К 75-летней годовщине снятия блокады Ленинграда. Дайджест

Loading

Ко дню снятия блокады Ленинграда напомню о некоторых публикациях в наших изданиях по этой теме.
Вечная память жертвам трагедии!

Евгений Беркович, гл. редактор Портала

К 75-летней годовщине снятия блокады Ленинграда

Дайджест

Этот дайджест был выпущен к 70-й годовщине снятия блокады Ленинграда. Как-то в ежедневных хлопотах совсем незаметно пролетели пять лет и вот к уже 75-й годовщине мы пополняем дайджест новыми материалами.
Выпускающий редактор «Мастерской»

Иосиф Кременецкий: Блокадные воспоминания в аспекте истории (часть 2, 3, 4)

В комнате, несмотря на большое количество людей, было холодно, и мы ходили почти весь день одетыми в пальто и тёплой обуви. Для обогрева и приготовления пищи использовалась печь «буржуйка». Это название сохранилось со времён Гражданской войны, когда тоже в стране был голод и холод. Такие самодельные универсальные печи, изготовленные кустарным способом из листового железа, стали почему-то называть «буржуйками». Печь приобрела мама у городского умельца. Она представляла собой параллелепипед на ножках с дверцей, выполненный из миллиметрового железа. В нижней части была металлическая решётка, на которой располагались дрова. Под ней металлический противень для угля. Верхняя стенка печи использовалась для приготовления пищи. Никаких конфорок не было и пища готовилась на раскалённой до красна верхней стенке «буржуйки». Труба от неё была выведена в дымоход изразцовой печи. Топилась такая печь чем угодно. Заготовленные летом дрова, хранившиеся в сарае, быстро закончились. Приходилось топить чем придётся. Чаще всего для этого в то время использовалась мебель и книги.

Поскольку электричество было отключено, для освещения использовалось другое народное изобретение — «коптилка». Она представляла собой стеклянную бутылочку с пробкой, в которую вставлялась металлическая трубка. В неё наливался керосин или горючее масло и в трубку просовывался фитиль. Он зажигался и служил источником света.

В питание употреблялось всё съедобное, что можно было достать. В первые месяцы войны и в магазинах можно было купить съедобные вещи, которые в нормальных условиях человеком в пищу не употреблялись. В некоторых специализированных магазинах для сельского хозяйства иногда продавали жмыхи (дуранду). Это была плотная масса в виде плитки, состоящая из отходов после отжатия масла из подсолнухов и льна, иногда употреблявшаяся для корма скота. Она не входила в число нормированных продуктов и за ней выстраивалась очередь. Мы её размачивали, варили и ели. Что-то покупалось на рынке. Кое что добывалось и на разбитых складах продовольствия. Но это было крайне редко, т. к. они находились далеко от нашего дома. Однажды папа после посещения разрушенных Бадаевских складов принёс «патоку» (расплавленный сахар), который он набрал с этого места. Он был сильно загрязнён, но после растворения его удалось отфильтровать. В городе не стало совсем домашних животных. Они тоже пошли в пищу. Ходили слухи, что нападали и на людей…

Наталья Тихомирова (Шальникова): Последние письма дедушки из блокадного Ленинграда

22 августа 1941 года мой дедушка Иосиф Миронович Шальников, посадив в поезд свою жену — мою бабушку Цецилию Исааковну Траубе, вернулся с вокзала. Этот поезд перевозил в эвакуацию в Казань сотрудников Ленинградского Физико-технического института…

«Дорогая Бебеле, твои письма от… я почти в одно время получил… Я был очень простужен. Причина следующая. Я как-то случайно вышел почти в 4 часа утра и услышал, что где-то льется вода. Когда я открыл дверь, то кухня представилась морем — по колено была вода. Я схватился за голову, не зная, что делать. Затем быстро схватил ведро и стал переливать воду в ванную. Два часа я боролся с водой. Кран рукомойника не был закрыт, и вода лилась не менее 4-х часов. Я прямо удивляюсь, что я отделался только простудой, а не воспалением легких. Сейчас еще грудь заложена, но уже проходит.

