливо смирять свою гордыню, ибо это была его среда, его коллеги и собутыльники.

Я отыскала Диму глазами. Он почему-то лежал на голой земле. На лице — боль.

— Что с тобой?!

— Мне нехорошо. Трудно дышать. Тут больно.

— Я сейчас вызову ambulance.

Я побежала в дом к телефону. Меня остановил Х.: «Не надо никуда звонить. Он просто пьян». Х. очень не хотелось прерывать вечеринку вызовом полиции и «скорой помощи». Он прежде всего хотел сохранить свое лицо перед соседями.

— Мы должны вызвать ambulance, — поддержал меня старейший и наиболее порядочный сотрудник «Свободы» — А.

Полиция и ambulance прибыли мгновенно. Лонг-Айленд — не Бруклин. Диме дали кислород и отправили в больницу Стоуни-Брук. Поставили диагноз — инфаркт. К счастью, инфаркт оказался не обширным. Через два дня Дима позвонил мне домой и немедленно потребовал сигареты. Я послушно привезла. Знала, что он все равно их раздобудет. Не от меня, так от кого-нибудь другого. А еще через пару дней Дима отказался делать стресс-тест и какие-то другие процедуры и выписался из больницы вопреки совету врачей. В этом был весь он, Дмитрий Истратов.

После инфаркта какое-то время Дима не пил. Думаю, что испугался. Кому охота умирать в сорок три года? Для подкрепления сего знаменательного состояния его души и тела я повела Диму к психологу. Одного сеанса было достаточно, чтобы Дима проникся презрением к целителям человеческих душ. «Никакие шринки мне не нужны!» — отрезал он. — «Хочу — пью, не хочу — не пью!» Через пару месяцев я снова начала вытаскивать бутылки из-под дивана.

6

Приехал из Москвы мой отец с женой. Дима временно отдал им свою комнату. На таможне в «Шереметьево» у отца отобрали дорожную сумку. Она почему-то по габаритам не проходила в салон самолета. (На самом деле надо было дать таможенникам взятку.) В сумке остались все лекарства. В суматохе папа с Розой об этом позабыли. А может, подумали: «Все ж в Америку едем. Там лекарств хватает». Все оказалось значительно сложнее. Привычных лекарств под рукой не было, пока подбирали местные аналоги — у отца началась депрессия. Страдал он ужасно. На него было жалко смотреть. За депрессией последовал рак. Дима проявил по отношению к моему отцу воистину сыновнюю заботу и чуткость. Дима всегда проявлял чуткость к старым, больным и слабым. Вот только к пятнадцатилетнему тинейджеру Гоше Дима не подобрал ключика.

Полоса болезней продолжалась. Следующей жертвой пал Гоша. В школе — стресс, дома — напряженка с отчимом, к тому же генетика подкачала. У Гоши тоже началась депрессия. Я хотела парня лечить. Дима был против, не находил нужным. Нашли гомеопата из Москвы. На какое-то время помогло.

Среди общего печального настроя все же выпадали и счастливые дни. Как-то мы умели их выкраивать из темной ткани жизни. Приглашали гостей, устраивали посиделки и барбекью на балконе. Дима играл на гитаре и пел гусарские песни и «Вишню». Он стал отменным спецом по приготовлению гамбургеров. Они получались сочными, well done и, как говорил Дима, «хорошо втягивались». Гамбургеры запивались пивом. Дима иногда переходил на пиво. Это у него называлось «меньше пить»…

О предполагаемом закрытии радиостанции «Свобода/Свободная Европа» говорили годами. Поговорят-поговорят — и перестанут. Никто в это особенно не верил. Тем не менее, гласность, перестройка и падение железного занавеса навели Конгресс на размышление о нецелесообразности дальнейшего существования радиостанции. Сказано — сделано. Нью-йоркский филиал сократили до министудии, почти до радиорубки. Бόльшую часть сотрудников уволили с выходным пособием — в зависимости от выслуги лет. Некоторых отправили в Мюнхен или в Прагу. Дима никак не ожидал, что останется за бортом. Все надеялся, что оценят его заслуги и оставят в Нью-Йорке. Заслуги оценили. Пришло благодарственное письмо, подписанное самим президентом Клинтоном. А потом — коленом под зад…

На Димино выходное пособие мы купили новую машину, перефинансировали кондо и сделали ремонт. Оставалось пособие по безработице — $1200 в месяц. А что дальше? Не успели ничего придумать. Пришла болезнь и все за нас решила.

