Напечатано на Портале: 2013 (июль — декабрь). Дайджест

Loading

От редакции: В начале нового года принято подводить итоги года прошедшего. Итог работы нашего Портала — статьи, рассказы, очерки, стихи, мемуары, эссе… напечатанные в четырех периодических изданиях — ежемесячных журналах «Заметки по еврейской истории» и «Семь искусств», ежеквартальном альманахе «Еврейская старина» и ежедневной журнал-газете «Мастерская». Плюс тексты, размещаемые авторами самостоятельно в Блогах и на Форумах.

Напечатано на Портале:
2013 (июль — декабрь)

Дайджест

Начало (за первое полугодие 2013) здесь

Этот дайджест не следует рассматривать как некий официальный «выбор редакции». Нет в названии и слова лучшее. Это — просто подборка публикаций, которые понравились, зацепили, запомнились сотрудникам редакции, их близким и друзьям. И если какие-то статьи или рассказы не вошли в список, это совершенно не означает, что они чем-то хуже тех, что вошли. Почти нет здесь статей, посвященных политическим событиям (рубрики «Политика и общество», «Израиль», «Германия»). Такова судьба актуальной журналистики: пока новость горячая, к ней приковано всеобщее внимание и никакая проза с поэзией не сравнятся по популярности с репортажем или журналистским расследованием. Проходит немного времени и… новые события сегодняшнего дня заслоняют день вчерашний…

Итак, дайджест разбит на 12 разделов по числу месяцев (печатается двумя блоками, охватывающими полугодия). В заголовке каждого раздела — ссылки на оглавления соответствующих месяцу журнальных номеров. (Выпуски «Старины» ежеквартальные, но приписаны здесь к месяцу публикации. «Мастерская» — хоть и ежедневное издание, но имеет подшивки, т.е. оглавления всего, что публиковалось в ней в течении месяца; потому и называется журнал-газета.) В каждом разделе — список, элементы которого включают: имя и фамилию автора (со ссылкой на авторскую страницу), название публикации (с соответствующей ссылкой), выдержку из текста и фотографию автора или иллюстрацию из статьи. Элементы в списке раздела идут примерно в алфавитном порядке имен авторов публикаций; порядок следования никакой смысловой нагрузки не несёт.

Июль 2013 — ЗаметкиСемь искусствМастерская:

— Аба ГординЛев Чёрный — Павел Дмитриевич Турчанинов (1875-1921) Перевод с идиш: Моше Гончарок

В 1921 г. ЧК арестовала Льва во второй раз. Узнав об аресте, я тут же пошёл к Дзержинскому и спросил его:

— Как это возможно, что вы держите такого человека в заключении? Вы что, не знаете, что он — теоретик; чем его философские категории угрожают вам в практической, политической плоскости? Вы же видите — он сам по себе настоящий святой; так вы хотите распять Христа во второй раз?

… Товарищи, которые сидели с ним в одной камере на Лубянке, рассказали мне потом о его последних минутах. Чекист, называвший себя Антоном, забрал у него пояс. Чёрный знал, куда его ведут. Он встал. Обошёл товарищей. Перецеловался с каждым. Попрощался со всеми, кто сидел с ним в камере. И тихо, со своей удивительной улыбкой на губах, сказал конвоиру:

— Товарищ, идём.

И, выведя его из камеры, проведя по коридору, заведя его в какой-то закуток, “товарищ” выстрелил ему в затылок — и оборвал жизнь тому, кто жил как праведник и умер, как святой мученик…

— Александр ГородницкийОда Киплингу

Земные успехи сводил я к нулю,
Не слушая мудрых советов.
Я Киплинга с детства любил и люблю,
Из всех выделяя поэтов.
Ему возводил я в душе пьедестал,
Деля с ним и радость, и горе.
Ему благодарен за то, что не стал
Бухгалтером в душной конторе.
Прошел в океане я тысячи миль,
Богатства не нажил, и все же,
Спасибо за жизнь мою, лорд Бикенсфилд,
На лордов других непохожий!
За сине-зеленый пронзительный цвет
Ледовых полей Антарктиды,
За то, что не жаль мне истраченных лет,
И нету на сердце обиды…

— Александр ЛокшинМатематика как нефизическая наука (физика в плену у математики)

В человеческое сознание каким-то образом «вмонтировано» представление о естественности произвольного выбора, несмотря на то, что возможность мгновенно охватить мысленным взором бесконечные совокупности каких-нибудь треугольников на плоскости, кубов в пространстве, точек на сфере и т.д. должна, казалось бы, представляться неестественной в силу своей нефизичности. Чтобы убедиться в том, что центр тяжести какого-нибудь предложенного нам для обследования треугольника расположен внутри этого треугольника, нужно (если оставаться в рамках физических представлений) некоторое ненулевое время. (Наверняка это время больше, чем время, которое требуется свету, чтобы пройти расстояние равное диаметру атомного ядра.) Всего треугольников на плоскости — континуум, поэтому суммарное время, необходимое для обследования всех треугольников, равно бесконечности. Тем самым мы, казалось бы, не имеем никакого права утверждать что-либо о каждом треугольнике. (Я сознательно не делаю различия между терминами «каждый» и «все».)

Тем не менее, мы убеждены в том, что у каждого треугольника на плоскости есть центр тяжести, который расположен внутри этого треугольника. А как мы это доказываем? Берем произвольный треугольник…

— Борис ТененбаумВерный Генрих. Заговор. Главы из новой книги «Гитлер»

Ну, а дальше Генрих Гиммлер перешел к наболевшему.

Он сказал, что здесь, в теснейшем кругу национал-социалистов, он может упомянуть некоторые аспекты решения труднейшей проблемы, самой трудной из всех, с которыми ему довелось столкнуться на службе Рейху — еврейскому вопросу.

Гиммлер сказал, что все гауляйтеры, присутствующие на совещании, знают, что их гау избавлены от еврейского присутствия. Весь германский народ — за очень редкими исключениями — поддерживает принятые в этом отношении меры, и их польза совершенно очевидна. Разве иначе народу Германии удалось бы перенести потери на фронтах, и бомбардировки мирных городов Рейха — и при этом не дрогнуть? Но зараза устранена. Бациллы измены уничтожены, тело и дух германского народа очищены от опасной инфекции.

Германии больше не угрожает удар в спину, как это случилось в 1918.

И мы знаем, что для этого следовало сделать. Это не секрет, не так ли? Это лозунг движения национал-социалистов, его знает весь германский народ: «Евреи должны быть уничтожены!»…

— Виктор КаганХарактер

Когда необходимо набросать беглый портрет человека, мы обычно говорим о поле, возрасте и характере — «девушка лет 20-ти, веселая и немного взбалмошная», «степенный, неторопливый мужчина 60-ти лет», «женщина бальзаковского возраста, постоянно готовая расплакаться», «юркий, пронырливый мужичок лет 30-ти», «темпераментный молодой человек»… Самого человека еще в глаза не видели, и вроде ничего толком не сказано, а первое представление уже есть.

Слова «темперамент» и «характер» часто используются так, будто они означают одно и то же. На самом деле за ними кроются разные смыслы.

Темперамент — в переводе с латинского это «соразмерность» — одно из самых старых психологических понятий. С ним человек появляется на свет. Первые упоминания о нем относятся еще к Древним Греции и Риму…

— Владимир Порудоминский«Мы теряем лета наши, как звук…»

…Абсолютные цифры пугают, конечно: семьдесят, восемьдесят, ну, девяносто, а дальше — что?.. Но услужливый ум ловко перекраивает представления о возрасте (Корней Иванович Чуковский сказал на чьем-то юбилее: семьдесят лет — прекрасный возраст, но понимаешь это в восемьдесят), утешает сравнениями (Н. в восемьдесят пять еще такое выделывает). Нам, наконец, дарованы добрые минуты — забывать. Бертольд Брехт в стихотворении „Похвала забывчивости“ пишет: „Слабость памяти дарует людям силу“.

Наступление (становление) старости осознается с цифрами, но цифры всё же показатель возраста, а не старости. Суть старости — иное наступление (боевые действия: ты в окружении, кольцо сжимается). Старость — это наступление ограничений. Ограничивается время, тебе всякий раз отпускаемое, пространство, которое ты еще способен одолеть, ограничиваются твои желания, возможности, общения, планы, даже разнообразие и количество еды в твоей тарелке… Наступление продолжается, ты теряешь позицию за позицией, но, пока „жить упорная способность“ (по слову поэта) тобой не утрачена, ты, даже уступая раздражению, не посмеешь сказать всерьез о наступлении вражеском: старость, сказал кто-то (может быть, тоже поэт) — единственный способ жить долго.

В конечном счете, жизнь в старости, как и творчество, — энергия заблуждения

— Владимир ЯнкелевичВокруг Израиля, или «Записки дилетанта»

…Эдмунд Бёрк (1729-1797 гг.), английский публицист и философ по поводу Великой французской революции:

«…я воздержусь от поздравлений с обретенной свободой, пока не буду знать, как новая ситуация отразилась на общественных силах; управлении страной; дисциплине в армии; на сборе и справедливом распределении доходов; на морали и религии. Все это прекрасные вещи, и без них свобода не может быть благословением. Значение свободы для каждого отдельного человека состоит в том, что он может поступать так, как ему нравится, но мы должны понять, что ему нравится, прежде чем пришлем поздравления, которые в скором времени могут обернуться соболезнованиями».

Видимо 220 лет недостаточно для осмысления этого тезиса.

Как привлекательны простые решения. «Нет человека — нет проблемы», «Взять все и поделить»… Бин Ладен объяснял все просто и понятно, что проблема арабских режимов состоит в том, что они недостаточно исламские. В том же ряду стоит и утверждение, что причина всех бед на Ближнем Востоке — ислам. Это утверждение совершенно игнорирует тот факт, что угрожающий всему западному миру исламский фундаментализм стал проблемой совсем недавно. Суть проблемы скрыта не в достаточно долгой истории ислама, а событиях последних сорока лет…

— Евгений БерковичОдиссея Петера Прингсхайма

… В том же 1914 году очередная конференция Британской ассоциации должна была состояться в другой стране Британского империи — далекой Австралии. Расстояние не смутило Петера, и он решил еще раз пообщаться с британскими коллегами. Знай он, как развернутся события, никогда бы не отправился на другой конец Земли за новыми впечатлениями. Но кто может предвидеть свою судьбу?

Конференция уже шла к концу, когда разразилась война, названная впоследствии «Первой мировой», а тогда известная под именем «Великая». Все граждане Германии были объявлены в Австралии, считавшейся союзницей Антанты, «враждебными иностранцами». Им был запрещен выезд из страны, более того, они должны были содержаться под стражей в специальных концентрационных лагерях.

Вместе с Прингсхаймом был арестован и другой ученый, прибывший на конференцию Британской ассоциации — антрополог и этнограф Роберт Фриц Гребнер. Следующие пять лет обоим ученым суждено было прожить в одном лагере, перенося общие лишения и невзгоды.

Решение о задержании было принято на самом высоком уровне. В секретном приказе начальника Генерального штаба австралийских вооруженных сил командиру Третьего военного округа Сиднея от 22 августа 1914 года говорилось:..

— Евгений МайбурдУничтожение денег. Краткий очерк финансовой катастрофы в Германии 1920 годов

Все изменилось в Европе в 1914 г. Страны золотого стандарта номинально держались своих обязательств по твердому паритету обмена валют, но на практике везде были введены жесткие меры контроля, вся золотая монета была конфискована, а бумажные деньги… Фактически золотой стандарт остался в прошлом. Иначе и быть не могло — воюющим странам постоянно и всегда срочно нужны были огромные средства, не сравнимые с расходами мирного времени. И не было иного выхода, как печатать и печатать бумажные деньги, забыв про золотое обеспечение. В лучшем случае выпускались разнообразные «бонды» — облигации, которые когда-нибудь в будущем можно будет обменять на золото. Их покупали, они торговались на бирже…

Везде росла инфляция. Рост резервов золота по причине изъятия его из обращения в запасы привел к росту денежного предложения со стороны банков даже в невоюющих странах. Это стало дополнительным стимулом для роста цен. Уровень цен в США с 1913 по 1919 гг. вырос в 2 раза, в Британии — в 2,5 раза, во Франции — в 3 раза, в Германии — в 8 раз.

Расстройство экономики было повсеместным и невообразимым. Во всех воюющих странах фактически пропало понятие о нормальном бюджете. Радикально и необратимо изменилась структура производства и международной торговли. Резкое падение продукции сельского хозяйства Европы (особенно зерна), а также исчезновение с рынка такого в прошлом крупного экспортера зерна, как Россия, вызвало бурный рост сельского хозяйства в США, Канаде, Аргентине и Австралии. (В 20-е годы, когда страны Европы стали наращивать сельхозпродукцию, спрос на заокеанский хлеб упал, и это вызвало кризис в сельском хозяйстве США. Правительство начало субсидировать фермеров… Короче, вся эта история имела последствия далеко идущие и нехорошие)…

— Евгений МайбурдПророк упадка капитализма. Не Маркс (Часть 2)

В 2012 году исполнилось сто лет, как вышло первое издание книги Шумпетера «Теория экономического развития». В предисловии своем, Шумпетер писал, в частности, что у него есть два желания. Первое состоит в том, чтобы «аргументы и факты» его книги были признаны экономистами-теоретиками. Второе — чтобы эти теоретики превзошли его книгу и забыли о ней «как можно скорее».

Первое можно назвать законным желанием каждого ученого. Второе, как кажется, отдает некоторой двусмысленностью. С одной стороны, перед нами абсолютно самоотверженный ученый, настолько озабоченный развитием науки, что желал бы, чтобы его труд устарел как можно скорее и бесповоротно (только такие книги могут быть забыты). С другой стороны, перед нами своего рода вызов — а ну, попробуйте, превзойдите-ка меня! Кокетство?

По многим свидетельствам, Шумпетер говорил, что в молодости поставил себе три цели: стать лучшим наездником, лучшим любовником и лучшим экономистом. И при этом сокрушался, что не все сбылось: стать лучшим наездником, мол, ему не удалось…
Пожалуй, эта его склонность к кокетству и определенная претенциозность, глядя объективно, были даже и ни к чему. Шумпетер действительно обладал блестящим умом, а его эрудиция в экономической науке и далеко за ее пределами была (и, пожалуй, остается) не превзойденной…

— Евгений МайбурдМутация Республики: Рождение Левиафана (часть 2, 3, 4, окончание)

«Ничего не может быть нелепее всей этой теории торгового баланса, на которой основаны… почти все меры, регулирующие торговлю, — писал Адам Смит. — Когда две страны торгуют друг с другом, то согласно этой теории при одинаковости баланса ни одна из них не теряет и не выигрывает; но если баланс хотя чуть-чуть откланяется в одну сторону, одна из них теряет, а другая выигрывает соответственно его отклонению от точного равновесия. Оба предположения неправильны».

Затем Смит объясняет, почему. При равновесном балансе торговли между двумя странами, выигрывают обе страны, притом одинаково. Страна А возмещает капитал, затраченный на добывание и обработку товаров страны Б. И наоборот. Это доставляет доход жителям обеих стран. Если же страна А имеет перевес в балансе торговли (активный баланс, как теперь говорят), тогда тоже обе страны выигрывают, только эта страна выигрывает больше, чем страна Б. Конечно, выгода понимается не как увеличение количества денег, а как прирост годового дохода жителей страны.

Меркантилистские взгляды, критикуемые Смитом, основаны на представлении, что товарообмен (между лицами или странами) есть игра с нулевой суммой… То есть, непременно выигрыш одной стороны означает проигрыш другой в том же объеме…

— Ехиэл ЗильберманВыселение и переселение. Июнь–июль 1941 года

В ночь с 13 на 14 июня 1941 года я спал плохо. Утром предстояло сдавать экзамен по «Коммерческим вычислениям», и я собирался встать не позже 6 часов утра. Мы договорились с моим другом Борке (Барух) Заксом вместе еще раз повторить материал по этому курсу. Он должен был утром прийти ко мне. Но между 4 и 5 утра я проснулся от пронзительного звонка в дверь. Я и мама побежали открывать. На вопрос «Кто?» мы услышали голос нашей дворничихи Эмилии: «Откройте, полиция!». Как только мы открыли дверь, в квартиру твердым шагом вошли трое, а за ними Эмилия. По нашему длинному коридору они прошагали в детскую. Впереди шел средних лет командир Красной Армии. По его серьезному лицу было видно, что он сознает важность выполняемой им миссии. За командиром следовал знакомый парень, которого условно назовем Яшкой Фельдом. Он улыбался. Видно было, что он испытывает удовольствие. Позднее я понял, что в этой компании он представлял городскую организацию коммунистической партии. Замыкал шествие худенький маленький красноармеец, вооруженный винтовкой, с любопытством разглядывавший нас. Командир что-то сказал маме. Я уловил слова «постановление», «Молотов», «выселяют», «скорее». Минут через 15 — мама, я и Миша — стояли уже одетые. Мама успела взять чемодан и бросить в него немного летней одежды, которая была под рукой. Мы находились в состоянии шока, не понимали, что с нами происходит, не осознавали, что отправляют нас куда-то «навсегда», где понадобятся нам еще и теплая одежда, и постели, и посуда. И о документах и семейных альбомах мы не вспомнили.

Очень уж нам не повезло с «группой захвата». Позднее мы узнали, что в других домах непрошенные ночные гости, проводившие выселение, иногда проявляли сочувствие к своим жертвам и советовали им брать с собой побольше вещей. Были даже случаи, когда они помогали запаковывать узлы и чемоданы…

— Жанна СветАнтенны. Стихи 2005-2011 гг.

Во-первых, во-вторых и в-третьих,
те далеко, а эти — в нетях.
Одних не вспомню, тех забыла,
а третьих, как водою смыло.

Во-первых, во-вторых и в-третьих,
живём, самих себя не встретив.
Перебираем на рассвете:
во-первых, во-вторых и в-третьих.

Во-первых, во-вторых и в-третьих,
жизнь проскочили, не заметив,
да и она, с улыбкой милой,
не видя нас, промчалась мимо.

Нет у неё для нас улыбки:
мы не видны, мы слишком зыбки.
Наверное, мы тоже в нетях,
во-первых, во-вторых и в-третьих.

— Зоя МастерУ самого синего моря

…К вечеру море стихло. Постепенно сползая с пляжа, оно обнажало мокрый, темный песок с налипшими ракушками, водорослями и отполированными бутылочными осколками. Желтоватые гребешки, слившиеся с равномерно покачивающейся рябью, по своему рисунку напоминали кружева-кроше на манжетах вечерней блузки Лидии Борисовны, поджидавшей опаздывавшую Соню.

Концертный зал находился в здании бывшей церкви и славился прекрасной акустикой. Проходя с патио в вестибюль через резные двухстворчатые двери, Соня в очередной раз убедилась, как легко и непосредственно испанцы перестраивают всё, что угодно во всё, что угодно. Бывшую табачную фабрику, где работала Кармен, — в университет, дом Маймонида — во дворец Таурино, колокольню — в минарет, монастырь — в больницу, синагоги и мечети — в соборы и церкви. По меткому определению Мольбертыча, таким образом они здорово экономили на фундаменте и стенах. За время их многочисленных совместных экскурсий в Севилью, Гранаду и особенно Кордову, он с удовольствием учил Соню вчитываться в характерный орнамент, почти уничтоженный временем и людьми, в полустертые надписи, хранящие память времени. Вот и сейчас, войдя в зал и увидя размещенные под потолком двенадцать полукруглых окон, два из которых, видимо лишних, были заделаны, она поняла, что находится в молельном зале бывшей синагоги, где число окон символизировало двенадцать колен Израилевых. На стенах сохранились едва заметные среди тончайшего орнамента гипсовых арабесок, надписи на иврите — строфы из Книги Псалмов. Четыре сквозные арки, отделанные голубыми глазурованными изразцами отделяли зал от верхней галереи, с которой шесть веков назад женщины наблюдали службу. На секунду Соне показалось, что если прикоснуться и погладить прохладное алебастровое кружево, прошлое станет осязаемым. Но устыдившись пафоса этой наивной мысли, она прошла в глубь наполнявшегося людьми зала, к уютно расположившейся напротив сцены Лидии Борисовне…

Игорь ЕфимовПро философов и учёных

Только люди мощного разума могут однажды усомниться в его всесильности, ибо только они в состоянии дойти до границ его.

Материалисты никогда не согласятся распространить столь дорогой им закон единства и борьбы противоположностей на такие две вещи, как вера и знание. Ведь в этом случае вера получила бы плацкартное место в материализме, и изгнать её оттуда было бы невозможно.

Кант много раз повторяет, что метафизика до него ещё не начиналась, но нигде не высказывает прямо своё явное убеждение в том, что она им же и закончится.

С философией надо обходиться так же осторожно, как с рентгеновскими лучами. Конечно, они помогают нам проникать за внешнюю оболочку явлений, добираться до их сути. Но если кто-то решит отказаться от обычного зрения и заменит свои глаза рентгеновским аппаратом, то он ничего не увидит в этом мире, кроме костей.

В книге «По ту сторону добра и зла» Ницше до смешного часто использует слова «нужно», «должно», «имеют право», «оправдывают своё существование». В своих претензиях на имморализм он похож на крестьянина, переселившегося из деревни на хутор и вообразившего, что тем самым он порвал с деревенской жизнью.

Илья Куксин: Спасение Лиона Фейхтвангера

Были интернированы и посажены в специальные лагеря почти все эмигранты. Фейхтвангер был арестован в первый раз в конце 1939 года, как немец — представитель враждебной страны и вместе с другими немцами посажен в лагерь «Ле Милль». Затем его выпустили и вторично арестовали уже как еврея и увезли под Марсель в лагерь «Сент Николас», который охранялся французами. После оккупации Франции немцы потребовали от Петена допустить представителей своих спецслужб в эти лагеря на предмет обнаружения и ареста врагов Германии. Пока шли переговоры о реализации этого требования, Лион Фейхтвангер находился в лагере «Гюрс» недалеко от города Нима. Детали побега писателя из этого лагеря опубликованы относительно недавно…

Как только Марта Фейхтвангер узнала, где находится её муж, то приехала в Марсель и решила обратиться в американский консулат. Узнав, что там не принимают эмигрантов, пошла на хитрость. Заявила, что она знакомая заместителя консула Стендиша и её провели к нему. На её счастье последнему было хорошо знакомо имя Лиона Фейхтвангера. И он знакомит её со своим другом Гарри Бингхэмом. В их присутствии Марта расплакалась и оба дипломата, не выносящие женских слёз, обещали ей помочь. Более того, Гарри предложил ей убежище в своём доме. Лагерь охранялся недостаточно строго, и охрана иногда не обращала внимания, если кто-нибудь из его обитателей отправлялся покупаться в водоёме недалеко от лагеря. 21 июля 1940 года Лион после купания увидел знакомую женщину. Это была Нинетта Лекиш, жена лечащего врача Фейхтвангера, которая быстро подошла к нему и вручила записку. В ней почерком Марты было написано: «Ничего не говори, ничего не спрашивай, просто выполняй». Затем буквально затолкала полуголого Лиона в автомобиль. Сидящий на заднем сидении мужчина, а это был Стендиш, предложил писателю немедленно переодеться в женское платье, обвязать голову полотенцем и надеть тёмные очки. Когда французская полиция остановила американскую машину и спросила, кто эта женщина он ответил, что это его тёща…

— Инна ОслонДиссидент

Говорили, что он сообщал студентам что-то немарксистское, за что и был сослан к нам на шестидесятирублевый оклад, как у уборщицы. Шептались, что после этого от него ушла жена. Еще хуже было то, что от него отвернулось его единственное государство, а другого не было.

Когда говорят, что человек в кризисе, на изломе, то вспоминаю его. Он был необычный, — такие в библиотеках не работают: седеющий, нервный, интеллигентный, тонко-красивый, еще раз нервный, нервный, нервный, изысканно-вежливый и — абсолютно отстраненный. Не подойдешь.

Вот я и не подошла к нему, а очень хотелось. Все это было в пересменку вождей, в недолгое андроповское время, когда закручивались гайки, в основном, видимые. Облавы в кинотеатрах, банях, — и нас, библиотечных, больше не пускали в хорошую столовую соседнего министерства, — там ввели пропуска.

Для него специально придумали какую-то глупую контролерскую работу: сидеть у верхушки лестницы, посредине ничего, за крошечным столиком и отмечать какие-то бумажки у посетителей. Когда он исчез, развеялось с дымом его рабочее место…

— Ион ДегенИ ещё голограммы

Красивая супружеская пара. В таких случаях говорят: они созданы друг для друга. Пути знакомств и сочетаний действительно неисповедимы.

Её он в парке впервые увидел, выгуливая свою болонку. Стройная красивая женщина тоже выгуливала собаку — пойнтера. Во второй или в третий день они стали молча раскланиваться…

Однажды утром, ещё не заметив хозяйки, он увидел стремительно мчащегося пойнтера с волочащимся поводком. Кобель нерешительно остановился перед ним. Застыл, словно делая стойку. Не обнаружив препятствий, подошёл к болонке. Они познакомились, обнюхивая друг друга. Но дальнейшие попытки сближения болонка решительно отвергала.

Подошла хозяйка пойнтера, попросила прощения и подобрала поводок. Разговорились. Так началось их общение. Оказалось, что её интеллект и ум не уступают красоте и обаянию. Выгуливание собак превратилось в не назначаемые свидания.

В то утро постоянно огрызающаяся болонка благосклонно приняла ухаживание пойнтера… Хозяин болонки смутился. Но уже через мгновенье остолбенел, услышав:

— Не пора ли нам последовать их примеру?

Придя в себя, он выдохнул:

— Я мечтал об этом с того момента, когда впервые увидел вас.

— Я знаю. Поняла при первой встрече. А позже поняла, что у вас нет решительности моего Рекса. Так что кто-то должен быть инициатором…

— Мина ПолянскаяПентесилея и её сын. Две новеллы

Солнце внезапно исчезло. Длинная тень, бежавшая рядом с поездом, пропала, и небо опустилось так низко, что казалось, и оно исполнилось тайны, и заморосил грустный дождь. И приснился мне сон. Я — в большой гостиной своей квартиры, и у меня как будто бы есть сын. Кудрявый, кареглазый мальчик играет с родителями моего погибшего мужа. Они покинули родовое гнездо, что на берегу Миссисипи, прилетели в Европу в надежде найти тело сына и похоронить его.

Я говорю: «Ну, мне пора». Все трое радостно улыбаются и прощально машут мне рукой. Сажусь в «Ориент-Экспресс», рейсом Кале-Истамбул, сознавая, что перешагиваю опасную грань, отделяющую реальность от литературной фантазии. Некая идея зовёт меня к истокам «местного колорита», как выразился ироничный Мериме, к местам, которые, «как подкова магнита притягивают к себе суеверия»…

Итак, я — в вагоне романтического поезда, выплывшего из карнавальных двадцатых годов танго и фокстрота, «Улисса» и леди Чаттерлей…

— Моше ГончарокБунтарь из Литвы

…В Вильну были посланы приглашения всему Совету раввинов Литвы, и мудрецы “Йерушалаим де-Лита” почти в полном составе явились на брит. Чопорные “литваки” восседали за вынесенными на улицу столами бок о бок с веселыми хасидами. Крики “Лэхаим!” сотрясали местечко. Пляшущие хабадники отбивали ноги. В произносимых тостах выражалась надежда, что сын не посрамит своего отца. В разгар веселья во двор вошел, покачиваясь, местный крестьянин-литовец. Ему поднесли чапоруху водки, и он, воспользовавшись кратким перерывом во всеобщем веселье, обратился к собравшимся:

— Я уверен, что в семье уважаемого раввина родился не просто сын. Это будет удивительный человек — это я говорю вам. Это будет что-нибудь особенное. Дай-то Бог!

