Иосиф Гальперин: Эстафета 9 мая

А новый редактор опубликовал мои стихи, никак не совпадавшие с официальной линией. И потом не раз поддерживал наши послезастойные откровения. Вот одно из стихотворений, написанных к сорокалетию Победы. Сорок лет назад.

Иосиф Гальперин

ЭСТАФЕТА 9 МАЯ

Каждый год газета проводила в этот день легкоатлетическую эстафету, команды учебных заведений и спортивных обществ соревновались по своим категориям, передавая эстафетные палочки на перекрестках Уфы. Точно я не отложил в памяти год, когда это началось, но это было, скорее всего, начало 60-х, тогда вдруг как-то повернулось советское общество лицом к победителям, которых до того, в лучшем случае, считали выполнившими свой долг подданными.

До того… Помню обилие инвалидов, шарахался душой от тех из них, кому нижнюю часть тела заменяла деревянная доска на колесиках (а сам мечтал о таких подшипниках на самодельный самокат), с почтением смотрел на владельцев велосипедных колясок, а уж автоинвалидов в провинции, считай, и не видно было. У кого руки-ноги были целы, кто успел к чему-то приспособиться в мирной жизни, те как бы вообще не вспоминали о своем фронтовом прошлом, тем более что и праздника никакого по этому поводу долго не было. Хуже было тем фронтовикам, кто остался в кадрах, они тянули служебную лямку по гарнизонам и мечтали о пенсии, но досталась она не всем, когда резко (пусть и правильно, но не по-человечески, как всегда это делала власть), на миллионы душ сократили армию, и здоровые сорокалетние мужики оказались без дела и без привычных денег. Их я тоже помню, майоры и подполковники пошли в инспекторы безопасности труда…

Отец тоже попал под эту волну — сократили военный округ, а с ним и военную газету. Но ему помогла журналистская хватка и задор — и он попал в республиканскую молодежку. Которая и начала вот эту эстафету, подхватив память о Победе, падающую из рук занятой выживанием, приспособлением к реальности власти. А для меня, когда я в свою очередь стал работником этой газеты, эстафета стала днем, когда я мог увидеть седеющих мужиков с медалями, которых я с детства помнил могучими, веселыми и бесстрашными. О многих из них я писал, чаще заметки, реже очерки…

В этот год в редакции сменился начальник, прислали парня из обкома, как раз перед маем. Эстафету мы насобачились проводить (а редакция была ее организатором, за ее призы соревновались десятки команд) и без начальства, практически и без бюджета, так что новый главный редактор, ранее видевший ее только из обкомовского кабинета, с удовольствием наблюдал за лихостью разруливания всяких спортивных конфликтов (адреналин-то у спортсменов нешуточный даже при таком полулюбительском уровне) и бесперебойной выдачей результатов. А потом призов и грамот. Кроме прочего, каждый сотрудник должен был принести в редакцию репортаж со своего отрезка дистанции, кто — о маленьких девочках, впервые бежавших, кто — о напряженной борьбе известных не только в республике практически профессиональных спортсменов.

Я в конторе в тот год был уже ответственным секретарем, следил за написанием заметок, правил их и отправлял в типографию, формировал на ходу полосы праздничного номера. И вот ждем оттисков, уже все готово, редакция собралась за столом, тогда еще не знали, что скоро это станет немыслимым (Горбачев с Лигачевым еще не объявили алкогольную перестройку). Так что водка была не символическая.

Я встал с первым тостом, за Победу, в память погибших. А новый главный сидит. И здесь меня как-то переклинило, я практически закричал: встать! Он побагровел, но встал, как и все.

Потом он показал себя неплохим человеком и разумным руководителем, но я запомнил его красное лицо. Очевидно, там, во властных кабинетах, не так лично относились к этому дню и этой памяти, как мы в газете. Как я. И это был для меня серьезный урок — надо отделять слова с первых полос от чувств реальных людей, они у каждого свои — зависит от культуры, от принятой системы выживания, от родовой памяти. И свои чувства равнять не по лозунгам и кампаниям, не сверять с государственными и идеологическими корыстными нуждами, а лишь — с любовью, скорбью и благодарностью. Собственными…

А новый редактор опубликовал мои стихи, никак не совпадавшие с официальной линией. И потом не раз поддерживал наши послезастойные откровения. Вот одно из стихотворений, написанных к сорокалетию Победы. Сорок лет назад.

Сорок жизней

Ветеран — м., лат., престарелый
служака, сановник, чиновник…
В.И.Даль
Ветеранам своих походов цезари
раздавали завоеванные земли.

Выжив, больше не помнят войны белорусские битые ели
и Днепром отмытый от крови санитарно-белый песок.
Это сами создали мы:
хрестоматийные складки
до сих пор долгополой шинели
и гранит повторяемых памятью
никогда не рыдающих строк.

Но скажи, ветеран, что тебе это чуждое имя?
Чтоб навеки созвучием раны к себе притянуть?
Сорок жизней пройдёт, на посмертной твоей годовщине
этим цезарским словом тебя не дадут помянуть.
Пусть умелец меча называет себя ветераном,
уставной отставник вспоминает прославленный путь,
ты — забыл уже, как неумелым, решительным, рваным
швом сапёрной лопатки зашивал европейскую грудь.

Ты участник, но не ветеран. Пенсионы тебя не кормили.
Молодою ладонью гимнастёрку обжав под ремень,
отскоблив сапоги от германской прилипчивой пыли,
ты вернулся туда, где лежала Россия во тьме.
И — в атаки, осады, обходы, котлы, окруженья,
продолжая движенье, ты сорок веков штурмовал
чаще — план, реже — быт, потому что, при всём уваженье,
ты колбасную очередь с пулемётною не уравнял!

Вы — солдаты войны, керосинок, учебников, жизни,
добровольцы труда, рычагов, авторучек, лопат.
Сорок жизней пройдёт, и на вашей заслуженной тризне
Этим словом наёмным никогда вас не оскорбят!

Конечно, я был слишком оптимистичен — оскорбляют… У властей своя жульническая эстафета присвоенных символов, не ожидал, что словом ветеран освятят и обдуренных «афганцев», и наемников разного сорта, что когдатошнюю Отечественную впрягут в нынешние бессовестные разборки, что пристегнут «Бессмертный полк», родившийся по инициативе провинциальных журналистов, к имперской кампании. Впрочем, родство слова «ветеран» и империи я тогда заметил…