Михаэль Юрис

Боль души

Вместо предисловия

Память возвращает меня в раннее детство. Мир мой представлялся мне огромным и непонятным. Помню смутно Черновцы в Бессарабии и село Заболотов в Западной Украине… Река Прут. Её большие волны, особенно весной. Помню, как она разливалась и несла с собой всё: щепки, доски, животных. Помню, как унесла человека. Несла, несла, а потом как накрыла волной, так только рябь осталась на воде, одна рябь и только…

Помню день смерти Сталина, слёзы на глазах у матери и отчима.

Почему все плачут? Он нам родственник? Отчим не отвечал, а мать сказала, что он наш общий отец, отец всей страны. Не понимаю, почему у меня так много «отцов»…
Затем школа, эмиграция… А что было «до»?..

Таинственное прошлое представало передо мною в образе моего родного отца, которого не знал. Бесследно исчезнувший из моей жизни, он изредка всплывал в рассказах моей матери. Я не помню его. Подозреваю, что и моя мать почти забыла его. Но это не важно. Важно, что благодаря ему, я существую! Плод любви. Первой любви.

Кем он был? Чем занимался? Что его волновало? О чем думал, едва успев подержать меня на руках?..

Ныне, собирая крохи информации и документов от очевидцев, родственников и потомков друзей моего отца я, всецело опираясь на них, постараюсь описать то, как выглядят в моём понимании те события, что привели к трагическому его исчезновению.

***

Первые дни войны…

Вставай страна огромная ,
Вставай на смертный бой!
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой!

Немецкие полчища прут на Восток. Газеты и радио полны сообщений об их зверствах. Самые жуткие подробности приходят со слухами.

Страх, противный неотступный страх, преследует моих родителей и днём, и ночью. Многие эвакуировались, но они почему-то задержались… Только через несколько месяцев им удалось пересечь линию фронта, где отца тут же арестовали за «дезертирство». Но вместо расстрела, его мобилизовали в армию.

Изредка мать получала от него письма, где он, под строгой цензурой, рассказывал о своей дальнейшей судьбе…

После того как дивизию отца бросили на Белгород и на Харьковское направление и после ожесточённых в тех местах боев, останки дивизии попали в окружение вблизи города Изюм.

Больше весточек от него мать не получала…

Лишь к концу войны она получила сухое официальное извещение: «Ваш муж, рядовой … пропал без вести».

Часть первая. Преисподняя

… Лев стоял в колонне таких же, как и он, голодных и обросших щетиной солдат, ночью, под моросящим дождём, смешанным со снегом. Они стояли на набережной большого озера неподалеку от местечка Изюм. Отсюда под покровом ночи их должны были перегнать на запад. Стояли долго. Садиться было запрещено. Наконец бесконечная колонна двинулась.

Усталые и голодные, дрожа от холода, утопая в грязи, под наблюдением фашистских охранников, шли солдаты потерянной дивизии на запад. Шли не как победители. Ночь была глубокая. Её тьма окутала густым покрывалом ветви елей. Вскоре она легла и на сугроб. Небо заволокло темной тучей. Пошел снег, мокрый и холодный. Он падал большими крупными хлопьями, засыпая глаза, забираясь в открытые от напряжения и усталости рты. Колонна двигалась ускорённым шагом всю ночь и весь следующий день. Многие падали. Всё чаще и чаще звучали выстрелы охранников. Добивали упавших.

После длительного перехода колонна военнопленных остановилась возле стационарного лагеря. Это был один из многих концлагерей, которыми щедро наградил фюрер народ Украины.

Все стояли и глядели, как начальник транспорта передавал колонну военнопленных эсэсовцу-шарфюреру. Тот слушал с выражением отрешенности и брезгливой скуки.

Очевидно, бывшая жизнь несчастных пленных шарфюрера не интересовала. А в теперешнем, временном этапе, пока всех не отправят в мир иной, его окружали лишь вонючие отбросы. Но ничего не поделаешь, такая работа. Да и чем она плоха? Жить здесь лучше, чем воевать на фронте! Наверное, он так думал.

