…И тогда Ванюшке стал сниться сам Сонный Кролик, смешной и славный. Это были грустные сны, во сне Ванюшка иногда горько и тяжело вздыхал, даже немного плакал, чуть-чуть. Ему было жалко Сонного Кролика и себя, потому что он понимал, что взрослеет и поэтому теряет самое дорогое и любимое, и оно уже никогда-никогда не вернётся к нему.

Сказки для детей к Новому Году

Александр Левинтов

Три брата (сказка белоглазой чуди)

Жили на свете три брата и звали их Колуша, Худоша и Доброша. Дружные были братья — всё вместе делали, всегда вместе были, во всём друг другу помогали.

Позавидовала им злая Судьба, решила разлучить братьев. Налетела она на них страшной бедой, чёрной бурею. Вот-вот разбросает братьев. Стали они один на другого: внизу Доброша, на нём Худоша, ещё выше Колуша, превратились в могучее дерево — никакая буря ему не страшна, крепок ствол, только немного гнётся под ветром.

Рассердилась злая Судьба, что не удалось ей одолеть братьев, разметать их, обернулась она бурной рекой, вырвал бешеный поток дерево с корнями и понес братьев на погибель в Белое море мёртвых.

Обернулись братья водою: Колуша льдом стал, Худоша влагою, а Доброша в пар обратился. И вновь братья вместе и никуда один без другого.

Ещё больше осерчала Судьба, накинулась на воду пожаром. Пропадает, иссыхает вода, исчезает. А братья в огонь обратились: Худоша теплом греет, Колуша дымом вьётся, Доброша свет даёт. Не удалось злой Судьбе разлучить братьев.

И задумала она тогда наслать на них самое страшное несчастье — пустоту.

Налетела пустота и стала жадно пожирать всё вокруг — и лес, и птиц, и зверьё, и горы, и тучи в небе, и камни в воде.

Обернулись братья Человеком, схватил Человек злую судьбу, да и связал её крепким узлом вокруг себя. Присмирела судьба, подобрела даже.

С тех пор одна судьба у человека, будь он маленький ребёнок Колуша, взрослый Худоша или старик Доброша. Так и живёт всю жизнь, опоясанный одной судьбой, держится за неё, боится потерять, чтоб опять пустота не настала.

А и сказка ведь, тоже братьями сложена: Колуша в начале, Худоша в середине, Доброша — в самом конце. И всякое дело — теми братьями делается.

Сказка о венецианских котах

Однажды, в стародавние времена, когда люди ещё недалеко ушли от остальных, а потому понимали языки птиц и зверей, а те понимали людей, на одном острове в тёплом голубом море появились первые жители.

Они ловили осьминогов и мелкую рыбешку, выращивали фрукты и виноград, всего у них было вдоволь и в изобилии, но они скучали по хлебу и потому, на своё несчастье, в злопамятный год решили засеять зерном небольшое поле.

Терпеливые крысы, прознав о том, дождались сбора урожая, после чего перебрались на остров одним им известным, а нам до сих пор неведомым путём и набросились на зерновые запасы людей, растащив хлеб по своим тайным норам.

Люди остались без хлеба, но это было им, признаться, не впервой. Беда обнаружилась в другом и куда более страшном.

Крысиный король, жирная и отвратительная тварь с длиннющими усами и омерзительно длинным голым хвостом, объявил, чтобы люди весной опять посеяли хлеб и не только на том поле, но по всему острову, а для того — уничтожили свои сады и виноградники. А если люди не подчинятся, крысиный король пригрозил, что прикажет своим подданым перегрызть и передушить всех младенцев на острове.

Вскоре люди оказались в полном рабстве у крыс, которые забирали у них почти всё, оставляя лишь на посев и на жизнь впроголодь, на едином и скудном хлебе.

И с каждым годом беспощадный и неумолимый крысиный король требовал всё больше и больше зерна, ему было всё равно, урожайный год или засушливый. Крыс на острове становилось всё больше, а людей всё меньше, и сами крысы становились всё крупней, а люди — мельче и болезненней.

Уже приближались последние времена для людей, но тут неожиданно появилось спасение.

На остров пришёл со своей дружиной огромный рыжий с золотым отливом кот. Он, четыре его ближайших соратника и остальное кошачье войско вступило в схватку с крысами.

Поначалу эта война казалась людям безнадежной.

Но однажды рыжий кот, которого люди прозвали Золотым Львом за его красоту, силу, храбрость и бесподобный окрас, пришёл к ним и сказал:

— Люди, ройте каналы, расчленяйте ими крысиное воинство, а мы будем гнать эти поганые твари в воду, и они будут тонуть в море, и море будет уносить их смердящие трупы прочь.