Еще один эпизод: на днях Ева пошла за хлебным пайком. Взяла хлеб на 2 дня-400 гр. В это время началась тревога. Она никогда не была на улице в тревогу. Стояла в гастрономе с открытым ртом, а мальчишка залез к ней в карман и вытащил 2-дневный паек. Остальные эпизоды в следующий раз. Ты видишь, что у нас трагедия и комедия сосуществует одновременно. Передай всем нашим приветы и поцелуи. Пиши чаще, не ожидая ответа. Напишу на днях Оле. При всем желании писать — события мешают…

Будь здорова, не серчай, привет всем, поцелуй девочек. У нас сейчас зима в разгаре и она принесла некоторое успокоение. Передай привет… а Олю-Шуру прошу писать и быть спокойными за нашу судьбу здесь. Иосиф»…

Больше писем не было. Переписка прекратилась. Блокада Ленинграда началась 8 сентября 1941 года. Письма с большим отставанием приходили до конца октября. Больше о дедушке сведений не было. По дошедшим до нас слухам кто-то видел его в страшную холодную зиму 1942 года, везущим санки с телом верной ему Евы на кладбище. Больше его не видел никто. Никто не знает, как и когда он умер. Исчез бесследно. Исчез наш веселый и никогда неунывающий дедушка, которого за чувство юмора и философское отношение к жизни бабушка прозвала «Колой», как звали героя романа Ромена Роллана — Кола Брюньон. Никто не знает, что случилось с кошкой Люсей и псом Джоном. От мыслей, как дедушка с Евой должны были наблюдать за смертью любимых животных, становится не по себе. Но тогда, на фоне смертей от голода близких, люди были, наверно, уже в ступоре и ничего не чувствовали. Умерла и сестра бабушки Мина, ее муж Лев (Луи), дочь Ада и другие близкие родственники… Мама говорила о 17 погибших наших близких и знакомых в блокаду.

В 1943 году наша семья вернулась в Москву из эвакуации в Казань. Бабушка вернулась вместе с нами. Она больше ни разу не побывала в Ленинграде…

Лев Разумовский: Дети блокады (часть вторая)

… Когда детдом заполнился детьми, часть из них мы начали готовить к эвакуации. Среди детей были такие слабые, что эвакуировать их было невозможно. Мы решились пойти на отбор. Устроили испытание, возможное в тех условиях: ставили ребенка у стенки комнаты и предлагали пройти до другой стенки. Если ребенок нормально преодолевал это расстояние, мы считали испытание законченным и оставляли его в списках на эвакуацию. Если же он несколько раз падал или вообще не доходил до стенки, мы его оставляли в детдоме, чтобы подправить и подготовить к следующей отправке.

Как-то во время нашего испытания явились две тетки из исполкома. Стали шуметь:

— Как это вы делаете? Так нельзя!

Мы говорим:

— Дайте на каждого ребенка по сопровождающему, вот и будет, как надо!

Разве мы были неправы? Время было такое! Когда нас на Финляндский вокзал привезли, только мы к вагонам — сирена! Бомбежка! А у нас двадцать детей! Мы все бегом в бомбоубежище вместе с ними. Потом вернулись, стали их в вагоны сажать, каждого на руки берешь и подаешь в тамбур, а там перехватывают. А что бы мы делали со слабенькими? Их бы не уберегли и других бы потеряли.

Дети, присланные нам РОНО, иногда умирали прямо в канцелярии во время оформления документов. Так однажды доставили нам девочку, страшно худую. Начали записывать какие-то сведения о ней, а моя Лена говорит:

— Зря пишем, она сейчас умрет.

И эта девочка действительно умерла минут через пятнадцать…

Татьяна Яровинская: Яков Бабушкин

Но наступил звездный час и для оркестрантов. Произошло же это так. Однажды, находясь в общежитии, работники радиокомитета услышали сообщение о том, что Седьмая симфония Шостаковича, работу над которой композитор начал в самом начале войны ещё в Ленинграде, окончена. Поговорили, помечтали о будущем, о том, как пойдут после войны на концерт в филармонию. И вдруг Яша высказал дерзкую мысль: «А что, если попробовать нам?»

Все присутствующие сразу же поняли, о чем идет речь. Но оценили эту идею как настоящее безумие. Где взять оркестр? Ведь то, что можно было собрать из осколков радио комитетского, значительно поредевшего давно не играющего, явно не хватало.

Тем не менее, Бабушкин послал письмо Шостаковичу и попросил прислать партитуру. После того как симфония 5 марта 1942 года прозвучала в Куйбышеве, а 29-го того же месяца в Москве, ноты доставили в Ленинград.

Теперь необходимо было решить необычайно сложную задачу с оркестром. Его пришлось комплектовать из всех музыкантов, кого только удалось разыскать. Добились разрешения на привлечение профессионалов, воевавших в частях на ленинградском и балтийском фронтах. Духовикам, для того, чтобы они смогли работать, пришлось срочно «выбивать» двойной паек.

И вот 9 августа в зале филармонии, повинуясь дирижерской палочке Карла Элиасберга, грянула Седьмая симфония Дмитрия Шостаковича. Грянула гимном жизни, грядущей победы, несгибаемой стойкости защитников осажденного города.