И опрокинул водку в рот.

Наверное, именно в этот момент Господь усмехнулся на небе. Сотни гостей, собравшиеся на брит со всех концов Литвы и Польши, сами не знали, до какой степени прав был никому не ведомый гой-земледелец.

В семье сморгонского рава родился будущий теоретик российского анархизма, философ, идишист, бунтарь и поэт, махновский контрразведчик, еврейский патриот — Аба Гордин…

— Надежда КожевниковаУроки испанского

К тому моменту, когда он сказал, что решил заняться изучением испанского, Лина уже обучилась не реагировать ни на какие его сообщения. Все эти планы, идеи, прожекты лопались один за другим как мыльный пузырь. Хотя прежде она, как большинство жен, тем более с длительным сроком замужества, предпочитала верить если не в успех своего спутника, то, по крайней мере, в его стабильную занятость чем-либо.

Ведь если судить объективно, а трезвый, реальный взгляд на всё и на всех никогда ей не изменял, Костя, не обладая, конечно, выдающимися способностями, был довольно-таки даровитым, перспективным в своей профессиональной сфере специалистом: закончил Физтех, защитил диссертацию, получил работу в научно-исследовательском центре, считающимся престижным, элитарным.

И она, Лина, не скупилась, не ленилась мужа поощрять. Это было необходимо, так как он, что она сразу заметила, честолюбием, амбициями не отличался, скорее наоборот, занижал свои возможности, самооценку. Такой в нем изъян приходилось преодолевать, восполнять свойствами её энергичной, активной натуры. Общительностью, умением заводить, упрочивать полезные знакомства, руководствуясь не симпатиями к кому-либо, а статусом тех, с кем по её понятиям следовало сближаться.

Но ей всё же трудно бывало перед самой собой притворяться: пылкой влюбленности в Костю она не испытывала ни при их знакомстве, ни в законном браке, по всем показателям благополучном и сокрушительного разочарования никак не предвещающего…

— Садя ФридманГосударственный преступник. Глава из воспоминаний. Предисловие и публикация Игоря Рейфа (окончание)

В комнате свиданий стоял сильный шум, каждый старался перекричать другого, и поэтому произносимые слова тонули в общем гаме…

Обычно в комнату свиданий вводили сначала родных, а затем заключённых. Свидания продолжались пять минут. Я отказался последним в очереди и вот я увидел перед собой Надиньку в хорошо известном мне тёмно-вишнёвом платье. В первую минуту ни я, ни она не могли произнести ни слова. Нас обоих душили слёзы. После того, как мы пришли в себя, каждый из нас едва слышно произнёс имя другого. И то, как это было сказано, лучше любых слов передавало все, что мы в этот момент чувствовали. О моем приговоре Надиньке уже было известно.

— Прости, — сказал я. — За мной нет никакой вины.

— Знаю, — ответила она.

— Это ненадолго, — произнёс я. — Крепись, моя любимая.

Больше я ничего сказать не мог, слёзы ручьем потекли из глаз. Надинька успела произнести только слово «дорогой», и нас разлучили…

— Семён БеленькийСтроитель

Вечером, когда Гордин возвратился в барак, он уже знал о том, что произошло за зоной. Он объяснил мне, что моя задача состоит совсем не в том, чтобы отстаивать какую-то никому ненужную правду, а в том, чтобы люди, работающие под моим началом, были накормлены по максимуму. А как это сделать, надо знать, а если не знаешь, то поди узнай, а не можешь — не лезь. Эти бригадиры, поучал он меня, одним мановением руки спустят голодных, озлобленных «побегушников», которым терять нечего. Убьют в один миг, тело бросят в пожарный водоем, а сами начнут орать конвою, что десятник оступился. Еще и вздыхать будут о хорошем человеке.

(Потом я стал свидетелем многих подобных расправ: людей бросали в бетон, под струю бетононасоса, или на голову им падал с высоты «случайно» оброненный кем-то разводной ключ, или так же «случайно» человек брался руками за провод высокого напряжения, или на него, «ненароком» оступившегося и упавшего в яму, опрокидывалась бочка с бензином и туда попадала искра…).

— Как же я могу писать, что дважды два — пять? Тот же прораб заметит, не говоря уж о Михалевече, который меня туда поставил. Это же чистая туфта! — не унимался я.

— А ты сходи к Михалевичу. Пусть научит…

— Семён КутателадзеЛ. В. Канторович: математик и экономист

Главным открытием Канторовича на стыке математики и экономики стало линейное программирование, которое теперь изучают десятки тысяч людей во всем мире. Под этим термином скрывается колоссальный раздел науки, посвященный линейным оптимизационным моделям. Иначе говоря, линейное программирование — это наука о теоретическом и численном анализе и решении задач, в которых требуется найти оптимальное значение, т. е. максимум или минимум некоторой совокупности показателей в процессе, поведение и состояние которого описывается той или иной системой линейных неравенств.

Термин «линейное программирование» был предложен в 1951 г. американским экономистом Т. Купмансом. В 1975 г. Канторович и Купманс получили Нобелевскую премию по экономическим наукам с формулировкой «за их вклад в теорию оптимального распределения ресурсов». Особыми заслугами Купманса стали пропаганда методов линейного программирования и защита приоритета Канторовича в открытии этих методов.

В США линейное программирование возникло только в 1947 г. в работах Джорджа Данцига. Поучительно привести его слова об истории линейного программирования:..

— Семён ТалейсникЖозеф Кун-Ренье и его «Медицина Гиппократa»

Иллюстрациями Жозефа Кун-Ренье были оформлены четыре тома избранных трудов по античной медицине, выпущенные в период с 1932 по 1934 гг. издательством Javal et., тиражом 2 335 экземпляров. В своих замечательных рисунках художник создал декоративные иллюстрации древних методов диагностики и лечений, описанных отцом современной медицины — Гиппократом, одним из самых знаменитых врачей древности и основоположником научного подхода к лечению травм и различных заболеваний человека.

Эти иллюстрации стали самыми известными картинами художника. Мне было очень интересно рассматривать их, восхищаться смелостью художника в описании методов диагностики и лечения пациентов, вовсе не похожих на больных, а больше на актёров, имитирующих различные медицинские ситуации, вызывающие улыбку и доставляющие эстетическое удовольствие.

Хотя я не специалист в оценке художественных произведений, а дилетант, описывающий только то, что мне более или мене нравится и понятно с точки зрения врача… Это, скорее, своеобразная пародия, но выполненная не в виде карикатуры, а как представление условных взаимоотношений, поз и жестов, манипуляций и пособий в процессе диагностики и лечения врачей и пациентов, красивых, приятных и привлекательных женщин и серьёзных мужественных мужчин, с расчётом на снисходительные улыбки и чувство юмора у зрителя…

— Эдуард БормашенкоБорьба призраков

Фридрих Горенштейн заметил, что когда антисемиты склоняют во всех падежах «еврейский кагал», они попросту не знают, о чем говорят. Нет народа, более психологически разобщенного, чем евреи. Справедливость этого суждения я осознал только в Израиле. Наверное, евреи сегодня самый политически озабоченный и потому внутренне конфликтный народ в мире. Эти конфликты укоренены в мифическом облаке, покрывающем историю современного Израильского государства. Казалось бы, истории-то всего ничего, как кот наплакал, а мифический туман вполне непроницаем.

Отклассифицировать эти мифы несложно. Первый, назовем его «левым мифом», может быть вкратце изложен так: героические поколения отцов-основателей приехали в страну, где пустыни чередовались с болотами. Отцы-пионеры хотели создать демократическое государство, лишенное эксплуатации и отчуждения труда. В этом государстве, трудясь бок о бок с арабскими братьями-пролетариями, в конце концов, было бы создано общество, приближающееся к идеальному, воплощающее идеалы Века Просвещения. Общество без расовой сегрегации и нищеты, указующее светлый путь народам мира, и тем самым реализующее наиболее возвышенные библейские идеалы. И вопреки грандиозности и следующей из нее нереализуемости замысла, отцам-основателям все вышеперечисленное удалось. Они превратили страну в цветущий сад и создали эффективную демократию, обеспечивающую высокую социальную защищенность населения, отстояли в тяжких боях страну. И тут начались неприятности. Вначале в страну понаехали невежественные сефарды и тейманцы, не ставящие демократические ценности ни во что, и предпочитающие субботнюю проповедь «хахама» газете «Едиот Ахронот». Затем прибыли еще более ужасные русские, все как один правые, расисты, понятия не имеющие о демократическом устройстве общества. А затем размножились, как тараканы, черношляпные харедим, грозящие превратить страну-сад в еврейский Иран. И сегодня мы имеем совсем не ту страну, о которой мечтали первые сионисты, а нечто совсем иное, слова доброго не стоящее.

В этом мифе, как и во всяком ином, действительность так плотно переплетена с вымыслом, что разделить их почти невозможно…

Август 2013 — ЗаметкиСемь искусствМастерская:

— Аба АхимеирАба Гордин — в духе Кропоткина Перевод с иврита: Моше Гончарок

Гордин относился к поколению богоборцев и ниспровергателей авторитетов, но сам не был ни атеистом, ни сторонником тотального отказа от наследия отцов. Культурная атмосфера в доме его отца — ортодоксального раввина, отнюдь не бывшего фанатиком, сторонника просвещения, переписывавшегося со Львом Толстым — наложила отпечаток на личность Абы — идеолога пананархизма в России и одного из будущих идеологов международного еврейского анархистского движения. Энциклопедическая образованность, знание массы языков, природный талант писателя, гуманизм породили самодостаточное явление под названием “Аба Гордин”, аналогов которому, кажется, не существовало…

Здесь уместно упомянуть о следующем странном явлении. Бунтари того поколения, вышедшие из религиозных семей, в т.ч. из семей православных священников или раввинов, в большинстве своём тотально отринули духовное наследие отцов и превратились в нигилистов; многие и многие из них, отказавшись от службы Богу, мало-помалу начали служить дьяволу — в лице его земных представителей; я имею в виду большевиков. Многие видные большевики происходили из духовного сословия или обучались в своё время в духовных семинариях. Возьмём того же Сталина; Преображенского, автора книги “Коммунистический алфавит”; или — Крестинского, бывшего секретарём партии раньше Сталина. Автор антихристианских тарктатов был сыном казённого священника — мы имеем в виду Ницше. А у нас, например, — М.Бердичевский, сын раввина из украинского городка. Список этот может быть продолжен многими и многими именами. Воистину — к чести Абы Гордина скажем: в роли представителя этого поколения бунтарей он не был нигилистом. Он не стал “всезнайкой” — марксистским циником…

— Александр ЛевинтовГеография деятельности (на винном материале)

…Производственная деятельность всегда вторична: чтобы возникло виноделие, сначала должно было появиться винопитие (кто-то когда-то случайно хлебнул сок заквасившихся ягод винограда, ему это пришлось по кайфу, он подсмотрел естественный процесс брожения и только затем попытался придать естественному процессу превращения характер искусственного процесса преобразования). Это означает: все попытки географов понять законы размещения производств и производительных сил бессмысленны, если исходят из первичности производственных процессов и особенностей разделения труда, а не всей деятельностной совокупности.

На материале того же вина мы видим: чем конкретней и мельче нива винной деятельности (небольшой виноградник, винарня на нем, винный погребок, винный бутик, клубная торговля вином), тем выше (глубже) включенность деятеля в эту деятельность, тем выше его заинтересованность и ответственность, тем понятней мотивы его деятельности и действий.

Мир деятельностей фрагментарен и диффузен: винная деятельность включает в себя и тарное производство, и торговлю не только бочками, но и использованными бочками (висковые винокурни Шотландии, Англии и Ирландии скупают у производителей вин их бочки, потому что те не только крепят и дубят виски, но и придают им винные компоненты вкуса и букета), и пробковое, и стекольное… Форма бутылки стала неотъемлемой и легко узнаваемой частью винного бренда: круглые бутылки франкфуртских вин узнаются сразу и издалека. Это интервенция стекольной деятельности в винную или винной в стекольную?..

— Александр МатлинБернард Нахес, адвокат в законе

Представьте себе, когда-то, давным-давно я тоже был молодым и тоже думал, что достиг преклонного возраста и устал от жизни. Я стал плохо спать. И мне стали редко сниться приятные сны. В основном, осаждала какая-то муть, вроде чаепития с вице-президентом Зимбабве.

Но в тот далёкий день, о котором пойдёт речь, случилась одна из редких удач. Приснился сон, наполненный радостью. Как будто я веду машину по гладкой, залитой солнечным светом дороге. По обе стороны дороги раскинулись леса, поля и луга, в общем — всё, чему полагается раскидываться по обе стороны дороги. Мир источает благодать. В небе суетятся мелкие облака. Сквозь ровный шум мотора проступает вкрадчивое чириканье птичек. Сначала оно едва слышно, потом становится громче.

Потом ещё громче.

Потом оно становится пронзительным.

Потом перерастает в непереносимый визг, и тут я просыпаюсь. Это визжат по асфальту колёса моей машины оттого, что я изо всех сил давлю на педаль тормоза. Им вторит такой же визг колёс позади меня…

— Альберто МоравиаМыслитель Перевод с итальянского: Моисей Борода

…Хозяин ресторана был мной доволен и часто говорил другим официантам: — В моём ресторане не хочу никаких историй. Берите пример с Альфредо… от него слова лишнего не услышишь… образцовый официант.

Но вот, в один прекрасный вечер это началось — как тающий под лучами солнца лёд превращается в воду, и она начинает течь.

Один из посетителей, старик, с тёмным как у старого козла лицом и мелко завитыми седыми волосами — как будто ему снегом голову посыпало — стал мне хамить, может быть, желая произвести впечатление на свою спутницу, невыразительную блондинку — стенографистку, наверное, или модистку. Был он всем недоволен, и когда я принёс ему блюдо, которое он заказал, он сразу на меня обрушился: — Что это за еда? Где мы вообще находимся? Не знаю, может, мне швырнуть это блюдо вам в лицо?

Он был неправ: заказал тушёный бычий хвост, я ему и принёс тушёный бычий хвост. Будь это раньше, его слова просто бы отдались эхом в моей голове. Но в этот раз, вместо того, чтобы сдержаться, я совершенно неожиданно для себя подумал: Гляди, какое лицо у этого рогоносца — как у старого козла.

Мысль эта была, понимаю, не бог знает какая значительная, но для меня она была важной: за всё время работы в ресторане это был первый раз, когда я о чём-то подумал.

Потом я пошёл на кухню, заменил блюда, принёс этим двоим, старику и его спутнице, две порции молочного барашка по-охотничьи — и опять пришла мысль: На, чтобы ты подавился! — вторая мысль, тоже не очень значительная, но всё же мысль…

— Борис Э. АльтшулерРассказы разных лет

По вонючему, прокуренному коридору бегали взад-вперёд размалёванные машинисточки, разгуливали изнывающие от безделья и собственной значительности менты, а на скамейках ёрзали тунеядцы, проститутки и всякая шпана, чувствовавшая себя здесь дома.

Нашли взъерошенного курильщика-следователя, подписавшего повестку. Отца в кабинет не пустили.

— В чём дело? — cразу полез в бутылку Ося.

— А ты разве не знаешь? Вчера вечером в раздевалке спортклуба вашего института украли три меховые шапки…

— И?!

— И? Читай „и“… Прочитаешь, — будем говорить.

Следователь протянул бумажки, в которых две падлы с латышского потока, из секции баскетбола, писали, что в краже шапок они подозревают Осика…

— Бахыт КенжеевКогда б умел я… Стихи разных лет

Обнаженное время сквозь пальцы текло,
и в квартире прокуренной было тепло,
обязательной смерти назло.
Распевала предательница-звезда,
и журчала ей в такт простушка-вода,
утверждая: так будет всегда.

Говорливый товарищ, апрель городской —
уходили снега, наливаясь тоской
и восторгом, полынь пробивалась
сквозь беззвучные трещины в мостовых,
не библейская, нет, потому что в живых
оставалась прощальная жалость.

Перелетные сны, и любовную явь
я умел, как ученый, исследовать вплавь,
по-собачьи, державинский мел
зажимая в зубах и довольно кряхтя,
с петушком леденцовым простое дитя,
а еще — ничего не умел…

— Виктор ГопманВ тополиных московских дворах

В пору цветения тополей все кругом заносило пухом. Слой пуха, запутавшегося в газонной траве, был похож на свежевыпавший ноябрьский снег, который тоже заметен только на газонах, будучи растоптанным на тротуарах и раздавленным на мостовой. Тогда, в конце сороковых, никому и в голову не приходило подрезать тополя, и пух летел беспрепятственно, создавая краткую иллюзию зимы в летнем городе. Каждый двор был обнесен — не забором, разумеется, а штакетником: ограда чисто символическая, способная задержать разве что тополиный пух, да и то на уровне травы. Залежи пуха накапливались, таким образом, у основания штакетин, по периметру двора, еще четче и явственнее обозначая его границы. Потому что при всей своей символичности, ограда была оградой: она отделяла дом от дома и, главное, жильцов одного дома от прописанных на той же улице жильцов пусть и соседнего, но все же другого строения. Не уверен, что сказанное было справедливым для взрослых, но для нас, пацанов (впрочем, и для девчонок, равно как и для ребят постарше) принадлежность к конкретной группе по месту жительства была фактором безусловным, и понятие «сосед» значило больше, чем «одноклассник» или, допустим, «ровесник».

Внутри ограды помещался дом как таковой, а также принадлежащие ему дровяные сараи (на задворках) и деревянный столик, вокруг которого четыре лавочки — доски, каждая на двух столбиках, без спинки. Потому что когда со спинкой — это все-таки скамейка, предмет мебели самодостаточный и обходящийся без стола, то есть, стоящий отдельно, обычно поближе к входной двери. Скамейку прочно оккупируют лица женского пола, как правило, продвинутого возраста, перемывающие косточки окружающим, что не мешает некоторым из них заниматься также и вязанием. А на лавочках у столика сидят те, кому спинок и не надо: после работы или по воскресеньям — взрослые мужики-доминошники, вечерком же, когда уже стемнело настолько, что даже в прятки играть невозможно — школьная молодежь. Итак, стало быть, на один дом: столиков — обычно два (и, соответственно, восемь лавочек), скамеек — по числу подъездов, и сараев — согласно числу квартир…

— Виктор КаганМузыка детства

Детству во всей его многогранности посвящена практически необозримая литература — только список авторов потребовал бы объёма много большего, чем этот очерк, так что он ни в коей мере не обобщение проблем детства с выведением неких якобы универсальных закономерностей, а лишь попытка взглянуть на детство с точки зрения собственного профессионального и человеческого опыта, попытка припоминания.

От нескольких слов в год к 3000 слов в пять лет — т.е., к половине активного словарного запаса взрослого. Не столько благодаря нашему обучению, сколько обучаясь сам и решая при этом две совершенно разные задачи: встречая новые слова, находить в жизни то, что ими обозначается (Что это значит?), с одной стороны, и находить слова для обозначения того, с чем он сталкивается в жизни (Как это называется?), с другой. Он ничего не знает о проблеме означающего и означаемого, лингвистике, семиотике, теориях Р.Барта, Ж.Лакана, Ф. де Соссюра и других умных вещах, но прекрасно справляется с этими задачами. Сам справляется.

Принято считать, что половину пути умственного развития ребенок одолевает за первые пять лет жизни, потом в школьные годы — ещё 30%, а оставшиеся 20% приходятся на взрослый возраст. Цифры тут на аптекарскую точность не претендуют, но цифровая метафора сама по себе интересна…

— Владимир ЯнкелевичВокруг Израиля, или Странное миротворчество

Ошеломляющий эффект от директивы Еврокомиссии несколько стих, самое время подумать, что за игроки задействованы в этой «гениальной» акции и каковы их интересы, о причинах и следствиях, «о королях и капусте»…

…Насколько серьезная угроза — директива ЕС? Подводную лодку в Германии, вот что важно, не перестали строить, что было бы крайне неприятно, уж больно лодка хороша. А Израиль найдет новые рынки сбыта, новые источники импорта, новых партнеров для сотрудничества, и минимизирует потери от банкротства «корпорации Европа». Кроме того, вполне возможен и новый приток алии, из-за исламизации Старого Света, а алие мы всегда рады.

Израиль спокойно пережил Резолюцию Генеральной Ассамблеи ООН 3379 (и ей подобные), постановлявшие, что сионизм — это форма расизма и расовой дискриминации. Переживет и эту директиву ЕС.

Реальный мир в регионе достигается иначе — экономическим развитием Палестинской автономии, созданием новых рабочих мест. Условия для мира создаются именно так, а не челночными вояжами Госдепа. Правда отучить палестинцев от дармовых денег будет очень сложно, но легкой жизни никто не обещал.

— Евгений БерковичОдиссея Петера Прингсхайма

Петер Прингсхайм из-за своего еврейского происхождения был в мае 1933 года временно освобожден от своих служебных обязанностей профессора, а пятого сентября того же года окончательно отправлен на пенсию. Выплата оклада прекратилась, бывшему высокооплачиваемому профессору пришлось снова думать о средствах к существованию…

Петеру удалось получить место преподавателя в Свободном университете Брюсселя… Казалось, что Петер в Брюсселе нашел, наконец, тихую гавань, где он мог спокойно жить и работать, пока власти на его родине устраивают немыслимые гонения на евреев. Однако иллюзия безопасности быстро развеялась, когда 10 мая 1940 года немецкие войска начали наступление против Франции и стран Бенилюкса — Голландии, Бельгии и Люксембурга. В этот же день бельгийские власти отдали приказ об аресте всех немцев, находившихся в стране.

Для несчастного Петера повторилась австралийская история: как немецкий гражданин он был схвачен на улице и отправлен в концентрационный лагерь в местечке Сен-Сиприен (Saint-Cyprien) на юге Франции.

Для родственников Петера наступили тяжелые времена — в течение нескольких месяцев никто не мог сказать, что с ним случилось, он просто бесследно исчез. Только в конце лета ему разрешили подать весточку и сообщить свой новый адрес: лагерь Сен-Сиприен (Восточные Пиренеи), квартал 1, барак 14…

— Зоя МастерГородские. Из «Кишинёвских рассказов»

Под утро пошёл дождь, а к завтраку ветер отогнал облака за окраину села, и они громоздились там плотной гусеницей вздувшихся, складчатых пузырей. Над тентом-столовой образовалась белесая залысина с неровными, подсвеченными анемичным осенним солнцем, краями. С брезентовой крыши тента стекали остатки воды, солома под ногами была сырой и мягкой. По ней, со стариковским бормотанием, разгуливали индюки, куры и гуси, выклёвывая какую-то мелкую гадость. На деревянных столах матово поблескивали алюминиевые мисочки с кашей, рядом с гранёными стаканами лежали толстые ломти аппетитного ржаного хлеба. Куски подтаивающего масла желтели в глубокой тарелке, за которой стояла кастрюля с чаем. Каша была горячей, а чай еле тёплым и сладким до невозможности, потому что варили его в уже подсахаренной воде.

— Кормят хуже, чем Нуца свою свинью, — проворчала Лиля, — утром каша, в обед макароны, вечером опять каша с мясными обрезками. Мы здесь пашем, как негры на плантациях, так хоть бы кормили нормально.

— А мне жаль деревенских, — Кира закашлялась приторным чаем, — ты представь, мы здесь всего неделю и уже стонем: еда не та, магазин — одно название, холодно, сыро, сортир на улице, помыться толком негде. А они здесь живут с рождения до смерти, понимаешь? Весной слякоть, осенью — слякоть, зимой — вообще хоть волком вой. Я бы сдохла со скуки…

— Игорь ИльинТот, кто пришел с дождем

Едва успев на последний, совсем уж пустой проходящий автобус, что, как благополучно выяснилось за час до отправления, отходил отнюдь не от центрального автовокзала Лиссабона, а из предместья у конечной станции метро, я оказался в Торреш Ведраш в буквальном смысле слова на ночь глядя. Автостанция или, правильнее бы сказать, павильон на дюжину автобусов с крытой пристройкой на два окошечка для касс и насквозь прокуренным туалетом, располагалась на одиноком холме. С трех сторон холм обступали куда более серьезные горы, а с третьей — брезжили огоньки, что желтой змейкой, извиваясь, сползали в долину. Внизу огоньки рассыпались, как бисер по темно-зеленому бархату; оттуда доносился собачий лай и, вроде бы, тянуло теплом и дымом. Дальше — покуда мог окинуть взгляд — снова тянулись холмы и горы. По всей видимости, где-то в межгорье и находился искомый приют.

Спустившись вдоль безлюдного серпантина, освещенного жидким светом уличных фонарей, что утопали в неухоженной колючей зелени маслин и мандаринов, к подножию холма, я приступил к поискам ночлега, полагая, что с помощью прохожих (а если повезет, то и всеведущих блюстителей порядка, как это принято в приличных европейских городах), сумею для начала добраться до нужной улицы. Проиграв по ходу необходимые вопросы и перебрав возможные ответы, преисполненный решимости поскорее принять душ и растянуться на чистых простынях, я приготовился завести разговор с первым же встречным. Но такового не было. Как не было ни одного случайного прохожего, как не было блюстителей порядка, бродячих псов и загулявших по весне котов. Город как будто вымер. Вдали заорал ишак. В ответ ему лениво отозвалась (судя по лаю) сытая, видно, хозяйская, собака. И снова наступила тишина. Под сердце стал подкатывать неприятный холодок.

Проблукав не менее получаса, я уж совсем было пал духом — и в порыве отчаяния толкнул первую попавшуюся, выходившую на улицу дверь некоего публичного заведения под вывеской «Tres Gordos», что показалось мне то ли поздней кофейней, то ли ночным баром, в любом случае — местом достаточно злачным, чтобы обойти его стороной…

— Инна ГуминаПоследняя из могикан

Потом она привыкла и к Колиным родителям, и к маминым невеселым новостям. Но вот к алюминиевым ложкам никак не могла привыкнуть, Однажды подарила им простой набор из нержавейки — ложки, вилки и пр. Потом по каким-то косвенным признакам поняла, что приборы выкладывают на стол только когда она приезжает.

Как-то она мне пожаловалась: что бы они ни привозили матери в подарок, всё без исключения вежливо и молча откладывалось в сторону. Иногда мать просила привезти что-то конкретное, что в Москве просто немыслимо было достать. Или она не могла точно объяснить, что именно ей надо. Но потом Наталья Абрамовна догадалась — все, что маме нужно, можно купить у них в сельпо. Или, в крайнем случае, в ближайшем городке. Чтобы было, как у Зинки и у Вальки.

