Поди знай, попробуй тут угадать, какое мгновенье нашего бытия вдруг станет поворотным моментом нашей жизни? Мало этого, пройдёшь мимо этого мгновения и даже не заметишь… Ну, хлопнула ресницами, ну, открылись навстречу «объективной реальности» глаза. Много ли от этого проку? Ох, знать бы наперёд…
Рассказы
Яков Каунатор
Голоса из прошлого
В город своего детства и не столь уж отдалённой юности Мишка попал случайно, проездом. Была возможность, он ею воспользовался. Но была ещё и особая причина, которая как магнитом притягивала его хоть на короткий миг вернуться сюда.
Город он покинул давно, и, всё же был уверен, что все улочки да переулки намертво отпечатались в его памяти. Но там, куда он шёл сейчас, он никогда раньше не бывал. Улица тянулась вдоль городского парка и упиралась одним концом в дамбу. Иногда мимо Мишки с шелестом проносились машины. Они резво взбирались на дамбу и сворачивали вправо, на шоссе, убегающее на две с лишком сотни километров к столице.
Михаил шёл вдоль парка, изредка наклоняясь, чтобы подобрать понравившийся ему упавший лист. Стояла осень, но дни были тёплыми, и воздух был напоён пряным запахом опавших листьев и чистой, спокойной синевы неба, от которой веяло не летним зноем, а торжественной прохладой. Вслед за машинами Михаил взобрался на дамбу. Слева от него открылась река. Тягуче медленно плыла она к морю, словно навеселившись и наигравшись за весну-лето, река успокоилась сейчас и отдыхала перед зимней спячкой.
Справа же от дамбы тянулись внизу ряды домишек, опоясанных невысоким штакетником. Дома попадались реже и реже. Михаил шёл, вспоминая отца. Ему вспомнилось, что спрашивая отца о его родителях, тот уходил от ответа, замыкался, словно тема эта была для него мучительна и болезнена. Однажды поняв это, Михаил больше и не заикался.
Слева от него, уже миновавшего бетонный постамент, на котором высилось название города, оказался ещё один, на который весело взгромоздился танк, «тридцатьчетвёрка». Дулом танк был повёрнут в сторону столицы, туда же, куда убегали редкие машины. «Всё правильно, — думал Михаил, оставляя танк позади. — Войска же наступали с востока на запад, в сторону моря.» Чуть вдали от дороги, в низине, виднелся перелесок. Оттуда, едва слышно, доносились гортанные окрики, похожие на карканье. А над ним, этим карканьем, поднимался стон, заглушая и эти окрики, и странное клацанье. От этого тягостного стона веяло обречённостью и безышодностью.
Когда Михаил подошёл к перелеску, над ним уже стояла оглушительная тишина. Скелеты осенних деревьев окружали маленькое каменное надгробие и широкую поляну за ним, огороженную бордюром из кирпичей. Михаил прутиком связал охапку листьев собранных по дороге и положил её к надгробию. Два часа назад в городском архиве ему сказали, что его дед Абрам, бабушка Женя и тётя Рахиль, младшая сестра отца, были расстреляны осенью 1941 года на окраине Даугавпилса. Рахили не исполнилось и 14-ти. Михаил, старший из её племянников, родился через 6 лет после её гибели.
Кто я?
В синагогу Григорий ходил редко. Всего лишь несколько раз в году, в особо важные и знаменательные дни. Но сегодня позвонила Дора, давняя подруга семьи и предложила присоединиться к ней. День был особенный — День памяти жертв Холокоста, поэтому Григорий согласился сразу же, не раздумывая. Цифру шесть миллионов жертв Холокоста он впервые услышал в детстве. В возрасте, когда он мог уже осознано различать где сотни, где тысячи, а где миллионы, эту цифру назвал ему отец. Сегодня вдруг вспомнилось Григорию, что ни в каких официальных источниках в давние те времена цифра эта нигде не упоминалась. Да и отец к теме этой возвращался очень редко. Но каждый раз, как только он прикасался к ней, обязательно заканчивал разговор песней «Аидише мамэ», напеваемой тихим голосом.
Сказать по правде, цифра в шесть миллионов представлялась Григорию абстрактной, она расплывалась в его сознании, и вместо неё появлялись образы бабушки и деда, которых он никогда не видел. Родители отца были растреляны и зарыты в придорожном рву. А рядом с их фигурами появлялись двое юношей, оба в солдатских шинелях, грязных, в рыжих пятнах подпалин, с красноармейскими пилотками на стриженых затылках. Мамины братья сгинули неизвестно где и неизвестно как. И для Григория слово Холокост олицетворялось в этих скорбных фигурах.
К синагоге подошли ещё засветло. Дора, приходившая сюда каждую неделю, ежеминутно здоровалась со своими знакомыми, вернее, всех их можно было назвать друзьями, так сердечно и тепло бросались они друг к другу. Суетные разговоры о днях сегодняшних прекращались, как только люди входили в зал и занимали места. Вышел президент синагоги и в наступившей тишине стал говорить об истории своей семьи, потерявшей десятки родствеников в той страшной войне. Он перечислял каждого по имени, называя не только имя, но и возраст. Григорий увидел, что почти все сидящие в зале шёпотом называют имена своих родных и близких, расcтреляных, сожжёных заживо, но и через десятилетия оставшихся в памяти. Всех их, собравшихся сегодня здесь, объединила трагедия. Вышла молодая девушка и стала читать страницы из дневника Анны Франк. Григорий с досадой на себя пытался вслушаться в её слова, но удавалось это с трудом. Досада же была вызвана не только не очень хорошим знанием языка, но и застарелым недугом — пониженым слухом. И тогда Григорий прикрыл глаза, пытаясь представить, о чём могла бы говорить эта симпатичная молодая девушка, почти ровесница Анны Франк. Из ниоткуда вдруг возник голос, он был по-детски робок, но звучал так явственно…
«Кто я? Что я? Может быть, я эта одинокая травинка у дороги, которую колышет лёгкий ветерок? Или, может, я — это облако, плывущее в голубом небе? А может, я — этот жаворонок, весело взмывший в небо? Да нет же! Нет! Нет! Нееет! Я — чёрный жирный дым, поднимающися из страшной закопчёной трубы… Я — пепел, взлетевший в небо, и превративший его в тяжёлую серую мглу…»
Григорий ещё сидел с прикрытыми глазами, когда локоть Доры толкнул его в бок и уже другой голос, очень знакомый, произнёс:
— Гришка! Ты что, заснул? Просыпайся, уже и Кадеш прочитали, пора на выход.
