Соня Тучинская: Coming home

Итак, с 35-летним «иеговцем» Сашей она работала в «уголке дурова», как сами участники называли свой рабочий коллектив, который был ничем иным, как одной из групп тестирования программного продукта огромного американского банка. Технические совещания (при закрытых дверях, разумеется) частенько проходили у них на русском, так как по случайному совпадению все 15 членов команды, включая самого босса, отлично на нем разумели.

Соня Тучинская

COMING HOME

(ред.2)

В два пополудни произошло радостное. Вернулся домой сын. Вернулся, несколько утомленный двумя годами пребывания в узилище, но с порога успевший сказать, что примет душ и пойдет отмечать с друзьями «coming home». Это было плохим знаком, означавшим, что скоро он опять окажется там, откуда сегодня прибыл. Просто она давно так загадала. Если в этот первый день он, дождавшись отца, останется до вечера дома, и сядет с ними за обеденный стол, то весь тот ад, в котором они пребывали последние годы — закончится. А если помчится к друзьям — все начнется сначала.

Стоило ей погрузиться в невеселые свои думы, как в дверь позвонили. Балкон был открыт, и она узнала незваных гостей по голосам. Это были «иеговки», Сима и Софико — представительницы двух дружественных народов, еврейского и грузинского, одинаково преданные одной христианской не то секте, не то конфессии. Совершая свои миссионерские набеги на тот район их «самого романтического города Америки», где купно живут русские эмигранты, они обычно заглядывают и к ним. Конечная цель — завлечь русских евреев в лоно «Свидетелей Иеговы».

Видимо, по отмашке из «центра», в жилища они теперь не заходят, так что ей пришлось спуститься к ним самой. Прижимая к груди немедленно врученные ей брошюры, — «Ревностно ли ты рассказываешь другим о Боге и его намерениях?» и «Дорожите дружбой с Иеговой», — она загадочно улыбается, время от времени покачивая в знак согласия головой: да, мол, понимаю вас, милые вы мои, и во всем разделяю, как не разделять-то… Она идет на это комическое отступничество от веры своих предков, поскольку эмпирическим путем постигла, что в спор с ними вступать нельзя, иначе они никогда не уйдут. Они знают, что она еврейка, а значит и так, без их напоминания, «дорожит дружбой с Иеговой». Но, по их разумению, верует она не совсем правильно, без Сына Божьего и прочих христианских довесков, впрочем, как у самых крайних протестантов, вполне умеренных.

«Ведь евреям тоже надо спасаться», — не устают обычно повторять «свидетельницы», намекая на Армагеддон с последующим воскресением из мертвых к вечной жизни… А удостоятся его, понятное дело, только их единоверцы.

Вообще, в роли «ловцов человеков» — они большие мастерицы. Теологические тонкости они умело перемежают с по-восточному чрезмерными восхвалениями этих самых человеков. Когда они берутся за нее, она каждый раз видит себя в роли Козлевича, с двух сторон взятого в оборот ксендзами. Видно тут, противу ее воли, оказывает себя давняя привычка смотреть на живых людей сквозь призму прочитанного.

Но только, ильфпетровские ксендзы потные и корыстные, а Сима и Софико такие славные, что обижать их не хочется от слова совсем. И поэтому, они никогда не узнают, что двухголовая тень авторов «Золотого теленка упорно продолжает витать над каждой сценой их появления на пороге ее дома. «После этого ксендзы переглянулись, подошли к Козлевичу с двух сторон и начали его охмурять».

Сын с мокрыми после душа волосами и беспрерывно трезвонящим телефоном, спустился в гараж еще до прихода «свидетельниц». Не хотел, как видно, чтобы она слышала, о чем он говорит с ненавистными ей «друзьями». Так или иначе, но записать (для себя) сам процесс «охмурения» немедленно по его окончании ей ничто не помешало, и диалог с Симой и Софико получилось у нее воспроизвести чуть не дословно:

Софико (страстно, с обаятельным грузинским акцентом, который трудно передать, а лишь — домыслить самим): Иегова, Бог Авраама, Исаака и Иакова хочет сделать всем людям хорошо, чтобы мы стали жить на земле, как в раю. Вот, как у вас тут рай (обводит рукой цветущие кусты роз на «front yard»).