Мне было как-то обидно слушать эти рассказы. Но задавать вопросы я не решалась. Пыталась увидеть ситуацию глазами Колиных родителей. Я считала Наталью Абрамовну блестящей женщиной. Для них же она совсем чужая, с другой планеты, вроде негритянки в известном рассказе Мопассана. Мало того, что старше на несколько лет, так еще и еврейка. Лучше бы была попроще, покрасивее, хозяйственная и пр. А Коля такой молодец, толковый, непьющий, поехал в Москву учиться. А квартира, машина, диссертация — всё это как бы его достоинства, сам добился. Вообще-то редко бывает, когда свекровь любит невестку. Но все-таки.

А Наталья Абрамовна рассказывала об этом совсем просто, как об интересном феномене, о еще одной незнакомой нам стороне жизни…

— Инна ОслонСудьба серого пальто

…Ткань была переплетением серых и белых нитей, меланжевая, как раз такая, чтобы потом, когда пальто поизносится, распороть его и сшить замечательную теплую юбку, какие я обычно мастерила себе из верхней одежды. Но кто в Америке этим занимается? Разве они знают, как аккуратно срезать пуговицы и спрятать в коробочку, отделить подкладку и «приклад», аккуратно распороть бритвочкой по швам, выбросить мелкие детали, сохранить крупные полотнища, прочихаться после порки, вытереть нападавшую пыль, подмести, а затем выстирать, высушить и выгладить то, что пойдет на юбку. Потом можно и шить. Не хранят в Америке пуговицы и не перешивают пальто на юбки, поэтому куда девалось пальто, не помню, зато помню связанную с ним историю.

Через несколько дней, в январе, случайно сунув руку в карман, нащупала какую-то бумажку. Но это оказалось не квитанцией и не конфетной оберткой, как думалось на ощупь, а коротенькой запиской по-английски, вложенной наудачу, почти как в бутылку. Бывшая хозяйка пальто пожелала всего самого доброго той, которая будет его носить, и немного сообщила о себе: что живет в Ла-Кроссе, работает учительницей, у нее пятый класс (в США это начальная школа), и дала свой адрес. Как я могла не написать коллеге? И не сообщить ей, что ее пальто не эмигрировало в Россию навсегда, чтобы долго и верно служить, временами забрызгиваться из-под колес машин, терять пуговицы, приобретать неродные, кое-где распарываться, старательно зашиваться и в конце концов окончить жизнь в местном мусорном ящике, может быть, в виде отдельных тряпок, которыми протирали машинное масло, а только съездило по гостевой визе. Впрочем, описания этого варианта судьбы ее бывшего пальто в моем письме не было. Я ее поблагодарила за пальто, кратко рассказала, где его купила, сообщила о себе, своей семье, о том, что мы теперь живем в Далласе…

— Ион ДегенЗапах

Вот сейчас я раскупорил бутылку вина. Из горлышка дохнул такой добрый, такой давно не вспоминаемый запах. Стоп! Какой же давно не вспоминаемый запах? Я ведь часто пью моё любимое вино. Именно это. Смесь Каберне Савиньён, Мерло и Шираз, произведенного в самарийском поселении. Я ведь не впервые откупориваю такую бутылку. Почему же только сейчас этот, безусловно, нередко ощущаемый мною запах так точно, так последовательно включил каждый мой шажок от самого дома до подвала?

Вас удивляет это уменьшительное шажок? Так ведь речь идёт о времени, когда мне было три года и ещё максимум два месяца. Почему с такой точностью я определяю возраст? Случилось это вскоре после смерти отца. Он умер в начале июля. Об этом я узнал, разумеется, уже повзрослев. А я вышел из дома в жаркий летний день. Следовательно, это не могло быть позже конца августа.

… я шёл по раскалённому тротуару вдоль длинного дома, и вдруг почувствовал удивительно приятный запах. Впервые. Запах вырывался на улицу из открытой двери. Как сейчас, из горлышка бутылки. Я вошёл. Уже на очень многих ступеньках каменной лестницы, спускавшейся в глубокий подвал, было так приятно, прохладно. Не было сжигавшего зноя тротуара. Но главное запах! Кроме запаха и прохлады, в подвале был загадочный полумрак. Деревянные бочки очень большие и просто огромные занимали всё длиннющее пространство подвала. А ещё человек. Пожилой. Может быть, даже старый.

Естественно, тогда я ещё не знал, что единственный человек в этом подвале был виноделом. Трудно сказать, когда впервые я услышал слово винодел и понял его значение. Но было очень интересно наблюдать, как этот старый человек воткнул конец толстой резиновой трубки в отверстие огромной большой бочки, что-то выпил из другого конца трубки и мгновенно вставил его в отверстие бочки поменьше. Я смотрел на это, взгромоздившись на табуретку.

— Ты маленький Деген? — Спросил меня пожилой или старик. — Ах, какой человек был твой папа! Нет такого другого человека на свете! Все любили его. Все! Святой был человек! Хочешь немного вина?..

— Лев МадорскийПусть они встретятся

В апреле 92-го в Москве было холодно. С хлебом перебои. На прилавках одни трёхлитровые банки с берёзовым соком. Молчаливые, хмурые очереди выстраивались задолго до открытия магазинов. Двери брали штурмом, отметая слабых и чересчур интеллигентных. Поэтому радостным событием стал этот телефонный звонок в квартире моих престарелых родителей. Приветливый, женский голос произносил слова правильно и излишне отчётливо. С чуть заметным акцентом.

— Здравствуйте. Здесь проживают Софья Моисеевна и Рувим Монусович Мадорские? С вами говорят из финского общества «Евреи за Иисуса». Приезжайте, пожалуйста, 3 мая к 10 часам утра по адресу Б.Дмитровская 6 за продуктовым набором. Спаси вас Христос.

Несмотря на рабочий день, 3 мая во дворе на Б.Дмитровской уже за полчаса до срока собрались человек 40-50. В основном, соплеменники. Народ прибывал и прибывал. Двор с трудом вмещал желающих отовариться на халяву. Обратил внимание на высокого, могучего телосложения мужчину, лет 40. Он выделялся не только ростом, но и тем, что единственный был в кипе, с трудом зацепившейся за густую, чёрную шевелюру. Евреи подходили и откровенно его рассматривали, так как больше в этом обычном, грязноватом московском дворе глазу зацепиться было не за что. Я тоже подошёл…

— Лев МадорскийКакой же я дурак!

… Подошла сестра, крещённая еврейка, и стала мне рассказывать про историю создания фрески и про апостолов на ней изображённых. Вот тут-то я и задал свой вопрос. Вопрос, который оказался провокационным и привёл к взрыву эмоций: «Говорит ли священник прихожанам, хотя бы изредка, что все апостолы и Христос были евреи?»

Замечу сразу, что вопрос возник у меня не случайно. Незадолго до этого я зашёл во вновь отстроенный храм Христа Спасителя (не помолиться, естественно, а посмотреть) и там разговорился с пожилой женщиной. Когда я сказал ей, что Христос был еврей и Дева Мария, и апостолы, старушка возмутилась таким богохульством до глубины души, очень разволновалась, замахала руками: «Чур меня! Чур меня!»

Вопрос мой был задан ( не старушке, а сестре) громко и ответила почему-то не сестра, а один из гостей. Назовём его Андрей:

— Тебе не кажется, Лёва, что если священник будет рассказывать прихожанам о еврейском происхождении Христа и апостолов, то он должен будет сказать и о том, что евреи распяли Христа и что среди апостолов был Иуда (вон он стоит справа и сжимает в кулаке те самые 30 Серебрянников), который его предал?..

— Лев РазумовскийДети блокады

… Когда детдом заполнился детьми, часть из них мы начали готовить к эвакуации. Среди детей были такие слабые, что эвакуировать их было невозможно. Мы решились пойти на отбор. Устроили испытание, возможное в тех условиях: ставили ребенка у стенки комнаты и предлагали пройти до другой стенки. Если ребенок нормально преодолевал это расстояние, мы считали испытание законченным и оставляли его в списках на эвакуацию. Если же он несколько раз падал или вообще не доходил до стенки, мы его оставляли в детдоме, чтобы подправить и подготовить к следующей отправке.

Как-то во время нашего испытания явились две тетки из исполкома. Стали шуметь:

— Как это вы делаете? Так нельзя!

Мы говорим:

— Дайте на каждого ребенка по сопровождающему, вот и будет, как надо!

Разве мы были неправы? Время было такое! Когда нас на Финляндский вокзал привезли, только мы к вагонам — сирена! Бомбежка! А у нас двадцать детей! Мы все бегом в бомбоубежище вместе с ними. Потом вернулись, стали их в вагоны сажать, каждого на руки берешь и подаешь в тамбур, а там перехватывают. А что бы мы делали со слабенькими? Их бы не уберегли и других бы потеряли.

Дети, присланные нам РОНО, иногда умирали прямо в канцелярии во время оформления документов. Так однажды доставили нам девочку, страшно худую. Начали записывать какие-то сведения о ней, а моя Лена говорит:

— Зря пишем, она сейчас умрет.

И эта девочка действительно умерла минут через пятнадцать…

— Лорина ДымоваЛитературные страсти. Два рассказа

В один прекрасный день Ивана Мамочкина — кто бы мог подумать! — назначили талантом. Еще накануне его погнали в три шеи из «Панорамы», когда он стал доказывать, что его стихи ничуть не хуже всей этой белиберды, которую они печатают. А остряк-редактор даже поинтересовался: а не белиберды, дражайший пиит, у вас случайно не найдется?

Но примерно через час после ухода Мамочкина в редакции раздался звонок. Звонил прогрессивный критик Кукшá, мнение которого в нынешние времена значило больше, чем звонок начальства в прошлые, и непонятно почему. Другой критик разнесет чьи-нибудь стихи в пух и прах — и ничего: пройдет неделя-другая, и снова, глядишь, поэт стихи читает по телевизору, а там и новая подборка в толстом журнале появляется. А Кукша — скривится при чтении, головой покачает, и песенка даже маститого писателя, считай, спета. Или наоборот, похвалит прогрессивный критик кого-нибудь, и тут же все журналы наперебой звонят «творцу», просят осчастливить рассказом или, скажем, циклом стихов. Слово, что ли, какое волшебное этот самый Кукша знал? Вряд ли. А впрочем, может быть, и знал.

Так вот, вскоре после ухода поэта Мамочкина знаменитый критик позвонил в редакцию.

− Можно вас поздравить? — спросил он.

− С чем? — удивился редактор, тот самый, который острил насчет дражайшего пиита…

— Марк ЦайгерЛохнесское чудо. Анекдотический случай, происшедший с любителями истории

Посмотрите на эту фотографию.

Это не просто старинные счёты, это лохнесское чудо. Почему так? Потому, что вынырнув на поверхность, эти счёты как сквозь землю провалились.

Дело было так. Один московский приезжий сфотографировал эти счёты на свой мобильный телефон. Фотография позволяет установить, когда это было: 2 октября 2011 г. в 10 час. 37 мин. И передал фото моему московскому знакомому доц. Дмитрию Михайловичу Златопольскому. А Златопольский переслал мне. Я определил, что эти счёты были изготовлены в XVII веке, у меня по этому поводу написана книга «Арифметика в Московском государстве XVI века», в которой подробно показано, как эти счёты использовались современниками Ивана Грозного и позже.

А дальше началась детективная история. Д.М.Златопольский сообщил мне, что фотография сделана в Томском краеведческом музее (так ему сказал автор фотографии). Началась длительная переписка с Томским областным краеведческим музеем и, в конце концов, Марина Владимировна Зима, главный хранитель музея, заверила Златопольского в том, что в музее нет такого экспоната…

Вот и получается: экспонат показался в 2011 г., а потом «сквозь землю провалился»…

— Михаил ПоджарскийЧужая дочь

— Wer sie? Кто она? — спросил Вальтер у женщины. Та испуганно молчала. Вопрос пришлось несколько раз повторить, показывая пальцем на девочку.

Наконец, женщина тихим хриплым голосом что-то произнесла. Вальтер в своё время штудировал немецко-русский разговорник, который выдали офицерам. Как он понял, женщина сказала, что это её дочь.

— Du lügst! Ты врёшь! Es nicht deine Tochter! Это не твоя дочь! — возразил Вальтер.

Откуда-то выскочил старший сын Довганя и встал между Вальтером и матерью. С ненавистью глядя на Вальтера, он стал что-то громко говорить, показывая на девочку и на себя. Вальтер разобрал только слово «сестра». Надо понимать, мальчик говорил, что это его сестра. Подошедший Штауб пинком ноги отогнал его подальше. Тот опять подбежал к матери. Штауб за ухо оттащил мальчика к сараю, схватил висевшую там верёвку и стал лупить его по спине.

— Wer sie? Кто она? — Вальтер, не обращая внимания на Штауба, повторил вопрос. Женщина молчала, прижимая к себе ребёнка. Она дрожала и была очень бледна.

— Es ist meine Tochter. Это моя дочь. Sie rufen der Wera. Её зовут Вера, — это сказал Довгань, который до того возился на огороде и пришёл на шум. Он встал перед Вальтером, пытаясь закрыть собой ребёнка.

Увидев Довганя, Вальтер вспомнил, где видел девочку. Это была дочь той еврейки с красивыми волосами, которую Довгань вчера расстрелял…

— Ольга ЯновичВоспоминания об отце

Они сидели друг против друга — два человека, вышедшие из одной и той же привилегированной среды и получившие прекрасное образование. У обоих отцы были богатыми коммерсантами, купцами 1-й гильдии, и семьи их не знали тягот и ограничений российского еврейства. Оба свободно говорили по-французски, не раз бывали в цивилизованной Европе. Этим сходство исчерпывалось.

Она в юности была хрупкой светлоглазой девушкой, смотрелась этакой мечтательной институткой, «барышней из приличной семьи», а позже отличалась сухой холодной бледностью и неженским пронзительным взглядом. По звериной жестокости, отметившей её участие в процессе, который в исторических пособиях советской эпохи назывался триумфальным шествием советской власти по нашей стране, она превзошла всё, доступное здоровому человеческому воображению. Солженицын назвал её «фурия революции». Страна знала её под именем Землячка, и за свою революционную деятельность на юге России в гражданскую войну она удостоилась самых высоких правительственных постов.

А человек, сидящий напротив, был моим отцом и был вызван к ней на приём. Ей предстояло разобраться с его социальным происхождением, его судьбой в эпоху великих перемен, с его отношением к этим переменам.

Он ничего не скрыл. Ни того, что был сыном заводчика, ни своего юнкерского прошлого. Вот только отношение его к великим событиям осталось невыясненным. И тогда она сказала: «Вы можете быть нам полезны, стране нужны специалисты со знанием иностранных языков, но надо определиться с выбором платформы, решить, кем быть: молотом или наковальней?» Он ничего не ответил…

— Сергей ЧевычеловЦена невежества, или Электрокардиограммы вождя

Возможны два варианта подоплеки развития событий. Первый, самый простой, и потому самый реальный: Л.Ф. Тимашук профессионально некомпетентна. То есть она, а не все остальные врачи, лечившие А.А. Жданова, совершила врачебную ошибку и указала острый инфаркт там, где его не было. Но, тогда непонятно, почему долгие годы врач кабинета функциональной диагностики Лидия Тимашук не исправила этой своей ошибки. Зато понятно, и это в пользу версии ее невежества, почему она выставила для потомков ЭКГ Жданова…

Но есть и вторая версия событий. Первый раз, 24 июля, Жданову стало плохо после разговора по телефону с Шепиловым. Второй раз, 27 августа — вероятно, после посещения его Кузнецовым. Пока Г.М. Маленков стряпал “ленинградское дело”, Жданов, верный партийной дисциплине, строго выдерживал срок, отпущенный ему Политбюро для отдыха и лечения. Два месяца истекали 9 сентября. И именно в этот день Жданов планировал вернуться в Москву. Ой, как не выгодны были эти планы Маленкову. Надо задержать возвращение Жданова в Москву! И Маленков делает заказ Лидии Тимашук. И она всё рассчитала правильно. План рождается прямо над электрокардиографом. ЭКГ сильно измененная. Скорее всего, Л.Ф. Тимашук знала, что такое полная блокада и как она выглядит…

Теперь её, Тимашук, слово — главное: скажет “острый инфаркт”, и строгий постельный режим товарищу Жданову гарантирован на 4, а то и на 6, месяцев прямо здесь на Валдае. Но она не знала, что врачи уже видели точно такую же ЭКГ у этого пациента. И эта ЭКГ была обсосана со всех сторон, и инфаркт не подтвердился. На следующий день Тимашук узнает, что её диагноз не принят. Более того, её заставляют переписать диагноз. Надо как-то принудить врачей срочно изменить диагноз, а заодно еще и сообщить заказчику. Передать письмо в ЦК Маленкову? Но как туда передать? Охранник советует передать генералу Власику. Можно и туда. И Тимашук, не таясь (пусть знают, может передумают и изменят диагноз), пишет и отдает письмо охраннику. Ну, а дальше известно…

— Элиэзер РабиновичНеобычная дружба: сионисты супруги Тухлеры и унтерштурмфюрер СС фон Мильденштайн

Фон Мильденштайн был инженером, журналистом, активным путешественником. Родившийся в Праге в 1902 году на закате многонациональной Австро-Венгрии, он был склонен видеть решение еврейского вопроса в рамках национального самоопределения. Он начал посещать сионистские конгрессы и выработал в себе интерес и симпатию к этой идеологии, даже подружился с некоторыми делегатами. При этом он был также членом нацистской партии с 1929 г. и СС — с 1932.

В этот период у нацистов еще не было четкого понимания, как они собираются решить еврейский вопрос, хотя желание сделать Германию свободной от евреев было несомненным. Радикалы в партии, возглавляемые Юлиусом Штрейхером, хотели просто выгнать евреев, но была экономическая депрессия, и более разумные головы понимали, к каким последствиям приведет Германию такой курс. Как ни странно, но в тот период именно СС было сдерживающим фактором, и эта организация начала формулировать собственную политику, основой которой была поддержка сионизма и постепенная эмиграция евреев. Этот период благоприятствования был очень коротким — до весны 1936 г., и если у такой политики был какой-то успех, то он был целиком обязан деятельности барона фон Мильденштайна.

У барона уже была репутация эксперта по сионизму среди его начальства и репутация человека, симпатизирующего их делу, у сионистов. Поэтому Сионистская Федерация Германии попросила одного из своих лидеров — судью д-ра Курта Тухлера — убедить фон Мильденштайна, чтобы тот написал положительную статью о сионизме для нацистской прессы. Последний согласился, но при условии, что он сможет посетить еврейскую Палестину с д-ром Тухлером в качестве гида. И вот весной 1933 г. две странные пары — сионист, эсэсовец и их жены — вместе садятся на поезд в Берлине, едут в Триест, по дороге вместе сфотографировавшись на пл. Св. Марка в Венеции, всходят на пароход, на который погружён и автомобиль фон Мильденштайна. Они проводят вместе месяц, причем Мильденштайн служит шофером, и остаются друзьями. Потом барон остается в Палестине один еще на 5 месяцев, изъездив страну вдоль и поперек…

— Элла ГрайферТак что же намерен был сделать Сталин?

Правильный ответ начинается с правильного вопроса. Вопрос о гипотетической “депортации” евреев в начале 50-х — неправильный, и потому правильного ответа на него быть не может.

Необнаружение документов на сей предмет может означать как то, что они недоступны в закрытых архивах, так и то, что они уничтожены или даже вообще никогда не существовали. Предположим для простоты, что не существовали — ну так и что с того?

Документы пишутся после принятия окончательного решения о методах и сроках. И кто вам сказал, что готовившийся всесоюзный погром обязан был непременно проводиться путем депортации?..

Правильная постановка вопроса: Намеривался ли Сталин устроить всесоюзный погром, и если да, то почему. На этот вопрос я без колебаний отвечу утвердительно, и это был отнюдь не антисемитский каприз лучшего друга физкультурников, а насущная (для него!) необходимость.

Дело в том, что Россия Вторую мировую войну выиграла, но Сталин-то ее, бесспорно, проиграл. Россия победила и ограбила Германию, сохранила империю и даже существенно расширила ее, но… неслышно, неотвратимо разрушался тоталитарный порядок внутри страны. Нет-нет, никто и не думал возражать ни против привычного русским авторитарного режима, ни даже против лично товарища Сталина, а просто все вот именно вернулось на круги своя: государство — сила чуждая и враждебная, которую надо обманывать по мере сил, царь-батюшка, который “ничего не знает”, чиновник-взяточник, с которым надо находить общий язык, обделывая свои делишки…

Сентябрь 2013 — СтаринаЗаметкиМастерская:

— Александр ЛевинтовМарианна Веревкина, тихий гений

Ее называли русским Рембрандтом, а она долго не могла выбрать между позицией художника и позицией жены художника… она училась у Поленова и Репина, но стала авангардисткой, экспрессионисткой и «повивальной бабкой» абстракционизма. Она была философствующим, размышляющим художником, но вокруг нее всегда вилась богемная жизнь живописцев.

В возрасте под тридцать она случайно прострелила себе правую кисть, которая так до конца ее жизни и висела плетью, но ее левая рука оказалась тверже и резче большинства мужских.

Она родилась в Туле и около сорока лет прожила в России, в Москве и Петербурге, потом — Мюнхен, потом еще двадцать лет в Швейцарии — в России ее почти не знают, но в Асконе на берегу Лаго Маджоре музей Marianne von Werefkin хорошо известен и изрядно посещаем.

Генеральская дочь. Она получила превосходное художественное образование. Когда ее отца назначили комендантом Петропавловской крепости, семья переехала из патриархальной Москвы в блистательный Санкт-Петербург. Правда, вскоре, генерал умер, оставив дочери солидную государственную пенсию по случаю потери кормильца — на эти деньги она могла безбедно существовать…

— Александр ЛевинтовШвейцария и окрестности (продолжение, окончание)

С некоторых пор при покупке авиабилетов по Интернету в конце спрашивают, какой завтрак вы предпочитаете, и я неизменно ставлю галочку в строке «морепродукты», хотя наперёд знаю, что когда дело дойдет до раздачи, милая стюардесса спросит:

— курица кончилась, осталась говядина, что выбирать будете?

Сто и более лет назад русские разночинцы, от Карамзина и Достоевского до большевиков и еврейских студенток предпочитали Швейцарию не столько из-за её демократии и конституции — мы и до сих пор не знаем толком, что это такое, сколько из-за дешевизны жилья, питания и прочих ежедневных расходов.

Ныне Швейцария — одна из самых дорогих стран мира, в одном ряду с Монако, Норвегией и Лихтенштейном. У нас улетало ежедневно более, чем по пятьсот евро, и ведь мы при этом не роскошествовали и старались вести максимально скромный образ жизни…

Швейцария — страна маленькая, всего 41 тысяча квадратных километров, меньше Московской области (44 тысячи), но если её разгладить утюжком, то получится нечто вроде Беларуси не только по площади, но и по населению (соответственно 8 и 9.4 млн. человек).

Помимо часов, банков и шоколада страна славится своими железными дорогами и гидроэнергетикой. Ну, и еще, конечно, упорным трудолюбием, честностью, а также живописностью городов и гор…

— Виктор ГопманЧто в имени…

Все началось, как частенько бывает в наши дни, с интернета. По чистой случайности я стал обладателем списка личных имен, созданных в послереволюционные годы безумными советскими родителями для детей нового времени. То есть, для своих любимых чад. Собственно говоря, забавно списочек этот выглядит для сторонних наблюдателей. А вот каково живется Вилену, или Владилену, или той же Нинели — если учесть, что их имена являются либо аббревиатурами, в основе которых лежат, соответственно, “В. И. Ленин” и “Владимир Ильич Ленин”, либо же это просто “Ленин”, но прочитанный задом наперед и с мягким знаком на конце для изящества, поскольку имя-то женское?

Тоже, между прочим, тема для размышлений. С учетом твердого убеждения определенной части человечества, что — Винун! Поясним: это одно из имен списка, означающее: “Владимир Ильич не умрет никогда”. А знаете, почему? Потому что Дележ (“Дело Ленина живет”)! И вообще, базируясь на популярном анекдоте и с учетом личных взглядов респондента на рассматриваемую проблему, можно провести любопытную классификацию: те, кто говорят, что “Ленин жил” — это объективные историки; те, кто заявляют, что “Ленин жив” — это ортодоксальные коммунисты, а вот те, кто утверждают, что “Ленин будет жить” — это творчески настроенные перспективные генные инженеры.

Итак, подчеркнув еще раз, что ни одно из приводимых здесь имен мною не придумано и что все они не только имелись в красных святцах, но и реально использовались на практике, продолжим рассмотрение списка…

— Владимир ЯнкелевичВокруг Израиля, или Неполиткорректная статья о Египте

… Неблагодарное дело пытаться хоть в какой-то мере понять возможные варианты развития ситуации на Востоке, и не потому, что «Восток — дело тонкое», а потому, что мир изменился. В сражении при Омдурмане англичанам противостояли религиозные фанатики, вооруженные холодным оружием и трофейными ружьями. Сегодня им доступно любое самое разрушительное оружие. Удар в чувствительную точку любой страны может вызвать необратимый процесс, погрузить регион в кровавый кошмар современной войны. Кто 8/11 мог предсказать такую ситуацию, в которой окажется Америка 10/11?

Есть и еще одна опасность, исходящая от профессионалов-демократизаторов, всевозможных миротворцев, поверивших в «Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими». Демократия это достижение народа, выстрадавшего ее, выбравшего демократию по своей воле, укоренившего демократию в своей традиции. Демократия, привнесенная в общество не готовое к этому, живущее еще родоплеменным строем, принесет только вред.

В Израиле, воюющем всю свою историю, нет тех, кто не желал бы жить в мире. Но предложение о мире, когда к твоему виску приставлен пистолет, каким бы прекрасным оно не было, это простое и совершенно понятное сообщение о том, что ты капитулировал, что ты полностью полагаешься на милость победителя. В такой ситуации мирные инициативы лишь добавляют азарта, и увеличивают аппетиты пистолетодержателя. К сожалению, миротворцы — США и ЕС, требуют именно этого, как от Египта, так и от Израиля, пытаются тушить пожар бензином.

Региону хватит одной Сирии, новая война не нужна, но избежать войны в Египте можно лишь подавив сопротивление исламистов. Действия ЕС и США воспринимаются новыми властями Египта крайне негативно, как неуклюжий танец гиппопотама в посудной лавке…

— Зоя МастерКартина

… А тогда я тихонечко лежала под капельницей, и со мной происходили странные вещи. Я видела, или в этом случае правильнее сказать, смотрела сон. Да, именно смотрела, потому что это был необычный сон, разворачивающийся, как холст картины.

Я видела дорогу и бредущий по ней недлинный караван, погоняемый несколькими женщинами в длинных одеждах. Они шли вдоль невысокой изгороди, мимо двухэтажных домов с балконами, по узкой кривой улочке, вымощенной булыжником, покрытым налетом песка. Смеркалось, и голубизна южного неба сменилась глубокой синевой. Караван двигался в полной тишине. Я летела над ним и удивлялясь тому, как неслышно идут животные. Воздух был очень теплым, и пахло какими-то цветами…

С тех пор прошли годы, но в отличие от множества других снов, которые обычно легко таяли и испарялись из памяти, вытесненные рассветом и суетой жизни, этот сохранился в мельчайших деталях, может быть благодаря тому, что я много раз пересказывала его друзьям и знакомым. Я вообще не уверена, что это был именно сон, потому что у меня осталось ощущение перемещения в другое измерение и, что самое удивительное, ощущение естественности этого состояния.