Молча, без единого звука, принял ее замерший зал. А когда замолкла последняя нота, и дирижер, как принято, подал руку Первой скрипке — М. Авдееву, раздались громкие аплодисменты. Люди бросились к эстраде. Лишь Яков стоял за колонной, в самом конце зала, и негромко хлопая, торжествовал победу. Свою победу.

Это событие, ставшее еще одной героической страницей летописи блокадного Ленинграда, нашло отражение в киносценарии «Ленинградская симфония» О. Берггольц и Г. Макагоненко. Там, естественно, присутствует и художественный руководитель. Только его, почему-то зовут Алексеем Ивановичем Соболевым.

Почему Соболевым? Ведь в черновике, о чем свидетельствует автограф писательницы в книге «Пьесы и сценарии», он был, как и в жизни, — Яшей. Сейчас на этот вопрос уже никто не ответит. Можно только догадываться о действии тех же сил, что в апреле 1943 уволили этого человека из Радиокомитета…

Ирина Очина: Ленинградских детей бросили под немецкие танки

… «Раненых кинули в поле. Нашим войскам удалось на короткое время оттеснить врага на 40 километров. Выживших в Демянске детей срочно стали вывозить на железнодорожную станцию Лычково. Там формировался эшелон, чтобы вернуть нас в Ленинград. Массированный налет случился 18 июля во время погрузки в вагоны. Я, раненая и контуженая, с травмированным позвоночником лежала на телеге на мешках с детскими вещами. Взрывной волной телегу опрокинуло прямо на перроне, и меня завалило мешками. Наверное, это меня и спасло. И все же нас из Лычкова отправили в Ленинград. Не было ни еды, ни воды. Я лежала и тихо плакала. А что могла еще делать? Была я, как кукла, вся забинтована.

В дороге нас постоянно бомбили. Иногда поезд останавливался так резко, что дети сыпались с полок на пол. Меня с моим поврежденным позвоночником почему-то положили на верхнюю полку. И во время одной из экстренных остановок я оттуда грохнулась. При этом еще зацепилась за стоп-кран и порвала вену на руке.

Когда поезд останавливался, дети от страха, кто мог, выпрыгивали из вагонов, разбегались по кустам, прятались. Бомбежка заканчивалась, и поезд буквально срывался с места. Многие не успевали в него заскочить.

Однажды во время длительного ремонта состава лежачих раненых вытащили в чистое поле. Поезд тронулся неожиданно. Ходячие раненые запрыгивали в вагоны на ходу. А мы, несколько человек, те, кто без посторонней помощи передвигаться не мог, так и остались лежать под откосом. Сколько времени там провели — не знаю. Мы орали до изнеможения, потом засыпали, просыпались и снова орали. Нам необычайно повезло. На нас наткнулись наши солдаты. Я пришла в себя, когда меня на руках нес солдат в расколотых очках. Куда нас несли, как долго — не помню. Вероятно, солдаты подсадили нас в какой-то другой эшелон, идущий в Ленинград.

Помню себя уже дома. Папа ушел на фронт. Мама продолжала работать на Кировском заводе. Однажды она вызвала мне врача. Тот потребовал: срочно в больницу! Но мама сказала: «Нет, я больше своего ребенка от себя не отпущу. Я уже никому не верю!»…

Анатолий Хаеш: Ленинград ‑ Демянск ‑ Зуевка (22 июня — конец июля 1941 года)

… «На поезд в Валдае мы садились поздно вечером, когда начало темнеть. Из-за опасности налета вражеских самолетов состав стоял примерно в полукилометре от станции в лесу. Мы шли туда очень быстро, почти бежали по канаве, справа от насыпи. Вагоны были уже не теплушки, а пассажирские. В каждую секцию вагона садилось по десять детей — по четыре на длинные сиденья, по одному на короткие с противоположной стороны секции. Мне досталось короткое сиденье у окна. Вагоны были, видимо, пригородные, так как спальных полок в них не было, и я спал все ночи, подняв ступни на сиденье и положив голову на колени.

До отъезда из Ленинграда моя мать узнала в исполкоме, что наш интернат эвакуируется в Кировскую область, и поехала вдогонку за ним.