И впрямь, он увидел, как люди, ручейками потянулись к дверям. Не стесняясь, как обычно это бывает, кто-то вытирал платочками покрасневшие глаза, и у всех было странное состояние оцепенения. И лишь за дверьми, словно отделившими людей от прошлого, вновь начинались разговоры о дне сегодняшнем: об общих знакомых, о болячках, о детях. Они вышли из синагоги в вечер. Проносились машины с зажжёными фарами, уличные фонари весело перемигивались, а на свет фар и фонарей наплывало разноцветье рекламных огней.
Уже в машине Дора повернула ключ зажигания, машина послушно заурчала, и вместе с голосом мотора в салон ворвались стенания рыжей «мальвинки», вспоминавшей «настоящего полковника». Дора вела машину легко и непринуждённо, и точно так же непринуждённо она подпевала рыжей «примадoньке». Григорий прикрыл глаза, исчезли песенные «страдания», и даже Доpино мурлыканье исчезло. Из ниоткуда возник голос, только в этот раз он был вовсе не детским и не робким: «Кто я?»
Мечтать не вредно
И снился Полине сон: небольшой кабинет в два окна, сквозь тюлевые занавеси окон пробиваeтся яркий солнечный свет, «зайчиками» играющий на бежевого цвета стене, стол с одной тумбочкой. За столом сидит она, Полина, в белом халате, стетоскоп перекинут через плечи, что-то пишет. Полина ещё заглянула за плечо «Полины» и увидела на листе бумаги запись:»Заключения лечащего врача». Приоткрылась дверь и в проёме показалась голова медсестрички:
— Полина Абрамовна, тут Павел Кузьмич на приём просются!
— Павлу Кузьмичу передай, в понедельник пусть приходит, в девять утра! И скажи ему, я по кровяному его давлению ущучу его пьянки!
Солнечный луч скользнул по лицу Полины, ослепив на миг. Тут Полина и просыпалась.
* * *
Полина Абрамовна Смолина, тридцати восьми лет, замужем, двое детей: сын Петенька тринадцати лет, ученик шестого класса средней школы и сын Михаил пяти лет, воспитанник круглосуточного детского садика; муж, Матвей Захарович Смолин, сорока лет. В недавнем прошлом товаровед магазина электротоваров, в настоящее время заключённый исправительно-трудового учреждения номер **/**. Нынешнее своё состояние объяснял Матвей Захарович то ли плохим знанием, то ли несогласием с основами социалистической экономики. Да теперь уж какая разница, закон-то один: от перемены мест слагаемых сумма-то не меняется… Вот это печальное событие в биографии семьи Смолиных и дало Полине позже основание постоянно повторять: «Не было счастья, так несчастье помогло!»
«Несчастье» имело название и даже адрес. Прозывалось оно «Швейная фабрика имени Клары Цеткин Министерства лёгкой промышленности». Вот сюда-то, в поисках «хлеба насущного» и обратила свой взор Полина, узрев это название в телефонном справочнике. Позже она горестно сознавалась себе, что купилась на предательски обольстительное словосочетание — «лёгкой промышленности». А ведь говорила же мама: «Лёгкий хлеб только в мышеловке бывает!» Да когда ж это было говорено мамой? Лет тридцать назад… И мамы с отцом давно нет, и война давно закончилась, а долго ли держим в памяти родительские заветы?
«Клара Цеткин» на звонок телефонный от Полины Смолиной отозвалась с энтузиазмом. Хоть и «с оттенком» пятая графа, так ведь не на хлебное же место человек просится. А в швеи — тут и графу не проверяй, просится человек, почему же не уважить?
И приладили Полину к «мустангу», то есть, к швейной машине. Именно Полину приладили к машине, а не машину к ней. А «мустангом» — это уже она прозвала это чудище металлическое без стыда, без совести, без какой-либо капли сочувстия к начинающей швее… Оно-то и показало Полине «лёгкую промышленность». Иной раз вместо плавного поступательного движения вдруг » взбрыкнётся», резко увеличив скорость, и шов от этого идёт вкривь и вкось, да ещё под издевательское «иго-го», то есть, под издевательский стрёкот. И сколько раз Полина механика звала, Степана Пантелеевича (Брызгалов его фамилия была), мол, «Степан Пантелеевич, посмотрите машинку, пожалуйста!» Подойдёт механик, постоит, потом скажет:
— Посмотрел, что дальше?
А ведь говорила Полине Катюша, новая подружка:
-Ты, Полина, с зарплаты дай Стёпке трояк, сам к тебе подбегать будет!
— Да ты что, Катерина, он же обидится!
— Почему обидится-то?
— Так ведь, получается, я ему взятку предлагаю…
Катерина обалдело смотрит на Полину, потом демонстративно крутит палец у виска и уходит…
Сон-мечта о светлом кабинете да белом халате хоть и навещал Полину как прежде, но визиты эти становились всё реже и реже, правда, сон обрёл имена: медсестричка звалась теперь Катериной, а посетитель, добивавшийся приёма у врача — Степаном Пантелеевичем. Сон-мечта растаял, ибо не было у Полины на сладкий сон ни сил, ни времени. Добираться до «несчастья» приходилось автобусом и двумя трамваями. Вставала она затемно, и затемно же и возвращалась. В новом своём состоянии пришлось ей уклад жизни резко изменить. Младший, Михаил, был отдан в круглосуточный садик, старшего же, Петеньку, пора было приучать к самостоятельности. Плоды Петенькиной самостоятельности Полина встречала теперь на их кухонном столике. Каждый вечер дожидалась её «жирафня» — яишня с вкраплёнными в неё кусочками сосиски да помидорина, «витамина», как называл её Петенька.