И как подтверждение, поздней осенью прошлого года, эта история неожиданно получила продолжение, когда самым удивительным образом виртуальный мост перекинулся из Израиля в мою теперешнюю жизнь.

В тот день, как обычно во время обеденного перерыва, я залезла в интернет, проверила почту, а потом пошла в Google и почему-то начала бродить по израильским художественным галереям. И вдруг… я увидела ту самую картину. Это было так неожиданно, что в течение нескольких минут я просто сидела, уставившись на монитор. Та же узкая, извилистая улочка, перетекающая из прошлого в будущее, та же настороженная безмятежность, разлитая в предвечернем воздухе…

— Инна МельницкаяИсход

Это была странная процессия. Мы с соседской девочкой Лидой шли по заснеженному тротуару, а навстречу по затоптанной мостовой неровно, толчками, струилась совсем другая улица. Мужчин — взрослых, здоровых — здесь не было. Шли женщины, шли старики и калеки, шли группами и поодиночке, несли узлы, кошёлки, баулы, везли детские коляски и саночки. Женщина, в кокетливой шляпке и модных ботиках тащила на верёвке корыто с каким-то скарбом. Многие — молодые, и старые, и вовсе без возраста — несли малышей, вели за ручки детвору постарше. Озябшие, сопливые ребятишки цеплялись за материнский подол, за узелки; некоторые спотыкались и падали, их подхватывали хмурые подростки, изо всех сил старавшиеся сохранить самостоятельность и самообладание.

Поразительно: падая, никто из детей не плакал в голос — по улице тёк страшный, тихий плач…

Мы с Лидой брели молча. Чем дальше, тем тяжелее наваливалось на нас непонятное. Это не был страх — вернее, страх был, он присутствовал где-то на заднем плане, но главное, что лишало нас слов, было чувство стыда, какой-то вины: всем тяжко — господи, как нам всем тяжко в этом проклятом плену! — но почему, за что ИМ должно быть хуже, чем нам?..

— Лев МадорскийПисьмо не с Колымы

Евреи, как известно, предприимчивый народ. Поэтому когда в ноябре 1991 года, Бундестаг единогласно проголосовал за разрешение потомкам Авраама эмигрировать в страну Холокоста, а у посольства ФРГ в Москве образовались огромные очереди, почти сразу в этих очередях стал появляться невысокого роста пожилой человек со сделанной на компьютере и самостоятельно переплетённой брошюрой: «Что нас ждёт в Германии?» Брошюра стола 25 рублей. Купил её и узнал, что первый месяц приехавшие живут в карантинных лагерях, в специальных бараках, питаются в столовых и выход за территорию лагеря запрещён. Когда я спросил на другой день у автора брошюры откуда у него такие сведения, тот ответил почему-то вполголоса и оглядываясь по сторонам: «Из достоверных источников».

Впрочем, когда я с женой и сыном в ноябре 1992 году приехал в Германию и поселился в общежитии для еврейских беженцев (по официальному статусу мы были именно беженцы) в маленьком городке Кальбе, недалеко от Магдебурга, то увидел, что хотя никакого запрета на выход с территории общежития не было, действительность не слишком отличалась от картины, нарисованной в брошюре…

— Лев РазумовскийДети блокады

Вооруженные носилками и лопатами, мы пришли на скотный двор. Бригадир встретил нас неприветливо, критически оглядел и сказал мне хмуро:

— Ты бы хоть штаны завернул, да и рубашку закатил, ведь весь в дерьме будешь.

Услышав в ответ, что я буду работать аккуратно, он сплюнул под ноги, выматерился и спросил:

— Зачем лопаты взял?

— Навоз копать.

Тяжело вздохнув, он взял в руки вилы.

— Вилы-то держал когда в руках?

— Не приходилось.

— Давай носилки сюда.

Девчонки быстро подставили носилки. Он открыл широкие дощатые двери. Оттуда сильно пахнуло, и девчонки попятились. Не обращая на них внимания, он легко вонзил вилы в коричневую массу, поддел большой пласт и ловко сбросил его на носилки. Второй, такой же заполнил носилки доверху, и я скомандовал девчонкам нести. Бригадир молча сунул мне вилы в руки и, не оборачиваясь, ушел. А я приступил к делу — храбро, с силой воткнул вилы в вонючую массу и… застрял в ней намертво…

— Элла ГрайферТоталитаризм как религия зла

Они любили Гитлера. Сегодня, правда, они об этом предпочитают не вспоминать, куда охотнее рассказывают, что он-то их не любил и охотно по лагерям распихивал, что, кстати, чистая правда, но… что поделаешь — любовь не всегда бывает взаимной.

Они любили Сталина. Даже больше любили, потому что, во-первых, дольше, а во-вторых, дотянуться он до них не успел. Во всякие там Голодоморы и ГУЛАГи верить не желали и громкий процесс готовы были устроить всякому, кто посмеет рассказывать о них.

Они любили председателя Мао, Манделу, Арафата… Так не пора ли, товарищи, перестать удивляться и наконец признать, что это не чудо, а уже привычка? Западные мастера культуры, инженеры человеческих душ, столпы прогрессивного общественного мнения ко всякой тоталитарной идеологии устремляются, как бабочки на огонь. Моральные оценки этого факта я уже встречала во множестве и даже давала сама. Вероятно, настало время попробовать разобраться с причинами.

Прежде всего, хватит уже видеть в интеллигенции великого кормчего и воспитателя несознательного населения. Ничего она не сочиняет из головы (хотя самой ей, местами и временами, очень даже лестно воображать такое), но проясняет, выражает и формулирует то, что в данный момент происходит в народе, это — ее функция, ее работа. Не потому народ в Германии за Гитлера проголосовал, что какой-нибудь Мартин Хайдеггер поддержал нацистов, а потому Хайдеггер их поддержал, что отвечали они на тот момент каким-то глубинным народным чаяниям. Причем, чем интеллектуал талантливее, тем точнее угадывает и выражает их…

Октябрь 2013 — ЗаметкиСемь искусствМастерская:

— Александр ИзбицерМимолётности и Сарказмы Натана Перельмана

Нередко первая же моя беседа с тем или иным музыкантом вдруг озаряется, словно вспышкой, произнесённым моим собеседником афоризмом из книжечки Н.Е. Перельмана «В классе рояля» – на что с моей стороны незамедлительно следует другая цитата, из того же источника. К примеру:

«В наш век развелось так много феноменальных пианистов, что я истосковался по хорошим». «В спорах рождается не только истина, но и враждебность. Ограничимся первым». «Титул ищущий следует присваивать находящему». «Иногда красивый звук бывает так же неуместен в музыке, как был бы неуместен красавец-мужчина без грима в роли Квазимодо». И так далее, и в том же духе.

Язык таких диалогов становится общим, вызывая взаимную симпатию, иногда переходящую в приятельство и даже дружбу.

«В классе рояля» хорошо знакома и любима многими, даже совсем юными музыкантами, и я издавна пришёл к заключению, что её аудитория не поддаётся даже приблизительному исчислению…

— Александр ЛевинтовА-общество

Нет, это — не на абхазском языке, таком же сомнительном в своей самостоятельности, как и абхазская государственность.

В одном, не то публичном, не то официальном выступлении одна из наших госдам… выразила недоумение по поводу существования в стране примерно 38 миллионов трудоспособных, о которых трудовая и налоговая статистики не говорят ничего.

Это явление получило у моего коллеги Виктора Павлова название а-общество — с отрицательным префиксом a-, т.е. внеобщественная часть социума, формирующая своё квазиобщество…

Сегодня мы имеем предельно криминализированную серую экономику и совершенно, до костей коррумпированную, лубянизированную «белую» экономику — и обе крайне неэффективны.

Если серая экономика ещё как-то ориентирована на спрос и хоть на несколько процентов похожа на потребительский рынок, то белая ориентирована полностью на трубу (нефть и газ), тотальный распил и личное обогащение любыми средствами кучки присосавшихся к власти негодяев.

Реально в стране отсутствует государство: для а-общества оно отсутствует за ненадобностью, для остальных — не существует, поскольку является не механизмом управления и регулирования общественных отношений, а лишь как средство (обогащения, выживания, спасения)…

— Александр ЛевинтовОчерки барачной жизни

Я родился в бараке и до 13 лет прожил в бараках: в Москве, Ленинграде, Тамбове, опять в Москве. Должен сказать, что московские бараки отличались от провинциальных повышенной комфортностью, где все удобства (водоразборная колонка и туалет) были во дворе, а у нас — в доме. За несколько лет до сноса в московских бараках появились газ и водяное отопление, правда, телефонов не было ни у кого, а до ближайшего автомата — метров 100-150, но звонили мы крайне редко — кому?

В нашем Измайлове освещалась только центральная Первомайская улица, бывшая до войны Малой Стромынкой, а все наши Парковые улицы тонули в полной и кромешной тьме. Фонари давали тусклый свет от сорокасвечовых ламп, да и не каждый фонарь. В бараках в туалетах и подъездах были пятнадцатисвечовые лампочки, на кухне — двадцатипяти, в жилых комнатах — от сорока— до шестидесятисвечовые под абажурами. Практически жизнь была впотьмах и сумерках.

Несмотря на чудовищное количество строительных контор и трестов (только в Москве действовали такие мощные бюрократические структуры как Госстрой, Жилстрой, Мосстрой, Госстройконтора), никакого жилищного строительства по сути не велось. В 1923 году были построены первые тридцать 8-ми квартирных бараков в Богородском для рабочих и служащих завода “Kрасный богатырь”. На митинге открытия поселка тов. Подвойский назвал это явлением пролетарской культуры (квартиры по 22 квадратных метра выдавались на пятерых первопоселенцев, удваивавших свою численность за год-полтора)…

— Александр ЛевинтовСознание и мышление

Они во многом противоположны, даже внешне: В.А. Лефевр приземист, необщителен, немного косноязычен, во всяком случае, не краснобай, совершенно нетеатрален. Первый — типичный московский интеллигент, второй — питерский. Лефевр до сих пор отзывается о Щедровицком с явной досадой и затаенной обидой.

В. Лефевр провел детство в Ленинграде и попал в блокаду. Ему с матерью чудом удалось бежать из города весной 42-го. В эвакопоезде он очень боялся, что его выкинут из вагона, как это происходило со многими другими попутчиками. Только много позже он понял, что это освобождали вагон от трупов. Этот жизненный опыт, этот ужас потом будет сказываться на его творчестве всю жизнь.

После эвакуации в Алма-Ату он оказался в Москве. Учился в 9-ой школе, где психологию ему преподавал Г.П. Щедровицкий.

Психология стала профессией Лефевра, но учился он в МГУ, на мехмате. В Московском логическом кружке пробыл недолго: уже в середине 60-х он покинул МЛК. Причина — его первые разработки идей рефлексии и рефлексивного управления (позже принятого на вооружение в армиях СССР и США). Сама идеи рефлексии сильно противоречила теории деятельности Щедровицкого… Кто-то должен был покинуть кружок — ушел Лефевр. Им были опубликованы в СССР две тоненькие книжки (одна из них — «Конфликтующие структуры»), после чего он эмигрировал (в начале 70-х) в Америку.

Здесь, в Ирвайнском университете (Южная Калифорния) им были написаны книги, сделавшие его знаменитым, порой скандально знаменитым…

— Александр ЛевинтовСудьбы

… В Россию я возвращаться не стала — зачем? Что я там потеряла? С шишом в кармане я уехала в Америку, в Калифорнию.

Английский у меня — абсолютный. Абсолютный ноль. На слух — сплошная матерщина, только и понятно, что факен шит да факен шит, а что между этим — они и сами не рубят, кажется.

Мне помогли: я устроилась. Сначала бэбиситером, потом за чокнутыми старухами ухаживать. Убирала квартиры, потом устроилась горничной в шикарном отеле.

Там меня Пол и нашел.

Я убирала его номер и пела, а он стоял, незамеченный мной, и слушал.

И в ту ночь в отеле я впервые занималась любовью и спала, разжав кулаки и зубы.

Мы теперь живем в Орегоне, в огромном доме у океана. У меня шикарный концертный рояль, и я пою на весь Тихий океан. Мне 28, и все свое я отжила и отмучилась. Дети уже могут и без меня.

Мы решили не жениться. У Пола — рак. Врачи обещали ему два-три месяца, но мы боремся уже третий год — и каждый раз выползаем! Пол говорит, что он не может умереть, пока я не исполню все, что я знаю. А я знаю все. И пою ему целыми операми, за всех, включая хор. Он никогда не умрет. Я не дам ему умереть.

— Александр ЛейзеровичЧем отличается человек от тролля…

Сопоставление, пусть даже негативное, с Шекспиром не случайно — в начале ХХ века Ибсен, действительно, был самым популярным, самым сценическим, самым растиражированным драматургом после Шекспира. Вместе с тем, Леонид Андреев вспоминает свою беседу с Чеховым: “На мой вопрос об Ибсене… Чехов совершенно серьёзно, без тени шутки, ответил кратко: «Ибсен — дурак». Тогда меня слова эти поразили и даже возмутили как втайне горячего поклонника Ибсена, но тут я подумал, что, пожалуй, Чехов и прав. С его точки зрения панпсихолога, добытчика правды душевной даже у вещей, Ибсен должен был казаться тем же, чем Шекспир Толстому: форменным глупцом”…

«Пер Гюнт» стал одним из самых известных произведений Ибсена и, вообще, норвежской художественной литературы. Завершённая летом 1866 года, пьеса была напечатана уже в ноябре. Интерес к новому произведению автора «Бранда» был столь велик, что всё первое издание было раскуплено по подписке ещё до напечатания книги. Второй тираж вышел через четырнадцать дней после первого. С тех пор «Пер Гюнт» регулярно переиздавался и переиздаётся. Первая театральная постановка «Пер Гюнта» была осуществлена в 1876 году в Христиании, в 1886 году «Пер Гюнт» был поставлен в Копенгагене, в 1896 году — в Париже, и в ХХ веке он неоднократно шёл на сценах театров разных стран, хотя, как правило, в сильно сокращённом виде.

Вместе с тем, многими в Норвегии, в Дании «Пер Гюнт» был встречен, особенно поначалу, не просто недоброжелательно, но просто враждебно…

— Борис ТененбаумМуссолини. Главы из новой книги

Италия — старая страна. Два тысячелетия назад Рим правил миром. Времена эти давно прошли, но страна глубоко встроена в современный мир и помимо памяти о Римской Империи и попорченными прошедшими веками руин Колизея. Если вы любите музыку, то знаете, что постановки итальянских опер украшают программы лучших театров мира…

Италия настолько переполнена бесценными картинами, что на них не хватит никаких музеев, имена Рафаэля и Микеланджело уж который век звучат не как имена, а как нарицательные обозначения гениальных художников — и вот только в мире политики наблюдается некая странная аномалия. Если проехать Италию с самого севера и до самого юга, вы найдете сколько угодно памятников выдающимся людям страны — но, скорее всего, никто из них политикой не занимался.

Единственным исключением, пожалуй, стал бы Гарибальди.

Наверное, нет в Италии ни одного хоть сколько-нибудь крупного поселения, в котором не было бы улицы Гарибальди. А если не улицы, то площади, или моста, или какой-нибудь галереи …

Что поистине уникально, так это то, что «правило Гарибальди» распространяется на все регионы Италии — а их сейчас ровно двадцать числом, и друг от друга они отличаются так, что уроженец Калабрии совсем не обязательно понимает, допустим, венецианца…

— Виктор КаганМузыка старости

16-летний Пушкин написал о Карамзине: «В комнату вошел старик лет 30». Это можно было бы списать на юношеское восприятие возраста. Сказал же мне 15-летний сын в мои 35: «Батя, когда я буду такой старый, как ты, мне уже тоже ничего не нужно будет». Но вот слова Ю.Тынянова: «Николай Михайлович Карамзин был старше всех собравшихся. Ему было тридцать четыре года – возраст угасания». Сегодня вполне серьёзно обсуждают, не заканчивается ли юношеский возраст лишь к 30-ти годам. Повернётся ли у кого-нибудь язык сказать о 42-летней госпоже N – президенте банка, давшего кредит под хороший процент: «Старуха»? Внешние и внутренние границы старости на карте жизни разительно изменились и продолжают изменяться…

Дать единое определение старости, вывести какую-то её общую формулу по существу невозможно.

Психологическая старость не совпадает с остальными её гранями. «Трагедия не в том, что мы стареем, а в том, что остаёмся молодыми» – заметил Виктор Шкловский. «Страшно, когда тебе внутри восемнадцать, когда восхищаешься прекрасной музыкой, стихами, живописью, а тебе уже пора, ты ничего не успела, а только начинаешь жить!» – вторит ему Фаина Раневская и добавляет: «Старость – это просто свинство. Я считаю, что это невежество бога, когда он позволяет доживать до старости»…

— Владимир ЯнкелевичВокруг Израиля, или поговорим о мирном процессе

«Глас вопиющего» Махмуда Аббаса к ЕС и США: Это не может же так продолжаться вечно! Народ страдает!

Народ страдает в Ливии, Египте, Сирии, Ираке, Иране, Ливане, Сомали, Кении, Мали, Судане… Продолжать?

Народу, безусловно, нужно помочь там, где мрут от голода, где непрерывные убийства, геноцид, где смерть и кровь — повседневная реальность, где хуже всего…

Так куда же направить свои ограниченные ресурсы умиротворения Госдепу и ЕС?

Отправиться продолжить спасать Ливию? Да туда так просто не сунешься, вот и посла убили суровые бородатые мужчины. Из Вашингтона погрозили пальчиком, то есть дали сигнал, что ради «высших интересов» на убийство посла закроют глаза. Так кто в таком случае может считать себя защищенным мощью своей страны в Ливии? Нет, Ливия явно не подходит, пусть варятся в собственном соку.

Может в Египет? Вот избранного президента арестовали, «братьев», которым Барак Обама протянул руку дружбы, турнули и устроили отдохнуть за государственный счет… Но военные Египта хорошо понимают, что мосты сожжены, и путь предлагаемый ЕС и США — это лично для них путь в тюрьму, причем это еще в лучшем случае. Не забыли крик площади Тахрир: «Повесить фараона!!!» Так что из Египта пошлют подальше, чем на Потомак…

— Евгений БерковичКорни и ветви, или О «белом еврее» в науке. (Томас Манн, Генрих Гиммлер, Вернер Гейзенберг)

… Молодой доктор проработал в гимназии три года, а потом вплотную занялся научными исследованиями, два года провел в Италии и Греции, изучая византийские рукописи. В 1901 году защитил в Вюрцбургском университете вторую докторскую диссертацию и стал там же преподавать в качестве внештатного профессора. В декабре 1909 года умер профессор Крумбахер, и в следующем году его бывшего ученика пригласили занять освободившуюся кафедру византийской и новогреческой филологии Мюнхенского университета. Так Август Гейзенберг достиг в 1910 году научного Олимпа — стал полным (ординарным) профессором, что в Германии означает занятие высокой государственной должности со всеми положенными ей привилегиями: гарантированный высокий оклад, индексируемая пенсия и т. п.

Короткое время, проведенное в гимназии, оказалось для Августа Гейзенберга весьма продуктивным —там он нашел свою жену: ею стала дочь директора Анни Векляйн.

Брак подарил родителям двух сыновей: старшего Эрвина, родившегося в 1900 году, и Вернера, который был на год младше брата…

— Игорь Ефимов«О чём, прозаик, ты хлопочешь?»

Писатель — это всегда соединение величайшего стыда и величайшего бесстыдства. Может быть, поэтому-то они так редки. У тех, кто в наши дни пытается обойтись одним бесстыдством — надо надеяться, — ничего не выйдет…

Бальзак, разоблачавший пороки общества, так ими упивался в процессе писания, что, когда его герои колеблются между добродетелью и развратом, очень хочется, чтобы они плюнули на скучную и фальшивую добродетель и поскорее ударились в блистательный разврат. А у Толстого, наоборот, разврат и вправду скучен…

В общежитии Литературного института меня однажды в два часа ночи разбудил пьяный крик за стеной: «…А я ему бля-на-хи-мать-не-мать… никогда не прощу бля-на-хи-мать-не-мать… засорения русского языка бля-на-хи-мать-не-мать…».

Аркадий Белинков — протопоп Аввакум от литературоведенья.

Западные слависты горячо полюбили Андрея Белого за то, что он дал им возможность почувствовать себя, наконец, на равных с русским читателем по степени непонимания литературного текста.

Трагизм фигуры Беккета. Что делать разуму, привыкшему одолевать бессмыслицу мира, пожирать её и создавать гармонию, когда всё объяснено, уложено в энциклопедии и справочники, а счастья всё нет? Искусство начинает делать своё вечное дело, то есть поставляет обществу то, что этим обществом утрачено, — бессмыслицу, абсурд.

Советских писателей заставляли переделывать их произведения по многу раз. Чтобы им легче было этим заниматься, им давали дачи в посёлке, который отсюда и получил своё название: Переделкино…

— Игорь ЮдовичДоктрина Монро

Добиться независимости было относительно легким делом. Куда труднее было организовать жизнь, прежде всего — экономику. Новые независимые страны Южной Америки и Мексика оказались в ситуации подобной той, в которой оказались США в 1776 году — они лишились протекции Империи: Испания защищала свои колонии высокими тарифами и поддержкой своего военного и торгового флота. С уходом Испании экономика большинства новых стран региона просто развалилась. Практически иссякли любые европейские финансовые инвестиции, за некоторым исключением британских. Текстильная промышленность не выдержала конкуренции первой. За ней последовали основные источники дохода — горнодобывающие предприятия, прежде всего — по добыче серебра. И, наконец, рухнуло сельское хозяйство, которое было основано на доиндустриальных, индейских традициях. Такова была общая ситуация в новых американских государствах и надо было искать возможность выкрутиться.

В Европу южно-американцам везти свою продукцию практически не имело смысла: слишком долгий путь при слишком низких ценах. Но совсем рядом были быстро растущие Соединенные Штаты, которые, кроме всего прочего, во время всего революционного южно-американского периода всегда морально поддерживали «борьбу за независимость», хотя по некоторым соображениям, о которых — ниже, не поддерживали политически. Относительно свободная торговля с дружественной, рядом расположенной страной, могла оказаться палочкой-выручалочкой для испано-язычных стран континента. В Соединенных Штатах тоже с большой надеждой смотрели на возможности выхода своей торговли на юг. Напомним, что это было время серьезных тарифных барьеров, особенно — в Европе; в торговле с «югом» была возможность организовать совершенно другой способ внешнеэкономических отношений, подобие того, что мы сегодня называем «зоной свободной торговли».

На президентских выборах 1816 победил Джеймс Монро

— Илья ВойтовецкийСветка

— …Светка!

Она взглянула, ещё не узнав, но уже узнавая.

— Светка?!

— Да!..

— Светка, это ты?

Передо мной стояла пожилая… чересчур пожилая… передо мной стояла старуха — маленькая, сутулая; русые волосы перемешались с седыми; глаза… тусклые, когда-то серые… Вот они оживились.

— Не признал?

— С трудом.

— Изменилась?

— Изменилась…

— Лев БердниковЦари и евреи — 2. От равноправия к черте оседлости

Во время своего путешествия на юг империи в 1787 году Екатерина Великая приняла депутацию новороссийских евреев. Те подали петицию с просьбой отменить употребление в России оскорбительного для них слова “жид”. Императрица согласилась, предписав впредь использовать только слово “еврей”. Сговорчивость Екатерины тем понятнее, что речь шла не об искоренении национальной и религиозной нетерпимости к евреям, а лишь о слове, ни к чему ее не обязывавшем. Слова, слова, слова… Подобный прецедент уже был: императрица незадолго до того издала указ, запрещавший в письмах на высочайшее имя уничижительную подпись “раб”, заменив её на просвещённое: “верноподданный”. Любопытно, что нашелся пиит (Василий Капнист), который написал по этому поводу хвалебную “Оду на истребление звания раба”, где толковал монарший указ не иначе как освобождение от крепостного права. И что же Екатерина? Она велела передать зарвавшемуся стихослагателю: “Вы хотите уничтожения рабства на деле… Довольно и слова!”. Сказанное императрицей можно отнести и к евреям, тем более что табу на бранное слово “жид” распространялось только на официальные правительственные документы; в устной же речи, равно как и в произведениях изящной словесности, употребление этого слова отнюдь не возбранялось.

Если говорить об отношении Семирамиды Севера к еврейскому племени, то явственно прослеживается ее неукротимое желание примирить, казалось бы, непримиримое: передовые идеи века Просвещения и вытекающие из них эмансипацию и интеграцию этого малого народа в составе многонациональной империи — и заскорузлую ненависть к нему большинства населения, приправленную вдобавок религиозным антисемитизмом и ксенофобией. Классический пример образа еврея в глазах народа представлен в романе “Отцы и дети” Ивана Тургенева, где мать Базарова, богомольная Арина Власьевна, свято верила, что “у всякого жида на груди — кровавое пятнышко”.

Екатерина, по счастью, была лишена подобных предрассудков и чужда национальных фобий…

— Лев МадорскийПотерянное кладбище. Журналистское расследование

Весной 94-го на меня непонятным образом вышла журналистка местного, магдебургского телевидения — Хильда Кригер. Лет сорока, худющая, баскетбольного роста и сложения, с нескладными движениями и неразборчивой, смазанной речью, она располагала к себе удивительной непосредственностью и открытостью. Наверно поэтому, несмотря на мой сомнительный немецкий, уже через полчаса мы общались как старые, добрые знакомые. Фрау Кригер искала помощника с журналистским опытом говорящего по-русски (российские воинские части уходили из Германии и появилась возможность получить ответы на накопившиеся за годы «железного занавеса» вопросы) и, одновременно, секретаря, который навёл бы порядок в бумагах и напоминал о встречах. От второй роли я отказался, так как не мог навести порядок в собственных делах. На журналистскую же работу, тем более, по-русски, согласился с удовольствием. И сразу получил необычайно интересное задание.

— Незадолго до конца войны, в апреле 1945 года, — рассказала Хильда, выкуривая сигарету за сигаретой, (мы сидели в её бюро и пили крепкий, чёрный кофе без сахара) немцы в срочном порядке вывозили немногих оставшихся в живых заключённых, в основном, евреев, из Освенцима на Запад. Километрах в 30-ти от Магдебурга поезд попал под налёт американской авиации. Рельсы были разбиты, охрана разбежалась. Заключённые (тяжело больные, измождённые до предела, более скелеты, чем люди), оказались на свободе. В открытом поле. Без еды и тёплой одежды. Как узники продержались до прихода войск союзников (туда первыми вошли американцы), не совсем ясно. По некоторым сведениям, приносили продукты жители окрестных деревень. Впрочем, продержались немногие. Большинство (около ста человек) умерло и были захоронены там же. Среди американских военных были евреи. Оказался даже раввин. Так в чистом поле, недалеко от маленького городка Хиллерслебен появилось еврейское кладбище. Хильда протянула мне фотографию, перепечатанную из американской газеты. Снимок был нечёткий, любительский…

— Леон ТипографОт Севастополя до Берлина через Донскую излучину. Воспоминания ветерана

… Очнулся я на исходе дня. Солнце уже скрылось. По полю шли наши солдаты без оружия и поясных ремней. Пленные. Их сопровождали немцы. Солдаты подбирали раненых и сносили в одно место тех, кто не мог ходить. Немцы из «милосердия» достреливали безнадежных тяжелораненых. Эту акцию я видел издалека, хоть лежал почти вниз лицом в неестественной позе, с подвернутой под себя и прижатой телом к земле левой рукой. Вытянуть из-под себя руку, повернуться, приподняться я не мог. Я был беспомощен и бессилен. Ничего, кроме мучительной смерти, меня не ожидало. Правой рукой я достал пистолет, потянул его к голове — и получил удар сапогом по руке. Немец подошел ко мне с не просматриваемой стороны. Не знаю, выстрелил ли пистолет от удара ногой мимо головы, была ли осечка, был ли в патроннике пистолета патрон… Состояние от большой потери крови и стесненного дыхания было полубессознательное. Все же, когда меня подняли двое пленных и понесли, держа за ноги и под плечи, у меня хватило сообразительности вытащить из заднего кармана брюк и выронить в стерню бумажник, в котором был комсомольский билет с графой национальность.