Люди послушались Золотого Льва и стали рыть каналы, а коты загоняли крыс в воду, канал за каналом, пока не утопили всех.

И настали счастливые дни, и люди из благодарности решили построить великолепный дворец, на крышу которого поставили Золотого Крылатого Льва, как теперь стали называть знаменитого крысолова, потому что он совершал бесстрашные прыжки — с крыши на крышу и через любой канал. А четырем его славным сподвижникам, также великим воинам и героям, поставили памятники пониже, на широком балконе.

Но когда дворец необычайной красоты и пышности был уже почти завершен, в дело вмешались Папа, набравший к тому времени большую силу и влияние у людей.

Папа сказал, что Крылатый Золотой Лев — это хорошо, потому что это символ евангелиста Марка. И дворец стали использовать как храм, не видя в том большого ущерба для своего освободителя. Да и тот не возражал, зная и понимая человеческие слабости и несовершенство людей.

Позже четырех котов заменили на квадригу коней — и никто не протестовал против этого, потому что история избавления от крыс стала тонуть в дымке времени. Постепенно на острове исчезло сельское хозяйство: люди все больше баловались торговлей, пиратством, мореплаванием. Один из островитян даже добрался до Китая, а оттуда приплыл домой морем — через Индию, Аравию и другие сказочные и несуществующие страны.

Так возник город, который был назван Венецией.

Истинные имена и подлинную историю великого Золотого Крылатого Льва и четырёх его друзей люди забыли. И лишь венецианские коты, величественные и гордые, самые красивые и храбрые коты в мире, ещё помнят те далекие события и своих великих героев, но мы, к сожалению, больше не понимаем их и стараемся лишь почесать у котов за ухом.

Эту историю как-то пронюхал один вездесущий француз, некий Александр Дюма. Он сильно переврал всё, перенес действие в родную Францию, насочинял Бог знает что, но перо у него оказалось бойким, и теперь все хорошо знают имена капитана де Тревиля и его мушкетёров Атоса, Портоса, Арамиса и д’Артаньяна.

Страна Орзум

Страна Орзум была совсем маленькой — всего один город, да и тот совсем небольшой. Вокруг города — сады, виноградники, огороды и крошечные поля. Все это кормило жителей и давало им занятие, дополнительное к морскому промыслу, которым Орзум особенно славился.

Это была ласковая и тихая страна, нежно обогреваемая орзумским солнцем и продуваемая лёгкими морскими ветрами: утром они уносили рыбаков далеко в море, а вечером возвращали их к родным очагам и любимым лицам, затягивали город мягкой, доброй тьмой, в которой так сладко и безмятежно спалось.

Орзумские жители не знали соседей — вокруг расстилалась никем незаселенная и ничем незанятая пустота: горы, леса, степи: может, в этом и было счастье Орзума, что он не знал соседей?

Но однажды на них напали тамиры.

Это была огромная и хорошо вооружённая армия, а у жителей Орзума не было даже оружия. В первом же бою пал славный царь Орзума Балак, но тамиры, к собственному изумлению, город не взяли и даже вынуждены были отступить.

После смерти Балака власть перешла к юной дочери царя, нежной и хрупкой Лаве. С печалью видели жители Орзума, что не спасёт их пылкая и романтическая решимость Лавы, но других детей у царя не было.

Неспокойно было и в стане тамиров. Ничего ценного или даже путного — это было понятно и очевидно всем — в Орзуме не было, победить его, слабого и беззащитного, возглавляемого девушкой-ребёнком, славы и смысла не имело, такая победа — лишь позор для воина да нечистая совесть. Многие тамиры не хотели больше воевать с Орзумом — как потом смотреть в глаза своим детям и женам?

Но жесток и несправедлив был тамирский вождь, зол и беспощаден — потому имя его не удержала человеческая память.

И решил он непременно завоевать Орзум. Он обложил всю страну своим войском и, видя, что воины его не желают воевать со слабыми и обагрять свою совесть чужой кровью, велел строить им вокруг города глинобитные стены: один ряд, другой, третий, все ближе и ближе. Стены должны были задушить город без боя.

Щемящей грустью покрылся город — и не было из неё выхода. Лава, как могла, пыталась ослабить это удушье. Ночами ведомые ею отряды смельчаков пытались ломать глинобитные стены, но за день огромное войско тамиров успевало восстановить порушенное и возвести в десять раз больше.

В лагере тамиров, видевших отчаянное, но бесполезное сопротивление, росли недовольство и ропот: тамиры — воины, а не душители и убийцы.