К Петиной «самостоятельности» прибавлялся каждый вечер укоризненый и возмущённый взгляд Валентины Ивановны, соседки. Валентина Ивановна была старушка из «старорежимных», детство и юность которых пришлись на «кровавый царский режим». С тех исторически далёких времён Валентина Ивановна вынесла твёрдое убеждение, что женщина — это семья, очаг кухонный да дети, пока им ещё сопли надо вытирать.
Затылком чувствовала Полина этот укоризненный взгляд, устало разворачивалась к нему:
— Что ещё, Валентина Иванована?
— Как «что ещё»? — возмущалась старушка, — при живой-то матери дети без пригляду! Ты вот в воскресенье отсыпалась, а знаешь, чему Михаил Петеньку учил? «Поджиг» делать да в «чику» играть!
— А «чика» — это что? — устало вопрошала Полина, вызывая своим вопросом новую волну возмущения.
Возмущение уступало место жалости, и заканчивались эти вечера тем, что старушка обещалась научить Петю варить супы, иногда Полине и денежка одалживалась до получки.
С некоторых пор в тяжёлом забытьи стал являться Полине сон-кошмар. Сон был очень похож на рассказ Льва Толстого «После бала». Только не солдата вели сквозь строй шпицрутенов, а её, Полину. И не шпицрутены это были, а взгляды её «товарок» по цеху. И будто идёт она, Полина, сквозь ряды этих взглядов, и слёзно шепчет: «Помилосердствуйте, сестрёнки…» И только один милосердный взгляд — у Катерины…
Откуда кошмар этот взялся? Да всё из-за «мустанга». Как «взбрыкнётся», так её к Александре Михайловне, к начальнику цеха вызывают. Сунет Михайловна Полине под нос кривой шов, и устало произнесёт:
— Смолина, очень тебя прошу, будь внимательней, из-за тебя весь цех премии лишится…
Возвращается Полина в цех, а навстречу — взгляды-«шпицрутены»… Хорошо, у Александры Михайловны терпения хватало, так ведь и оно не вечно. Только после очередной «взбучки» вернулась Смолина в цех весёлой, чуть ли не вслух распевая: «А хари оно ахнём, синим пламенем!» («ха» — это у Полины от мамы, которая была родом с Полтавщины, осталось, так, в минуты эмоционального подъёма и прорывалась Полтавщина). И уже сев к «мустангу», вслух стала напевать: «Очаровательные глазки, очаровали вы меня!» Всей своей металлической сердцевиной почуял «мустанг» резкую перемену в настроении Смолиной, оробел, а как «взбрыкиваться» напрочь забыл. К Александре Михайловна с тех пор Полину и не вызывали, и сон-кошмар, как и сон-мечта, растаял.
На одной из остановок трамвай резко дёрнулся, и от этого рывка у полусонной Смолиной распахнулись глаза. Распахнулись они навстречу объективной реальности. Она, эта реальность, заключалась в том, что сквозь трамвайное окно увидела Полина весну. Почки на ветках деревьев только стали набухать, и вот-вот готовы были взорваться новой жизнью, новым цветением. Сквозь паутинку веточек проплывало большое здание, на котором — взгляд зацепился — была табличка. А на табличке литыми буквами: «Техникум лёгкой промышленности Министерства профтехобразования».
Поди знай, попробуй тут угадать, какое мгновенье нашего бытия вдруг станет поворотным моментом нашей жизни? Мало этого, пройдёшь мимо этого мгновения и даже не заметишь… Ну, хлопнула ресницами, ну, открылись навстречу «объективной реальности» глаза. Много ли от этого проку? Ох, знать бы наперёд…
К «закону о двадцать пятом кадре», к тому времени не только открытому, но и внедряемому, Смолина Полина никакого касательства не имела. Она не только не имела касательства к этому закону, но даже и не знала о нём. Но… но… «Незнание закона не освобождает вас от ответственности!»
Полина скользнула взглядом по табличке с литыми буковками на фронтоне серого здания и забылась дремотой. Зря. Зря она так опрометтчиво отнеслась к этому мгновению…
«Техникум лёгкой промышленности Министерства профтехобразования» двадцать пятым кадром въехал в её сознание, подарив ей бессонную ночь. И ночь бессонная закончилась, и смена, в этот раз почему-то тягомотная, к концу подошла…
Из трамвая Полина вышла на остановке «Техникум». Неторопливой походкой, за которой скрывалась скорее всего неуверенность, направилась она к зданию, на котором табличкой с литыми буковками прилепился «двадцать пятый кадр».
«И ведь говорила мама, «бесплатное и лёгкое ищи в мышеловке!», так ведь и сама горьким опытом научена, куда я лезу? Чего хочу?» — с такими мыслями и вошла она в вестибюль. Время склонялось уже к вечеру, а потому народу в вестибюле было мало. Справа у стены заметила она несколько человек, что-то высматривающих на стене. Смолина подошла поближе к это группе и увидела: изучали они расписание занятий, расположенное в застеклённом стенде, ещё рядом была доска объявлений, с оповещением о разных семинарах, собраниях, зачётах. И — рядом, скромненько, разместились памятка и инструкции для поступающих. Мышеловка захлопнулась…
Через две недели Полина принесла документы. С грустью особенной расставалась с «Аттестатом зрелости». В этом пожелтевшем листе бумаги она вновь явственно увидела своё прошлое, такое тяжкое, и такое счастливое.
«Ну вот, — подумала она, — пусть же это прошлое станет ступенькой в будущее!»
Ещё через неделю ей сообщили, что «Смолина Полина Абрамовна зачислена на третий курс факультета «швейное производство» техникума лёгкой промышленности.»