Меня уложили в санитарную машину нашего медсанбата. В машине были шофер рядовой Иванов и военврач, капитан медицинской службы Иванов. Мы примелькались друг другу, так как последние недели отступали вместе. Меня положили на носилки животом вниз, чтобы я не захлёбывался кровью. Прямо передо мною, рядом с шофером, сидел немецкий солдат. За спиной шофера рядом со мной врач. Мы поехали. У меня под гимнастеркой, на спине, на брючном ремне, сохранился в кобуре незамеченный немцем, отобравшим при пленении два пистолета, маленький трофейный браунинг калибром 6,35 мм. Я сказал врачу: «Возьми то, что у меня сзади под гимнастеркой, и действуй сам или дай мне». Врач заглянул под гимнастерку, увидел пистолет и доложил немцу. Тот забрал пистолет, дал мне оплеуху и тщательно обыскал. В результате обыска я лишился наручных часов, подаренных отцом и переделанных из карманной «луковицы».

Выгрузили меня в месте концентрации раненых и пленных. В одной из хат немцы на базе нашего и какого-то еще медсанбатов организовали перевязочный пункт. Они разрешили использовать медикаменты и перевязочные материалы медсанбатов и ветеринарного госпиталя, автомобили и повозки которых попали к ним. В то время я еще не знал, что часть войск вышла из окружения. Только после того, как я вышел в расположение своих войск, через много месяцев, я из материнского письма узнал, что мама получила на меня похоронную, основанную на свидетельстве очевидца, видевшего, как меня убили…

— Лорина ДымоваМеждународные стихи

Еврей и евреица
И в тундре согреются,
И в пустыне устроятся —
Ни к чему беспокоиться.
Свойство удобное,
Свойство завидное,
Но для окружающих
Очень обидное!

***

А вот чукчи на Чукотке
Абсолютно не боятся
Ни морозов, ни щекотки
Ни других инсинуаций.

Возвращаются с охоты,
У костра обувку греют,
Сочиняя анекдоты
Про армян и про евреев.

— Михаил МоргулисТоска по раю

А однажды, рано-рано утром, мы пришли с мальчиком на берег, где рыбаки вытягивали из воды огромную сеть, по-старинному, руками, и потом тащили ее на своих плечах. Медленно выволакивая сеть, они шли друг за другом. Их поступь, их движения, были монотонными и уверенными. Переговаривались они буднично и часто смеялись. Глядя на них, я подумал — то, что они делают, тоже тайна, тоже схватка за выигрыш счастья, тоже рулетка, рыбацкая рулетка. Это не удочка, не спиннинг. Сеть огромна, как часть бытия, и никто не знает, что в неё попадёт, кто в ней запутается, и какую обнажённую тайну океана увидят они тогда.

Наконец, сеть была вытянута и расстелена на песке. Хитрые прожорливые чайки столпились неподалёку, рядом с ними тяжело опускались пеликаны, по чайкам они определяют места лёгкой добычи и подачек.

На лица рыбаков легла тень. Улов оказался скудным. Но рыбаки продолжали шутить и смеяться, только мне показалось, что в их шутках появился оттенок горького сарказма. Может быть, по поводу несбывшейся надежды или жалкой добычи, или рыбацкого вожака — такого же босоногого, ореховотелого, и кричавшего больше всех.

И вот что было в сети. Первым мы увидели огромного омара. Он таращил на нас красные, удивлённые, навыкате, глаза и был похож на разбуженного с похмелья усатого полковника…

— Михаил ТублиДочь за отца отвечает

25 июля 2013 года на сайте ФСБ России было размещено сообщение о передаче рукописи романа Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» из архива ФСБ в Государственный архив литературы и искусства. Это циничное действо в комментариях государственных СМИ называлось «церемония». Присутствующий там министр культуры РФ выразил горячую благодарность КГБ за то, что рукопись не была уничтожена (а ведь могли бы!). Мордатый чин из ФСБ, передававший рукопись, умилил собравшихся словами о том, что «это произведение было впервые напечатано не у нас в стране, к сожалению, а в 1980 году в Швейцарии». Сожалеет!!! Уж чья бы корова мычала… Он вряд ли мог быть одним из тех, которые без церемоний изымали ее при обыске в феврале 1961 года. Этим персональным пенсионерам сейчас, как минимум, за семьдесят пять. Уровень чинов шмональщиков (полковник и майор) показывает уровень, с которого поступило в КГБ распоряжения на обыск и арест рукописей, — не ниже секретаря ЦК КПСС. Впрочем, никто статусом ниже и не мог давать такие указания.

На «церемонии» присутствовали прямые родственники В. Гроссмана: дочь и внучка. Им и принадлежит по праву литературное наследство писателя, отнятое на глазах у семьи под давлением и угрозой. Им и должны были быть возвращены рукописи без церемоний, но с извинениями, а уж они решили бы, как с ними поступить: хранить у себя, продать или передать в чьи-то руки. Может быть, с ними договорились? Но об этом на «церемонии» и в комментариях СМИ не было сказано ни одного слова. Государство-бандит отняло, государство-правопреемник бандита — присвоило?..

— Надежда КожевниковаПортрет лица

Когда отец ушел из семьи, Тане исполнилось четыре года, брату два. В послевоенное время, Таня родилась в сорок шестом, неполные семьи воспринималась скорее как правило, чем как исключение. Мама об отце не упоминала, ни плохо, ни хорошо. И Таня никогда не задумывалась почему, какие были причины, чтобы отец не только оставил своих детей, жену, но и ни разу не появился, пропал, будто умер.

Мама у Тани и Владика обладала характером, мужеством, стойкостью во всех обстоятельствах. Её, возможно, излишняя суровость с детьми объяснялось и трудными условиями быта, скудной зарплатой, а так же одиночеством обманутой женщины, не унижающейся ни до каких попыток как-то украсить личную жизнь, если не новым замужеством, то хотя бы допущением ухажеров.

В детстве никому не дано осознавать собственных родителей объективно. Ни их решения, поступки, ни внешний облик. Но у Тани тут обнаружилась природная, видимо, особенность. Уже лет в десять-одиннадцать она находила в толпе, в метро, в трамваях красивые лица, любуясь ими, и с сожалением признавая, что её мать к числу таких баловней судьбы не принадлежит. Возникала догадка, что сама она, Таня, наверно. похожа на отца…

— Хаим СоколинДетские истории

Мирра — моя двоюродная сестра. Единственный поздний ребенок в семье. Растет в тепличных домашних условиях. Активная любознательная девочка. Любит петь, танцевать, знает много стишков и сказок. По развитию опережает свой возраст. В 1952 году, когда ей исполнилось пять лет, родители решились, наконец, отдать ее в детский сад. Мама была против, но папа настоял. “Надо, чтобы ребенок общался со сверстниками, вошел в коллектив”, — сказал он.

И вот Миррочка первый день в садике. Дома ждут с тревожным нетерпением. Как ее примут дети, найдет ли она с ними общий язык?

— Доченька, — спрашивает мама, как только бабушка приводит ребенка домой, — ну, расскажи, как было в садике?

Миррочка становится по стойке смирно, ноги вместе, руки по швам и звонко произносит: “Спасибо великому Сталину за наше счастливое детство!”

— Какой ужас, — шепчет папа.

— Я знала, что это плохо кончится, — голос мамы дрожит.

Больше вопросов Миррочке не задают…

— Элла ГрайферИ очень просто

… В нашей культуре есть миф изгнания из Эдема в наказание за попытку присвоить «познание добра и зла», т.е., говоря словами Стругацких, как и почему оно (мироздание) тикает. Нет-нет, это вовсе не запрет познания как такового и уж тем более не запрет секса (толкование очень позднее и о-о-очень вольное!), а вполне объективное наблюдение: человеческое знание было, есть и всегда будет неполным.

Познание чего бы то ни было — от космоса до городской канализации — есть не что иное как построение мысленной модели этого самого чего-то с последующей практической проверкой: если модель позволяет предсказывать, как это что-то при определенных обстоятельствах себя поведет, значит — она адекватная, т.е. пригодная для воздействия в желаемом направлении на это самое «нечто» или, наоборот, для защиты от его воздействия.

Знание как таковое — не самоцель, но необходимое условие для использования познаваемого объекта в соответствии с нашими потребностями, и если бы было наше знание абсолютным, то абсолютной была бы и наша власть над разными объектами, а возможно и над другими людьми. Не зря висел в каждой советской школе лозунг «Знание — сила» — перевод немецкого Wissen ist Macht — если точно, это даже не «сила», а скорее «власть».

Так вот, абсолютной власти никогда не будет у нас, потому что всякая модель верна лишь отчасти. Ее можно совершенствовать, дополнять или заменять другой, но с моделируемым объектом она никогда полностью не совпадает. У всякой модели — свои границы адекватности. Иногда они закладываются и оговариваются прямо при ее создании (во избежание излишних затрат), иногда — выявляются лишь века спустя, но рано или поздно придется на них наткнуться…

— Юрий КирпичевИскусство миллионов

Нет, речь пойдет не о масс-культуре. Хотя мозаика была настолько распространена в римской империи, что можно говорить и о массовости. На территории одной только Римской Африки, в ее городах и виллах сохранились тысячи мозаичных композиций — а сколько их не дошло до нас, сметенных ветром времени! Еще больше мозаик осталось на юге Франции, и особенно в Испании, но и Британия может похвастать прекрасными образцами — взгляните на этот снимок, не говоря уже о метрополии, об Италии, а тем более о городах Эллады и Азии, где это искусство, собственно говоря, и появилось.

Большинство их относится ко II-III векам нашей эры, когда вся Европа была одета в строительные леса и по всей тогдашней ойкумене стучали молотки каменщиков и топоры плотников — это были три века непрерывного грандиозного строительства! — на месте варварской лесной дикости возводился новый мир, возникала блистательная цивилизация. Но немало каменных «полотен» оставил и век IV, век надлома и угасания.

Что-что, а не только воевать, но и строить римляне умели и строили воистину на века, поэтому так много памятников их архитектуры сохранилось с тех пор, несмотря на беспощадность времени, на тысячи дождей и бурь, пошумевших над миром, на землетрясения и разрушительную деятельность самого человека. Знаменитые римские дороги и сейчас ведут в Рим, акведуки потрясают воображение, а, скажем, Колизей горожане растаскивали на камень тысячу лет, но он и сейчас производит внушительное впечатление. Уровня же римской сантехники и канализации Европа достигла лишь в XIX веке. И то далеко не везде…

Ноябрь 2013 — ЗаметкиСемь искусствМастерская:

— Адриан Топоровкрестьяне о Бабеле. К 120-летию со дня рождения писателя. Публикация и предисловие: Игорь Топоров

В 1926 году в московском Государственном издательстве был впервые опубликован сборник новелл И.Э. Бабеля «Конармия». А уже в феврале 1928 года молодой учитель и начинающий писатель А.М. Топоров, как всегда, мастерски и артистично прочитал кое-что из этой книги малограмотным или вовсе безграмотным алтайским крестьянам из коммуны «Майское утро». Во время ее обсуждения эти мужики и бабы особенно выделили два рассказа: «Жизнеописание Павличенки, Матвей Родионыча» и «Соль». В 1930 году стенограмма этого разговора вошла в книгу А.М. Топорова «Крестьяне о писателях».

Жизнь тяжелым катком прошлась по обоим писателям… А.М. Топоров в 1937 году так же был незаконно репрессирован. Смертной казни, правда, чудом избежал и до 1943 года отбывал наказание в исправительно-трудовых лагерях ГУЛАГа. А книга «Крестьяне о писателях» на позорном судилище над ним фигурировала среди вещественных доказательств вины автора — и во многом из-за разбора коммунарами тех самых двух бабелевских рассказов…

Автор этого небольшого исследования не ставит перед собой задачу литературоведческого анализа рассказов «Жизнеописание Павличенки, Матвей Родионыча» и «Соль», а также соответствующего отрывка из первого издания книги А.М. Топорова. Читателю журнала просто предлагается достать с книжной полки и обновить в памяти бабелевские первоисточники, а затем узнать из настоящей публикации, что же думали о них в далекие двадцатые годы прошлого века простые сибирские крестьяне и — пока еще будущий — «враг народа», сельский учитель и писатель А.М. Топоров. И сделать самим вывод, можно ли назвать человечным сталинский режим, при котором на одной чаше весов оказались всего лишь несколько рассказов из «Конармии» и чуть больше десятка страничек записи крестьянских мнений о них, а на другой — расстрел И.Э. Бабеля и более чем двадцатилетние тюремно-лагерные мытарства А.М. Топорова…

— Азарий МессерерСкандал и слава

Когда эти два слова стоят вместе, мы невольно считаем, что речь идет о славе незаслуженной, искусственно раздутой. История однако знает немало случаев, когда именно со скандала начиналась известность будущего классика. Об одном таком примере я впервые услышал от выдающегося гарвардского профессора и литературного критика Харри Левина (Harry Levin, ударение на втором слоге). Он и его русская жена Елена Зарудная были большими друзьями Владимира Набокова, щедро помогавшими ему в первые годы эмиграции. Известно, что Набокову приходилось в ту пору работать тяжело и помногу: на жизнь он зарабатывал преподаванием русского языка на временных курсах в нескольких университетах. Удалось, правда, издать несколько своих романов, хотя по гонорарам отнюдь не бестселлеров. Семья порой с трудом сводила концы с концами — пока… не случился скандал. Однажды в «Нью-Йорк Таймс» появилась статья парижского корреспондента о причудах местных издателей: в частности, тот с сарказмом описывал, как в одной книжной лавке ему попался на глаза «полупорнографический» роман неизвестного русского писателя, в оригинале написанный по-английски и изданный в какой-то третьей стране. Это была «Лолита».

Возмущенный Левин тут же написал гневное письмо в колонку редактора, осудив газету за безответственную публикацию непроверенных, сенсационных материалов. На самом деле, негодовал Левин, речь идет о прекрасном романе одного из лучших современных писателей, которым должна гордиться приютившая его Америка. В силу огромного авторитета Харри Левина в литературном мире, редактор «Нью-Йорк Таймс» вынужден был опубликовать письмо и принести свои извинения. Зато издатели, почуяв скандал, уже на следующий день начали названивать Набокову, чье имя вскоре сделалось общеизвестным, книги стали выходить большими тиражами, а «Лолита» принесла миллионы долларов…

— Александр ВоронельALMA MATER

Я приехал из Махачкалы, очаровательной провинциальной столицы Дагестана, населенной 26-ю (по другой версии 32-мя) народами и бывшей до конца 30-х годов местом ссылки. После такого многонационального великолепия Харьков поразил меня своим отчетливо еврейским характером. Лица прохожих, фамилии выдающихся людей и даже названия улиц настойчиво напоминали об этом.

В первый же день в парикмахерской меня заметили: «Молодой человек, наверное, не харьковчанин?» Я ответил, что зато в Харькове жил мой дед. «А какая фамилия у деда?»

Я сказал: «Штраймиш». Неподдельная радость парикмахера произвела на меня впечатление: «Кто же не знал Штраймиша! Он держал писчебумажный магазин на Екатеринославской… Там еще продавались книги и учебники. Как приятно видеть, что внук такого человека вернулся в родные места!»

Это было и вправду приятно…

В университет меня приняли по блату. Вплоть до самого окончания я каждый день ожидал, что отдел кадров еще опомнится и меня выгонят.

После того как меня последовательно не приняли в университеты Московский, Ленинградский, Киевский, мама позвонила своему харьковскому другу детства проф. Берестецкому, а он позвонил своему другу проф. Ахиезеру, а тот обратился к декану физического факультета проф. Мильнеру. Абрам Соломонович Мильнер без малейшего колебания сказал: «Для сына Фанечки Штраймиш я, конечно, сделаю все возможное!»

Чудо случилось, и это оказалось возможным. Уже через год пределы возможного сузились и Абрама Соломоновича сняли с должности…

— Александр ЛевинтовКССР (продолжение, окончание)

… В безжизненном порту я зафрахтовал почти корабль, и мы поплыли мутной гладью вниз по Припяти.

Стоял радиоактивный зной, прилипавший к телу ожоговым загаром. Что-то чирикало в небе и булькало в воде. Тянулись огороды с причудливой ботаникой. И на белесых песчаных косах отдыхало и загорало здешнее редкое население и пацанье.

Нигде мне так плохо и худо не было, как в Зоне. Я физически чувствовал, как творожится кровь в рыхлую белую крупчатую сыпь — и от этого солнца, и от этой воды, и от ив, полощущихся по ней, и от обеда в одиноком пустом ресторане. Я ощущал, что разламываюсь и разлагаюсь и — еще немного — и начну трупно смердеть.

Потом был опять вокзал, неровный строй новобранцев, один уродливей, идиотичней и страшней другого, виснущие на них одноклассницы и соседские девчонки, которым теперь — от кого рожать-то?

Дебиловатое пополнение заливало свое мерцающее пивом и дешевым красеньким, а матери выли на перроне, как будто детей отправляют на Дальний Восток или на Кавказ. Как ни мала стала Родина, а все, что за порогом дома — за порогом материнского сознания.

Бог отвернулся от этих мест, но кто-то должен — хотя бы посетить и отметиться, раз уж сделать ничего нельзя и помочь нечем…

И вот теперь я сижу — отметившийся — на открытой террасе ресторана “Испанский Берег” в Пеббл Бич. Канонада океана здесь еле слышна. Дебелые волны замедленной съемкой накатывают и накатывают на седой песок, белесая поземка брызг медленно крадется к серо-зеленой бахроме кипарисового леса…

— Александр ЛевинтовМой ласковый и нежный зверь, или Избранные цитаты из Ильича. К 96-й годовщине

29 декабря 1917
… Особенно одобряю и приветствую арест миллионеров-саботажников в вагоне I и III класса. Советую отправить их на полгода на принудительные работы в рудники (ПСС, т. 50, с. 21-22).

10 января 1919
… Богатой квартирой считается также всякая квартира, в которой число комнат равняется или превышает число душ населения, постоянно живущих в этой квартире (ПСС, т. 54, с. 380-381).

Август 1919
… расстреливать тотчас за невыход из вагонов (ПСС, т.39, с.171-172).

16 октября 1919
… Найдите тех, кто работал со Сталиным и повторите все его приемы, особенно насчет пулеметов на автомобилях, взрывов шоссе о прочее ( Лен. сб. XXXVIII, с. 271).

— Александр ЛевинтовСудьбы

Я родилась где-то в Германии, сразу после войны. Меня назвали Аней, потому что это — и русское и немецкое имя. Отец мой говорил по-русски, мама — по-немецки, и вокруг все мужчины говорили по-русски, а все женщины — по-немецки, и поэтому я долгое время думала, что существует два языка — мужской и женский, и что только дети правильно и полностью понимают оба эти языка, а взрослые забывают язык другого пола и плохо его помнят. Поэтому мы, дети, часто были переводчиками между всеми мужчинами и всеми женщинами, а не только дома.

Когда объявили о том, что нужно уезжать из Германии, никто из русских не хотел возвращаться к Сталину. Все знали, что их ждет казнь или Сибирь, которая хуже казни. Я с детства очень боялась Сталина и по ночам, перед сном, рассказывала ему, что плохого сделала за день, но часто врала и умалчивала, чтобы меня не казнили и не отправили в Сибирь.

Кругом говорили про какой-то черный список у властей, по которым людей насильно отправляли к Сталину. И все боялись идти в комендатуру, потому что никто не знал, есть он в этом черном списке или нет.

А мой отец пошел. И его не оказалось в черном списке, и ему сказали, что он может ехать — в Россию, в Австралию, в любую страну Европы, в Америку, куда угодно. Он сказал: в России меня обязательно посадят, хотя меня нет в черном списке, в Австралию или еще куда-нибудь я не поеду, потому что я там буду иммигрантом, и мои дети будут иммигрантами, и их дети будут иммигрантами. А в Америке все — иммигранты…

Александр МатлинЯнки на Руси

… Право, это сущее наслаждение — быть иностранцем в России!

Так думал я, молодой повеса преклонного возраста, высаживаясь из самолёта в Шереметьево. Со мной прилетели ещё двое, Бобби и Джимми, мои сотрудники, коллеги, специалисты, в общем — сливки инженерной мысли. Бобби был крупный, белобрысый мужик с прозрачными глазами и тяжёлой походкой. Джимми — наоборот — бледный, щуплый шатен с постоянной полуулыбкой на губах. Оба они были по должности старше меня, но в России это не имело значения. Здесь они были не начальниками, а глухонемыми дебилами, поскольку не понимали языка окружающей среды. И меня заранее распирало от чувства превосходства.

— Ребята, — назидательно говорил я своим коллегам незадолго до нашей командировки, — русский язык — один из самых трудных в мире. Там одних падежей не пересчитать. Вы не постигнете его за оставшиеся два дня. Но вам надо хотя бы научиться пить на русский манер, иначе наша миссия провалится. Хотите, пойдём в бар, закажем восемь унций водки, и я вам покажу, как это делается?

— Нет, — высокомерно ответили сливки инженерной мысли. Мы не пьём алкогольных напитков.

— Пожалеете, — сказал я…

— Антон Носик и Павел НерлерМандельштам 1938. Мемориальный проект (часть 234)

Пару лет назад промелькнуло сообщение о том, что в самолетном парке «Аэрофлота» появился авиалайнер А-330 «О. Мандельштам», предназначенный для полетов на дальнемагистральных маршрутах (в Америку, Азию, на Дальний Восток).

Тем самым Осип Мандельштам получил высшее государственное признание — стал одним из признанных брендов России, ее символом и, если хотите, представителем. Признанным правопреемницей той страны, что убила его и сделала все для того, чтобы и стихи его тоже сгинули, не попали к читателю.

Представитель «Аэрофлота» приходил в сентябре в Мандельштамовское общество для того, чтобы вручить модель этого самолета. И так уж случайно совпало, что в том же сентябре один из нас перелетел на авиалайнере «Осип Мандельштам» самым последним мандельштамовским маршрутом — из Москвы во Владивосток.

…Ровно 75 лет тому назад, 12 октября 1938 года, на полустанок «Вторая речка» к северу от Владивостока прибыл эшелон с 700 заключенными. Их путь от Москвы занял 35 дней — тяжкий и изнурительный.

Одним из прибывших был Осип Мандельштам — великий русский поэт.

Жизни ему оставалось всего и ровно 12 недель, два с половиной месяца. 27 декабря стариковское, изношенное его сердце перестанет биться, а израненная душа — мучиться.

Мы, Антон Носик и Павел Нерлер, хотели бы напомнить всем, кого это волнует, об этом «юбилее» и о «юбиляре». Для этого мы решили отозваться на последний путь поэта серией публикаций, посвященных последним месяцам и дням жизни Мандельштама и увековечению его памяти…

— Ася КрамерО жареном петухе, амбарных книгах и роли лошади в истории

Не знаю, чего больше — смеха или горя. Конечно, горя — оно безмерно. Мать, беременная на пятом месяце, младшая ее сестренка неполных двенадцати лет, родители отца, еще кто-то из родственников, на подводе, запряженной лошадьми, в спешке покинули Кишинев. Это лошади сыграли потом особую роль, поэтому я это лошадиное обстоятельство подчеркиваю. Беженцы на подводах с лошадьми, конечно, испытывали жалость к пешим беженцам, но даже и некоторое превосходство. Так уж человек устроен. Даже в эпоху бедствий и страданий (а может именно при них) чувство некоторой удачливости в сравнении с другими как-то помогает, видимо вырабатывает тот самый серотонин, который и позволяет справляться с самыми крутыми невзгодами жизни.

У деда были лошади, а также приземистый, но просторный дом в старой части Кишинева, на улице Иринопольской. В этом доме дед Симха Фридман жил с женой, малолетним сыном Левушкой и взрослыми детьми с семьями… У каждой семьи было по две комнаты с отдельным входом. Там же была аптека, которой вроде бы владели обе сестры.

Мои родители поженились в ноябре 1940 года. Мама, высокая статная девушка, обожавшая «Евгения Онегина» (его читали подпольно; вообще, просвещенные круги говорили по-русски, ведь румынская власть была всего-ничего: от Брестского мира до пакта Риббентропа-Молотова), говорила подружкам: «какой этот Фридман неинтересный!» Надо сказать, что в русском языке тогдашней Бессарабии слово «интересный» означало внешнюю привлекательность, не имея ничего общего с такими понятиями, как интересный собеседник, знающий, начитанный и др. Отец действительно был длиннолиц, с бесподобным еврейским носом картошкой, но шутку любил и был всегда заводилой компании…

— Борис ТененбаумМуссолини. Главы из новой книги

Муссолини, который к своим 26 годам успел посидеть и в Италии, и в Швейцарии, и даже во Франции — куда его занесло в юные бродяжнические годы — австрийскую каталажку впоследствии очень рекомендовал как наиболее удобную и гуманную.

И суд в Австрии оказался честным и непредвзятым — Бенито Муссолини был очищен от подозрений и выпущен на свободу. Но полиция в пограничной полиции, да еще в преддверии визита государя, конечно, поставила на своем — и Муссолини был снова арестован и выслан как «…опасный радикал…».

В результате он опять оказался в родных краях, в окрестностях Форли, города для свинопасов. Его отец, Алессандро Муссолини, тем временем оставил свою не слишком систематическую работу кузнеца, и открыл что-то вроде кабачка, под воинственным названием «Берсальер». По-видимому, он назвал так свое заведение в честь сына, отслужившего срочную в берсальерах — но Бенито после жизни в “…настоящих культурных центрах…” искал себе горизонты пошире.

Еще из Трента он завел переписку с редактором влиятельного журнала “La Voce” — «Голос». Бенито Муссолини в самых почтительных выражениях высказывал свое восхищение и самим журналом, и стилем его редактора, и выражал надежду когда-нибудь там напечататься — ну, и из этого ничего не вышло…

— Виктор КаганСтрах и тревога

Страх прежде всего дитя опыта. Малыш тянет пальчик к свечке — хочет прикоснуться к колеблющемуся чуду пламени, еще не зная, что оно может обжечь. Если заботящиеся о нем взрослые уберут от него все свечки, он когда-нибудь бесстрашно сунет голову в печку. Но дай ему полную свободу обжигаться, он может потом всю жизнь бояться огня так, что и к нарисованной кухонной плите ближе чем на пять метров не подойдет. А если он с помощью взрослых сможет провести небольшое исследование, приближая руку к огню и отдаляя от него, то сможет уловить разницу между приятно-тепло и неприятно-горячо и научиться избегать расстояния, на котором тепло начинает причинять боль. Это формирование реального страха. Психология определяет его как эмоцию, возникающую в условиях реальной или воображаемой опасности. Другое дело — как человек реагирует на страх. Одних он стимулирует к поиску выхода из угрожающей ситуации, совладанию с ней и ее разрешению. Других демобилизует, парализует, размазывает по стенке.