Эшелон продвигался медленно, был в пути более 10 дней. Он часто останавливался, чтобы пропустить один или несколько поездов, чаще всего воинских к фронту или от него с ранеными. Стоянки продолжались по нескольку часов. На крупных станциях на платформе были столы с расставленными на них тарелками. Нас кормили обедом. На мелких станциях старшие ребята приносили кипяток. Остановки были и на полустанках, и в пути между станциями. Дети, еще фактически не почувствовавшие невзгод войны, оставались детьми. Они на долгих стоянках высыпали из вагонов прямо в поле, играли возле насыпи, собирали цветы. Мы с Борей на одной из таких стоянок поймали ежа, всунули в рюкзак, притащили в вагон, кормили и везли до конца пути. Эшелон прибыл на станцию Зуевка Кировской области. Оттуда крестьянскими подводами нас отвезли за тридцать километров от станции в село Селезениха, где наш интернат № 43 обосновался на 4 года»…

Анатолий Хаеш: Воспоминания жителей блокадного Ленинграда

Анна Вениаминовна Левина, в замужестве Могильницкая, родилась в 1908 году в Вильно. Ее дедушка с материнской стороны, Лейзер-Цалел Самсонович Гершенович, был купцом 1 гильдии, имел до революции магазин мехов в Гостином Дворе в С.-Петербурге и квартиру на канале Грибоедова, 66, но жил в Вильно. Анечка жила там же в семье дедушки с бабушкой.

Когда в 1915 году немецкие войска подошли к Вильно, Лейзер-Цалел перевез семью в Петроград. В 1924 году Аня окончила школу, затем курсы при Герценовском институте и работала учительницей в школе в Ленинграде. Умерла в 1996 году. Она была одной из самых близких подруг рано умершей матери автора публикации…

«… Я помню одного мальчика. С ним была бабушка. Она мне говорит: «Миленькая, у тебя и так много. Возьми еще хоть моего одного. Я к утру, наверно, умру».

Я говорю: «Пойдемте с нами», и так мы шли пешком и подбирали по дороге живых ребят. Четыре, и пять лет, и двенадцать, и четырнадцать лет были. Так шли мы цепочкой, за руку тянули всех. Впереди я, а сзади сын мой. Старушка эта с нами шла. Как сказала, к утру она умерла. Внук ее Витя Паламарчук — его фамилию я запомнила.

Мы прошли всю Ладогу. Вышли к какой-то деревне. Сумерки. Из лесу выходит женщина. Несет ведро. Я спрашиваю: «Что у вас в ведре?» «Клюква». «Дайте мне немножко клюквы, ребята голодные». «Возьмите все ведро». — «Ну, сколько?» «Десять рублей», я десять рублей ей отдала. И ребятам насыпала клюкву. С какой жадностью они ели!

Вышли с этой деревни. Идем дальше мимо деревень. Но их не видно, лес кругом. И около канавы увидели что-то шевелится. Подходим ближе. Мать лежит мертвая, а ребенок шевелится. Все зубы у него. Большой значит он, но ничего не говорит. Я его взяла на руки, и пошли мы дальше.

Видим мальчонки, ремесленники, или детдомовцы что ли. Два в черных таких шинелях и черные фуражках, а фасон, как у военных: «А где ваш руководитель?» «Вон он там валяется мертвый». — «А вы что делаете?» — «Мы роемся по помойкам, есть-то хочется». Ну, идемте с нами».

Дальше по пути стоит грузовая машина. Шофер сидит. Я говорю: «Миленький, возьми нас». — «Я повезу хлеб для Ленинграда, он был пустой, ехал за хлебом, ну, куда ты едешь, туда и мы поедем, нам все равно». — «Ну, садитесь». Я посадила больших ребят и этих ремесленников на машину, маленьких им на колени. Сама села и маленького этого ребенка взяла на руки. Вдруг, откуда ни возьмись «Мессершмидт» над нами вертится. Шофер говорит: «Вылезайте. Нас разбомбят. Из-за вас и я умру»…»

Юрий Окунев: К 60-летию Победы над фашизмом… Трагедия великого города в звуках великой симфонии

Дмитрий Павлов — бывший Уполномоченный Государственного комитета обороны (то есть уполномоченный Сталина) по снабжению продовольствием населения и войск Ленинграда в период блокады, фигура сомнительных нравственных качеств, по мнению историков, в 70-е годы всячески противился публикации любых новых данных о числе жертв голода. Сначала он добился изъятия упоминания о 800000 жертв из нового издания «Истории КПСС», затем, с помощью высокопоставленных партийных деятелей — секретаря ЦК КПСС Суслова и первого секретаря Ленинградского обкома КПСС Романова, сумел исключить эти данные из переиздания «Истории Второй мировой войны». Наконец, «неизвестные лица» исключили эту цифру из 3-го издания мемуаров Жукова, вышедшего в 1978 году уже после смерти маршала. И это все несмотря на авторитетное подтверждение цифры 800000 комиссией специалистов Института военной истории.