У всех нормальных людей год делится на четыре сезона: зима, весна, лето, осень. У Полины Смолиной год делился на два: зима — лето. Так и жила между зимней и летней сессией. Бывают книги «настольные», у каждого, наверное, своя — заветная. А вот о «подушной» книге не слыхал, хотя уверен, что и такая есть. И попробуй кто признаться, что не прятал под подушку заветную книгу, зачитанную до слипшихся глаз? Вот и у Полины была такая, называлась «Основы швейного производства». И ведь такая интересная оказалась! Зашторит Полина ночничок, чтоб свет его Петеньке не мешал, и до этих самых слипшихся глаз и читает. И не просто читает, про себя всё приговаривает: «Вот оно как! А у нас-то не таааак… У нас-то вон этак, а надо-то вот кааак…» с тем и засыпала.
К укоризне во взгляде у Валентины Ивановны прибавилось изумление («а девка-то — с гонором!). И по вечерам она уже докладывала Полине:
— Вчера с Петей в кооператив ходили. Я сосисок тебе и картофеля прикупила, у тебя закончились. Михаилу к субботе сырочков взяла, пусть ребёнок хоть раз в неделю дома сладким побалуется. Квиточек из кооператива я тебе здесь на столе оставляла.
— Ой, Валентина Ивановна! Спасибо вам, я квиточки собрала, с зарплаты вам всё верну. Что бы я без вас делала бы… Спасибо вам!
— Ладно, ладно, что попусту болтаешь…(А ведь приятны были соседке слова Полины, Полина заметила это по сглаженным морщинкам на лице Валентины Ивановны).
С некоторых пор стали сниться Полине Смолиной эротические сны. И странного в этом ничего не было. Женщина — ещё молодая, да и сама собой ещё хороша, и оттого, что такие сны иногда забредают в голову женщине в интересном возрасте, ничего удивительного и нету. Удивительное было то, что вызывали эти сны жуткое состояние ужаса. Снились Полине рулоны ватмана, иные в горизонтальной позиции, иные в вертикальной. Но от всех них, невзирая на позицию, веяло холодным ужасом. Вот ведь, какая жизненная метаморфоза приключается иногда в жизни: снятся тебе сладкие сны-мечтания, сменяются они кошмарными снами, а глядишь — на смену кошмарам уже и ужас ковыляет…
И если бы не Лёня… Вообще-то, это — Леонид Николаевич Кочнев, старший чертёжник управления «Спецмонтажстрой», а по совместительству — племянник Валентины Ивановны. И ведь — пожилая женщина, близорукая донельзя, каждый квиточек прямо к носу пришпандоривает на мотив досконального изучения, а всё же углядела «ужасное самосочувствие» Полины. И на очередной вечерней «кухонной планёрке» возьми и спроси:
— Чего маешься, Полинушка?
— Ох, Валентина Ивановна, начертательную геометрию сдавать надо, а у меня к чертению руки-то не приспособлены…
И задумалась тут старушка, и молвила она этак задумчиво:
— Горю твоему помогу, соседушка, есть у меня снадобье от твоей кручины, Лёнькой называется. Освободит он тебя от дум твоих горьких!
А на следующий день, как раз воскресенье выпало, Леонид и заявился к любимой тётушке. Полина обрисовала ему ситуацию, показала задания контрольные. Леонид — человек обстоятельный, внимательно вник в проблему, почесал лысый свой подбородок и изрёк:
— Десятка, на червонец-то работа тянет.
Валентина Ивановна при этих его словах к плите потрусила, чайник выключать, глупая женщина, однако, чайник-то — давно выключенный стоит…
Полина — словно в омут головой:
-Согласна я! Только, Лёня, можно как-то так, чуть-чуть небрежно, где-нибудь чуток кривовато, чтоб видно было — я чертила…
— Тётя Валя! Ты зачем меня пригласила? Я — Кочнев! У меня и правая, и левая рука взаимоответственные! Понимаешь ли ты, Полюшка-Поля, вза-имо-ответственные!!!
Вобщем, договорились, и пришёл конец Полининым ужасам.
* * *
Сказка долго сказывается, а дело-то быстро делается… И начерталку сдала (спасибо Леониду), и сопротивление материалов («от же идиоты, — думала Плина, — какую же контрольную, когда жизнь тебя так на сопротивление испытает, что контрольная эта — тьфу и растереть»).
Зима-лето, лето-зима, ещё раз по стольку, да ещё раз… И настал момент, когда Смолина вдруг и межсезонье стала замечать.
По весне очнулась она в актовом зале во втором ряду среди подружек, собранных воедино всеобщим счастьем — окончанием техникума.
Вот ведь как бывает-то по жизни… Вокруг — радость, улыбки, и музыка играет, а у Смолиной в душе — пустота… А к пустоте и думы горькие: «Радость, радость, с кем бы поделиться тобой… Ах, как бы родители радовались бы — «Полинка в инженеры вышла!», а Мотя так и не знает, что я в техникуме училась…» Думает она думу горькую, а сквозь думы слышит — вызывают её для торжественного вручения диплома об окончании техникума лёгкой промышленности по специальности «Мастер-технолог швейного производства». И взяла она в руки диплом, и повернулась лицом к залу, и… Словно кипятком обдало ей щёки и от этого кипятка нестерпимо защипало в глазах. По проходу между рядами кресел идут Петенька с Мишей, идут, улыбаются, в руках у них по букетику цветов весенних, ярких. Полина к ним навстречу, Мишу — на руки подняла, Петю к себе прижала, глазами зал окидывает, и взглядом с такой широкой улыбкой встречается — Катерина! «Ах, Катюша! Ах подруженька ты моя! Спасибо тебе за праздник! Спасибо тебе за душу твою светлую!»
«Очаровательные глазки, очаровали вы меня…» -и машинка не «кобенится», и шовчик рооовненько так идёт..
— Смолина! Полина! К Зинаиде Петровне!
«В вас столько неги, столько ласки…
— Смолина! к Зинаиде Петровне!
«В вас столько си..» — э, подруга, чего толкаешься?
— Дура! Тебя уже третий раз к Зинаиде кличут!
«Ой! Мамочки! За что! Ведь и шов ровненький, и браку нету!»