И вот, когда вражеские стены подошли вплотную к городу, и смерть стала неизбежной, Лава взошла на храмовый холм и горячо обратилась к богам и предкам, моля их о спасении и освобождении.

И добрые боги и древние предки услышали печальную песнь девушки и унесли всю страну к себе на небо, на Счастливые Острова.

Тамиры увидели, как окруженный ими город вдруг поднялся из долины высоко-высоко — и медленно растаял в лучах раскаленного полуденного солнца. Это было так изумительно и невероятно, что тамиры рассеялись и разбежались в разные стороны и никогда более не встречали друг друга и не объединялись в единое войско и единый народ.

А на том месте, где был когда-то Орзум, образовалась очаровательная и глубокая бухта, заполненная чистой водой, полная рыбы и покоя от морских бурь, Балаклава.

Кобольд

Старые люди рассказывают: мальчик, погибший не по болезни, а внезапно, если ему меньше сорока месяцев, порой не умирает. Если он погиб по злобе или неосторожности других людей, то остается в родном доме, не в силах покинуть любимую семью, любимое жильё, любимый мир.

Он превращается в маленького домового, шаловливого и озорного, творящего мелкие и, в общем-то, безобидные пакости, совсем незлобивые, а потешные и уморительные: то привяжет веник к лавке, то засунет совок в печь, то спрячет метлу за занавеску.

Невидимый, он живет в доме, беззаботно веселится или, если случается несчастье, грустит, горюет и плачет со всеми.

Он проживает отведенные ему судьбой годы, взрослеет, старится, меньше шалит и больше старается помогать, но остается всё таким же маленьким, каким был, когда умер. Он становится оберегом и защитником родного дома от воров и вообще чужих, посторонних людей и видит в этом свой долг. Он успокаивает и забавляет малышей, когда они остаются одни и им становится страшно. Он совсем-совсем незлой — в этом возрасте люди не бывают злыми.

И вот, когда кончается срок его жизни, он уходит из дому, находит свою могилку на кладбище, даже если она стала совсем незаметной, сравнялась с землей и поросла травой и мхом, и счастливо успокаивается в ней: ему снится то, что с ним не случилось в оборванной жизни. Это — долгий-долгий, бесконечный сон о несбывшемся, несостоявшемся, о его ненайденной им любви и жене, неродившихся детишках и внуках, не пришедших друзьях, приключениях, занятиях и развлечениях…

Но иногда дети гибнут и по собственной неосторожности: теряются в лесу, тонут в реках и озерах, падают и расшибаются насмерть. Некоторые из них не умирают и уходят в подземный мир живыми. И никто-никто им не помогает и о них не заботится. Их жизнь полна горестной тоски и становится наказанием за их неосторожность и непослушание, приведшие к несчастному случаю.

Живущие под землей гномы, рудокопы и рудознатцы, славные минералоги и кристаллографы, сами по себе негостеприимны и ворчливы. Они не привечают и гонят этих несчастных от себя: ведь те еще меньше гномов и ничего-ничего не умеют, а гномы очень трудолюбивы и старательны.

Горестное тоскливое одиночество кончается с отведенным судьбою временем, но их страдания не кончаются, ведь у них нет своих могилок и им негде найти свое упокоение. И они превращаются в привидения, призраки, духи, жалостные и печальные. Они не хотят никого пугать, но все их боятся и избегают встреч с ними.

Вот истинный рассказ про одного такого мальчика.

Кобольду только-только исполнилось три года. Он был первенцем в своей семье и пока оставался единственным ребёнком в доме среди взрослых. Их дом — самый крайний в одной тирольской деревушке, расположенной высоко в горах, у кромки леса.

В ту зиму навалило много снега. Снег шёл и пол-весны, а потом его сменили дожди, непрерывные и тоскливые. Иногда они прекращались, но из ущелий наползали стремительные туманы, казавшиеся людям в долинах облаками. Сквозь туманы не видно было ничего, даже гор.

И вот однажды Кобольд, так соскучившийся по синему небу и солнцу, решил подняться в горы — он знал, что там, высоко наверху, вершины упираются в чистое синее небо и видят солнце.

Никому ничего не сказав, мальчуган взял свою маленькую котомочку, положил туда краюшку хлеба, вооружился длинной крепкой палкой — он видел, как ходят смелые пастухи и охотники. И отправился в лес, в горы.

Да, он очень скоро заблудился и даже не заметил как. Ему казалось, что он идет вверх, а он шел вниз, ему казалось, что он повернул налево, а он сворачивал направо. Он даже не понял, как оказался в подземном мире, а потому ни о чём и не беспокоился.