Дима слабел на глазах. Он перестал есть, пить и ходить в туалет. Неумело лечил себя голодом, сам не зная, от чего. Впрочем, это я не знала, от чего. Дима, конечно, понимал, что с ним происходит, но со мной не делился и упорно отказывался идти к врачу. Он уже мало что соображал и чуть не сжег дом сигаретой. (Курить он так и не бросил.) Я ходила как в тумане, ожидала самого худшего, но ничего не предпринимала. Решительность проявил мой отец. Он заставил меня уложить Диму в госпиталь. Это сделать было нетрудно, так как Димина воля была парализована.

Госпиталь Кони-Айленд! Два месяца я ходила туда каждый день, как на работу. Диму спасли, ему удалили два огромных камня величиной с гальку — один из почки, другой из мочевого пузыря. Его спасли, но до конца дней своих (а прожил он еще шесть лет) Дима оставался инвалидом и ходил с трубкой. После больницы он отдыхал, набирался сил, загорал на балконе. К тому времени мы ему оформили пособие по инвалидности. Денег было негусто, но зато жизнь текла спокойно и без надрыва. Какое-то время Дима не пил. После лета на балконе и моей диеты он похудел, загорел и хорошо выглядел. У него появились силы и желание что-то еще сделать в этой жизни. Я понимала всю хрупкость его здоровья и очень боялась, что он возьмется за нечто тяжелое, собьется с налаженного нами с таким трудом ритма и погубит себя. Я предлагала ему заняться чем-то на дому, чинить технику, оборудовать дома маленькую студию. Все это было ниже Диминого гения, его высоких амбиций и планов. Просидев год без дела, он изголодался по настоящей работе, Работе с большой буквы. Тут как раз подоспели бывшие коллеги — Е. и Ю. — и предложили ему технически создать Польское Радио с нуля — закупить оборудование, смонтировать его и начать трансляцию передач. Дима согласился. Надо было добираться до Форта-Ли в Нью-Джерси. У нас была одна машина, на которой я ездила на работу в Канарси. У Димы не было ни машины, ни водительских прав, которых он лишился десять лет назад. Но это его не смутило. Первое время он пользовался сабвеем и автобусом — часа три в один конец. Затем решительно пересдал на права и купил себе машину, огромный «форд» «Меркьюри Кугар». Через пару месяцев Польское Радио было открыто, и Дима оказался более не нужен. Он серьезно заскучал. Я денно и нощно капала ему на мозги, пытаясь заставить делать что-то кустарное дома. Он наотрез отказывался. Тут-то и возник С. К. с идеей нового русского радио «Народная Волна». С. Дима знал еще по Москве. Друзья юности, они снова встретились в конце 80-х, когда С. наконец выпустили из отказа. Приехав в Нью-Йорк, С. не гнушался тяжелой и непрестижной работы. Чинил телевизоры, грузил мебель. В конце концов, Дима устроил С. на радиостанцию «Свобода», предварительно предупредив: «Не справишься — уволю». С. справился, а уволили их обоих. В начале 80-х Дима уже пытался создать первое русское радио. Но бизнесмен он был аховый, и радио вскоре распалось. Теперь ситуация была иная. Нашлись вкладчики и финансисты. От С. требовалось умело вещать, а от Димы — обеспечивать техническую сторону, транслировать в эфир и записывать рекламу. С. было страшно, Диме, наверное, тоже, но он, как супермен, никому в этом не признавался. Я знала, чувствовала интуицией жены, что это радио будет Диминой лебединой песнью. Я отговаривала его от этой затеи, умоляла, просила, плакала… Дима стоял на своем: «Лучше я скорее помру, но зато перед смертью сделаю нечто значительное». Все мои доводы и уговоры были бесполезны. Обстановка дома накалялась. Дима и Гоша откровенно не переносили друг друга. Дело доходило до мордобоя. Надо было что-то предпринимать. Я не могла выгнать Гошу на улицу, отправить его к отцу я тоже не могла. Решили продать кондо и жить на две квартиры. Это решение мне тогда казалось единственно правильным.