(Зинаида Петровна Дробышева, директор швейной фабрики имени Клары Цеткин. Зинаида Дробышева из тех самых, что по молодости прошли сито сталинского кадрового отбора, по характеру из тех, о которых: «Мы красные кавалеристы и про нас былинники речистые ведут рассказ…» Главный механик, мужик опытный, а умнющиий — поискать таких, Дробышеву Зинаиду Петровну побаивался.)
И вошла Полина в кабинет, где за Т-образным столом восседала Зинаида, как её за глаза на фабрике прозывали, сидит, бумажки перелистывает, какие-то подписывает.
— Смолина? Заходи. Читала я твою дипломную работу, Смолина, спасибо, из техникума прислали. Чего сказать, мысли интересные…
Но, одно дело, Полина, языком — ля-ля-ля, а другое дело мысли свои делом подтвердить! Чуешь, к чему клоню? (А Полина — в ступоре, первый раз к директору вызвали, а за что?)
— Вобщем, так, Смолина, вот тебе «пирог» (и протягивает Полине лист бумаги), а вот тебе и порог (и пальчиком в дверь указует), если не подпишешь сей момент приказ этот!
Берёт Полина этот лист, а едва увидела в нём слово «Приказ», задрожали руки, и бумага эта мелкой рябью заскакала. А в приказе-то слова ещё страшней: «В связи с переводом Александры Михайловны Полозовой на другую работу, назначить начальником цеха номер 3 («мужские сорочки») швею 5-го разряда Смолину Полину Абрамовну.»
— Тут такое дело, Полина, забирают от нас Михайловну-то, на повышение пошла, в министерстве теперь будет. И нам хорошо, своя рука теперь там будет. Думали-гадали мы, зачем нам со стороны-то человека брать, когда своих светлых голов хватает? Вот и остановились на тебе.
— Не могу я, Зинаида Петровна, вы ведь многого обо мне не знаете, муж у меня сидит…
— Ой, Смолина, как же я проглядела такой факт твоей биографии! Ой, напугала ты меня, Смолина! Эх, Полинушка, страна у нас такая, что только ленивых не сажают, тьфу-тьфу-тьфу! Знаю я всё про твою биографию, Полина, ты думаешь, с бухты-барахты решение принималось? Сама Александра тебя и предложила. А при таком грустном факте твоей биографии — ну, так что ж, честнее будешь, и про пятый пункт твой учли, стараться будешь за пятерых, чтоб ни одного косого взгляда в твою сторону! А коситься будут, не сомневайся. Вот и старайся, а мы поможем! Завтра приходи к девяти утра, принимай дела у Михайловны!
Из кабинета вышла Полина в полуобморочном состоянии, а навстречу, уже в цеху — вопросительные взгляды, вопросительные взгляды… И идёт она сквозь ряды этих взглядов бледная, только что не шатается… Села к машинке: «Оча… ча.. тель.. тель.. гла..гла..зки, оч… ва.. ииииии….»
Вечером на «кухонной планёрке» Полина не дожидаясь слов соседки, кусок не проглотив, повернула голову и говорит:
— Я, Валентина Ивановна, Мишу из круглосуточнога садика забираю, — говорит, а в глазах слёзы счастливые…
Старушка сразу к табуреточке своей у столика, присела, перекрестилась, заулыбалась:
— Молодец, Полинушка! Ты не сомневайся, я помогу, да и Петенька у тебя почти самостоятельный.
Говорит, а самой, вслед за Полиной, тоже слёзы покатились…
На следующий день, когда часы показывали без пятнадцати минут девять, Полина вошла в проходную родной фабрики. Она прошла к административному зданию, поднялась на третий этаж, остановилась перед дверью. Затем, глубоко вздохнув, открыла дверь.
Небольшой кабинет, два широких окна, сквозь тюлевые занавески которых просвечивал яркий солнечный свет, «зайчиками» отражавшийся на бежевого цвета стене. За столом с одной тумбой сидела Александра Михайловна и улыбка её была под стать яркому солнечному свету.
И был день. И день этот назывался понедельник. И было утро, на часах — девять утра. по телефону внутренней связи набрала Полина цех «мужские сорочки», отозвалась Катюша.
— Катюша, там Брызглов на месте? Скажи ему, что я его жду.
— Ой, Полина, а может, не надо так сразу?
— Катерина! Механика Брызгалова сей момент жду у себя! Катюша, надо, надо, Катюша…
И тотчас услыхала в трубке эхом:
— Брызгалов! Пантелеевич! К Полине Абрамовне!
Короткое замыкание
У Лоры Конрад была дурная привычка. У кого их нет…
Если вы, уважаемый читатель, по наивности полагаете, что вы — счастливое исключение, подойдите к зеркалу, посмотрите честно в глаза самим себе, и признайтесь, что: сегoдня вы неосмотрительно оставили вчерашние носки под кроватью, чем обрекли себя на поток совершенно справедливых нареканий в свой адрес со стороны близкого вам человека. Выходя из дома вы по привычке, опять таки неосмотрительно, оставили чашку с остатками утреннего кофе не вымытой… Понимая всю тщётность борьбы с ними (своими привычками), вы уже давно смирились с ними, и только ваши близкие по наивности пытаются их из вас изжить.
… Следуя своей дурной привычке, Лора, проезжая по небольшой «спальной» улочке, вдруг резко затормозила, подала машину назад и припарковалась перед одноэтажным домиком, перед которым раскинулся гараж-сейл. На травяном газоне разложены были картинки в рамках, статуэтки из дерева, металла, стояло старое уже кресло с широкими подлокотниками, майки и блузки, застираные джинсы, в картонной коробке выложены были музыкальные сидишки, книги. Лора всегда удивлялась тому, как бесстыдно и беззаботно люди расставались со своим прошлым, но ловила себя на мысли, что в этом — проявляется с одной стороны простая истина — «День пережит — и слава Богу!», с другой же стороны — шагать в будущее куда легче не обременённым. К тому же, если бы не было таких распродаж, Лора наверняка лишилась бы вот этой дурной привычки — останавливаться на таких распродажах и покупать в большинстве случаев то, что потом становилось причиной долгих размышлений: «А на кой такой ляд я это купила?»