Сима: эти розы муж ее выращивает. (Они знают моего мужа по прежним визитам, и он, обычно, переводит разговор с ними с Иеговы на более близкие ему практические темы).

Софико: Иегова, Бог Авраама, Исаака и Иакова, дал ему другую, самую главную розу, вот она (указывает на меня), ка-а-акие зубы, ка-а-акие глаза, а улыбка какая светлая у тебя. И муж твой, и ты к Иегове уже повернулись, но до Иеговы еще не дошли. Совсем немножко осталось. Хочешь навсегда оставаться молодой, красивой, как ты есть сейчас, (???) хочешь, чтоб муж вечно тебя любил, как он любит тебя сейчас и сердце свое тебе одной отдавал, — приходи к нам, в Дом Собраний, по средам и субботам.

Сима: Кто уверует в Иегову, Бога Авраама, Исаака и Иакова, тому он даст жизнь вечную, здоровье и счастье. Жить будете вечно с мужем и на сына своего радоваться.

Софико: Сын у вас красивый, умный такой, точно, как ты и муж твой.

Я (с нескрываемым любопытством): а где вы могли видеть нашего сына?

Сима: заходили к вам в декабре, с Сашей тогда были, сын ваш вышел, беседовал с нами. С Сашей они отдельно говорили. Саша сыну вашему Благую Весть передал о «Новых Небесах» и «Новой Земле», «Сторожевую Башню» в руки вложил, учил его, как к Богу приблизиться, как молиться, чтоб не впасть в искушение. На областной конгресс Свидетелей Иеговы его приглашал. Конгресс у нас был в Сакраменто, много для спасения души дал.

Я (не зная зачем): А какова была тема этого конгресса, не помните случайно?

Сима: Помню, как не помнить, Саша ж наш там выступал. Назывался «Внемли предупреждению и спасешься».

Я: Ну, а сын что?

Сима: Сказал, что если будет время у него свободное, то обязательно приедет.

Саша, упомянутый благочестивой иеговкой, не знал, что юноша, которого он пригласил на Конгресс в Сакраменто — ее сын. Но зато она сама хорошо знала Сашу. И ей богу, этот неутомимый адепт спасения душ человеческих заслуживает большего, чем поведала о нем Сима. Ну, если не портрета в полный рост, то хотя бы наброска к нему.

Итак, с 35-летним «иеговцем» Сашей она работала в «уголке дурова», как сами участники называли свой рабочий коллектив, который был ничем иным, как одной из групп тестирования программного продукта огромного американского банка. Технические совещания (при закрытых дверях, разумеется) частенько проходили у них на русском, так как по случайному совпадению все 15 членов команды, включая самого босса, отлично на нем разумели.

Саша участвовал в социальной жизни коллектива совершенно особенным образом. На любые житейские радости или невзгоды своих сослуживцев он откликался дословным цитированием одного единственного сакрального источника. Это ностальгически напоминало ей о её старинном друге, бывшем сослуживце по питерскому НИИ, и по совместительству — герою одной ее повести, которую он успел прочесть в толстом литературном журнале, купленном по ее наводке в Питере, откуда никогда не поменял на заморские страны. Да, напоминало, с той лишь разницей, что в отличие от своего антипода, рафинированного интеллектуала и отъявленного безбожника с благородным профилем римского патриция, ошеломляющего своих коллег длинными цитатами из античных философов, курносый, с зауральски простецким лицом Саша сыпал на своем забавном для питерского уха уральском диалекте исключительно библейскими цитатами.