Вскоре он встретил гнома. Гном был совсем молодой и потому почти одного роста с Кобольдом — ведь тому уже исполнилось три года.

Кобольду показалось, что его новый знакомый голоден (а это у гномов такая улыбка) и отдал ему свой хлеб.

Гном привел Кобольда в свою семью и рассказал, как и где он встретил Кобольда и как тот угостил его своим единственным хлебом.

Против обычая, гномы сжалились над Кобольдом и не прогнали его. Более того, они научили его геологии, кристаллографии и прочим подземным наукам, а также старанию и трудолюбию.

И Кобольд стал жить среди гномов, самый маленький из них. Он был очень резвый и ловкий и мог проникать в такие тонкие щели и пещеры, куда ни один гном не заберется.

Но втайне он очень скучал по миру людей и по синему-синему небу, к которому однажды пошел в горы. Он начинал в такие минуты плакать и хныкать, и только работа выручала его и не давала совсем умереть с горя.

И он всё искал краску, которая была бы похожа на небо. И, в конце концов, его старания и поиски были вознаграждены.

Однажды он нашел минерал, из которого можно было сделать краску, синюю-синюю, синее синего. Кобольд, владевший тайнами растирания даже очень твердых кристаллов и превращения их в минеральные краски и красители, сделал из открытого им минерала много-много краски и украсил ею свод самой большой пещеры, какую только нашел в подземном мире.

Гномы не поняли, зачем он это сделал, потому что совершенно не разбирались в живописи и никогда не видели неба, но однажды в эту пещеру проникли люди. Подняв свои факелы, они неожиданно увидели над собой настоящее небо, синее-синее, каким оно бывает только в очень ясную погоду высоко-высоко в горах, над самыми вершинами, при сильном порывистом ветре.

Краску эту назвали кобальтом в честь когда-то пропавшего мальчика, о котором горевала долгие годы вся деревня.

Эта очень красивая краска. Все художники любят ее и часто используют при рисовании своих картин. А еще кобальтом украшают расплавленный хрусталь, что делает хрустальные изделия густо-синими. Используют кобальтовую краску и при расписывании фарфора и фаянса.

А всех мальчиков, по неосторожности погибших, но не умерших, ушедших в подземный мир, стали с тех пор звать кобольдами, самыми разнесчастными на свете существами.

Сказка о предстоящем прошедшем (лихтенштейнская сказка)

— Дед, а как люди узнают, что хорошо делать, а что плохо?

— Хороший вопрос. Садись поближе и слушай: это будет длинная история.

В одной деревне, не в соседней, но и не в самой дальней, если идти по этой дороге налево, то к вечеру непременно до неё дойдешь, в старинные времена жил один человек, совсем старенький старик.

Жил он совсем один — никого у него не было, потому что он всех пережил, а дети и внуки его разъехались по всему свету.

Вот, пошёл он однажды в лес за диким мёдом, а я забыл тебе сказать, что был он заядлым бортником, и никто лучше и больше его не мог собирать дикий мёд. Его мёд всегда был самым душистым, самым сладким. Как он его находил? — никто не знал.

Ушёл он далеко от дому, долго пробирался сквозь лесной дурелом, пока не вышел на небольшую солнечную полянку. Посреди полянки — старая колода, а в ней — рой диких пчёл.

Обкурил старик колоду, набрал лесного мёда, не весь, конечно, выбрал, больше половины пчёлам оставил. Он всегда брал себе меньше, чем оставлял. Пчёлы это знали и любили его, никогда его не кусали и позволяли брать медку.

Устал старик и решил отдохнуть на краю той полянки, в тенёчке. Обычно он возвращался с мёдом, не трогая и не пробуя его, а тут вдруг ужасно захотелось ему медку. Он нашел сухую веточку, очистил её от коры, опустил в мёд, облизал. Ещё раз, и ещё… после третьего раза на него навалился тяжёлый и неодолимый сон, и он тут же в тени уснул…

Он проспал ровно семьдесят лет, ни разу не проснувшись.

И когда проснулся, не сразу сообразил, где он. Когда он вышел на эту полянку, её обступали большие высокие деревья, а теперь — совсем молодая лесная поросль, вместо колоды — старый развесистый дуб. И только облака в небе — точно такие же, как и в тот момент, когда он поел лесного мёда и заснул.

С непривычной легкостью он встал на ноги и пошёл — куда? Ноги будто сами несли его. Вот этот камень — как лежал, так и лежит у дороги, только он, кажется, стал заметно больше, а вон ручей — он узнал и ручей и вкус его воды. Вон ворон на макушке дерева сидит, сипло каркает, как и тогда. Он шёл, узнавая дорогу и одновременно чувствуя, что никогда здесь раньше не был.