Шарфюрер посмотрел на сапоги первой шеренги, вернее, на то, что осталось от сапог, и что-то мрачно пролаял по-немецки.

Охранники окружили пленных со всех сторон. Раздалась команда, которую никто не понял. Все начали поворачиваться то направо, то налево…. Поднялась сумятица. Охранники — здоровые лбы в шлемах, напоминающих перевёрнутые горшки — били замешкавшихся прикладами.

Вместе со всеми красноармеец Лев подбежал к большому, коричнево-каменному зданию. Кроваво-красный флаг империи лениво плескался над крыльцом. На крыльце, играя хворостиной, терпеливо выжидал молодой эсэсовец. В новенькой темной форме со свастикой на рукавах, он стоял без фуражки, а воротник с серебряными молниями был расстёгнут.

Когда вся колона успокоилась и аккуратно выстроилась в четыре шеренги перед ним, он открыл рот:

— Вы! Аллес! — спокойно крикнул эсэсовец, сверкая льдистыми глазами, на самом что ни есть русском языке. — Слушать сюда! Сейчас я вам кое-чего скажу, а больше с вами никто разговаривать не будет. Выйдя отсюда, вы больше не люди, а свиньи, поняли? Все поняли, ещё бы не понять.

Оратор сплюнул и продолжил:

— Вы теперь принадлежите Германской Империи, где вас научат работать, ленивые свиньи… Кто работает — тот живёт, кто саботаж — тому капут. Ясно? Это вам не Россия!— оратор шмыгнул носом.

— А теперь слушать сюда… Сейчас будут записывать анкетные данные. Каждый подходит к господину офицеру, вот там, в канцелярии, и громким голосом отчётливо говорит, где родился и где крестился! Политруков нет? Жидов нет? Если есть, то чтобы сразу сказали, а нет — хуже будет!

После этих слов оратор, широко расставив ноги, громко высморкался наземь.

Грязные и обросшие пленные бойцы в рваных шинелях и пилотках, с которых были сорваны звёздочки, молча наблюдали за мерзкой сценой. Затем всех по очереди стали вталкивать в здание, оцеплённое солдатами.

Два автоматчика стояли при входе. Внутри по обе стороны длинного коридора были двери с табличками. За первой дверью стрекотала машинка. Каждый должен был постучать в эту дверь, войти, сорвать шапку и рапортовать. Когда подошла очередь Лева, он постучал и вошёл в комнату.

В комнатушке было жарко, топилась печь, на окне — решётка, горела настольная яркая лампочка, хотя на дворе ещё был день.

Два немца-офицера, сидевших за столом, не взглянули на вошедшего. Один стучал на машинке, другой перелистывал списки. Им было безразлично, кто стоял перед ними.

— Имя! — рявкнул офицер, не поднимая глаз.

— Лев Михайлович.

— Национальность!

— Еврей.

Офицер поднял глаза на военнопленного и с ненавистью глянул на него.

— Век! Век! — процедил он.

Подошёл автоматчик, стоявший у входа и, ткнув стволом в спину, заставил Льва выйти из комнаты и бежать в другой конец коридора.

Там уже стояли с десяток военнопленных-евреев. Лев стал за ними у окна. Отсюда были видны вход в двухэтажное каменное здание, вахта с караульной вышкой и большие чугунные ворота. Посредине ворот было большое закрытое решеткой окно, сквозь которое виднелась уходящая вдаль дорога, плоские здания бараков и площадь. На караульной вышке стоял часовой. Его круглый шлём чернел на фоне хмурого серо-белого неба.

После «регистрации» Льва вместе с другими военнопленными погнали через основные ворота. Надсмотрщики с дубинками, словно сфинксы, застыли при входе. Каждый узник хотел как можно скорее проскользнуть мимо них. Когда несколько сот человек захлестывает такое желание, обычно страдает дверь. Но здесь страдали больше спины — дубинки были сломаны об них.