Дети проходят через период так называемых возрастных страхов. Жизненный опыт расширяется. В нем, кроме мамы с папой, игрушек и других знакомых вещей, появляются незнакомые люди, всякие червяки, лягушки, животные, осознаваемые темнота и одиночество, гром и молния, смерть … Возникающие при этом страхи в поддерживающей среде проходят сами по себе, оставляя следы разве что в сопровождаемых улыбкой воспоминаниях о детстве.

Хэллоуин и жуткие святочные рассказы — продолжение детских страшилок, которые много лет изучает замечательный петербургский психолог Мария Осорина. Она показала, что страшилки — не случайность на пути развития, а необходимость, своего рода групповая психологическая работа, затрагивающая глубокие слои личности и помогающая совладанию со страхами. Может быть, как раз потому, что чужой для России праздник Хэллоуин отвечает глубоким психологическим потребностям развития, он так быстро становится своим. Это вечер всеобщих страшилок, когда все готовы встретиться с невсамделишным ужасом в обстановке веселья и взаимной поддержки, посмеяться в лицо страху…

— Геннадий ГлуховскийСудьба

Я помню этого шестидесятилетнего высокого, стройного, седовласого человека, похожего на тренера по волейболу. Всегда спокойный говорил он негромко, тщательно подбирая слова.

Он преподавал немецкий и латынь в Калужском Педагогическом институте. Подрабатывая во Всесоюзном Бюро переводов, приезжал в Москву для того, чтобы сдать выполненную и взять новую работу. Иногда, не успев завершить дела в Москве, оставался у нас ночевать. И тогда они с отцом за затянувшимся ужином вели долгие беседы.

Это были мои студенческие годы, я редко появлялся дома к ужину, и потому, как правило, не участвовал в их беседах. Однажды, когда я с наглым невежеством заявил, что мне этот «лающий» немецкий язык не нравится, он покачал головой и с грустью сказал: «Вот, что делают плохие военные фильмы. В них немцы говорят не на немецком языке — это пародия на немецкий язык. Жаль, что ты не можешь читать в подлиннике Гейне…». До сих пор вспоминаю это со стыдом.

О судьбе этого человека много лет спустя рассказал мне отец, бывший во время войны армейским корреспондентом и ставший в мирное время военным писателем. Отец собирался написать о нем повесть, но целый ряд причин не позволил ему это сделать.

Не так давно я перечитал отцовские записные книжки и дневники военных лет. Мне удалось собрать некоторый архивный материал, воспоминания самых разных людей. И я счел своим долгом рассказать историю этого человека…

— Евгений БерковичФизики и время. Портреты ученых в контексте истории

… Об этих же «несущественных неясных местах» современной физики говорил и всемирно почитаемый патриарх английской науки Уильям Томсон, получивший в 1892 году титул лорда Кельвина. В своей знаменитой лекции, прочитанной в Королевском обществе 27 апреля 1900 года, он заявил, что физика практически решила все стоящие перед ней задачи и построила красивую и ясную теорию, согласно которой теплота и свет являются формами движения. И только два облачка омрачают ясный научный небосклон. Первое облачко — это вопрос, как может Земля без трения и потери энергии двигаться через упругую среду, каковой является светоносный эфир? А второе облачко — это непреодолимые противоречия теории и опыта в вопросе об излучении «абсолютно черного тела».

Анализ лорда Кельвина оказался поистине пророческим. Именно из этих двух «болевых точек» и выросла вся современная физика. Буквально через несколько месяцев после выступления британского ученого повзрослевший и ставший уже профессором Берлинского университета Макс Планк решил проблему абсолютно черного тела, введя теперь привычное, а тогда поистине революционное понятие «квант» энергии. А через пять лет, в 1905 году, никому не известный тогда двадцатишестилетний эксперт третьего класса в Федеральном патентном бюро швейцарского Берна Альберт Эйнштейн предложил свою теорию относительности, в которой не было места светоносному эфиру…

— Зоя Мастер: Голос сокровенный. Интервью с Олегом Погудиным

— Надо сказать, Вы тогда оказались в замечательной компании лауреатов: Мстислав Ростропович, Валерий Гергиев, Юрий Любимов…

— На этой церемонии каждый из лауреатов должен был выступить. И вот представьте моё изумление, когда после исполнения мною романса Галина Павловна встаёт, знаменитым своим царственным жестом просит внимания и говорит о том, что прослушала в Нью-Йорке кассету с моими записями, которую ей дал знакомый, и считает мой голос уникальным.

— И зал замер.

— И я тоже, потому что этот её жест меня потряс. В смысле поддержки, это был царский подарок, без которого многого бы не случилось.

— Вы имеете в виду Ваше нынешнее положение на российской сцене?

— Да. Я имею в виду отзывы от людей такого масштаба. Спустя 10 лет я стал проситься к ней в Центр оперного пения, потому что почувствовал необходимость восстановить академическую вокальную форму.

— Галина Вишневская известна своей бескомпромиссностью, привычкой говорить в лицо то, что считала нужным. Как педагог, она щадила самолюбие учеников?

— Её обаяние и профессионализм исключали саму возможность обиды и тем более, конфликта. Она была личностью такого масштаба, что всё, предложенное ею, было бесценным…

— Игорь Ефимов«История вынесет свой приговор»

Как мелко и жалко — как преданно и самоотверженно — мы увлечены — мы отдаёмся сегодняшнему дню! Но не потому ли, что в глубине души знаем: из тысячи пустяшных дней сложится пирамида Истории.

История вынесет свой приговор. Скорее всего — смертный.

Зло не имеет своей силы на Земле. Для своих непрекращающихся зверств и жестокостей оно всегда пользуется силой и могуществом Добра.

В конечном итоге, весь спор и распря на Земле идут между ленивым и трудолюбивым.

Самая важная наука ближайших лет — злобоведение.

Торт «Наполеон», зубная паста «Рембрандт», посудомойная жидкость «Аякс», конфеты «Моцарт», водка «Пётр Первый», печенье «Гойя», презервативы «Троянец» — вот истинные вершины посмертной славы.

Большие народы гордятся своей силой и величием. А малые — тем, что они ухитрились выжить рядом с таким величием…

— Иосиф РабиновичМемуары

Когда я вышел из машины, ночь распахнулась передо мной, как развесистое дерево, накрыв меня россыпями мерцающих звезд. Их далекий и холодный свет подчеркивал мою слабость и ничтожество. Если садовая бабочка живет день или два, то это мало что значит для окружающей жизни, за исключением, возможно, другой бабочки… Было прохладно, и моя нога привычно ныла к похолоданию. Опираясь на трость, отошел от машины и глядел на светящееся море, был поздний август. Ехать никуда не хотелось. Особенно туда, куда ехать было надо. Что за мерзкое понятие «надо», повторил я вслух неведомо для кого — кругом ни души. Выругавшись в пустоту, я вернулся к машине и сразу заметил ее. Большая жирная ночная бабочка Мертвая голова сидела на самой середине лобового стекла. Видимо, она послужила последней каплей, переполнившей чашу моего терпения, и я с неизъяснимой злобой ударил по ней тяжелым набалдашником трости. Стекло треснуло и поползло. Осколков, конечно, не было, но как раз напротив лица водителя образовалась дырка. В таком виде ехать нельзя, с облегчением подумал я. Обратный путь до ближайшего автосервиса занял немного времени, но нужного стекла не оказалось, и пришлось ехать домой.

Уснул я мгновенно. Утром встал, побрился, принял душ и, сварив кофе, включил ТВ. Дикторша в черной блузке со скорбной улыбкой сообщила о теракте в Н-ске, куда я собирался вчера. На экране жутко смотрелись развалины дома, где проживал человек, встреча с которым так тяготила меня вчера…

— Лев БердниковЦари и евреи — 3

Собиратель Руси, державный великий князь Иван Васильевич привечал в своём Отечестве и иудеев. Им было дозволено “торговлю чинить” и беспрепятственно колесить по городам и весям Московии. Повсюду можно было заприметить еврейские повозки, обтянутые парусиной. “Высокие, худощавые лошади нерусской породы, — живописал в историческом романе “Басурман” Иван Лажечников, — казавшиеся еще выше от огромных хомутин, испещренных медными полумесяцами, звездами и яблоками, давали знать о мере своего хода чудным строем побрякушек такого же металла. На передках сидели большею частью жиды… В тогдашнее время не было выгодной должности, которую не брали бы на себя потомки Иудины. Они мастерски управляли бичом и кадуцеем, головой и языком… Во Пскове, в Новгороде и Москве шныряли евреи-суконники, извозчики, толмачи, сектаторы и послы…. В авангарде, из-под общипанного малахая и засаленного тулупа торчала, как флюгер, остроконечная бородка и развевались пейсики, опушенные морозом”.

И всё же великое княжение Ивана III стало злополучным для евреев на Руси. Ведь именно при нём восторжествовали воинствующая нетерпимость и решительное неприятие иудаизма и евреев. Словами “жид”, ”жидовин” стали называть “совратителей душевных”, испытывая перед ними суеверный страх. Это именно в годину Ивана Великого запылают “костры очищения” — аутодафе, в которых сожгут заживо в прах десятки так называемых “жидовствующих” — отступников от Христовой веры. Но произойдёт это уже на самом излёте его правления, а поначалу великий князь оказывал еретикам молчаливое покровительство и долго (десятилетиями) всё противился, медлил и никак не решался предать их казни…

— Лорина ДымоваКуда течёт река? Стихи из новой книги

Когда б не та безумная неделя,
Летящая под белый звон метели,
Слова бессвязные твои… мои… твои… —
Я так и думала бы, что на самом деле
Не существует никакой любви.
А все рассказы про нее и песни —
Так это выдумки, чтоб было интересней.
И никому не провести меня!
А разговоры о какой-то бездне —
Плетенье слов, пустая болтовня,
Чтоб нам хоть каплю веселей жилось,
Чтоб мы чего-то ждали и хотели…

Я так и думала бы.
Но была неделя,
Когда земная отклонилась ось…

— Игорь ЮдовичО консенсусе в исторической литературе

… Сама по себе постановка вопроса об интерпретации, безусловно, справедлива и, конечно, связана не только с индивидуальностью историка, как человека со всеми его достоинствами и недостатками, но и принадлежностью его к определенной исторической школе, к господствующим в данное время представлениям в обществе, в конце концов — к своему поколению со всеми его предубеждениями. Характерный пример — отношение к отцам-основателям американской республики. Где-то до начала 1830-х, пока живы были они сами и люди, знающие их лично, они не были предметом обожествления или какой-либо исключительности. В исторических работах этого периода они представляли из себя совершенно обыкновенных людей, волею случая оказавшимися в нужное время в нужном месте. Последующие годы, где-то до 1880-х, историки почти не вспоминали отцов-основателей, хотя постепенно отрицательные черты и поступки некоторых из них стали уходить из сознания новых поколений, уступая место пониманию того, что все вместе, как группа, они были уникальны во многих аспектах, а именно в тех, что оказались решающими во время обретения Независимости и учреждения Конституции. При этом новые поколения постоянно находили что-то свое — хорошее или плохое — в поколении отцов-основателей, таким образом не давая умереть самой дискуссии и поиску консенсуса. В 1830-50-е их ругали за неопределенность в Конституции по вопросу разделения суверенитета между штатами и федеральным правительством. После — за создание реальной возможности коррумпированного большинства одной из партий в Конгрессе. Во время Гражданской войны их ругали за нерешенный вовремя негритянский вопрос. После — за отсутствие гражданских прав у женщин, в 1920-е — за конституционную слабость Президента, особенно в критические для внешней политики события. И так продолжается до наших дней.

Но во всей истории Соединенных Штатов нет периода и Президента, спор о которых продолжался бы с такой безрассудной яростью на протяжении такого длительного времени, как спор о том, что произошло в 1928-1940 годах — Великая Депрессия и выход из нее — и о роли Франклина Рузвельта в это время и о последствиях его управления страной…

— Михаил МоргулисБеззащитность гениальности

Правда всегда на прицеле. Ложь — в бронежилете. А за ней ещё платная охрана. Талант раним, посредственность сильна и неуязвима. А гений беззащитен.

У Евтушенко суперзвериное чутьё на литературу. Он за сто метров учует в интеллигентном человеке графомана.

Я говорю с ним — и думаю, не удивительно, а логично, что правдой убили гораздо больше людей, чем неправдой. Благодаря неправде многие люди ещё живут и не корчатся от инфарктов. Я неправдой спасал многих. Они оживали, расцветали, становились уверенней и счастливей. А правды многие не выдержали. Правда — как стоп-кран в поезде: останавливает сердце.

У Евтушенко ампутировали ногу. Я шёпотом сказал об этом жене и посмотрел в зеркало: не изменился ли я после этого. Ведь ампутировали часть моей эпохи. Но потом сказал ему по телефону: Это хорошо! Это плата за жизнь. Это плата за то, что вы остались с нами.

А потом добавил (не ему, а самому себе): Вы остались с нами, ещё живущими, а вы неимоверно нужны…

— Михаил ПробатовСтарый сапожник и негритёнок

Далёкий предок его — прадед, а может и ещё дальше тому назад — человек был сильно везучий — такому счастливцу бухарские евреи часто дают прозвище — Маст. И он в давние времена был у великого эмира Бухарского казначеем — может, и врут, конечно, а почему бы и нет? Маст, однако, не только счастливец и не всегда ему везёт. Так называют и людей беспутных, кому удача легко даётся и кого она — паскудная девка — покидает легко. Так и пьяниц называют, игроков, отчаянных женолюбов — людей, хотя и не злых сердцем, но слишком уж беспокойных и по-детски, а не всерьёз, бесстрашных. Этот его предок был как раз из таких. Он в нарды проиграл всё своё имение, и под старость ему пришлось у одного бая пасти овец. Однако, в память о знатном прошлом того человека прилипло к их роду прозвище Маст. Когда русские пришли, когда велено было всем давать фамилии, дед его получил фамилию по имени того бая, на которого его отец батрачил, только переиначили на еврейский манер. Хозяина звали Саламбай — так батрацкого сына записали Шаломбаевым. Но отец Симхи стал писаться Маст-Шаломбаевым, чтобы счастливое прозвище не забылось в его роду. Так и пошло.

Это я о ком? А в Иерусалиме знаю я одного беглого — сбежал он от живодёрни, а зовут его Симха Маст. Симха — это по-ивритски, а по-бухарски будет Симхо, разница невелика. Это про него.

В Союзе Симхо был сапожником, модельную обувь шил у себя в мастерской — не хуже Саламандры. Хорошие бабки наваривал. Он числился за районным комбинатом бытового обслуживания — план получал, и сдавал восемь рублей в рабочий день. Вроде за мелкий ремонт. А на самом-то деле у него в мастерской работало всегда не меньше пяти-шести человек — хорошие мастера, и каждый был не бедняком. У него работали только евреи, других он не нанимал, хотел, чтоб можно было верить, при совке ведь это всё стрёмно было…

— Михаил СидоровКомплекс Измаила

Интересный факт был подмечен Станиславом Лемом в его статье «Провокация» (это — квазирецензия на вымышленную книгу несуществующего немецкого философа Хорста Асперникуса «Геноцид»): по прошествии десятилетий после Холокоста так и «не появились воспоминания палачей, которые — пусть бы и анонимно — описывали свои ощущения». Лем объясняет это «абсолютное молчание» по-своему — «равнодушием актера к давно отыгранной роли».

Уточним: один «мемуар палача» все же был опубликован — в 1949 году, то есть за тридцать лет до появления «Провокации» С.Лема. Автором «воспоминаний» был… Хорхе Луис Борхес. Герой его новеллы «Deutsches Requiem» — некий Отто Дитрих цур Линде, заместитель начальника концлагеря, — в исповеди перед казнью пишет об одной из своих жертв, еврейском поэте Давиде Иерусалеме: «Не знаю, понял ли Иерусалем, что я убил его, чтобы убить в себе жалость. Для меня он не был ни человеком, ни даже евреем; он стал символом всего, что я ненавидел в своей душе. Я пережил вместе с ним агонию, я умер вместе с ним, я в каком-то смысле погубил себя вместе с ним; так я сделался неуязвимым».

Что ж, вероятно и версия С.Лема приемлема, когда приходится объяснять необъяснимое. Но зададимся другим вопросом, памятуя о борхесовской мистификации: а что, собственно, палачи вообще могли ощущать и что могли вспомнить? О чем и на каком из человеческих языков они могли написать свои воспоминания? (Ведь до сих пор даже ни один самоубийца не смог внятно объяснить причин суицидального акта.) Не исключено, что ими двигал страх; но это был вовсе не страх перед бесчеловечностью режима (эта бесчеловечность ими же самими и создавалась), это был непреоборимый и неописуемый ужас, прущий из самых темных закоулков подсознания и порождавший восторг убийства.

Более полувека назад на иерусалимском судебном процессе давал свои показания Адольф Эйхман, в 2000 году были опубликованы его дневники… Ну и что мы из них почерпнули? Заглянули в инфернальные глубины души этого злодея? Раскрыли какую-то ужасную его тайну? Да ничего подобного! «Отчет о проделанной работе», рассуждения бухгалтера, жалкие попытки оправдаться — и никаких «ощущений». Рутина, обыденностью и пошлостью которой была поражена еще Ханна Арендт («Банальность зла»).

Сами по себе «будни» Катастрофы жутки — они способны поставить на грань безумия впервые узнавшего о них нормального человека своей запредельной бесчеловечностью. Так что же защищало души этих нелюдей от самоиспепеляющего огня совести? Что сделало их, наподобие борхесовского цур Линде, «неуязвимыми»?..

— Моисей БородаЯ найду

Первую встречу с тобой я запомнил на всю жизнь. Я даже запомнил день, когда это случилось. Пятнадцатого октября сорокового года, спустя несколько дней после того, как твоё подлое правительство разрешило интернировать евреев-иностранцев…

В этот день мы с матерью вышли из дома купить продуктов. Отец боялся выйти на улицу, чтобы не быть немедленно задержанным. К мужчинам было особенно жестокое отношение — ты это хорошо знаешь, Делорж. …Ну да, откуда тебе знать, ты же ведь… Хватит, Делорж, я уже один раз сказал тебе: хватит!

В тот момент, когда мы выходили, из соседнего дома вышла женщина с двумя детьми — девочкой — ей было, наверное, лет пять — и совсем маленьким мальчиком, которого она держала на руках. Они шли нам навстречу. Достаточно было одного взгляда, чтобы увидеть, с каким обожанием женщина относилась к своим детям. Мы с матерью залюбовались ею, она, поравнявшись с нами, поздоровалась и прошла с детьми дальше. И в этот момент я услышал, как кто-то сзади громко, явно желая быть услышанным, произнёс: Regarde cette salope juive comme elle s’accroche à ses mioches.

Я обернулся. Сзади стояли двое. Один ещё показывал рукой на женщину, и я понял, что слова, которые я услышал, произнёс он. Это был ты, Делорж. Ты. Я навсегда запомнил твою улыбку. Улыбку победителя. Хозяина. Указывающего рукой на жертву. Ты уже тогда видел себя таким…

— Надежда КожевниковаКаин, где брат твой Авель?

Я поняла, что пока не напишу про этот фильм, мне нечем будет дышать. Но о чем он?

Называется «Aftermath», сделан поляками… Он выпадает из ряда общепризнанных шедевров, таких, как «Список Шиндлера», «Пианист» , «Выбор Софи», «Ключ Сары».

Чем же он отличается? Вопиющей как бы небрежностью, отсутствием профессионального лоска, будто все актеры, включая основных персонажей, двух братьев, взяты случайно из уличной толпы, массовки. Унылый до смертной тоски, пейзаж, неряшливый быт настолько сливается с нашим, наших соотечественников недавним прошлым, что мой муж с мрачной ухмылкой произнес: «Узнаешь? Россия-мать…»

И да, и нет. Нет, прежде всего, потому, что подобный, пронзительный разоблачительный, антипатриотичный фильм в нынешней России никто бы не осмелился сделать. А поляки смогли, что свидетельствует о различии в менталитете их и нашей нации. Польша — Запад, Европа, а Россия, как была, так и остается азиатской, рабской, где большинство безоговорочно послушно меньшинству, неважно при каком режиме, царском, большевистском или нуворишески-олигархическом.

В репутации любого народа, есть, найдутся, конечно, мрачные, позорные факты, но их принято ретушировать. Но не всем, не всегда. Грех антисемитизма у поляков не смываем. Знаю, у меня бабушка по маме из Варшавы. Такой грех утаить нельзя — только содрать вместе с кожей, до мякоти, обнажая зияющую рану…

Я не спала ночь, посмотрев этот фильм. Удивительно, но при скупости, скудности видеоряда, отсутствии эффектных, проверенных приемов, выдавливающих у зрителей облегчающую их совесть слезу, помню каждый там кадр, от начала и до конца. Этот фильм — как кость в горле застревает. Он — о нас. О нас всех.

— Рена ПархомовскаяТетя Праздник

Я пошла на похороны вместе с моей подругой и ее мамой, жившими в Козицком переулке, и мы присоединились к очереди на Пушкинской улице.

До сих пор не могу понять, что подвигло меня на этот поступок. Я росла в семье, где папа в домашнем кругу иначе как «а гозлен» Сталина не называл. Никаких иллюзий по поводу советской власти, державшей в тюрьме и расстрелявшей несколько членов нашей семьи, у меня не было. Любопытство? Стадное чувство? Желание видеть «живьем», если так можно выразиться о покойнике, тирана, страх перед которым парализовал всю страну? Убедиться, что его и вправду нет, и что жизнь, несмотря на это, продолжается?

До сих пор не могу ответить на этот вопрос. Но вот пошла и втиснулась в колонну, которая организованно двигалась почти до Столешникова переулка. Неожиданно сзади стала напирать толпа, превратившая всех за несколько минут в кричащую, хрипящую, обезумевшую, пытающуюся уцелеть массу.

Когда нас, словно водоворотом, пронесло мимо железных ворот ломбарда, я увидела Адама без шапки, в разорванном пальто, пытавшегося оттащить от страшных железных прутьев Ксану, защищая ее собой и стараясь поменяться с ней местами. Впрочем, это только мелькнуло в моем помраченном сознании. Мне было не до них. Нас со Светой и ее мамой буквально втолкнули в продуктовый магазин на углу Столешникова переулка и, уже стоя возле прилавка, стараясь отдышаться, я увидела как конь, похожий на Клодтовского, разбивает копытами витрину. У Столешникова дежурила конная милиция, Пушкинская улица была перегорожена танками.

Мама моей подруги бросилась умолять молоденького солдата, чтобы он пропустил нас назад.

— Со мной две девочки, одна не моя, — плакала она.

Никто в тот момент не знал, что творится сзади и сколько поклонников или ненавистников Сталина, словно слуг во времена скифов, ушло в этот день из жизни вслед за «хозяином».

Милиционер молча показал нам, чтобы мы пролезли под дулом орудия…

— Томас Вулф: Анатомия одиночества. Перевод с английского Елены Бандас

В моём детстве любое упоминание книги Иова сразу вызывало в памяти длинную череду тоскливых, беспросветных, неизменно печальных ассоциаций. Так было, верно, и с большинством из нас. Фразы типа ”Утешение Иова”, “Терпение Иова”, “Бедствия Иова” вошли в обиход как идиомы, когда говорят о людях, чьи несчастья кажутся бесчисленными и бесконечными, кто долго и молчаливо страдал, чья печаль никогда не озарялась лучом надежды или веселья. Все эти ассоциации наслаивались, создав для меня сумрачную, холодную, постоянно горестную картину книги Иова. Но любой умный и опытный читатель, кто прочёл эту великую книгу в зрелые годы, поймёт, сколь искажённым было такое представление.

Книга Иова, далёкая от того, чтобы быть угрюмой, серой и унылой, соткана вся целиком, более чем один какой-то воскрешённый в памяти кусок, из чувственного, яркого, бесконечно многообразного и восхитительно осязаемого материала великой поэзии, что привносит в сердце потрясающей музыки вечной скорби — торжествующую мелодию вечной радости.

В этом нет ничего диковинного и странного, но лишь неизбежное и справедливое. Чувство смерти и одиночества, сознание нашей краткодневности и огромное неизбывное бремя страдания, постоянно усиливающееся, никогда не ослабевающее, делает радость прекрасной, трагедийной и невыразимо драгоценной для человека, подобного Иову. Красота приходит и проходит, исчезает в момент соприкосновения с нею, её можно остановить или удержать не более чем течение реки. Из боли утраты, из горького восторга краткого обладания, из губительного великолепия единственного мига — трагический писатель творит песнь радости. Её-то он, по крайней мере, всегда может удержать и сохранить. И его песня полна горечи, потому что он знает — радость быстротечна, она уходит в момент обретения, и драгоценна, создавая полноту величия именно из того, что её ограничивает и разрушает…

Эдварда КузьминаМама маленького принца

«Мамой Маленького принца» назвал Нору Галь (Элеонору Яковлевну Гальперину, 1912-1991) наш прекрасный актер Евгений Леонов. С его легкой руки статья о Норе Галь в «Общей газете» называлась: «У Маленького принца в Москве жила мама». А статья в газете «Симбирский курьер» была озаглавлена «Благодаря ей Маленький принц заговорил по-русски». Да, имя Норы Галь неразрывно связано с прелестным героем этой мудрой и светлой сказки и с именем ее автора Антуана де Сент-Экзюпери. Это благодаря ей вошли в нашу жизнь его заповеди «Ты навсегда в ответе за всех, кого приручил», «Зорко одно лишь сердце» — истинное «евангелие от Сент-Экзюпери».

Чтобы это прозвучало так звонко, афористично, замечательному французскому писателю нужен был незримый союзник, обладающий тонким чутьем слова. Нора Галь впервые прочла эту сказку по-французски в доме своего близкого друга еще со студенческих лет — писательницы Фриды Вигдоровой. И сразу была очарована этой сказкой. И перевела ее залпом, за четыре дня. А потом 30 лет снова и снова шлифовала, оттачивала каждую фразу для каждого переиздания. А сказка переиздавалась каждый год, и не по одному разу. Но началось это ее триумфальное шествие по нашей стране нелегко и не просто. Тогда, в 1959 году, Нора Галь перевела сказку просто для своих друзей, не знавших французского. Но Фрида Вигдорова, человек яркого общественного темперамента (недаром ее знают больше по ее героической защите поэта Иосифа Бродского, по записи позорного суда над «тунеядцем» — будущим Нобелевским лауреатом) ринулась «пробивать» перевод. Она обошла десяток крупных журналов — всюду отказывались печатать. По тем временам сказка подпадала под клеймо «абстрактный гуманизм»…

— Элла ГрайферМир меняется

При описании исторических процессов главная проблема — с чего начать? Они же друг в друга перетекают, не поймешь, где кончается полиция и где начинается Беня… Но от сотворения мира начинать все-таки не хочется, давайте лучше оттолкнемся от одного значимого произведения: «Протоколов сионских мудрецов».