Так он пришёл в родную деревню.

Странно: деревня родная, а все люди — незнакомые.

— Кто ты, мальчик?

— Дед Клаус.

— Какой же ты дед? Ты ещё совсем маленький. Откуда ты?

— Из леса. Вот, мёду дикого принёс.

И он протянул жбанчик с мёдом. Но внутри был не мёд, а что-то твердое и горчило.

— Выкинь это, а то отравишься ещё ненароком. Где ты живешь?

— Здесь. Вот мой дом.

Молодая женщина, разговаривавшая с ним, задумалась.

— Ну, раз ты считаешь, что это твой дом, то так тому и быть. Идём вместе.

Так Клаус стал её приёмным сыном.

Он ничего не помнил из своей прошлой жизни, но иногда, когда ему хотелось сделать что-нибудь злое и нехорошее, в нём вдруг неожиданно, неизвестно откуда просыпался старый Клаус, он вспоминал из своей забытой прежней жизни точно такой же эпизод, который всегда очень плохо кончался — для него и для других людей — и… маленький Клаус не делал этого плохого и нехорошего.

Сначала люди удивлялись, почему этот ребёнок, затевающий очередную проказу или шалость, как и все остальные мальчишки, вдруг останавливается и прекращает начатое. А потом постепенно догадались: в нем просыпается обычно дремлющая совесть, которая и есть память о когда-то прошедшем. Она просыпается и предупреждает мальчика о предстоящем прошедшем.

— Счастливый ребенок, — вздыхали люди, а потом, глядя на Клауса, и сами привыкли, прежде, чем сделать что-нибудь злое, прислушиваться, не проснулся ли кто внутри?

Вот с тех пор люди и научились заранее узнавать, что хорошо делать, а что — плохо.

— Дедушка, а у меня тоже есть кто-то внутри?

— Конечно. И постарайся его никогда не будить. Пусть спит всю твою жизнь. И тебе пора спать.

Лаванда (горная сказка)

В одной горной деревне жила девочка. Её звали Ванда, и у неё были белые-белые, как легкий пепел, волосы и темно-синие глаза, а когда она плакала, они становились фиолетовыми. Впрочем, плакала она очень редко, потому что была задорной и резвой хохотушкой. Её звонкий голос-колокольчик заливался и в доме, и во дворе, и на лугу.

Больше всего она любила играть на лугу, собирать луговые цветы и плести из них венки — тяжёлые, душистые, развевающиеся в разные стороны. Ещё ей нравились трели луговых жаворонков и других мелких птах, и она подпевала им, как могла и умела.

— опять Ванда на лугу поёт, — говорили люди в деревне, — значит, будет тепло и солнечно.

И это всегда было так.

Вот, однажды, ранним, тёплым, солнечным утром Ванда убежала на луг, упала в высокую душистую траву и наслаждалась медовым ароматом цветов.

А было воскресенье.

В деревенской церкви зазвонил колокол, призывая всех на воскресную мессу.

— Ванда, вставай, в церковь пора, — прощебетал девочке её приятель Жаворонок.

— Сейчас, сейчас, ещё только чуточку подышу цветами, — ответила Ванда и сделала глубокий-глубокий вдох.

— Ванда, опоздаешь, — проверещал ей знакомый Кузнечик.

— Уже встаю, — хотела сказать Ванда, ещё раз глубоко вздохнула и… заснула.

Налетел свежий горный ветерок, он поднял спящую Ванду и отнёс её высоко на склон горы.

Солнце поднялось совсем высоко, когда люди стали возвращаться из церкви по домам. И все увидели, как сначала спящая Ванда превратилась в маленькое белое облачко, а потом оно растаяло под жаркими лучами солнца.

Вся деревня горевала, потому что люди любили маленькую Ванду за звонкий голосок, весёлый нрав и темно-синие глаза. Но больше всех горевали, конечно, её родители.

Так прошла хмурая осень, неприветливая зима и зябкая, простудная весна.

Вновь настало лето, и на том склоне, куда ветер отнёс Ванду, на самом солнцепёке выросла высокая стройная травка, на каждой былинке которой появились душистые и очень пахучие меленькие цветочки, целая свечка цветов. Они были точь-в-точь такого же цвета, как глаза Ванды, когда она плакала.

— Это плачущая Ванда, — решили люди, а на горном языке это звучало как «ла Ванда».

Люди очень полюбили этот цветок в честь растаявшей девочки. Родители Ванды собрали пучок лаванды и повесили в доме, чтобы всегда вдыхать её аромат.