Если во время перекура кто-то хвастался, что купил дом, отбив вожделенную недвижимость у других потенциальных покупателей большими, чем было запрошено деньгами, Саша, глядя, как бы в никуда, возвещал: «Наследство, приобретённое с жадностью вначале, не будет благословлено в будущем». Счастливый владелец недвижимости поеживался, понимая, что это относится к нему. К вящему изумлению необычайно далеких от мира библейских ценностей сослуживцев, Саша, выдавая цитату из непреходящего источника мудрости, никогда не забывал указывать ее точные координаты — «Притчи Соломона, глава двадцатая, стих двадцать первый».

Иногда он ошарашивал её дикими признаниями: «Брат в Верхней Пышме за кражу со взломом сидит. Дак, что вы знаете… И я б давно сидел, и человека мог бы убить, не подайся позапрошлым летом в Свидетели». Глядя на его довольно-таки разбойничью, а ла Емелька Пугачев, физиономию, она верила ему на слово, и радовалась вместе с ним, что он вовремя «подался».

Коллеги-тестеры за глаза называли Сашу «сектантом», считали его немного «тронутым», и никак не могли взять в толк, что может связывать таких разных, как он и она людей. Особенно удивлялся этому один из их сослуживцев, ровесник Саши, носивший под свитером «малый талит», и в описываемые времена приведший ее в дом рава-хабадника, одновременно служивший и синагогой. Как верующий иудей, он почитал своим долгом оградить свою соплеменницу от опасности, исходящей от миссионерских усилий «этого сектанта-наводчика». Так он называл Сашу. Она посмеивалась, зная, что выбор всегда за ней, и он уже давно сделан.

Жена Саши, узнав о том, что он вовлекает их детей, учащихся 1-го и 3-го класса начальной школы, в «Свидетели», угрожала подать на развод, если Саша не уйдет из «секты». Так Саша эмпирическим путем познал евангельскую истину о том, что «враги человеку домашние его». Потом до нее дошли ничуть не удивившие ее слухи, что он остался не с семьей, а со спасительной для его мятежной души «сектой». Чему же тут было удивляться… Ведь Саша всего лишь последовал прямым указаниям главного персонажа всех четырех Евангелий.

В последний раз она видела Сашу в грустный для них обоих день, когда в банке объявили о сокращении штатов. Они оба подпали под него, но она работала и дольше, и куда успешней Саши, который на службе вместо тестирования частенько углублялся в «Писание» on-line». В тот день, глядя на ее заплаканное лицо, он пытался утешить ее цитатой, которой она сама не раз малодушно оправдывала досадные поражения и неудачи своей жизни.

— Ну, нашли прямо из-за чего расстраиваться, — сказал он. — Это ж еще Екклесиаст-Проповедник говорил, что всегда так выходит. Несправедливо. В девятой главе, стих одиннадцатый, так и сказано. И прочел ни разу не сбившись: «И обратился я, и видел под солнцем, что не проворным достается успешный бег, не храбрым — победа, не мудрым — хлеб, и не у разумных — богатство, и не искусным — благорасположение, но время и случай для всех их».

Собственно, это и было последнее, что она от него слышала.

Ну, а теперь, вернемся к тому, прерванному Сашей разговору с двумя простодушными адептами культа, Симой и Софико, и к юноше, только что вернувшимся домой после долгой отлучки, ну, а главным образом, к его все знающей наперед матери.

Рассеяно улыбаясь дурашливому ответу сына на приглашение посетить Конгресс «Свидетелей» в Сакраменто, она вдруг замерла… Почему-то именно сейчас ей стало отчетливо ясно, что все прежние разговоры с сыном «о добре и зле», о «покаянии и искуплении», и прочих отвлеченных материях, казавшиеся ей раньше такими убедительными, на самом-то деле, наверняка, вызывали у него ту же шкодливую, а то, и глумливую улыбку, что и Сашино предложение.