Дело в том, что любой антисемитский пасквиль содержит, как минимум, два момента истины: Обозначение некоторой проблемы, что в данный момент всерьез беспокоит данное антисемитское общество, и признание, что справиться с ней оно не может. Обвиняют ли нас в отравлении колодцев — можете быть уверены, что экскременты больных просачиваются под землю, через питьевую воду заражая здоровых, эпидемия ширится и крепнет. Идут ли слухи о краже гостий с целью издевательства над ними — значит, добрые христиане в массовом порядке растаскивают причастие для использования в колдовских обрядах. Организуется ли дело Дрейфуса — это знак, что готовится большая война, по Европе распространяется шпионаж и шпиономания. И дело Бейлиса тоже отнюдь не случайно совпадает по времени с разговорами о человеческих жертвоприношениях среди русских сектантов… В “Протоколах” таких проблем отмечено, строго говоря, две, но они (как правильно подозревает автор) очень тесно взаимосвязаны: вопрос о мировом господстве и распад западного общества.

Глобализация, т.е. экономическое объединение мира, неизбежно ставит вопрос об объединении политическом, а прогресс науки и техники услужливо подсовывает инструменты для выяснения, кто у нас тут самый крутой. Вокруг него вертятся обе мировые войны, “мировое господство” является объявленной целью тоталитарных идеологий — коммунизма, нацизма, а теперь еще и исламизма. Лига наций и ООН — две (заведомо неудачных) попытки раздела сфер влияния, т.е. компромисса между претендентами на трон всемирного самодержца. Прорыв в глобальный мир совершила, бесспорно, западная цивилизация, но, похоже, капитально на этом надорвалась, и травмы ее, как говорят медики, “несовместимы с жизнью”…

— Элла ГрайферМиф о мифе

«Научное» мышление можно обозначить известным изречением: «Платон мне друг, но истина дороже». По умолчанию предполагается, что истина — нечто существующее независимо от нас, мы с другом Платоном ее ищем, каждый своим путем, и наконец, рождаем в споре и обретаем единство, соглашаясь, что вот это она и есть.

Другой тип мышления, описанный Иосифом Флавием, исходит из того, что истина, конечно же, от нас независима и существует объективно, но… своим умом нам никак ее не добыть, ее можно только получить как Откровение свыше, причем, Откровение никогда не дается отдельному индивиду. Пророк — не более чем передаточная инстанция, избранная, чтобы донести истину до сообщества, сделать основой или частью соответствующей культуры. Выбор между другом и истиной — сапоги всмятку, потому что она же и есть основа нашего единства, того, что делает нас друзьями, искать и добывать ее не надо — она дана изначально.

Такое мышление связывают обыкновенно, с религией, но это не совсем точно. Религия бывает и католической теологией, и иудейским талмудом, т.е. в ней имеются области с достаточно «научным» образом мыслей, с другой стороны, как мы вскоре убедимся, «ненаучное» мышление является господствующим и в совсем нерелигиозных областях, так что давайте назовем его иначе. Назовем это мышление «мифологическим» и отметим, что свойственно оно, на самом деле, всем двуногим прямоходящим, не исключая и тех, кто в определенных областях мыслит вполне научно. Потому что ни расщепление атома, ни полеты на Марс не могут удовлетворить психологическую потребность в стабильности, в ощущении, что вокруг свои, с которыми можно общаться, не боясь расслабиться. Чтобы нормально существовать в этом мире, человек должен чувствовать (не думать, а чувствовать — что не одно и то же!), что это — тот самый мир, в котором благополучно жили его предки и — есть основания надеяться — будут жить его потомки.

Понятно, какую страшную опасность представляет для этого ощущения то, что раньше именовалось «ересью» — угроза не только (и не столько!) теоретической истине, сколько практическому сотрудничеству, взаимоотношениям внутри сообщества, общепринятым правилам игры, без которых каждый попросту не знает, чего ожидать ему от ближнего и чего ближний ждет от него. Неудивительно, что за подобные преступления во время оно сжигали на костре!..

— Юрий МанинДинамическая функциональная асимметрия полушарий головного мозга как цивилизационный фактор

Математика, в отличие от других дисциплин, по-видимому, не имеет внеположного ей объекта изучения. Эту точку зрения можно оспаривать (следуя долгой традиции платонизма), или же трактовать математику как психологический и культурный феномен, демонстрирующий ряд необычных и очень интересных свойств. (Последний подход привел, в частности, к возникновению истории «этноматематик»).

Я вкратце разовью здесь точку зрения, согласно которой на личностном уровне математическая интуиция, как первичная, так и тренированная, работает в трех основных модальностях, которые я назовупространственной, языковой и операционной…

Дихотомия язык/пространство была одной из центральных в изучении функциональной асимметрии полушарий. Когда подчеркивается ее математический аспект, часто говорят об оппозиции дискретное/непрерывное или алгебра/геометрия (топология). Эмоциональные коннотации последней оппозиции часто выходят на поверхность. (Полусерьезная) шутка Германа Вейля «В душе каждого математика сегодня ангел топологии борется с демоном алгебры» хорошо их суммирует. Неявно она отсылает также к очень серьезной в Средние века ассоциацией алгебры с «дьявольской» мусульманской наукой о числах…

Разделение математики на Геометрию и Алгебру, к которым в начале современной эпохи присоединился Анализ, можно рассматривать как коррелят в масштабе всей европейской цивилизации той трихотомии, которая на личностном уровне была предложена выше.

Меньше внимания обращено на то обстоятельство, что даже в масштабе цивилизации, в различные исторические периоды одна из трех модальностей математической интуиции (или их пара) может доминировать и в свою очередь определять, как воспринимаются и изучаются основные математические абстракции…

Декабрь 2013 —СтаринаСемь искусствМастерская

— Авраам ЛевинСвидетельство. Брест, 21 июня 1941 — Берлин, 1 мая 1945

Достаю из старого чемодана документы и берусь за альбом с фотографиями. Среди немногочисленных армейских фотографий — письмо-треугольник. По краям красная полоса — след просальника, которым оно было заклеено. Беру в руки. Штемпель: «Полевая почта 1.7. 41». Оно самое — первое письмо, которое дошло до дома после начала войны. Я закинул его на паровоз где-то возле старой границы. Господи! Я сейчас вижу этот паровоз и машиниста в окошке. И лента памяти разворачивается еще на десять дней назад…

Война, и впервые за восемь месяцев военной службы нет никакой команды. Я должен сам принимать решения. Прежде всего — одеться. На спинке кровати две гимнастерки — рабочая и выходная — все же воскресенье. На войне придется ползать по земле, надеваю рабочую. Потом ошарашивает мысль, что теперь уже ничего беречь не надо, судорожно переодеваюсь и перекладываю в нагрудный карман комсомольский билет, красноармейскую книжку и капсулу с запиской, куда следует послать извещение о смерти. Бросок к оружейной пирамиде, хватаю винтовку образца 1891-1931 года, подсумок. Ребята, которых посылали работать на склад, говорили, что там запас новеньких карабинов, ими полк должен был быть перевооружен. Но они там и остались, а воевать пришлось со старой мосинской трехлинейкой.

Выход завален разорвавшимся снарядом. Выпрыгиваю в окно почти на голову долговязому лейтенанту Орлову — командиру нашей батареи. «Огневики к орудиям, в парк! Огневики, в парк!» — громко кричит он. Наконец-то первая команда. Бегу вдоль казармы в артиллерийский парк. У торцового выхода из здания щеголеватый красавец-лейтенант Иношвили строит полковую школу. Рядом разрывается снаряд. Несколько человек падает. «Сомкнись!» — невозмутимо командует Иношвили. Бегу мимо дверей клуба, не обращая внимания на разрывы — конечно, не от храбрости, а по неопытности. Ну, вот и артпарк…

В парке — кромешный ад. Он давно засечен аэрофотосъемкой и нанесен на карты немецких артиллеристов, которые ведут интенсивный обстрел. Еще хуже то, что сдетонировали снаряды на прицепах, стоявших перед орудиями. Свистят осколки, жужжа, пролетают гильзы, доски от снарядных ящиков. Поднял голову, а на красном небе — силуэт мессершмитта, огромной черной птицы, из клюва которой вылетают злые пунктиры трассирующих пуль. В воздухе появился и наш истребитель — белый биплан по прозвищу «чайка». Забыв обо всем, задрав головы, смотрим на сражение в воздухе. Еще один мессер. Двое на одного. Бой смещается, и нам уже ничего не видно. Это был первый и последний советский самолет, который мы видели в небе за первые два месяца войны. Никаких офицеров или, как тогда называли, средних командиров не видно, командуют только сержанты — командиры орудий. Осколками разбиты многие трактора. Наш трактор цел, тракторист жив, все ребята расчета невредимы. Приводим свою семитонную пушку в походное положение, прицепляем к трактору, впрыгиваем на станины — поехали. Вслед за другими орудиями через пролом, проделанный в заборе, выезжаем на восточную окраину города. Кончаются дома. Впереди поворот дороги, над которым рвутся не то шрапнельные, не то бризантные снаряды. Сзади за Бугом висят аэростаты, корректирующие огонь. Командир орудия сержант Самойленко командует спешиться и, минуя опасный поворот, по гипотенузе срезать угол. Спрыгиваю со станины и оказываюсь перед лежащим на обочине молоденьким раненым, судя по красным петлицам — пехотинцем. Рука у него лежит на груди, и под ней расплывается кровавое пятно. «Братцы, добейте, братцы, помилосердствуйте», — громко и монотонно повторяет он. С этой картины, и теперь стоящей перед моими глазами, и началась для меня война. До этого все было, как во сне. «Братцы, помилосердствуйте!» — звучит у меня в ушах вот уже шестьдесят девять лет…

— Александр БабушкинДело. Рассказы

В последние годы, особенно после кризиса 2008-ого, он очень плохо спал. Верней сказать, это трудно было и сном-то назвать. Какое-то полуобморочное состояние с постоянными вскакиваниями посреди ночи, курением бесконечным и тупым взглядом в стол на кухне. Что? Что это?

В начале 90-х вот так сгорела бабушка. На фоне всех этих демократических истерик она, человек жестких советских принципов и невероятной скромности (о войне не говорила почти ничего), пару раз вступив с ним, ошалевшим от духа казавшихся светлыми перемен, в перепалку по какому-то политическому вопросу и, что не удивительно, неизбежно проиграв, как-то затихла, ушла в себя. И так изредка лишь выходя из своей комнаты, она и вовсе стала совершенно незаметно безучастной. И мать с отчимом, и он с женой так и проглядели тогда тот момент, когда точка невозврата была пройдена, и прошлое забрало ее к себе. Она ушла в свой мир со своей правдой, которую не стала защищать с пеной у рта перед сошедшим с ума временем, а унесла эту правду с собой. А в начале нулевых прошлое пришло за отчимом. И без того совершенно беспомощный в житейских вещах, в 90-е он абсолютно растерялся. Талантливый как бог, он был совершенно наивен в любых не то что коммерческих вопросах — об этом было даже смешно говорить — он и в магазин-то не заходил, а забегал пряча глаза, принося из него немыслимую залежалую чушь за немыслимые же деньги, от которых избавлялся словно от заразы. О том, чтобы постоять за себя, пробить достойную зарплату, отстоять заработанное, и речи не шло. Он мялся, не решался, психовал. И этим пользовались. А уж в то-то время. По молодости спасали книги, собаки, лес. Но где эта молодость? В бархатных 70-х ленинградского Союза. 80-е еще как-то проскочил. А вот 90-е сожрали тело и душу яхтсмена и бывшего чемпиона по классической борьбе безжалостно. Все болезни от нервов. У отчима от ощущения ненужности, выброшенности. Рак спалил все в считанные недели…

— Александр ЛевинтовГрех империи

Я не знаю ни одного мало-мальски соображающего человека в стране, кто бы не озаботился «запасным аэродромом». Даже те, кто никуда не собирается и не в состоянии бежать, крестьяне, и у тех готов подвал или подпол с запасом еды, дров и воды. У остальных же — за рубежом квартиры и дома, дети и счета, рабочие места или просто убежища. В Беларуси, на Украине, в Европе, Израиле, Америке, Гоа, Таиланде, Китае — да хоть у черта на рогах.

У остального быдла (увы, иначе и не назовешь — их водкой и дезинформацией довели до такого состояния) полное смешение в мозгах: иначе, как «чекистские жидо-дерьмократы на зарплате у пиндосов-америкосов», они власть и не воспринимают (эту формулировку я услышал в ходе недавней поездки в Орел: от таксистов, заводской бухгалтерши, вузовского доцента и пьяной молодежи на панели).

И всё это нагнетается даже не идеологически, но круто замешано на антисемитизме, антиисламизме и прочей ксенофобии и религиозной нетерпимости.

Меня потряс финал студенческого спектакля «Бег»: Голубков уговаривает Серафиму вернуться в Питер: «мы вернемся, и тогда пойдет снег, и наши следы заметет», а Серафима вдруг начинает рыдать: ей вспомнилась строка из песни Васи Обломова: «И даже снег решил: пора валить!».

Выходит, мы уже сто лет блуждаем по мукам — напрасно и беспросветно, и никуда не движемся, просто бежим, никуда не убегая и никуда не прибегая. И это становится доступным даже для хорошенькой выпускницы Щукинского театрального училища…

— Александр ТумановШаги времени

Этот раздел моих воспоминаний, связанный с созданием и участием в работе ансамбля Мадригал, является, по существу, первой попыткой написать историю этого знаменитого коллектива, известного не только в Советском Союзе, но и за рубежом. События этой истории, свидетелем и участником которой был я сам, начались в 1965 г. и закончились в 1973-74, когда Андрей Волконский, а вскоре и я покинули Россию. На этом история Мадригала Волконского кончилась. Ансамбль под названием Мадригал продолжал после этого свое существование в течение многих лет, но это был уже другой Мадригал, с каждым годом все более уходивший от того, что было заложено в 1965 г., и на который оказывали влияние другие люди. Мадригал — без Волконского. И о нем, может быть, тоже когда-нибудь напишут…

«В один из апрельских вечеров…» Таковы были первые слова рекламной брошюрки Мадригала, написанной мной для наших первых гастролей. В виду имелся апрельский вечер 1965 г. в зале Чайковского, когда будущий ансамбль впервые появился перед публикой. С тех пор прошло почти пятьдесят лет, но я вижу это событие мысленным взором, как будто все случилось вчера.

Всё началось с одной встречи на ул. Горького в Москве ранней весной 1965 года. Я шел мимо главного Почтамта вверх, по направлению к площади Маяковского. Была середина вполне заурядного дня, настроение у меня было смутное, и москвичи спешили по своим делам. Вдруг кто-то меня окликнул…

— Анатолий КлёсовНе выходили наши предки из Африки

С огорчением читаю сочинения на исторические и лингвистические темы в «Заметках», в «Мастерской» и прочих источниках «У Берковича», где авторы, нимало не задумываясь, выдают клише про «выход человека из Африки», про то, что неандерталец — наш якобы предок, и что в нас якобы доля его генома, что «денисовец» якобы оставил свои гены у меланезийцев.

Мне скажут — ну так же это было опубликовано в академической литературе. Что, мол, вы от нас хотите, мы не можем все проверять независимыми методами.

Не можете, согласен. Хотя желательно разбираться самим, раз об этом пишете. Не можете разобраться — не надо об этом писать, не так ли?

Ведь это драма, если разобраться. Если не трагедия. Пекутся произведения, претендующие на якобы научную значимость, в них суется всяческий мусор, а зачем? Ну пишите то, в чем САМИ разобрались. А не разобрались — то зачем? Зачем эти «Рабинович напел»? Или пусть будет «Сидоров напел», разницы нет.

Этот очерк ниже — не столько про пресловутый и неверный «выход из Африки» наших предков. Не выходили они из Африки, и об этом пойдет здесь речь. На самом деле вопрос этот третьестепенный, и мало кого по сути касается. Речь о другом, значительно более важном, на мой взгляд. Речь о том, до чего дошла «наука», которой стал заправлять «консенсус», которого на самом деле нет, но который агрессивно провозглашается. Речь о том, как двадцать с лишним лет людям промывают мозги про «выход из Африки», без каких-либо минимальных доказательств, а исключительно на манипулированиях, подгонках под желательный ответ. Почему он желательный — это отдельный вопрос. Об этом тоже будет в моем очерке…

— Антон Носик и Павел НерлерМандельштам 1938. Мемориальный проект. Часть 5 (часть 6, 7)

Будучи очень общительным по природе человеком, Мандельштам в воронежской ссылке столкнулся с острейшим дефицитом человеческого общения. Из-за его ссыльного статуса многие побаивались, как сказал артист Вишняков, «прислоняться» к нему, а в конце, когда появились еще и обвинения в троцкизме или правотроцкизме, многие стали от него просто шарахаться. Известен случай, когда один университетский профессор-философ — Бернадинер — просто испугался знакомиться с ним, полагая, — и, наверное, резонно, — что это небезопасно.

Словом, постепенно вокруг Мандельштама в Воронеже выкачивался воздух. Находясь в вакууме, задыхаясь в нем, человек обычно попадает в жуткую депрессию, начинает думать о самоубийстве и т. д. И такие моменты были и в Воронеже, такие мысли приходили.

Но — вопреки болезни и слабости — с Мандельштамом произошло иначе. Сама природа, сам город, его лучшие люди, с которыми он здесь не просто общался, а подружился — такие как Наталья Штемпель или Павел Загоровский — вдохнули в него воздух дружества и, вместе, оказались сильнее репрессивной машины.

И как итог — около сотни стихотворений, написанных в Воронеже, — лучшие и вершинные у Мандельштама. Вот это чувство просветленного оптимизма, замешенного на человеческой трагедии, — и потрясает. Это то, что Мандельштам именно отсюда, из Воронежа, привнес в русскую и мировую поэзию, «кое-что изменив в строении и составе» классической русской поэзии…

— Ася КрамерАсар Эппель, Мессия детали

Да кто он такой — так писать! Из ничего, из темноты, из пустого мрака — такое вылепить, да еще заставлять любоваться и ласково поглаживать каждую мелкую деталюшку этого «ничего»!..

Эппель описывает окраинную Москву. Почему же я ясно узнаю свой город, улицу своего детства? Только у Эппеля это была Травяная (цикл «Травяная улица»), а в моей жизни она называлась Огородной. Нет, она не была похожей на Травяную улицу, она ею и была. Я узнала наших соседей. Все они тут были — добрые, сварливые, нечаянно выжившие, простодушные, запуганные, высокомерные, наивные дети. Это я прохожу с ФЭДом на плече под восторженные взгляды окрестного молодняка. (рассказ «Дом, где пляшут и поют») А ФЭДом этим я так и не сделала ни одного снимка. Чего-то там не откручивалось. Так ни разу и не открутилось. Фотоаппарат мне папа по случаю купил. Я и не просила, потому что ничего тогда особенно не покупалось. Перекрашивалось или перелицовывалось — это да. Но батя сам купил, может, пленившись яркостью слов «у нее весной зачет по фотоделу», а может, посчитав это хорошей домовитой покупкой. «Инвестментом», как говорят сейчас в моих краях.

Тут следует сказать, что я родом из …ну допустим, из Вышнего Волочка… Так вот именно в нашем условном Высшем (или Верхнем?) Волочке белье обшивалась по краю пуленепробиваемой резинкой («Три повествования»), на стене у директора продмага висел ковер «Тарантелла», у нас на Огородной улице был свой уголовник, который приходя из своих отсидок, вел себя тихо, и это наполняло какой-то непонятной гордостью сердца соседей. И у нас, как у Эппеля, колонка на перекрестке троп была местом встреч, которое изменить было нельзя.

Почему же они так похожи — окраинная Москва и окраины страны? Потому что это и было — одно и то же…

— Ася КрамерТри уровня лжи

… Но все-таки почему в мире смертная казнь подвергнута такому остракизму? С каких пор. Ведь здравый смысл и инстинкт самосохранения всегда подсказывал, что преступник должен быть наказан: чем сильнее и невыносимей для общества преступление, тем сильнее должно быть наказание.

Разрешите предоставить вам, уважаемые читатели, свой отчет. Если он в чем не соответствует действительности, поправьте меня. Тем более что он касается дел немецких, и тут я как бы вторгаюсь в чужой монастырь… Не знаю как сейчас, но еще совсем недавно в споре Европы и Америки относительно запрета на смертную казнь наиболее громко звучит голос Германии. Немецкие средства массовой информации регулярно посвящают большие куски газетной площади и эфирного времени рассказам о позорном применении высшей меры в Соединенных Штатах. Помню, читала, что дело дошло до того, что сотрудничество германских служб с американскими в деле Закариаса Муссауи было фактически сведено на нет из-за того, что одному из лидеров Аль-Каиды по законам США грозит смертная казнь. Было? Было.

Во всех дискуссиях на подобную тему немецкие участники гордо предъявляют закон страны, где черным по белому записано «Смертная казнь отменена». Самым интересным здесь является год издания закона. 1949-ый.

Предъявители закона опять же гордо говорят: «Вот вам доказательство того, как глубоко Германия осознала уроки прошедшей войны и приняла закон, делающим невозможным то, что однажды случилось — организованные государством убийства невинных людей».

Стоп, стоп! Только из-за того, что этот довод повторяется тысячи раз, он не становится правдой. Все в нем неправда. Собственно, в нем не один, а три слоя лжи…

— Борис ТененбаумМуссолини. Главы из новой книги

Про участие Муссолини в Великой Войне писалось по-разному — мы еще поговорим на эту тему — но осенью 1915 его уход в армию никем особо не воспевался. Патриот выполнил свой долг, вот и все. В 32 года резервист Бенито Муссолини снова стал солдатом, и службу нес бодро и исправно — скоро его произвели в капралы. Дальше, однако, наметился служебный тупик — с офицерскими курсами как-то не сложилось. Сам-то он был уверен, что ему чинили препятствия ввиду его известности в народе — но, скорее всего, дело обстояло куда прозаичней.

Армейская бюрократия работала примерно так же, как и все остальное в Италии — плохо и медленно. Вникать в перемены взглядов тех или иных редакторов времени не было, a в полицейских картотеках Муссолини числился злостным социалистом-агитатором.

Hу, вероятно, и рассудили, что он — неподходящий материал для получения офицерского звания.

Как бы то ни было — но капрал Муссолини честно тянул фронтовую лямку. Подвигов, за которые получал Железные Кресты ефрейтор Адольф Гитлер, Муссолини не совершал, но — пресловутых “… тягот военной службы …” наелся досыта…

— Виктор КаганВсё было неспроста

Каштана ёжики и пух на топольке,
и с ночью день играет в подкидного.
Всему свой срок, как слову паз в строке,
чуть ошибись — и ни строки, ни слова.

Но слово к слову льнёт и льнёт строка к строке,
и карты лет слетаются в колоду,
и золото намытое в руке –
крупицы жизни смерти вопреки
из болью переполненной реки,
в свою тебя принявшей дважды воду.

Затем ли сны даны, чтоб снова воевать
и снова кровью в январе давиться,
и улетать в растерзанную гладь
небесную, где Бог в глазах двоится?
Или затем, чтоб снова ощутить,
как в детстве запах матери и хлеба,
живой души невидимую нить
с нанизанными капельками неба?

— Владимир ФридкинДва рассказа о любви

В то время Клара и я жили возле Патриарших прудов, снимали комнату. Нашей стипендии едва хватало, чтобы расплатиться за нее. Лето пятьдесят седьмого выдалось жарким. Вечерами мы сидели на скамейке у пруда, размышляли о том, как помочь отцу и строили самые фантастические планы. Если бы мы знали тогда, что на закате сюда, на Патриаршие, заглядывает всемогущий Воланд. Но жизнь наша только начиналась, Булгаков был еще впереди. Вскоре от отца пришло тревожное письмо. Он писал, что болен, с месяц кашляет, и его замучил сильный жар. Помощи не было никакой. Он просил нашего разрешения приехать в Москву и показаться врачу. Мы послали ему телеграмму и стали ждать.

Был конец сентября. На перроне Казанского вокзала пахло нагретым асфальтом, яблоками и чем-то кислым, чем обычно пахнут общие вагоны поездов дальнего следования. Из переполненного вагона выходили люди с детьми, выносили рюкзаки и корзины. Мы ждали. Фотографий отца Клара не видела. Мать ей рассказывала, что все его книги и документы забрали при обыске. Она даже не знала, сколько ему сейчас лет. Лет сорок, как матери? Нет, наверно он старше. Когда носильщики отъехали, и толпа рассеялась, на перроне остался стоять низкого роста старик, на вид лет семьдесят, в старом длинном не по росту драповом пальто и в сапогах с калошами. В руках он держал фанерный чемодан, перевязанный бельевой веревкой… Сейчас уже не помню, о чем мы говорили с Францем Францевичем по дороге домой. По-русски он говорил с трудом, и мы перешли на немецкий. Помню, он оправдывался, что одет не по сезону, так как пальто и сапоги не влезли в чемодан. И дома, когда уложили его в постель, говорили о чем-то случайном, необязательном. У него была высокая температура, он весь горел, спать ему не хотелось, и мы проговорили до поздней ночи. О лагере он рассказывал неохотно, как бы между прочим. Сказал только, что был на лесоповале под Красноярском. Целую зиму там никто не выдерживал. Жив остался случайно. У какого-то красноярского начальника НКВД дочь поступала в Московский институт иностранных языков на французское отделение. В лагере знали, что он свободно говорит по-французски. Дача начальника была километрах в десяти от лагеря. После утренней поверки солдат отводил его на дачу, а вечером приводил назад в лагерь. Так на одну зиму он стал французом-гувернером. Это его спасло. Осенью дочка успешно поступила в институт, а его под предлогом больной ноги перевели в санчасть санитаром. Ногу ему повредили уголовники еще на пересылке, но кто бы там стал на это смотреть, если бы не уроки французского. Вспоминал детство, Прагу, Париж. В Праге остался брат с женой и детьми, в Швейцарии — любимая незамужняя сестра Ружена, одиноко жившая в своем доме на берегу Женевского озера. Живы ли они? Если живы, то, конечно, о нем ничего не знают. Последнее письмо от брата он получил незадолго до ареста, двадцать лет тому назад. Брату сейчас должно быть за шестьдесят. Он моложе брата, ему недавно исполнилось пятьдесят лет…

— Владимир ЯнкелевичОсколки (продолжение 12)

… «Бриннер» — «как много в этом звуке для сердца» того, кто в начале 60-х смотрел «Великолепную семерку».

Как мы подражали Крису, какая была походка, а как он выхватывал кольт… Потом «хороших парней с кольтами» стало очень много, но все это уже было не то, Юл Биннер, внук Юлия Бринера, родившийся во Владивостоке — он был кумиром.

Юлий Иванович Бринер умер в 1920 году и был похоронен в фамильном склепе жены в Сидими, а его семье в 1931 г. пришлось бежать из Приморья на английском пароходе. Так как их искали, Бринеры ждали в открытом море несколько часов. Таким образом семья Бринеров попала в Харбин, где уже были открыты филиалы отцовских фирм и можно было продолжить работать. Из Харбина в 1934 году семья Бринеров перебралась в Париж, что их и спасло.