Но привычка — она и есть привычка. Вот и на этот раз она рассматривала всякие безделушки. Кресло она сразу же отвергла, оно не вписалось бы в интерьер её маленькой квартирки. Взгляд её задержался на коробке с книжками и музыкальными дисками. Из развала книг высовывалась одна, размерами превосходящая все остальные. «Искусство фотографии» — прочитала она на обложке и уже не раздумывая ухватилась за неё. Заплатив несколько долларов она с книгой в руке отправилась к машине. Лора была довольна собой — она не изменила традиции и приобрела возмoжно полезную вещь. О том, насколько «полезной» окажется эта «вещь» и как она изменит её жизнь, Лора и представить себе не могла. Но… мышеловка захлопнулась, и книга «Искусство фотографии» уже лежала в её машине на соседнем сидении.
В тот же, вечер отпивая крепкий кофе из огромной кружки (очередная дурная привычка — кофе на ночь, с которой Лора попросту прекратила бороться), она перелистывала этот замечательный альбом, заполненый, скорее, документальными фотографиями. Одна из них привлекла её внимание. Женщина с исхудалым лицом, с короткой стрижкой, в полосатом платье и деревянных башмаках сидела на земле перед воротами из колючей проволки. Взгляд её был отрешён, она даже не пыталась поднять глаза на фотокамеру. Надпись под фотографией гласила: «15 апреля, 1945-ый год, Берген-Бельзен.» Лора всматривалась в фотографию и её охватывало какое-то странное оцепенение. С альбомом в руке она подошла к зеркалу. Лора пристально всматривалась в своё изображение, переводя взгляд на фотографию. «Да ведь это невозможно! Этого никак не может быть!» Она ещё раз посмотрела на надпись под фото: «15 апреля, 1945-ый год. Берген-Бельзен. Фрида Шнайдер, узница концлагеря» Вместо Фриды Шнайдер на Лору с фотографии смотрела она, Лора Конрад.
* * *
Апрельская земля была ещё холодна. Но Фрида не чувствовала холода, не замечала она и мельтешения американского солдатика с фотокамерой в руках. Лишь однажды лениво подумалось:»Где ж ты был два дня назад? Вот тогда-то я бы бросилась тебе на шею, да зацеловала бы тебя. А сейчас…»
Несколькими днями ранее какими-то флюидами люди почувствовали: что-то изменилось. Капо в бараках стали снисходительны и даже заискивающе улыбались. Стало меньше надзирателей и охранников. Поначалу тайком и поодиночке, а потом открыто и целыми группами люди стали наведываться в другие бараки. Охрана не реагировала! Она попросту исчезла! И тогда из всех бараков хлынули тысячные толпы людей. Бросились громить домики охраны и надзирателей, пытались найти хоть кого-нибудь из них. В этой толпе была и Фрида. Ах, как же хотелось ей вцепиться в горло «Бешеной » Ирме Грезе, старшей надзирательнице. Да, не одной Фриде мечталось об этом, таких были сотни, не единожды униженых, избитых, изувеченых «белокурой бестией». Но та — как сквозь землю провалилась. Участь же тех нескольких, из числа надзирателей, которым не повезлo и они попали в руки узников, была страшна.
Но это было два дня назад, и до сих пор по плацу перекатывался бумажный мусор, дом лагерной администрации зиял разбитыми окнами, а казармы охраны и надзирателей лежали в развалинах. Но всё это случилось два дня назад. А сегодня, в день, когда в лагерь вошли американские солдаты, все лежали в своих бараках обессиленые, в каком-то странном забытьи. И лишь единицы, как Фрида, вылезали наружу, навстречу этому раннему весеннему теплу и свету. Поначалу Фрида радовалась солнцу, ранним, чпробившемся из земли травинкам (она уже давно забыла, как она выглядит — трава, весь лагерь был засыпан мелким гравием, ибо трава— это «подножный корм» для заключённых лагеря), но и она устала от свежего весеннего воздуха. А ещё, ещё исчезло чувство постоянного страха, и вместо него возникла опустошённость. Фрида и не подозревала, как быстро эта опустошённость заполнится сумбурными мыслями, от которых она давно отвыкла. Чуть позже она узнает, что в эти несколько дней, четырнадцать тысяч её подруг, соседок по нарам да по баракам умрут от тифа и от дистрофии. Умрут уже свободными.
* * *
Утро начиналось с сигареты. Рука протянулась к пачке, на которой было начертано:»Курение опасно для вашего здоровья». «Ну что ж, — подумала Лора, — нанижем ещё одну бусинку на ожерелье наших пороков». Скользнув ещё раз взглядом на надпись на сигаретной пачке, Лора присела к компьютеру, «шлёпнула» несколько слов, которые перекинула в принтер. Через пару минут принтер выплюнул бумажку с надписью: «Кофе на ночь жутко вредит вашему драгоценному сну!» Бумажку эту Лора наклеила на кружку, уверенная, что она — бумажка эта — спасёт её от очередной бессонницы. Но стоило ей подойти к зеркалу, как надежды на сладкий сон испарились. К раме зеркала была «пришпилена» фотпграфия таинственой Фриды Шнайдер, как две капли воды похожей на Лору. Фотографию эту она сама вчера вырезала из альбома, а теперь разглядывала её с непонятным ей самой испугом. Она помнила выражение «концентрацинный лагерь». Лет десять назад довелось ей, даже не довелось — родители заставили посмотреть нашумевший фильм Спилберга «Список Шиндлера». Ну да, фильм впечатлил её, но в семнадцать лет куда более интересные впечатления овладевают вами… «И всё же, прийдётся ещё раз посмотреть фильм» — решила она для себя. А пока… пока она набрала в компьютере два слова: Берген-Бельзен.