Многие историки считают — цифра 800000 также занижена. Перед войной в Ленинграде было 2500000 жителей. К ним нужно добавить, по крайней мере, 150000 беженцев из Прибалтики и Ленинградской области. В 1943 году в городе осталось 600000 человек. Куда подевались 2050000?

По официальным данным примерно 150000 ленинградцев ушли на фронт, и мы их жертвами блокады не считаем. Из 900000 эвакуированных многие умерли в дороге, но мы их жертвами блокады также не считаем. Вот и получается, что умерло в городе за два года блокады 1 миллион людей, что многими историками подтверждается и с цифрами из отчета Управления коммунального обслуживания вполне согласуется.

Возникает вопрос — и чего это большевики так переполошились, словно в курятник проник незнакомый петух? 600 тысяч, 800 тысяч, 1 миллион — ну, какая им разница, в конце-то концов, ведь фашистская это работа? Ответ элементарно прост — большевики прекрасно понимали и понимают, что Сталин, сталинское Политбюро в полном составе, а вместе с ними вся остальная безответственная партийная шушера типа Дмитрия Павлова персонально виновны в уморении голодом одного миллиона ленинградцев. Бабий Яр без всяких затруднений и нравственных терзаний полностью списывался большевиками на фашистов и их пособников из украинского отребья, Катынский лес с некоторыми мерами предосторожности, легким волевым усилием также списывался на немецко-фашистских захватчиков, а вот с ленинградским голодом все списать на Гитлера никак не вытанцовывается.

Почему не вывезли из города, по крайней мере, всех стариков и детей до наступления зимы, то есть в июле, августе, сентябре, октябре и ноябре? — ведь времени для этого было предостаточно.

Почему в августе вплоть до закрытия последней железной дороги продовольствие из города упорно вывозили, вместо того чтобы его завозить?

Почему не завезли достаточное для выживания количество муки по Ладожскому озеру до его замерзания? — ведь Осиновецкий военно-грузовой порт на Ладоге прекратил работу из-за ледостава лишь 12 декабря.
Почему не перебросили достаточное для выживания количество продуктов по воздуху? — ведь транспортных самолетов типа «Дуглас» было достаточно, и аэродром внутри блокадного кольца работал бесперебойно. Полагаете, на эти вопросы нет ясных ответов? Ошибаетесь — на эти вопросы есть однозначные ответы. И все они сходятся на одном — высшее военно-политическое и партийное руководство СССР виновно в уморении голодом одного миллиона ленинградцев…

Мирон Амусья: Военное детство

Голод быстро набирал силу. Первыми жертвами были люди физического труда, здоровые, крепкие. У нас в квартире счёт ушедшим открыла няня Дуся. Семь дней лежал труп в холодной комнате, и не было сил его убрать. С площади Льва Толстого в гости доплелась тётя Соня — уже опухшая, с мешочками вместо перчаток на руках и сказала спокойно: «Хочу посмотреть свою племянницу, ведь мы больше не увидимся». Увы, она оказалась права. Уже после её смерти несколько раз к нам, на побывку с фронта, забегал дядя Наум, её муж, всякий раз оставляя немного хлеба.

Папа считал, что меня надо занять каким-то делом, иначе я умру, и день за днём я на кофейной мельнице молол соль. За водой мы с мамой ходили на Невку, что из-за медленности перемещения занимало довольно много времени. В пищу шла всякая дрянь, включая кожаную обивку стульев. Кое-что приносил с завода дядя Доля. Но голод меняет человека. И вот уже он, таясь от меня, что-то жуёт, из принесённого с завода. Мы встречаемся глазами. Никогда после об этом инциденте не говорили, но уверен, он помнил его до конца своих дней, как помню это и я…

Рискну вступить в противоречие с Википедией, но с началом нового, 1942 года неработающим была даже некая добавка продовольствия, а не прекращение на полмесяца выдачи всех продуктов. Мы получили чуть-чуть масла, сушёный лук и картошку. При еде родители давали мне это по капельке, объяснив опасность, идущую не только от нехватки, но и прибавки еды. Те, кто съел сразу выданные продукты, очень быстро умирали от самопереваривания желудка. Отмечу, что получаемые продукты вплоть до конца марта, когда нас эвакуировали по «Дороге жизни» через Ладожское озеро, были в значительной части американские. Их по виду и очистке легко было отличить от советских. Этой важнейшей для меня помощи я не забываю никогда, поскольку без неё тогда бы и умер…

Хая Оршанская: Моя Судьба

На работу в последние дни выходило с десяток изможденных голодом людей, а на обед — откуда только они брались? Крик стоял неимоверный. Все лезли без очереди, а мужчины прыгали на головы женщинам, протягивали карточки раздатчицам и кричали:

— Забери хоть все талоны, только налей!