— Куда мы попали? В сумасшедший дом или к чёрту на рога? — промелькнула мысль у Льва.

Еле дышавших и смертельно уставших пленных привели к длинному бараку. Из него вышел фашистский молодчик и на ломанном русском буркнул что-то об обязанностях, а затем и о предстоящем деле. Оказывается, их привели в «баню», где над новичком совершали целый ряд процедур.

В обшарпанном бараке, именовавшемся «баней», новичок представал перед очами сидевшего за отдельным столиком унтершарфюрера СС. Тот распоряжался одеждой, обувью и чемоданами узников.

Новичок должен был отдать ему все деньги, золото, часы, авторучки и прочие ценности. Деньги и ценности не записывались.

Всё остальное тщательно регистрировалось, а узник подписывал. Продукты и курево, привезённое новичками, всё без исключения шло в пользу банной команды. Затем старательно, во всех местах, стригли машинкой «под ноль».

— Мы становимся голыми, как Адам в раю. Но где рай, а где мы? — подумал Лев.

Опрыскали какой-то вонючкой, это значит, продезинфицировали.

Потом погнали через холодный душ. Многие и намокнуть не успели. Официально считалось, что все вымыты. После «купания» погнали в предбанник. Здесь совершался ритуал выдачи мрачного барахла неопределённого цвета, официально называемого бельём.

Облачённых таким образом военнопленных загнали в жилой барак номер 13.

Это было длинное помещение, битком набитое трёхэтажными «кроватями» шириной 80 сантиметров. На каждом этаже спали две «персоны». Иногда здесь приходилось помещаться трем — четырем, а то и большему числу арестантов.

На кроватях были матрацы, наполненные трухой, а также невероятным количеством вшей, блох и клопов, число коих, казалось, постоянно увеличивалось. Очутившись в такой кровати, Лев, наконец, почувствовал себя «гражданином» этого концлагеря.

Постепенно утихли ругань и стоны. Никто больше не чертыхался, но сон не шёл. Холодно. Тесно. В выбитые окна барака врывался холодный ветер. Заключенные лежат полуголые, голодные и изнуренные.

Вдруг что-то начинает копошиться на шее, впивается в бок, ползет по коленам. Руки тянутся к месту подозрительной возни и выволакивают какое-то насекомое, не то грязно-белое, не то серое.

— И откуда столько мерзости берётся? — вздохнул Лев. — Эх, напрасный труд! Ползучего добра в бараках видимо — невидимо, всего не соберёшь.

— Надо, стиснув зубы, не обращать внимания на них, — решил Лев и прикрыл глаза. Кто знает, сколько сил потребует грядущий день?

Усталость взяла вверх. Лев забылся в беспокойном тревожном сне.

Часть вторая. Только бы выжить

Лагерь, в который попал Лев, официально назывался «Совидорф». Он был расположен в Полтавской области и был далёк от посторонних глаз и ушей. Посёлков в окрестности не 6ыло. Их просто сожгли.

В лагере царил один закон: никто в мире не должен знать, что творится за колючей проволокой. Из него живым никто не выходил.

Неспроста в захваченных документах этот лагерь значился: » Vernichtungslager» — лагерь уничтожения.

Лагерь был разделён на три сектора. Первый — для военнопленных-евреев. Второй — женский. Третий — для военнопленных других национальностей.

Этот лагерь называли ещё «Грозный». Такое название он получил по имени заместителя начальника лагеря Ивана Грозного, украинца-уголовника. На его совести была не одна человеческая жизнь, и не только еврейская.

Начальником этого концлагеря был некий Ганс. Бухгалтер по профессии, он управлял этим лагерем с первого дня существования, то есть с осени 1941 года. В кругу своих, в Берлине, Ганс упоённо хвастался тем, что он находится на восточном фронте, на поле брани, хоть пороху он и не нюхал. Всё время «воевал» с безоружными заключёнными руками Ивана.