* * *
Маленькое белое пятно на стене дома бывшего коменданта Фрида увидела издалека. Рядом с этим пятном стояли несколько её товарок по бараку. Увидев Фриду, они закричали, призывно замахали руками. «Свобода, Фрейделе, свобода», — отрешённо подумала она, направляясь к дому. Да хотя бы этот «поход» от барака к дому коменданта ещё несколько дней назад был бы безумием, самоубийством, а нынче — свобода… «Господи, какая же ты горькая… И что же за цена тебе? Сколько же жизней человеческих, тех, что были недавно плотью, любовью и страхом, надеждой и ненавистью ты отняла?» — думала Фрида, подходя к «белому пятну» на стене дома, которое оказалось объявлением администрации союзников, освободивших лагерь. Она ещё не успела и прочитать, и вникнуть в текст, а женщины уже затараторили, перебивая друг друга,и весь смысл их встревоженных реплик сводился к одному: «А можно ли верить этой бумаге?» Фрида вчиталась в текст: «Правительство Соединённых Штатов Америки предоставляет право получения вида на жительство тем бывшим узникам концентрационного лагеря Берген-Бельзена, чьи родственники являются гражданами Соединённых Штатов Америки. По всем вопросам обращаться в союзную администрацию.» Фрида ещё не успела дочитать до конца, как мозг словно взорвался: «Снайдер!!! Снайдер! И пусть только попробуют мне доказать, что в Америке нет ни одного человека с такой фамилией! Имя… имя… господи, какое же имя придумать? «Эмма Снайдер» — сестра отца, живёт в… в… Нью-Иорке, уж там-то обязательно найдётся какой-нибудь Снайдер!» — пронеслось в её голове.
Три месяца спустя Фрида Шнайдер стояла на нижней палубе трёхтрубного, трёхпалубного корабля под названием «Либерти». Ей вспомнилось, как уже после погрузки, обитателям нижней палубы было настоятельно рекомендовано не подниматься на верхнюю палубу. Рекомендации эти расмешили Фриду. «Как же много глупцов на свете, полагающих, что там, на верхних палубах не испытывают страданий… разница между нами лишь в том, что их «страдания» нам недоступны и непонятны. Точно так же, как недоступны и непонятны им наши маленькие радости. Хотя бы эта — нашлась-таки, нашлась СНАЙДЕР!! Ну пусть не Эмма, пусть Кристина, но — СНАЙДЕР! — таинственая «родственница»!» Фриде, которая за четыре года научилась мгновенно реагировать на неожиданности, не составило труда признаться, что — «да, Кристина, но отец всегда называл её вторым именем — Эмма, как было принято в их округе. А посему — Кристина-Эмма — моя дорогая родственница, с которой всей душой тороплюсь соединиться.» Это были лишь отговорки, но сейчас, стоя на палубе «Либерти», направлявшемся в Америку, Фрида пыталась объяснить себе, что же толкнуло её на побег? Боль? Ну да, ну да… В Европе — куда ни кинь взор, всё напоминало о войне. И там, ещё на суше, в каждом сне снилась колючая проволока. Вернуться в родной Ченстохов? Оттуда уже доносились глухие слухи об еврейских погромах… Остаться в Германии? Каждый день вслушиваться в эту речь, в язык, на котором говорил Хасслер да Ирма Грезе? Нет! Нет! Нет-нет-нет! И Фрида убедила себя, что выбор — верен. Душа её хотела спрятаться, укрыться, чтобы напрочь забыть об этих страшных четырёх годах… Она смотрела на океан, искрящийся серебром под лучами солнца, и только здесь, посреди бесконечой водной глади, вдруг почувствовала себя наконец-то свободной. День был ясным, и синь океанских волн, казалось, переливалась в синеву неба. Казалось, океан выплеснул синеву волн своих в небо, окрасив его лазурью. Там, в этой небесной синеве, увидела Фрида странный самолёт, удивившей её тем, что на крыльях его не было ни крестов, ни звёзд, лишь непонятные номера да размеры, таких больших самолётов она в жизни не видела. Главное — ни крестов, ни звёзд — значит бомбить не будут! Самолёт вдруг неожиданно покачал крыльями, и в ответ Фрида Приветственно замахала рукой…
В порту по трапу спускались пассажиры. Спускались они согласно «табели о рангах», первыми — обитатели верхней палубы, и в самом конце — нижняя палуба. Фрида дождалась своей очереди, и, почти спустившись, неожиданно остановилась на последней ступеньке. Странная мысль пронзила её: «Я вышла из чрева, я — новорожденая, без языка, без движения… И пусть я буду спотыкаться, пусть буду падать и расшибаться в кровь, но я встану на ноги!» С этой мыслью и ступила она на неведомую ей зeмлю.
* * *
Пару минут назад чайник свистел весело и жизнерадостно. теперь же свист его, доносившийся из кухонки, был капризным и визгливым. Лора нажала на пульте видео кнопку «Пауза» и поспешила на кухню. Она достала банку и насыпала из неё в кружку очередную поцию кофе. Взгляд её остановился на склееной бумажке, надетой на кружку. Надпись на бумаге гласила: «Кофе на ночь жутко вредит вашему драгоценному сну». Бумагу эту Лора смастерила собственоручно сегодняшним утром, теперь же, оглянувшись по сторонам, словно кто-то мог уличить её в преступлении, она аккуратным движением сняла бумажную полоску с кружки и с чистой совестью залила кипяток. Она поспешила в комнату и вновь включила видео. Она вспоминала, как 10 лет назад уже смотрела этот фильм, «Список Шиндлера» Стивена Спилберга. Но тогда, в семнадцатилетнем возрасте она смотрела на экран скорее отвлечённо, нежели внимательно. О чём же она думала в ту пору? Ах, да, ну конечно, как же она могла забыть? Дженифер, её лучшая подруга носилась по школе с запиской, присланой ей Томом. И то, что Дженифер, лучшая подруга, предала её — ведь знала же, что Том — её, Лоры парень, и Том, предавший её, Лору, волновало её куда больше, чем фильм. Давно уже забыты и Дженифер, и Том, и лишь остатки застарелой обиды за предательство едва всколыхнулись в ней.