Я стояла сбоку и наблюдала за этой страшной сценой. Близко не подходила, так как не было у меня никаких талонов. Раздатчицы уже стали греметь пустыми бидонами и кричать, что больше ничего нету. Народ разошелся. Тогда я подошла к стойке, протянула маленькую кружечку и совсем ослабевшим нищенским голосом еле слышно произнесла:

— На-лей-те, по-жа-луй-ста…

Раздатчица, белолицая, грудастая, в белоснежном халате прорычала:

— Нет-у-у-у…!

У меня в ушах зашумело: у-у-у-у… Закружилась голова, и я упала на лежащие щепки от столов и стульев. Я долго лежала без сознания. Очнулась от того, что кто-то потянул меня за ногу. Снимали валенки. Но благодаря портянкам и распухшим ногам, снять валенки не смогли. Я зашевелилась и увидела согнувшуюся уходящую фигуру в черном. Я села. Кружечки в руке уже не было. Темнело. В конце декабря в Ленинграде темнеет часа в четыре, а обед был в двенадцать!

Комнату, в которой мы спали, я нашла быстро. Все уже спали. Кто на полу, кто на столах, кто на лавках. «Буржуйка» была накалена докрасна. Я легла на лавку, которая стояла около буржуйки. Обняла лавку, чтобы не упасть. Сотни иголок впились в мою бедную голову. Это ожили вши в тепле.

Неожиданно кто-то толкнул лавку. Я с трудом подняла голову и увидела длинного, худого, желтого мужчину. Это был наш бригадир Гусев. Он меня узнал:

— А, это ты, жидовочка, это моё место, уходи, — сказал он извиняющимся голосом. Я с трудом встала и пошла на своё место. Моё место было на столе. Залезть на стол я не смогла, как ни старалась. Пришлось разбудить Веру. Она закатила меня на стол.

— Ой, Райка, ты уже совсем доходная! Ты молишься перед сном?

— Нет, я не умею.

— Садись, перекрестись три раза и скажи: «Господь мой милосердный, помоги» — и он тебе поможет. Видишь, я еще ничего, держусь.

Я села, перекрестилась. У меня были три просьбы к Богу:

— Господь мой милосердный, помоги мне умереть.

— Господь мой милосердный, сделай так, чтоб я не проснулась.

— Господь мой милосердный, если ты есть на белом свете, прибери меня к себе. Сил моих больше нет так мучиться…

… Между тем, пошли разговоры, что нас, бездетных скоро откомандируют на лесоповал. Это «слаще» торфа. Я решила эвакуироваться. Вторую зиму я не выживу. Опять голод, холод и грязь в бараках. Чеслава не советовала мне уезжать из Ленинграда. А одежду, мол, она мне поможет заработать. Каждую субботу вечером на отдых к ней приезжает экипаж летчиков — друзья её погибшего мужа, пять отважных героев. У троих есть постоянные подружки, а двоим она подыскивает. В прошлую субботу Миша, самый молодой, скучал. Чеслава послала его на второй этаж к своей подружке, но та уже не вставала, болела. У неё есть дочь пятнадцати лет. Мать разрешила ей заработать буханку хлеба и две селедки. Такая была плата. Миша пошел, но тут же вернулся — без хлеба и селедок. Пришел в слезах. Девочка выглядела не на пятнадцать лет, а на девять. Миша девочку пожалел и отдал продукты. Вот этого Мишу она предлагала мне. Я не соглашалась:

— Я храню свою честь, как приданое. Больше ничего у меня нет. Да, к тому же, у меня был друг Миша Свердлов, он учился и закончил летное училище в Красноярске. И если он скажет: «Так ты меня ждала!» — Нет, я не могу.

Бэлла попросила разрешение у свего мужа, и тот разрешил. Её муж на работу уже не выходил. Её дочь двенадцати лет училась в музыкальном училище, но на занятия уже не ходила.

И все-таки, в конце концов они меня уговорили. Но где взять приличную одежду? Можно день поголодать и выменять хлеб на одежду. За двести грамм хлеба я получила красивейшее крепжержетовое платье, комбинацию и трусики. Осталось сто грамм. Можно перекусить. Только я поднесла ко рту тоненький ломтик, как женщина, стоявшая поблизости, вырвала хлеб из моих рук и ловко спрятала. Я стала кричать: «Отдай хлеб! Помогите!», но никто не подошел. Я её обыскала, но хлеба не нашла. Женщина упала на колени, стала умолять меня взять у неё два платья, у неё ребенок умирает с голоду. Я примерила. Одно было длинное, некрасивое и выцветшее, второе намного лучше. Я решила — лучше платья, чем ничего.