Потом люди научились лечиться лавандой, украшать её ароматом постельное белье, печь пироги и хлеб с ароматом лаванды и ещё много-много других полезных способов окружать себя чудесным запахом.

Но только с тех пор все детишки в деревне, как только в воскресное утро зазвонит колокол, бегут в церковь на службу, чтобы их не унёс ветерок на высокий склон горы.

Похлёбка из лягушек

В одном доме жил малыш.

Ему ещё и года не было, когда у него появилась любимая забава. Он укладывал в кастрюльку маленьких лягушат из мягкого зеленого пластика, брал деревянную ложку и начинал их варить, громко мешая лягушат в кастрюле, подсаливал и приперчивал свою похлёбку, потешно шевеля своими маленькими щепотками, гремел крышкой, принюхивался и пробовал на вкус своё воображаемое варево, причмокивая от воображаемого удовольствия.

В эту игру он мог играть часами, и взрослые были довольны тем, что малыш может сам себя так долго забавлять.

Конечно, у него были и другие игрушки и он играл в другие игры, любил слушать сказки и смотреть смешные мультяшки, но эта игра оставалась для него любимой.

Он рос, и забава становилась всё сложнее: он наливал в кастрюльку воду и ставил её на игрушечную плиточку с двумя конфорками, начал добавлять в свою игрушечную похлебку приправки и травки, мелко шинковать и обжаривать на маленькой игрушечной сковородочке овощи: лук-порей, помидоры, сладкий перчик, фейхель, цукини, брокколи и множество других, которые он любил и хорошо ел за столом.

И вот однажды случилось то, что и должно было в конце концов случиться: в его игрушечной плитке появился настоящий огонь, и все травки-приправки, и все мелко-мелко порезанные овощи, и соль, и перчик, и всё-всё-всё, все эти игрушечные тутти-фрути, а главное — лягушата, тоже вдруг стали настоящими. И похлёбка оказалась такой вкусной, такой душистой, такой ароматной, а лягушачьи лапки — такими нежными и восхитительно пикантными, гораздо пикантней, чем перепелки, мидии, морские гребешки и другие деликатесные мясца.

Когда все попробовали чудесный супчик, то искренне восхитились — ничего подобного никогда и никто не едал. Маленького маэстро попросили сварить еще раз свою похлёбку — и она получилась точь-в точь такой же и по вкусу и по аромату. Юному повару в это время было всего пять лет.

Молва о прекрасной похлебке быстро облетела сначала весь город, потом всю страну, затем — весь мир. Она стала популярна в ресторанах и домах, на столе бедных и богатых. Повсюду стали появляться небольшие фермы по выращиванию зеленых лягушат и всех остальных необходимых компонентов похлёбки.

Маленький шеф-повар стал знаменит, его приглашали к себе на работу самые дорогие рестораны мира. Он вырос и придумал ещё множество оригинальных блюд, рецепты и секреты приготовления которых охотно рассказывал по телевизору, Интернету и всеми другими способами.

Всё это — истинная история, просто, она была давным-давно. И самое истинное в ней то, что если ты, малыш, что-то очень любишь делать, то делай, не бросай свою забаву — и твои пластиковые зеленые лягушата когда-нибудь непременно станут настоящими.

Сказка про Сонного Кролика

Когда Ванюшка закрывал глаза, первым к нему приходил Сонный Кролик. Он был тощий-тощий, потому что никто даже не догадывался, как он голоден и как хочет красной морковки или зелёной капустки или хотя бы белой кочерыжки, а ведь он целый день где-то прыгал и скакал — то в лесу, то на лугу, то в пшеничном поле. Ванюшка первым делом спрашивал его:

— Морковки хочешь?

— Не-а, — отвечал Сонный Кролик, — так только, если погрызть за компанию; если тебе, конечно, не жалко, — вежливо добавлял он.

Ванюшка доставал из-под подушки маленькую сладкую морковку со смешным зеленым хвостиком, и Сонный Кролик съедал её всю, начиная с зеленого хвостика и кончая красным острым кончиком:

— Потому что сладкое надо есть в конце, — степенно объяснял Сонный Кролик, утирая свои усы.

Да-да, у Сонного Кролика были настоящие, очень длинные и редкие усы. Он умел ими потешно шевелить, как и ушами. У Ванюшки усов не было, а ушами он никак не умел шевелить, только морщил нос и зачем-то закрывал глаза. Ну, разве можно шевелить ушами, если глаза закрыты? Разве, что подмигивать ими: левое ухо опустил — правым глазом подмигнул, правое ухо опустил — левым глазом подмигнул, оба уха торчком — оба глаза выпучил, чтобы смешнее было, хотя глаза у Сонного Кролика и без того были смешные и веселые: косые и очень красивые.