Самое непосильное было в том, что и понимая это, нельзя было терять надежды, что ребенок ее, пусть и каким-то чудодейственным, еще неведомым ей образом, но спасется. Непосильное, потому что другой голос внутри нее вкрадчиво, но неустанно, тянул ее в обратную от надежды сторону. И вправду, за что ей это наказание, эти раз за разом им же порушенные надежды на его спасение? Как это, вообще, могло произойти? И почему именно с ним, с ее возлюбленным созданием, с ее первенцем, со страстно любимым ее сыном, чуть не с младенчества взращенном на всем классическом, на Пушкине и Толстом; с пяти лет скрипка, Вивальди и Бах, шахматы и «Библия для детей».

Инстинкт говорил ей, что она погибнет, если не прекратит бесконечно истязать себя тем, на что нет и не может быть ответа. У тех, кто преступил закон, есть матери, и ей выпало быть одной из них. Все, точка, end of story.

И однажды она раз и навсегда запретила себе задавать неизвестно кому эти жалкие, бессмысленные вопросы.

По времени это «однажды» не случайно совпало с подаренной ей книгой под страшным названием «Чума». Она читала ее, содрогаясь от сюжетных и психологических совпадений с ее собственной бедой, читала малыми порциями, и никогда, и без того замученная свирепой бессонницей, — на сон грядущий. Она прочла о страшных терзаниях и непереносимых муках, на которые облек своих отца и мать юноша, непомерным обаянием в сочетании с природной склонностью к опасным авантюрам, поразительно напоминающий ее сына. Родители этого юноши — героя «Чумы», вначале изводили себя теми же проклятыми вопросами: а за что — нам, а почему это случилось с нашим любимейшим младшим (там был еще и старший, беспроблемный) сыном… А потом, положив на алтарь его, как оказалось, мнимого благополучия, свои собственные единственные и неповторимые жизни, они стали по очереди караулить его (спать на матрасике у его постели), чтобы не дать ему уйти ночью из дома…И не сумев спасти его, загубили и себя, постепенно превращаясь (в особенности — мать) из полных живой жизни людей в оболочку человека… Художественные детали, то есть, пластическое воплощение этой страшной саги были так точны, так правдоподобны, так скрупулезно достоверны, что вызывали, не то что у ней, но и у вовсе никак не знакомых с этой бедой читателей, спонтанный «эффект присутствия» — первый признак настоящей литературы.

Она тогда написала автору благодарственное письмо, в котором осмелилась выразить осторожную догадку, что его роман — не плод воображения, а, скорее, тот род почти документального свидетельства, которое пишут не чернилами, а собственной кровью. Автор, отвечая ей, удивился ее прозорливости, и добавил, что настоящие книги всегда пишутся кровью сердца.

Как бы то ни было, но, чтобы не дать погибнуть душе, не превратиться в безучастную ко всему, кроме своего горя, тряпичную куклу, она приучила себя к вечной рефлексии. Всегда жить так, чтобы принимая мир вокруг себя во всем его божественном разнообразии, видеть все происходящее с ней самой в этом мире чуть отстраненно, ну, как бы, самую малость со стороны … Вот и в этом эпизоде «с охмурением» ей никакого труда не стоило обнаружить тот неразъемный на составляющие сплав трогательно-комичного и трагического, который и называется жизнью.

А в том, что эпизоды эти и не думают кончаться, при желании можно было усмотреть еще и добрый знак судьбы. Они собраны у нее в папке под названием «Сцены из жизни», и могли бы стать основой будущего киносценария. И если снять по нему кино в редком жанре «Комедия. Криминал. Семейная драма.», то заголовком ему непременно должно стать киплинговское: «Господи, я старик, обошел всю Твою землю и не нашел на ней ничего заурядного». Слишком длинно для title? Но как по-другому одной строкой сказать о себе главное, она пока еще не придумала.