А руки, особенно кулаки, у Ивана были образцовыми, а зубы заключённых, как известно, крепостью никогда не отличались.

Сорокалетний приземистый, широкоплечий, седой, некогда черноволосый Иван был профессиональным убийцей и палачом-любителем. От водки и ругани он совершенно потерял голос и шипел по-змеиному. Рука у него была тяжёлая. Одним ударом Иван сбивал арестанта с ног. Занятной игрой его было — врезаться в толпу заключённых и рассыпать во все стороны удары. Он был самым ненавистным врагом заключенных. Даже стишок придумали на его счёт:

Мне почтенья не окажешь —
Трахну, тресну — мёртвым ляжешь,
Рук моих узнаешь силу,
Стукну раз — катись в могилу.

Все секторы подчинялись воле Ганса и Ивана. Связей заключённых между секторами почти не было. Одна судьба объединяла их — умереть от побоев или вылететь в трубу крематория.

В каждом секторе жило от 600 до 2000 узников. Все носили на груди и на штанинах треугольники соответствующего цвета. Женщины — голубой, русские — красный, украинцы — белый, цыгане — чёрный и т.д.

Только евреи не носили треугольников. На груди и на спине у всех были шестиконечные звёзды желтого цвета. Однако внешние различия не имели большого значения, так как в распределении на работы, а также в наказаниях все арестанты были уравнены в правах. Всё, кроме евреев.

Евреи были лишены любых прав. Jude — еврей. Еврей не нация, следовательно, они — преступники, подлежащие аресту и уничтожению. Родился евреем, значит преступник.

А наказание одно — расстрел.

Но не всегда евреев расстреливали: пули всё же ценились дороже. Чаще всего применяли газы. Ведь евреи — всё равно что насекомые.

Иногда евреи вместе с другими пытались сопротивляться.

— Мы тоже люди! — кричали они.

Но эсесовцы, видимо, были другого мнения.

Мольбы женщин и старух, плач детей и младенцев не действовали на палачей…

Некоторых «счастливцев», до поры до времени оставляли и живыми…

Разница между смертью и такой «жизнью» заключалась в том, что живого истязали, калечили, постепенно выжимали из него все соки и обрекали на голодную смерть. Одни умирали, другие жили и мучились.

Мёртвые падали на живых, а у живых не хватало сил столкнуть с себя трупы и выбраться из-под них. Не у всех живых были силы ползти.

Иной раз те, что покрепче, тащили трупы во двор. Редко когда… Обычно отползут от трупа в сторону и сами умирают. Так и валялись там трупы — отдельно и кучами — покорно ожидая, пока зондеркоманде не отвозила их в крематорий. Именно в таковую зондеркоманду и попал советский военнопленный, еврей Лев. Работа адская, изнуряющая, но… работа.

— Я жив, — думал Лев. — Я буду жить назло врагам и всё сделаю, чтобы вырваться отсюда, из этого пекла.

Возвращались с работы не все. Усталые и голодные они появлялись, словно призраки. Призраки идут и ползут… Потихоньку, беззвучно, как тени проплывающих облаков. Идут, спотыкаются и ползут…

Когда–то, может быть, совсем недавно, они были людьми. У каждого был свой дом или квартира. Каждого ждали родители, сёстры, братья. Любимая девушка, жена, дети. У них была жизнь, воля, свобода, собственное достоинство.

Ползут и ползут несчастные, поддерживая, и цепляясь друг за друга. Только бы выжить… Только бы выжить…

Часть третья. Побег

Да! Лев и его друзья по несчастью выжили. И не только выжили, но и решили на дерзкий шаг. Организовать совместный побег.

Крематорий находился на краю концлагеря, вблизи густого лесного массива. Охранники не хотели терпеть трупную вонь и острый смрад сжигаемых тел, потому находились на приличном расстоянии. Используя это, заключенные стали рыть туннель. План предложил Лев. Он быстро сошелся с несколькими отчаянными парнями и стал их лидером. Днём сжигали трупы, а ночью рыли туннель.