Как только Дима и С. взялись за создание радиоканала, у Димы случился еще один инфаркт. Муж стойко-варварски перенес его на ногах и даже не обратился к врачу. С. понимал, что Дима болен, но не догадывался, насколько все было серьезно. У Димы не было сил вылезти из машины, но он упрямо занимался радио. Даже смерть испугалась его силы воли и на время отступила. В августе 1997 года «Народная Волна» вышла в эфир. Нарастала ее популярность. С. стал легендарным ведущим, а Дима скромно нажимал кнопки. Он никогда не вылезал вперед и искренне радовался славе друга. Они вещали рано утром, с шести до восьми — в так называемое prime time. Дима вставал в три часа утра, накачивался кофе, сигаретами и на голодный желудок ехал в Манхэттен. Надо было вести передачу в прямом эфире, а потом записывать рекламу, ибо реклама — это деньги. Дима жутко уставал. Он делал все тщательно, но чрезвычайно медленно. Так что, случалось, что возвращался домой в шесть-восемь вечера. Ужинал и обедал одновременно, накачивался коньяком и ложился спать. И так пять раз в неделю. Он безумно любил свою работу, жил ею, но иногда ему осточертевала даже она, и хотелось бросить все и бежать, хоть на несколько дней, хоть на неделю. Пару раз нам все же удалось съездить в отпуск в Мексику и Массачусетс. Но какой это был отдых! Дима еле ходил, лицо опухло, ноги отекали, он задыхался. Потом он попал в аварию, так как в темноте не увидел бетонной сваи, и сломал ногу. Перелом долго не срастался. Дима провалялся дома несколько месяцев. «The show must go!» — и на радио Диме быстро нашли замену. Незаменимых людей нет. С.П. оказался достойным преемником. После перелома ноги Дима так и не оправился. Вышел на пару недель на работу, заболел гриппом и снова слег. Он очень исхудал. Работала одна почка, и то плохо. Садиться на диализ он не хотел. Дома он почти все время проводил в постели, много курил и разговаривал по телефону с друзьями. Слушал «Народную Волну», радовался ее успехам, как своим. Бывшие коллеги постепенно забывали о его существовании. Процесс нормально-закономерный. Кому нужен инвалид!

Незадолго до смерти Дима решил обустроить дома студию звукозаписи. Приехал С., привез оборудование. Дима вдруг ощутил огромный прилив энергии. Помирился с Гошей. Они простили друг друга. Дима вознамерился передать Гоше свой опыт, дать парню какую-то профессию, чтобы тот смог заработать себе на кусок хлеба. Гоша рьяно принялся составлять компьютерные столы и прикреплять к стене электрические провода. Я радовалась примирению мужа и сына, хоть оно и пришло слишком поздно. Диминых сил хватило на две недели. Гоша не терял надежды. Я же понимала, что это конец. Наступило резкое ухудшение и смерть.

7

Стоял морозный февральский день. Ярко светило солнце. Отпевание закончилось. Ко мне подошел незнакомый мужчина, чтобы выразить соболезнование. Я поблагодарила, спросила:

— Вы кто?

— Никто. Просто я очень благодарен этому человеку. Он для меня много сделал.