Мы идем по узкой тропинке. Кругом — уссурийская тайга, лес, сопки. И вдруг, как-то неожиданно в распадке — дорические колонны, греческий ордер — склеп Бриннеров. Над его разрушением упорно трудились «благодарные потомки», останки из склепа выбросили, но сам склеп оказался крепким и дожил до наших дней…

— Владимир Янкелевич: Некоторые сведения о евреях Дальнего Востока, Японии и Китая, найденные благодаря сидуру из Кобэ, писем из Калифорнии и личному любопытству

Начать эту историю нужно с Джейкоба Шиффа, американского банкира, президента банкирского дома «Кун-Леб», выпустившего в 1904 году на мировые рынки облигации в пользу Японии на сумму 200 млн. долларов. Сумма для того времени была огромная, составившая половину всех японских займов за границей, и предназначена она была для финансовой помощи японскому военному флоту на ведение русско-японской войны.

Почему же американский финансист стал заниматься выпуском облигаций военного займа в пользу Японии?

Для Шиффа это стало естественным следствием погромной политики России. Кишиневский погром 1903 года просто потряс его и вызвал ненависть к царскому правительству. Ярость искала выхода, искала и нашла в помощи Японии.

После победы еврей-финансист стал героем Японии, его наградили орденом Священного Сокровища и Орденом Восходящего Солнца за вклад в победу, а император Мейдзи пригласил его к себе на завтрак.

Как бы то ни было, помощь Шиффа создала у японцев твердое мнение о профессионализме евреев в бизнесе, об их финансовой силе, контролирующей мировой финансовый рынок, что во многом определило отношение и к еврейской общине Харбина.

Вот тут и появился план «Фугу»…

— Вячеслав ЛейкинЧто вы скажете мне обо мне?

Что вы скажете мне обо мне?
Как я выгляжу, двигаюсь, пахну,
Как над злаком души своей чахну,
Как мычу и потею во сне,
Как, дойдя до зловещей черты
Бесконечнобезвыходнолетья,
Начинаю вот именно тлеть я,
Суекрылый заложник тщеты.

А возможно вы скажете: « — Дед
Дал бы дуба, так не дал бы крена.
Полюбуйтесь на старого хрена,
То он впахан, то вмазан, то вдет.
Деловой, словно мышь на гумне,
Перестигший возможности срока,
И об этом весьма многостроко
Возвестивший. Весьма и вполне…»

— Дмитрий БыковО пользе ненависти. Михаил Юдсон. Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях

Юдсон написал одну из главных книг нашего времени — книгу о крахе всех национальных (и вообще внешних) идентификаций, о том, что национальная принадлежность кончилась, что главное для любого настоящего человека — вышагнуть из всех этих имманентностей, изначальностей, данностей, невзирая на вопли ничтожеств, которые только за эти примитивные вещи и цепляются. Националисты, мачисты и феминистки, религиозные маньяки — все они назовут этот шаг (а точнее, взлет, как у Юдсона) предательством, и никого из них не надо слушать. Юдсон пишет о том, как мир выталкивает человека — в те высшие сферы, в которые в конце концов и уносится герой. Впрочем, думаю, что и там ему не все понравится.

Правда и то, что эту третью часть было, вероятно, трудней всего писать — и поэтому ее трудней всего читать: здесь густота языка, плотность метафор, намеков, аллюзий, цитат и каламбуров не то чтобы утомляют, но как-то уже всерьез тормозят повествование. Оно засахаривается, как варенье. Сквозь него продираешься… Проза Юдсона стоит того, чтобы потратить на нее нешуточное читательское усилие: читатель с этой книгой растет. О негладком, шершавом опыте не расскажешь гладкописью: Юдсон — и его герой — так же продирается через мир, как нам с вами предстоит ломиться сквозь его плотную прозу. Тем ослепительнее финальная легкость, обещанное и свершившееся освобождение.

Я очень люблю Юдсона, честно говоря, и считаю его одним из самых талантливых современников. При его жизни, всегда увлекательной, но никогда не легкой, написать такую трилогию — пожалуй, настоящий литературный подвиг. Никаких гарантий, что напечатают, у него не было, и в самом деле рукопись три года промытарилась, пока не нашла смелого издателя. Я хочу, чтобы эта книга вас задела, разозлила, а в идеале взбесила. Сильный текст заслуживает сильной реакции. Не сомневаюсь, однако, что будет время, когда «Лестница на шкаф» будет стоять в ряду бесспорных шедевров, главных книг нашего века. У нас есть шанс понять это при жизни автора и сказать ему со всей искренностью: «Ай да сукин сын».

— Евгений БерковичФизики и время. Портреты ученых в контексте истории

… Казалось бы, дискриминация еврейских ученых налицо, однако и в этом случае можно найти свои плюсы. То, что активные ученые больше времени проводят в качестве приват-доцентов, а не профессоров, с одной стороны, конечно, ранит их самолюбие и существенно сказывается на бюджете семьи. С другой стороны, приват-доцент освобожден от весьма утомительной административной работы, которую обязан вести руководитель кафедры, следовательно, доцент может больше времени отдать собственно научной работе и добиться лучших результатов.

Продолжать объяснение «нобелевской аномалии» можно было бы долго. Но нельзя не указать еще на один фактор, способствовавший успеху евреев в науке. Он тоже связан с притеснениями и препятствиями на пути к научному росту.

Во всех еврейских семьях знали о дискриминации и с раннего возраста готовили к ней детей. Рихард Вильштеттер вспоминал в уже упоминавшейся автобиографии, что во время учебы в нюрнбергской гимназии ему не очень давалась латынь. В один прекрасный день он смог все-таки с большими усилиями первый раз получить оценку «хорошо». С нетерпением бежал он домой, чтобы сообщить матери радостную весть. Едва взглянув на тетрадь с оценкой, мать сказала холодно: «Хорошо — это плохо!».

Просто хорошо выполнить задание для еврея было мало, задание должно быть выполнено с блеском. По словам Зигмунда Фрейда, «от еврея требовалось особое усердие, постоянный энтузиазм и более чем обыкновенный талант». Основоположник психоанализа был убежден, что дискриминация — отличный стимул для одаренного человека…

— Елена ЛитинскаяСквозь временнýю отдаленность… (продолжениеокончание)

Дмитрий лежал в гробу, обряженный в свой лучший костюм — невозмутимо спокойный, красивый, помолодевший, вроде даже пополневший, совсем не похожий на того изможденного, не по возрасту старого человека с желто-серым лицом, который мучительно умирал несколько дней назад. Седые волосы были гладко приглажены, борода аккуратно подстрижена, белые кисти рук с благородно длинными пальцами торжественно сложены на груди крестом. Работники бюро ритуальных услуг как следует потрудились, чтобы представить покойника мне (ибо других родных у него в Америке не было), друзьям и коллегам в ореоле величия смерти.

Народу на похороны пришло много, зал мест на сто был переполнен. Некоторые стояли вдоль стен и у двери. По настоянию Диминых русских православных друзей хоронили мы его по христианскому православному обряду: «Димка был крещеный. Бабушка крестила. Кремировать нельзя никак». Мне, прожившей с ним пятнадцать лет, всегда казалось, что он не верил ни в Бога, ни в дьявола — настолько противоречиво он жил и совсем не по-божески растратил себя и свой гений. Я была настолько истерзана чувством вины перед ним (на сей раз не смогла уберечь, не спасла) и убита горем, что мне было все равно, как хоронить его, лишь бы как-то — хоть по-христиански, хоть без обрядов, просто по-человечески — загладить свою вину и забыться…

А забыться не удавалось уже которые сутки. Сон упрямо не шел ко мне. Снотворное действовало как слабый наркоз, когда все слышишь, но нет сил пошевелиться и поднять веки. Потом вдруг чувствуешь сильный толчок, словно кто-то ударяет тебя по голове, в ужасе открываешь глаза и висками ощущаешь громкие, как через усилитель, удары собственного сердца. Где-то в солнечном сплетении невосполнимая пустота источает тебя изнутри, как червь. Понимаешь, что ты голодна и хочешь пить, но ни пить, ни есть ты не можешь, ибо все твое тело сотрясает холодная дрожь…

— Игорь ЕфимовКрасота спасёт мир?

Торговля произведениями искусства превратилась в самую азартную игру нашего времени. На картине, романе, песне, кинофильме можно сорвать такой выигрыш, какого не выкинет никакая рулетка. Ну, а проигрыши? Они, как всегда, остаются на долю художника. Он ставит на кон свою жизнь и с удивлением проигрывает.

Мы прощаем художнику успех и богатство, потому что сами их даруем, сами отнимаем. Но простить ему изначальное богатство чувств мы не сможем никогда.

В произведении искусства человек ищет не совершенства, а узнавания.

Принято ругать каноны в искусстве за то, что они якобы лишают художника творческой свободы. Но при этом забывают, что канон избавляет художника от стыда за собственные приёмы. «Не я пытаюсь покрасоваться — таков заведённый веками лад и строй». Не благодаря ли канонам таким достоинством пронизаны египетские барельефы, греческие вазы, итальянские фрески, русские иконы?

В юности богатство собственной души, вдруг открывшееся художнику, кажется неисчерпаемым. Он кидается разрабатывать эту золотоносную шахту упоённо и безоглядно. Но в середине жизни неожиданно доходит до дна, и лопата начинает скрести камень. Это и называется творческий кризис.

— Иосиф РабиновичЗимний миндаль

Стенная газета нашего аэромеханического факультета «Стрела» была, пожалуй, похлеще институтской многотиражки по своей популярности. Когда мы вытаскивали из кухни, переоборудованной под редакцию, рулон ватмана длиной в полтора десятка метров и торжественно несли его в институт, за ним немедленно пристраивалась цепочка читателей, стремившихся поскорее добраться до статей и рисунков. Их спешка была не напрасна — газету снимали, и не раз. Партком бдел неустанно, особенно его секретарь, доцент кафедры истории КПСС. Однажды, просматривая стихи про любовь (номер был к 8 Марта), он плотоядно облизнул свои мокрые губы старого развратника и сказал:

— Понимаю, все мы смертники…

Видимо, различие между смертниками и смертными в истории КПСС не рассматривалось.

Но газету мы делали с охотой и радостью — придумывали самые необычные ходы и затеи.

Когда в 1958 году игрался матч на первенство мира по шахматам между Ботвинником и Смысловым, решили сделать репортаж с него и взять интервью у ведущих гроссмейстеров. Сказано — сделано, и мы с моим другом Игорем Вателем отправились в тогдашний Дом Кино (нынче там театр «Ромэн»), где и проходил матч. Поначалу гроссмейстеры обалдевали, узнав, что интервью берут у них для стенгазеты. Но нахальство — второе счастье, к тому же я распинался, что наш физтех чуть не поголовно играет в шахматы (это, кстати, было недалеко от истины), и нам удалось захомутать двух солидных гроссмейстеров — Петросяна (будущего чемпиона мира) и Авербаха…

— Иосиф РабиновичПолярная одиссея капитана Михалыча

Погода выдалась странная для начала апреля — легонький минус и полное безветрие. А солнце, отражаясь от белого снега, слепило почти так, отражается оно от морской глади в полный штиль. Новорижское шоссе было пусто, и «Волга» Андрея Михайловича шла споро. Ходит еще старушка, улыбнулся он сам себе, — четвертый десяток пошел, а бежит, как девка молодая. Михалычу давно предлагали сменить ее на иномарку и дети, и приятели, но он уперся — верную подругу не меняю, и все.

Он свернул на бетонку и погнал машину уже в полном одиночестве — знакомая дорога была абсолютно свободна в этот будний день. Ехал Михалыч на дачу, а вернее, домой. Свою московскую квартиру капитан научно-исследовательского судна «Академик Василий Зарайский» оставил жене Кире, когда разводились.

Вот ведь как бывает — почти двадцать лет прожили, сына и дочку родили, и все эти годы Кира могла его ждать, пока он в моря ходил. А тут, на пятом-то десятке, как какая-то муха ее укусила — захотелось, чтоб каждый день мужчина под боком был. Что ж, жена моряка — профессия трудная и вредная, не каждая выдержит, а вот Кира ждала почти два десятка лет. А может, и не ждала, вдруг подумал Михалыч, сворачивая к своей деревне Долгово. Да нет, все было хорошо, может, я чего упустил, не заметил вовремя…

— Мина ПолянскаяПролитые чернила. Фридрих Горенштейн

В конце 1996 года Горенштейн задумал роман-детектив о браконьерской добыче и контрабанде черной осетровой икры в устье Волги. Он полагал, что там действуют мощные мафиозные структуры и не сомневался, что район Астрахани — Клондайк не только для криминального элемента, но и для «криминального» писателя, автора детективов. (Писателей-детективистов, которых появилось огромное множество, Фридрих тоже считал мафиозной структурой.) «Вот увидите, — говорил он, — скоро там появится Маринина!»

Горенштейн говорил: «Вы знаете, как добывается эта икра? Браконьеры вылавливают перед нерестом этих осетров, вспарывают им живот, достают икру, а рыбу выкидывают».

Надо сказать, что даже просто произнести эти слова о вспарывании живота у осетра ему было мучительно трудно. Фридрих не читал книг и не смотрел фильмов, в которых убивают животных. Животных он любил всех без исключения, даже лягушек. «Давно я не видел лягушек», — говорил он нам с грустью во время поездок за город на нашем стареньком «фольксвагене». Мы даже как-то искали их, но не нашли.Горенштейн не стал читать «Моби Дика» Мелвилла только потому, что там «травят» кита. И как я ни уверяла его, что в книге кит вовсе и не кит, а нечто совсем другое, кит-оборотень, белый призрак и, возможно, само воплощение зла или карающая рука в оболочке кита, он не согласился с моей трактовкой романа, упрямо повторяя: «Там травят кита, а если Мелвилл подразумевал не кита, а некую другую силу, то нужно было придумать другую «оболочку», другой символ». «Но ведь в таком случае вы пропустите великий роман, он пройдет мимо вас», — настаивала я. Он ответил: «Иногда полезно чего-нибудь не прочитать и не знать! Невежество в сочинительстве может быть даже полезным, если оно озарено яркой игрой выдумки». После того, как умер любимый кот Крис, Горенштейн некоторое время вообще ничего не писал…

— Михаил МоргулисЗаписки сумасшедшего крокодила

… А теперь моя очередь рассказать тебе по секрету кое-что важное. Слушай и не запоминай, впрочем, как хочешь. На моей улице живёт изуродованный крокодил. Когда он родился, его дядя, случайно или умышленно, наступил ему лапой на морду, и морда деформировалась. Прошло время, и он не выдержал жалеющих взглядов других крокодилов и ушёл жить под землю, в канализационные трубы. Дело в том, что он гордый крокодил. Ночами он часто вылезает из люка и мы с ним общаемся. Он неплохой собеседник, с философским взглядом на жизнь, нам есть о чём поговорить. Правда, у него часто депрессия, это такой, как бы объяснить, такой интеллектуальный зверь. Но вот тут случилось самое волнительное. Понятно, что в канализации ему приходится жить среди крыс. И вот, как говорят, «любовь зла — полюбишь и козла». Другими словами, он женился на королеве крыс, по имени Матильда. Должен с прискорбием сообщить, что характер у неё сволочной. Естественно, после такого поступка все крокодильи родственники прокляли его, отказались встречаться с ним и даже не хотели читать письма от него, которые я писал под его диктовку. Считают его ненормальным. Я бы мог тебя с ним познакомить, только не знаю, захочет ли он. Видишь ли, с некоторых пор у него обида на людей, которым меньше двадцати лет. Открою тайну: когда он был маленьким и страдал от своего уродства, люди, которым было меньше двадцати лет, бросали в него камни, и иногда попадали. Они также говорили о нем несправедливые слова — урод, Квазимодо, Горыныч. Конечно, я приложу все усилия, чтобы ты с ним встретился, но, откровенно, вряд ли это получится. Слишком велика обида… Прошлое говорит в нём, и это откладывает горький отпечаток на всю его жизнь.

И он вздохнул: «Согласись, это нелёгкая ситуация, тем более, он ещё и крокодил…. Да, забыл сказать, он пишет записки о жизни вокруг себя, наблюдений много, а собеседников толковых мало, наверное, поэтому он сблизился со мной…»

— Михаил МоргулисЦапля, которая улыбалась

… И тут он как-то так вздохнул, что я обмер, и произносит:

— Сейчас из-за угла вынырнет машина и бросится на нас…

И так оно случилось, вылетела машина, с хохочущими в ней другими мальчишками, и прыгнула на нас. Но мальчик успел оттолкнуть меня, а сам упал.

И потом я стоял на коленях, и как зверь зализывал ранку на его виске. Но его уже почти не было. Он улетал. Я вспомнил, что душа ещё некоторое время держится возле тела, и закричал:

— Я тоже, я тоже, я тоже. Я не буду здесь. Подожди…

И наверное, разорвалось у меня сердце, и я стал облачком подниматься, и остановился рядом с другим облачком, которое светилось. Это был он, мой мальчик. И мы вместе увидели на берегу цаплю, и она улыбалась сквозь слёзы.

— Михаил НосоновскийАлтер Эсселин, грустный еврейский поэт из Милуоки: «Их либ дос просте ворт…»

Милуоки — город средних размеров на Среднем Западе США. Когда-то, до Первой мировой войны, здесь доминировали немцы, бежавшие из Европы от революций 1848 года. Затем к ним присоединились поляки и чехи. В центре города и сегодня можно видеть следы старых немецких вывесок. Город стал центром пивоварения, промышленности и социалистического вольнодумства. И сегодня здесь много индустриальных компаний, самая известная из которых — мотоциклетная Харли-Дэвидсон. Существовала в Милуоки и значительная еврейская община. Достаточно вспомнить, что в 1906-1921 годах здесь жила молодая Голда Меир. В своих мемуарах она описывает, как ходила на рабочие маевки под охраной конной полиции, как преподавала идиш в местной еврейской школе.

В Милуоки есть небольшой еврейский краеведческий музей. И в нем, на одном из стендов, я обнаружил упоминание о еврейском поэте Альтере Эсселине (1889-1974), о котором никогда раньше не слыхал. Алтер Эсселин всю жизнь пpoработал плотником в нашем городе, но по вечерам писал стихи на идише. Он родился в Чернигове, его имя при рождении было Орке Серебреник. Стихи Эсселина преисполнены меланхолии. B этом городе он скучал и тосковал, писал о конце жизни, осени, горечи, воспоминаниях. С фотографии на нас смотрит человек с благородным, даже аристократическим лицом.

Детство и юность Орке Серебренника были трудными. Он родился в бедной семье в Чернигове, учился в хедере до 10 лет, когда, после смерти отца, Орке, старшего из пятерых детей, отправили изучать ремесло. Сначала предполагалось, что он станет портным, но, будучи левшой, он не смог выучиться портновскому делу…

— Ольга ЗавадовскаяБеседы с Исааком Шварцем. Главы из книги

Если песня живет столько лет, да еще остается любимой, значит, что-то такое в ней есть. Я думаю, что это связано не с музыкой, а скорее с этими словами, это мое глубокое убеждение. И более того, это еще связано с самим героем. Тут я прихожу к одному любопытному наблюдению. Вот раньше — я имею в виду то военное время, когда я был всего лишь кинозрителем — песня входила в жизнь с экрана. И только тогда, когда ее пел любимый герой. Так с экрана «сходили» песни и Никиты Богословского, и Дунаевского, и Венедикта Пушкова, и Шостаковича «Песня о встречном».

Конечно, сама песня должна обладать некоторыми достоинствами: ясной мелодией, определенным смыслом, т.е., не быть банальной. В нашей песне была та особенность, которая дала мне возможность использовать ее не только, как песню, но и как лейтмотив картины, потому, что в трагических моментах, например, когда убивают нашего любимого героя Верещагина, звучит не просто песня, а ее трагическое изложение. Вместо слов, которые он пел: «Девять граммов в сердце, постой, не зови…» пронзительно щемяще звучала труба. Я долго искал эту интонацию, но вышла она у меня не случайно. Я сочинял песню, исходя из драматургии картины, представлял себе, куда я смогу мелодически трансформировать этот кусок и из лихой такой попевки сделать трагическую тему. Вот это, я думаю, задача любого композитора, пишущего для кино или театра: написать не просто хорошую музыку, а написать так, чтобы из нее можно было вытянуть и одно, и другое, и третье…

— Ольга ЯновичМосква — не товарная, музыкальная, любимая… Воспоминания

В стране, где создание всего, что можно взять в руки, съесть, либо надеть на себя, считалось первопочетным делом, ежедневная игра в звуки была неуместным, нелепым занятием, почти бездельем. В шесть лет эта проблема не возникала, но спустя года два, когда мы уже были готовы переваривать небольшие порции идеологии, нам объясняли, что, так как мы ничегошеньки, никаких материальных ценностей не создаём, наша задача — развлекать «создателей» своей музыкой, помогая им, нашим кормильцам, в их почетном и нелегком физическом труде.

Пройдёт ещё некоторое время и пронесется слово «паразит» в воздухе, не прозвучит даже, но будет «иметься в виду» каждый раз при освобождении юных музыкантов от поездок на овощебазу, в стройотряд, или просто в забитом автобусе, при попытке отвоевать угол для своей скрипки или виолончели. Обиды на это не было, как ни странно, а напротив, было чувство своей необыкновенности, особой судьбы и особого знания.

Я была подготовишкой, и переход в первый класс нам не был гарантирован, так что надо было пыхтеть. Скрипка, сольфеджио, танец, то есть ритмика, которую я любила, но упорно работала в противофазе, то и дело нарушая правило сена-соломы и поворачивая не туда, — это были наши занятия, которые занимали почти все дни недели…

— Семен РезникПротив течения. Академик Ухтомский и его биограф. Документальная сага с мемуарным уклоном

В конце 1971 или в начале 1972 года ко мне в редакцию серии ЖЗЛ пришла пожилая женщина — седовласая, не по годам стройная, в строгом сером костюме, с короткой молодежной стрижкой. Представилась: Елена Исааковна Бронштейн-Шур, кандидат биологических наук, физиолог, ученица академика Алексея Алексеевича Ухтомского. Она сказала, что переписывалась с учителем и письма его сохранила. Выдержки из них, со своим предисловием, она хочет предложить для альманаха «Прометей», издававшегося серией ЖЗЛ. Она, видимо, впервые была в редакции литературного издания и чувствовала себя скованно. Она положила передо мной тоненькую папочку и тотчас ушла.

Заваленный работой, я не сразу взялся за чтение. Ничего особенного я от этой рукописи не ждал. Об Ухтомском я знал именно как о крупном физиологе. Что могла представлять его переписка с ученицей? Обсуждение экспериментов, ее дипломной работы, диссертации? Интересно ли это широкому читателю, на которого рассчитано наше издание?

Но, приступив к чтению, я не мог оторваться. Письма охватывали период с апреля 1927 по июнь 1941 года, но в них не чувствовалось дыхания того бурного времени, словно это были послания с другой планеты. Автор писем жил напряженной внутренней жизнью, не имевшей ничего общего с боевым духом кипучих будней и еще более кипучих революционных праздников. В его лексиконе не было ни пятилеток, ни ударников, ни соцсоревнования, ни антагонистических противоречий, ни перековки. Хотя писал он в основном именно о перековке, перестройке человеческого сознания и поведения.

Я попал на пиршество свободной, независимой, постоянно ищущей мысли…

— Юрий КирпичевРыцарь империи

Известна максима сэра Уолтера Рэли: «Тот, кто правит торговлей мира, правит богатствами мира и, следовательно, самим миром». Но мировая торговля — это морская торговля, поэтому миром правила Британия. Не думаю, что это был не лучший вариант: в наследство от Pax Britannica, как бы мы ни расценивали вековую английскую гегемонию, остались самые, пожалуй, привлекательные страны мира: США, Канада, Австралия и Новая Зеландия.

Однако державы не возникают сами собой, их возводят люди, и великая морская империя создавалась — и сама в свою очередь формировала их — людьми особой породы и закалки, бесстрашными авантюристами и стойкими бойцами.

Очевидно, тяга к приключениям всегда жила в душе нашего капитана, поэтому в минуты редких затиший в череде непрерывных колониальных войн и конфликтов Британии он искал их в неизведанных краях. Собственно говоря, именно поэтому наше повествование содержит столько дат — они отмечают события, которых в жизни энергичного моряка хватало с избытком. Пил сам был инициатором многих!

Так, в 1850 г. он пытался попасть в состав полярной экспедиции Джона Франклина, затем собрался в Африку и стал учить арабский. После короткого, с октября 1850 по февраль 1851 гг. предварительного путешествия в Египет, Палестину и Сирию, он снова отправился на юг, поднялся по Нилу и по пустыне дошел до Хартума и Эль Обейды, но там подхватил лихорадку и вынужден был вернуться. Летом 1852 года Пил публикует отчет «Рейд в Нубийскую пустыню», а вскоре в Судане появился британский генерал-губернатор…

— Яков ЛотовскийТайна Сигизмунда Шаца. Рассказ

… Обычно Сигизмунд, когда не находил на него стих, был вполне неплохой мужик — особливо когда выпьет да похлебает борщу. Снимет «бабочку», расстегнется до пупа, сидим с ним, треплемся о политике, об автомобилях, бабах. Мне нравился сам звук его имени: Сигизму-у-унд, точно длинный замах — «раззудись плечо, размахнись рука» — и тут же, как удар — Шац! Восклицательный знак сам собою напрашивается. Знатное имечко! Такое имя подошло бы кулачному бойцу. Так и видишь циркового шпрехшталмейстера начала прошлого века, который объявляет, слегка покачивая рукой на весу: «А сейчас, уважаемый публикум, решающая схватка за звание чемпиона Эуропы: Иван Заикин — Сигизмунд Шац! Маэстро, выходной марш!» Что-то в этом роде. В общем Сигизмунд мне вполне нравился. Пока не забрал себе в голову, что он великий писатель. Всегда был рад побывать у него в гостях.

Раз уж выдавать секреты, пущу по ветру и свой. Мне не так Сигизмунд нравился, как его жена Зинаида, Зиночка. Он привез ее из России. Ездил за ней в Тамбов. Спознались через интернет. Уверен, что Зигги отрекомендовался ей писателем и, конечно, не забыл сообщить, что пишет книгу о менталитете советской интеллигенции. Зина была моложе 55-летнего жениха лет на двадцать, правда, отягощена дочкой-подростком. Но достоинства Зины столь наглядны, что не в тягость были бы и трое детей. Какая там тягость с такой молодой телкой, на поколение моложе тебя. Одна только радость. Свежая, ядреная, курносая, икры на ногах, как у велосипедиста-шоссейника. Я таких пышных икр отродясь не видывал. Будто ноги ее на сносях. Я был влюблен в ее белые ноги, в эти ее икры, в русские ее икры. Меня, конечно, можно заподозрить в сексуальном фетишизме, в мании к женским ногам. Но никогда до Зинаиды особой страсти к женским ножкам вроде не питал. То есть питал, конечно. Кто не питает к ним интереса? Не знаю, может и фетишизм у меня. Вдобавок к графомании…

Print Friendly, PDF & Email