Вечером мы пришли к Чеславе. Вслед за нами пришли две её подружки. Они зашли в спальню и мы больше их не видели. Бэлла пришла нарядная, туфли на высоком каблуке, розовый шерстяной костюм, на руке часики, золотое кольцо и вся накрашенная, напудренная.

Будь такое богатство у меня, я бы не пошла на такие заработки, а выменяла бы на хлеб и селедку. Посидела она до половины двенадцатого, а летчиков всё не было.

— Если я ничего не принесу домой, то мой муж мне не поверит. Я иду домой — сказала Бэлла. — Я должна успеть, пока не развели мосты.

У меня ухудшилось зрение, и ночью я ничего не видела. Был конец августа. Ночи прохладные. Я замерзла в своем крепжержетовом платье. На проваленном диване не было ни подушки, ни одеяла. Как только рассвело — я вышла. Моросил мелкий дождик. Дворник подметал двор. Увидев откуда я вышла, он обнял черенок метлы обеими руками, бороду положил на руки и начал с укоризной кивать головой. Он знал это заведение. На душе было скверно, но я осталась довольна тем, что так закончилось мое похождение. Через некоторое время Чеслава получила извещение, что весь экипаж погиб смертью храбрых…

Семён Гольдберг: Семейные истории. Блокадные письма

Дорогие Соня и Аллочка!

Давно я вам не писал и не писал я вам по очень печальной причине. Но, прежде чем сообщить причину я тебя, дорогая Сонечка, умоляю не терять своего сознания и мужества, чем ты, по-моему, достаточно обладаешь, и щадить свое здоровье и тем более не расстраивать Аллочку.

О своей болезни и работе я тебе не всю правду писал, а теперь напишу тебе точно обо всем. Я заболел 23-го декабря прошлого года и до сего времени не работаю. Мама заболела в феврале текущего года…

В этом месте цензором аккуратно вырезана нижняя часть листа в 3-4 строки…
В этом месте цензором аккуратно залито чернилами приблизительно 3 строки в верхней части страницы…

Я почти уже пережил эту болезнь, но мама к великому нашему прискорбию, не смогла противостоять этому злу и в субботу 18-го апреля днем она скончалась. В этот грозный момент меня не было дома. Я ездил на Петроградскую кое-что взять из комнаты Абраши, и когда я вернулся, я уже застал ее мертвой. И в ея руке она держала мешочек с белой мукой, ибо она варила суп. Похоронил я ее в воскресенье 21/4

В этом месте оборотная сторона вырезанного листа в 3-4 строки…

…Этим маму не оживим. Вот почему я вам давно не писал. Я никак не решался писать вам об этом. Я много переживал и переживаю сейчас от этого, но, в конце концов, я пришел к заключению, что от детей нечего скрывать то, что происходит с их родителями. Леве я написал назавтра же после похорон. Тебе и Боре пишу сегодня, а Абраше я пока писать не буду, поскольку он болен. Хотя ему будет казаться подозрительным, почему мама не пишет. И так, моя дорогая доченька, я теперь остался одиноким не только у себя дома, но и в городе…

Моисей Ратнер: Дер Зейде. Дедушка — с определённым артиклем

Конечно, надо бы рассказать и о том, как мы жили в блокадном Ленинграде. Я еще расскажу. Но именно этот эпизод оказался судьбоносным и наиболее ярко рисует моего дедушку. Для понимания его вам надо знать, что к тому времени у меня уже умер отец от дистрофии, умер шестимесячный брат, а мама как врач не имела права на эвакуацию.

Дедушка был убежден, что я — гениальный ребенок (мне в это время было 4 года), а он, соответственно, гениальный учитель. И вот в морозы он заманивает меня кусочком хлебушка к себе в постель, я забираюсь к нему под одеяло, прячу «НОГИ УВ ВОРОТА» (свои ноги между его ногами), мы немного согреваемся, и он начинает меня обучать. Чему он обучал меня — это тоже тема отдельного разговора. Но на базе этого обучения (как говорила мама, «за кусочек хлеба») в дальнейшем был составлен «СПИСОК ЗНАНИЙ РЕБЕНКА-СИРОТЫ 4-Х ЛЕТ МОИСЕЯ РАТНЕРА». Дедушка добился специальной комиссии для обследования моих знаний, и нас пригласили в ленинградский Дворец пионеров, где мне в присутствии дедушки и мамы устроили экзамен. Этот экзамен сохранился в моей памяти. Дедушка держал перед собой пресловутый «СПИСОК ЗНАНИЙ…» и по нему опрашивал меня:

— МОШЭ, ЧТО ТАКОЕ ПРИРОДА? (меня все звали «Мося», но дедушка не выговаривал мягкое «С»). И я, стоя по стойке «смирно», «СМЕЛО И БОДРО» наизусть отвечал на дедушкины вопросы:

— ПРИРОДА — ЭТО ТАКАЯ СИЛА, КОТОРАЯ СОТВОРИЛА И УСТАНОВИЛА СУЩЕСТВУЮЩИЙ ПОРЯДОК НА СВЕТЕ ВСЕГО МИРА…

— МОШЭ, ЧТО ТАКОЕ ДЕНЬГИ?