Так уж получилось, что Дима в жизни очень много сделал. Кроме работы на радио, которое было его стихией, Дима просто помогал людям. Кому что-то починил, кого записал, кого на работу устроил, кому подарил дорогую вещь, а кому — дал в долг последнюю тысячу долларов, не ожидая скорого возврата и возврата вообще. Он раздарил, растратил, разбросал себя, свой гений и свою жизнь, наслаждаясь процессом дарения, ничего не прося взамен. Прошло два года со дня его смерти, не так уж много, но вполне достаточно, чтобы забыть о существовании человека… Однако я думаю, что те, кто знал Диму Истратова, его забудут не скоро.

Диме

Любимый мой, прости меня за то,
Что я в бессилье прочь спешила.
В пустом шкафу висит твое пальто
Без пуговиц, которых не пришила.

Прости меня за вечный мой упрек
И телефонные батальи.
Любовь-война. Вино. Болезнь и рок.
За столько лет как мы с тобой устали!

Ты отдохнешь от боли и вина.
А мне ( вот только силы взять откуда?) —
Забыться и забыть, как тяжела вина.
И я еще немного на Земле побуду.

Оплакивать тебя уж нету слез.
И все же,
Рыдаю я над гробом наших грез
Своею высохшею кожей.

6 февраля 2001 г.

Отцу и мужу

Уходят близкие мои — и звезды гаснут.
Сужается Вселенной круг.
И вопиет печаль моя безгласно,
Как дерево, заламывая ветви рук.

Любимый мой по жизни шел, как по канату,
Бесстрашием сводя меня с ума.
И взглядом умоляла я: «Не надо!
Ведь крылья только для пернатых,
А нам — лишь посох да сума!»

Любимых снарядила я для дальних странствий.
Закрыла им усталые глаза.
И пустотой заполнилось пространство,
И нет стены, чтоб спрятаться мне за…

20 февраля 2001 г.

Поминальная

Скоро год, как ты там — в другой, небесной епархии.
Строишь Господу радио. У тебя с ним дела.
Снова вьюжит февраль. Я зябну и шубу запахиваю.
Ты во прахе — живой, а я во плоти — умерла.

Все плохое забыто. Твой портрет на стене с иконами.
Пред тобой на коленях я молитву творю.
Не смогла я тебе быть русской женою исконною,
И любить, и молчать, и терпеть. Как себя я корю!

Мой мучитель, мой мученик, моя запоздалая мания!
По кровавым следам я бреду к надгробной плите.
Прижимаюсь к холодным губам — и волшебник Рахманинов
Мою грешную душу возносит к твоей высоте.

февраль 2002 г.

Телефонный звонок в вечность

Я б хотела тебе позвонить. Только знать бы, куда!
В твой последний приют, где на ложе убогом покоится плоть
И сквозь щели в граните упорно растет лебеда?
Или в рай, где твоя обитает душа? Не идут поезда,
Не летят самолеты в тот край. Ты бы весточку хоть

Мне послал, хоть сигнал из того далека.
Холодны без тебя мои ночи и суетны дни.
Без забот о тебе моя жизнь так ненужно легка.
И судьбою моей до сих пор управляет рука,
Что ласкала меня. Годы горького счастья, о Боже, верни!

25 мая 2001 г.

Спасибо, Господи, за все!

За все, что выпало в моей судьбе,
Мгновенья радости и годы горя пыток,
Я говорю: «Спасибо, Господи, тебе!» —
И веры пью спасительный напиток.

Спасибо, Господи за то, что я могу
Играть словами с легкостью жонглера,
Миг подстрелить на времени бегу,
Ружейным лихо щелкая затвором.

Держать тот миг подстреленный в руках
И ощущать своей добычей гордо.
Спасибо, что нажатием курка
Мгновенья высекаю я из года.

Спасибо, Господи, за то, что у меня
Когда-то первая любовь случилась.
С тех пор всю жизнь я греюсь у огня,
Зажженного ее простой лучиной.

Спасибо, Господи, за то, что ты послал
Мне материнство — в старости опору.
Я раньше на груди его несла,
А ныне — на спине, как ношу, в гору.

Спасибо, Господи, что я немолода
И, что все больше нездорова.
Чем боль сильней и ближе к финишу года,
Тем чаще я играю в слово.