Изо рта у Сонного Кролика торчат два резца сверху, а два нижних видны, только когда Сонный Кролик ест морковку, да и то, еле-еле.

Передние лапы у Сонного Кролика вдвое короче задних — ему так удобней сидеть рядом с Ванюшкой. А, кроме того, длинными задними ногами можно почесать за ушами также запросто, как и передними.

Ну, а самое потешное, разумеется, — хвост, маленький, задорный: зачем он ему?

— Ванюшка, ты чего сегодня делал?

— Ничего-о-о, — сказал Ванюшка и сильно, сладко зевнул.

— Как это ничего? Давай посмотрим вместе, покажи мне, что ты сегодня не делал.

И Ванюшка тут же засыпал, а Сонный Кролик смотрел вместе с ним, что Ванюшка не делал ценный день — до самого утра.

Ванюшка спал, а Сонный Кролик смотрел вместе с ним его сны во все свои красивые косые глаза — недрёманно. Ведь все кролики и зайцы ведут, в основном, ночной образ жизни.

Он отсыпался днём, после того, как напрыгается и набегается по своим крольчим делам, где-нибудь в кустах. Конечно, он мог и умел рыть норы, но, во-первых, он чертовски уставал за ночь, а во-вторых не любил и боялся рыть эти норы. Они были у него всегда короткие, и лиса запросто могла загнать его в тупик норы и там съесть — вот какой он был трусишка.

Сонному Кролику никогда ничего не снилось. Только начнёт что-нибудь сниться — то муха в самое ухо зажужжит, то кузнечик прыгнет на самый кончик носа, а он такой нежный и чувствительный, то ветер принесёт запах лисы или собаки.

Поэтому Сонный Кролик спал без задних ног и бессонно.

А ему так хотелось видеть сны! Не такие, как у Ванюшки: папа-мама, манная каша, паровые котлетки, паровозики, заводной тракторок, памперсы и мультяшки, а настоящие — с капустным полем и чтобы между грядок морковь росла, горжетка из лисы, зимний свитер из волчьей шерсти, все собаки — на цепи, сидят в своих будках и не высовываются оттуда, и не лают, а чешут блох. И, конечно, Сонная Крольчиха, страшно красивая, обаятельная и ласковая, как Мерилин Монро.

Шло время. Ванюшка рос — Сонный Кролик старел и дряхлел. И к тому же Ванюшкины сны ему уже порядком поднадоели, и он перестал каждый вечер приходить к малышу: тут вечер пропустит, там вечер пропустит, потом он стал появляться всё реже и реже и, наконец, пропал совсем.

И тогда Ванюшке стал сниться сам Сонный Кролик, смешной и славный. Это были грустные сны, во сне Ванюшка иногда горько и тяжело вздыхал, даже немного плакал, чуть-чуть. Ему было жалко Сонного Кролика и себя, потому что он понимал, что взрослеет и поэтому теряет самое дорогое и любимое, и оно уже никогда-никогда не вернётся к нему.

Щенячья сказка

Совсем постарел наш Шарик: сильно исхудал, перестал лаять, через полчаса беготни по лесу выдыхается и еле плетётся. И решили мы взять щенка.

Кузя — дворянин, весь черный, только кончики лапок бежевые, попка белая и меланж над бровями. Весь из себя квадратный, косолапый, на толстых неуклюжих лапах, каждая из которых шагает независимо от остальных, с голубыми, близко посаженными глазами и глупейшим выражением морды, он сразу стал всеобщим баловнем и любимцем.

И вот, когда Кузе исполнился ровно месяц, он захворал: не ест, не пьёт, не скулит и не играет, ходит задумчивый и пошатываясь больше обычного.

Бросились лечить: деревенским козьим молоком, лаской и повышенным вниманием.

Оживать понемногу начал Кузя. Положили его в колыбельную коробку, а он скулит, заснуть не может. Пришлось рассказывать ему сказку. Вот она:

У одной доброй собаки было три сукиных сына: Думка, Дымка и Тимка.

Когда сукины дети подросли и достигли возраста трёх месяцев, что соответствует у людей двум годам, они обнаружили во дворе страшную зверюгу — Мяву: хвост пистолетом, спина — горбом, шерсть — дыбом, усы — как у Будённого. И шипит страшенно-истошно, наподобие циркового чревовещателя.

Подкрались ребята к зверюге поближе, а он как даст Думке по башке мягкой увесистой лапой: если бы что было в Думкиной голове, непременно бы сотряслось.