Долбили и копали туннель осколками стекла, деревянными ложками, зубами и ногтями. Далее… найденными на трупах напильниками и ножами, прихваченными с собой жертвами в последний в их жизни путь.

Туннель прорывали под оградой и густой колючей проволокой, и к концу третьего месяца он был почти готов. Ещё чуть-чуть. Ещё несколько метр-другой оставался до ближайших сосен. А там, густой лес…

Лев и его друзья уже назначили день и час побега.

Но, у самого выхода узники неожиданно наткнулись на огромный валун. Он был последним, казалось, непреодолимым препятствием на пути к свободе.

Заговорщики были в отчаянии, обессиленные от тяжкой работы, постоянного голода и недосыпа. Лев готов был сдаться. И тогда произошёл случай, из ряда вон выходящий. В туннеле, в полной темноте, возле злосчастного валуна, к нему вплотную подполз человек и шепнул: «Леви, ты знаёшь кто я?»

Вопрос поразил его. Что за вопрос? Конечно же, он знает всех, кто был рядом: «Да, Мойше, это ты? Я по голосу всех распознаю. Что случилось?»

Мойше, без слов, взял руку Леви и внезапно сунул ееё под свои лохмотья прямо к бьющемуся под тонкой кожей сердцу. К своему удивлению Лев ощутил женскую грудь. От неожиданности он отпрянул.

— Ты?..

— Да! — прошептала она. — Все ещё не понимаешь? Так я тебе скажу… Да, я женщина! Это я, бывшая Эстер из твоего городка. Забыл детство? А я наше детство помню. Здесь меня зовут Мойше.

На Леву нахлынули теплые воспоминания. Будто он снова переживал свою первую мальчишескую радость и любовь.

— Кроме моего спасителя, — шепнула Эстер, — никто не знает, что я девушка.

Оглянувшись, она опять прикоснулась к уху Левы и продолжала шептать:

— Если кто–то узнает об этом, не жить мне… Когда вели вас, я пряталась в лесу. Увидала труп красноармейца, надела его форму и примкнула к вам… В меня уже стреляли. Поджигатель уже поднял меня и потащил к огню, но я, наверное, шевельнулась или простонала «мама», и он спрятал меня в канаве, присыпав пеплом. К вечеру всегда кто-то умрет, так я стала числиться за умершего. Количество ведь должно сходиться… Леви, прости, я не хотела, чтобы ты меня узнал. Я стыдилась. К чему, думала я, сыпать соль на раны? Но сейчас открылась тебе. Почему? Потому что я должна сказать: ты начал терять надежду. А это ослабит всех. Ты, Леви, и твои друзья, камня испугались. Не надо сдаваться, не опускайте руки!

— Этой же ночью, пока есть возможность, надо напружиться и пробиться, — с жаром и с отчаянием продолжала Эстэр. — Или я Эстэр, или могилу мне рой!

Оба застыли в глубоком молчании… Только слёзы беззвучно струились по запыленным запавшим щекам, оставляя на них тонкие борозды.

— Сколько лет мы не виделись? — прошептал Лев. — И надо же, чтобы мы встретились именно здесь, под землёй, в этом аду.

Они прильнули друг к другу…

Лев, воодушевлённый словами Эстэр, приободрил и своих товарищей. Этой же ночью узники изо всех сил дробили валун. Эстэр превратилась в комок энергии. Её возбуждение и вера в успех передались всем.

Камень крошился, крошился и, наконец, раскололся. Струя свежего воздуха ворвалась в затхлый туннель.

Цепи зазвенели. Стали взрываться мины. Пронзительно завыли сирены. Залаяли собаки…

Но их уже невозможно было остановить. Смертники рвались к свободе… То один, то другой, падал…

Среди бежавших — Лев и Эстэр. Но Лев не добежал — мина взорвалась под ним…

А Эстэр добежала и дожила, чтобы рассказать мне о последних минутах жизни моего отца…