Спасибо, Господи, за дрожь ночных тревог
О тех, которые глаза закрыли.
Исходом из печали мне явился Бог.
И тяжкий крест понес меня, как крылья.

3 июня 2001 г.

* * *

Сквозь временнýю отдаленность я понимаю: ты мне сужен
Был вместе с болью и страданьем на зыбкой грани бытия.
И с горькой радостью приемлю, что мне никто иной не нужен
Для принадлежности обычной. Теперь я — божья и ничья.

Сквозь временнýю отдаленность все ярче, все сочнее краски.
Стоял июнь. На южный город еще не двинулась жара.
И строила моя греховность тебе фиалковые глазки,
И робко пряталась духовность за дверью спальни до утра.

Сквозь временнýю отдаленность едва слышны мои рыданья,
Когда ночной пирушки вихрь тебя к порогу прибивал
Последним, ласковым порывом. Фальшивый лепет оправданья
Звучал, как музыка. Лежала твоя хмельная голова

Блаженно на моих коленях. Ты мне казался юным Вакхом.
Сквозь временнýю отдаленность я понимаю, что на роль
Твоей вакханки не годилась, но все ж с упрямою отвагой
Тебе подыгрывать старалась несовершенною игрой.

Сквозь временнýю отдаленность я понимаю: ты мне сужен
Был вместе с болью и страданьем на зыбкой грани бытия.
Теперь ты там — за этой гранью. И без тебя мой день досужен —
Избыточно, непоправимо. Сознанье, что повинна я

В твоем стремительном уходе… Печаль обрубленной строки…
Мои последние слова — о если бы не так резки!
О если б, занавес подняв, переиграть еще раз сцену
Финальную! О если б слов моих тогда я знала цену!
О если бы!..

30 июня 2002 г.

* * *

Твое небытие вошло в мой быт
Без моего на то соизволенья.
Любви фантомной горькое томленье —
Прерогативою. Ты не забыт.

Снимает у меня теперь жилье
И каждый месяц rent исправно платит,
Халат свой средь моих развесив платьев,
Извечное отсутствие твое.

Вот записную книжку я нашла,
Где буквы четкие полупечатны.
Твой почерк. Близорукостью печальной
Глядят твои глаза из-под стекла.

Тобой забит был в стену этот гвоздь —
Подвешенной картины предпосылка.
Ты мастерил — и я храню опилки,
Зажав в руке воспоминаний горсть.

Ты здесь курил. Летели мне в лицо
Колечки дыма. Злилась я в запале.
О как бы мне сейчас надеть на палец
То дымно-невесомое кольцо!

Безмолвствует, дыханье затаив,
Твоя гитара в стареньком футляре.
И руки прикоснуться к той гитаре
Не смеют — неумелые мои.

Я выучусь играть. Мой дух упрям.
Спою романс перед твоим портретом.
И тихий голос отзовется где-то
В ином миру, что параллелен нам.

31 марта 2005 г.

* * *

Февраль. Достать чернил и плакать…
Борис Пастернак

Февраль. Достать чернил. Не плакать
О злой судьбе.
И голову не класть на плаху —
Сама себе.

Видать, февраль свое отвьюжил.
Такая тишь.
Я — память в узелок потуже.
Меня простишь?

Прости, что больше я не в силах
В слезах стареть.
Пришлю цветы тебе с посыльным.
Так проще ведь.

Там над земным последним кровом
Тебя хранит
Невозмутимый и суровый,
Как страж, гранит.

А я храню твою улыбку,
И смех, и грех.
Как ты умел играть на скрипке
Моих утех…

Умел сбежать, запутав тропы,
Так… не со зла.
А я — примерной Пенелопой —
Ждала, ждала…

Ждать больше нечего. Ты сгинул.
Как кожуру,
Пытаюсь траур вдовий скинуть.
Не отдеру.

Служа судьбы своей капризам,
Твержу одно:
«Люблю тебя… или твой призрак.
Не все ль равно?»

февраль 2006 г.