Сегодня она вглядывалась в кадры фильма с каким-то странным чувством. В каждом кадре мерещилось ей лицо загадочной Фриды Шнайдер, то есть её — Лоры лицо. Рука её потянулась к очередной сигарете и — о, ужас! — третий час ночи! Отставлена в сторону кружка с остатками кофе, забыта сигарета и включился самогипноз: «Спать. спать, спать…» С этой мыслью она и нырнула в постель.
Следующее утро началось с нарушения всех канонов: вместо сигареты, она сразу же отправилась в душ, вместо утреннего кофе заварен был чай, вместо макияжа был компьютер, в котором она вновь набрала два слова: Берген-Бельзен. Через два часа опять же через компьютер был заказан авиабилет в Германию. Спустя несколько дней поздним вечером Лора сидела в аэропорту и размышляла, правильно ли она поступает сейчас? Какой чёрт сдёрнул её с насиженого места, нарушив весь такой уютный й любимый уклад жизни? В конце концов, ну кто такая Фрида Шнайдер? Мало ли людей так идеально похожих друг на друга попадаются на этом свете? Это всего лишь ирония, шутка судьбы, — думала Лора. Но фильм, просмотренный на прошлой неделе, всё, что она вычитала о Берген-Бельзене, почему-то убеждали её, что решение, ею принятое, правильно. «Была — не была, и будь что будет» — и с этой мыслью она поспешила в самолёт.
По наивности Лора полагала, что в полёте выспится, но часа через полтора про сон пришлось забыть. Самолёт летел навстречу дню завтрашнему, где вовсю уже светило солнце, и, хотя можно было бы зашторить иллюминатор, Лору радовал этот яркий восход, яркая синева неба и странное ощущение, когда находишься между небом и океаном, странное ощущение пространства — и свободы! Казалось, небо отражается в бесконечной глади океана, окрашивая его в синий цвет. Лора увидела внизу посреди огромного пространства воды корабль, даже отсюда, с высоты десяти километров, он казался большим, и странно было то, что на нём явно были видны три огромные трубы. Сколько помнила, сколько видела Лора, у современных лайнеров труб не было.
* * *
Из Франкфурта автобусом Лора добралась до Ганновера, отсюда уже маленьким туристическим автобусом добралась до Берген-Бельзена. Туристов было немного, и уже в самом Бергене они разбрелись каждый своим маршрутом. Здесь же на автовокзале Лора купила букет цветом и отправилась на кладбище. Она уже знала маршрут. Лора шла между длинными рядами братских могил, цветок за цветком она отделяла от букета и клала их на траву. Остатки букета она положила у маленького памятного камня, который говорил, что здесь похоронена девочка Анна Франк, умершая в этом лагере за месяц до свободы. До лагеря предстояло пройти около километра, вдоль поляны, окружённой деревьями. Стояла странная тишина, которая казалась оглушительной, наверное оттого, что Лора напрочь забыла, что она вообще бывает, тишина. Она подошла к баракам, немногочисленые туристы прохаживались между ними. Лора отыскала ворота, которые впечатались в её память, наверное, навечно. Ворота — деревянная рама, опутанная, перевитая колючей проволокой, были закрыты. Лора присела перед ними на траву, мельтешили перед глазами туристы, один из них навёл объектив на Лору,несколько раз щёлкнув затвором фотоаппарата. Лора прикрыла глаза, словно пытаясь погрузиться в память, видя перед собой ту фотографию с Фридой Шнайдер. Лора не заметила, как отворились створки ворот и странная колонна людей, одетых в полосатые платья стала втягиваться в лагерь…
Очнулась она от резкого и болезненого удара по спине. Она вскочила и следующий удар плетью по лицу едва не вышиб ей глаз. Лора гневно вскинула голову и… перед нею стояла молодая женщина. Высокие лакированые сапоги, скорее мужские со своими тупыми массивными носками, тёмно-зелёного цвета юбка до колен, белоснежная блузка, поверх которой вязаная шерстяная безрукавка, в руке — плётка с длинным кожаным ремешком… Это же… это — Ирма Грезе, «бешеная», как звали её в лагере. «Но ведь, ведь Ирма Грезе была казнена 13 декабря 1945 года!»— с ужасом подумала Лора. Следующий удар плетью швырнул ей в полосатую толпу.
* * *
Фрида не любила ездить по широком проспектам и многополосным улицам. Не любила потому, что мысль постоянно дёргалась перед бесконечными светофорами, перед наглецами, так и норовящими вытолкнуть её с полосы, грозящими подрезать её на поворотах. Она выбирала для поездок тихие «спальные» улочки, далёкие от сумашедшей суеты и от бесконечного шума. Здесь можно было во время езды не только подумать о дне сегодняшнем, но и лениво помечтать… Как же здорово, что можно забыть о прошлом, когда перед тобою — дел не меряно. Кстати, что там на сегодня, какие-такие неотложные проблемы надо решать? Ага, кажется, надо купить банку кофе, не забыть сигареты и бутылочку «Мерло». Фрида скосила глаза на брелок к ключу зажигания, Брелок представлял собою суровую нитку с нанизаными несколькими бусинками. Фрида не зря скосила взгляд на него, стоило ей только подумать и о кофе, и о сигаретах, а особо о «Мерлоте», как брелок тотчас же возмущённо дёрнулся.
На одном из перекрёстков Фрида увидела написаное от руки объявление о «гараж-сейле», который проводился всего лишь в квартале отсюда. Она притормозила машину и припарковалась прямо напротив кресла, в котором сидел пожилой мужчина с трубкой в зубах и развёрнутой газетой в руках. На Фриду он никак не отреагировал и сидел безучастно до тех пор, пока она не подошла к нему с настольной лампой, выбранной её за оригинальность абажура. Он назвал цену, которая вполне её устраивала. Фрида скользнула взглядом по многочисленым рамкам для фоток, задержался на одной из них, и напоследок остановился на книжном развале. Фрида выбрала из этого развала одну, которая размерами и красочностью превосходила остальные. Лампа настольная улеглась на заднем сидении машины, а рядом с Фридой, на соседнем, пассажирском сидении пристроились рамка для фото и книга «Искусство фотографии». «Не забыть бы купить кофе и сигарет» — подумала Фрида и посмотрела на брелок…