Но сукины дети — ребята не промах, навалились они на страшную зверюгу Мяву, зализали его, защекотали. Размяк Мява от их щенячьих слюней, разлёгся, растелешился большим белым пузом кверху, заурчал по-доброму.

Вырастишь большим, Кузя, знай — драться можно только с собаками и только с такими, которые больше тебя или такие же, как ты. А других зверей или щенков — не замай. Ну, а теперь — живо спать…

И Кузя уснул, а утром встал совершенно здоровым.

Волк и Мышонок

В тот день Богу очень хотелось сделать что-нибудь доброе. Пусть хотя бы маленькое, потому что большие добрые дела Он уже все переделал и устал. Был конец сентября — урожай собран, грибов в лесу выросло много-много, теплое бабье лето отцветало всеми своими теплыми красками осени — желтыми, красными, бордовыми, пламенными.

Сытые рыбки в пруду взбивали хвостами и плавниками мягкий ил на дне пруда, готовя себе мягкие постели на всю долгую зиму, когда вода от холода сожмётся в хрупкий и ломкий лёд, который будет всё крепчать и крепчать.

Из садов и с огородов сладко тянуло осенними кострами, в которых ребятишки пекли картошку, чтобы потом, обжигаясь и пачкаясь картофельной золой, наслаждаться ею, горячей, желтоватой, посыпанной крупной солью. Было тепло, и больше тепла никто не просил, да и не хотелось. Хлеб в этот день уже пропёкся на славу, мягкий, пышный, с золотой хрустящей корочкой.

«Чего бы такого ещё сделать?» — думал Бог, глядя на свой мир, такой ясный и добрый в этот день.

И тут Он увидал Волка. Волк был, как всегда, голодный, и, как всегда, злой. «Волка ноги кормят, волка ноги кормят — ни черта они не кормят, враки всё это» — бурчал себе под нос Волк и немного скулил с досады: очень хотелось есть, а есть было некого.

Он уже сильно устал от напрасной беготни в поисках еды, прилёг на траву, положил голову на скрещённые лапы и не то чтобы задремал, но глубоко задумался о своей несчастной и голодной доле.

Так он лежал некоторое время, пока не увидел Мышонка, который зашебуршал почти под самым его носом.

Мышонок нашёл зерно, случайно упавшее из комбайна, убиравшего вчера хлеб на этом поле. Мышонок был сыт, но что-то ему, несмышлёному, подсказывало: «сегодня сыт, а завтра опять захочется есть», а если не завтра, то зимой, которую он никогда не видел, но очень боялся.

«Сейчас съесть про запас или унести в кладовку в норе?» – размышлял Мышонок. Там, на самой верхней полке ещё оставалось немного места, аккурат для этого зернышка. Он уже совсем было собрался засунуть зерно за щеку, в специальный транспортный мешочек, но тут ему подумалось: «а ведь если я сделаю вид, что не увидел и не нашёл это зёрнышко, что будет?»

И он представил себе, как оно упадет в землю, дождь прибьёт былинки над ним, они полягут и прикроют его от лютой зимы под тяжелым, как дрёма, снегом. И оно то ли умрёт, то ли глубоко заснёт: никто не знает, что с нами происходит, когда мы падаем в землю — мы засыпаем или умираем?

А весной из него проклюнется росток. Он долго будет пробиваться к теплу и свету, потому что и во сне и даже в смерти мы все тянемся к теплу и свету. И он пробьётся! И станет расти, расти, быстро и счастливо. И вырастет в высокий-высокий стебель, на котором появится колос с длинными, как ресницы, щетинками и новыми зёрнами, которых будет много-много, а не это одно маленькое и одинокое зёрнышко, случайно упавшее вчера с комбайна.

И Мышонок не стал засовывать его за щеку, а осторожно и аккуратно положил его в лунку и даже прикрыл коротенькими соломками: «спи!».

У Волка что-то защипало в носу и глазах, по серой шерстистой морде стекла неожиданная слеза, горячая и солёная. «Что тут есть-то?» — подумал Волк — «мал ещё, на один зуб не хватит. Да и не так голоден я, чтобы мышатами баловаться. Да мне вообще есть никого не хочется. Может, в вегетарианцы пойти? Или просто перестать есть и только пить?»

Волк встал и довольно бодро побежал к пруду. Он осторожно, что ненароком не задеть какого-нибудь карася, сунул морду в воду и с удовольствием напился, а Бог, наблюдая всё это очень обрадовался, что не надо ничего придумывать доброго, потому что оно само делается — волками, мышатами, зёрнами и всем-всем, что ни есть на белом свете.

Читайте также: «Взрослые сказки» Алексанра Левинтова