* * *

Твое лицо в простой оправе…
Александр Блок

Твое лицо в простой оправе.
Иду… Похрустывает гравий.
Умел ты жизнь прожить без правил
И умереть без правил смог.
На кладбище так много света.
Стираю с камня пыль салфеткой.
«Там человек сгорел…» — из Фета.
А дальше я не помню строк.

Ты жил по собственным скрижалям,
На одного соображая.
Мы осужденье выражали.
Уж так у нас заведено.
О как неправильно ты умер —
Анахоретом, Аввакумом.
Один — матрос, забытый в трюме,
Когда корабль пошел на дно.

Спешили мысли, страсти, строчки.
Жизнь — суета из точки в точку.
И вот — костюм на оторочку
Суровой траурной каймой.
Отславословили, отпели.
Пролили слезы — в самом деле.
А мне все эти менестрели —
Лишь звук пустой, лишь звук пустой…

Друзья тебя давно забыли.
Дыру фанерою забили.
И кто, скажи на милость, в силе
Нести печали тяжкий груз?
Моя печаль, увы, бессрочна,
Назойлива и кровоточна.
Она съедает червоточиной.
И неразрывен наш союз.

Твое лицо в простой оправе.
На кладбище так много света.
И я б хотела жить без правил,
Да не ко времени все это…

4 июня 2006 г.

* * *

Я на тебя, любимый, не сержусь
За наши исковерканные жизни,
За то, что день мой сер и ночи жуть
С утра к прыжку готовится, пружиня.

За то, что дом сверкает чистотой,
Столь совершенной, словно нежилою.
Лжедмитрия воздвигну на престол
И пустоту заполню суетою.

Былое жмет, как платье, что мало.
Той жизни пласт все более статичен.
Любимый лик годами обезличен.
Семь долгих лет. Священное число…

Ноябрь. Сухие листья в темноте
Кружатся ломкие, как наши судьбы.
Каблук фортуны — уж не обессудьте.
Судьбу-индейку в треснувшей посуде
Поджарила сама я на плите.

10 ноября 2007 г.

* * *

Грозовая туча
застит божий свет.
И подъем все круче,
и привала нет.

Нет тебя, любимый,
рядом и окрест,
даже если имя —
криком до небес.

Даже на коленях,
Бога возлюбя,
в истовом моленье
не вернуть тебя.

Не вернуть во гневе,
не вернуть в тоске.
Сломлена Ниневия,
город на песке.

Рухнула Помпея,
Троя сожжена.
Я — Кассиопея,
Звездная жена.

20 января 2008 г.

* * *

Что было этой женщине не так?
Римма Казакова

Что было этой женщине не так?
Был рядом Он. Не идеал однако.
Кутила да и выпить не дурак.
Как все. Но соблюдал устои брака.
Нельзя назвать бракованным сей брак.

И вот ушел. Вы спросите: «К другой?»
О если бы! Нет, он теперь далече.
Быть может, там, где радужной дугой
Играет свет или в ночи, где свечи
Печальных звезд хранят души покой.

Все было так. Все было просто так.
Не забелить, не очернить и с корнем
Не вырвать, словно из земли сорняк.
За стебель дернешь — и летит покорно
Ненужною травинкой жизнь-пустяк…

Что было этой женщине не так?

3 августа 2009 г.

Неотправленное письмо

Вот и опять я пишу тебе.
Нарушаю твой вселенский покой.
У меня все тот же минор в судьбе.
И место твое не зáнял другой.

Свято место который год,
поговорке наперекор,
пусто. Глупо-упрямо ждет
твоего возвращенья вздор.

Твоего возвращенья бред
дерзко-упрямо ласкает мой сон.
Знаю я: тебя больше нет!
И давно колокольный звон

по тебе отзвонил печаль.
Но звонарей был напрасен труд.
Я — все тот же верный причал,
где кораблей ниоткуда ждут.

29 мая 2010 г.

Print Friendly, PDF & Email

Один комментарий к “Елена Литинская: Сквозь временнýю отдаленность… Окончание

Обсуждение закрыто.