— ДЕНЬГИ — ЭТО ЗНАК, ПО КОТОРОМУ МОЖНО ПРИОБРЕСТИ ОПРЕДЕЛЁННУЮ СОБСТВЕННОСТЬ, — продолжал я «СМЕЛО И БОДРО». (В «СПИСКЕ ЗНАНИЙ…» было указано: «ИМЕЕТ СМЕЛОСТЬ И БОДРОСТЬ ВЫСТУПАТЬ ПЕРЕД ЛЮБОЙ АУДИТОРИЕЙ»).

Потом он демонстрировал мои математические знания, заставляя считать — сначала подряд, затем десятками, сотнями, тысячами и т. д.; требовал считать то на русском языке, то на идиш, то на древнееврейском. Потом он выявлял мои (точнее, свои) глубокие познания в географии («МОШЭ, КАКИЕ ТЫ ЗНАЕШЬ МОРЯ?» — «Балтийское море, Каспийское море, Белое море и Черное море») и еще много-много всего.

В конечном счёте, что дедушка добился от комиссии справки, что «ребенок обладает выдающимися (или гениальными? — не помню точно, как было сказано) способностями, что после окончания войны он должен обучаться в специальной школе, а пока он подлежит эвакуации из блокадного Ленинграда вместе со всей семьей.» (Здесь за точность цитаты не ручаюсь, но за верность смысла готов, как говаривал дедушка, НЕСТИ УГОЛОВНУЮ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ.) Во всяком случае, мы выехали все четверо: бабушка, дедушка, мама и я…

Юрий Фельдман: Странички семейной хроники

Мой отец отвоевал всю войну, да и потом вплоть до ареста в 1949 году был офицером, пройдя путь от батальонного фельдшера до главного стоматолога группы советских войск в Австрии. Способный и решительный, научился оперировать раненых в лицо и разным тонким премудростям своей и смежных профессий. Конечно, как и все, порядочно хлебнул он военных трудностей. В военкомат пришел он добровольцем, оттуда прямиком на фронт. Оружие приказано было добывать в бою. Известная форма тогдашних ополченцев: кому комплект, а кто в шинели, шляпе и в летних туфлях. Бедолаги добровольцы сорок первого, немногим из них повезло выжить. Отец служил поначалу на Ленинградском фронте и однажды, я это помню, вырвался к нам, в блокадный город, где мы с мамой погибали от голоду. Как-то зимой 1942-го в нашей почти онемевшей квартире раздался мужской голос и смех. Возгласы мамы:

— Лёня! Лёнечка! Юрка, радость-то какая, папа приехал!

Отец, большой и шумный, берёт меня на руки:

— Да он ничего не весит! — прижимает к себе. Колючая щека. Мне больно от кожаных ремней на его груди. Я плачу.

— Почему он плачет?

— Наверно, испугался. Отвык. Как же я тебе рада, даже не верится!

— Какая ты худенькая, одни глаза остались. Смотрите, я вам мешок сухарей привёз.

Позже мы с мамой годами вспоминали тот отцовский мешок сухарей, спасший нам жизнь…

Виталий Аронзон: Невыдуманные истории

Владимир Андреевич был студентом института ещё в дореволюционное время, когда ректором института был российский изобретатель радио Попов, а студенты носили шинель на красной подкладке.

В советское время Тимофеев преподавал в этом же институте, занимался автоматическим электроприводом и являлся разработчиком пантографа для электротранспорта. Когда началась война, проф. Тимофеев продолжал преподавать и вести научную работу. Он оставался в Ленинграде и в дни блокады.

По чьему-то доносу его арестовали в 1943 году как немецкого шпиона, якобы готовившего взрыв Кировского моста (тогда б. Троицкого, а теперь снова — Троицкого) через Неву. О строительстве и ошибках в проектировании моста профессор написал в одном из своих учебников.

Как рассказывал Владимир Андреевич Левину, абсурдность обвинения была столь очевидна, что он не мог серьёзно отвечать на вопросы молодого малограмотного следователя. Пытался на вымышленных ситуациях показать глупость и некорректность логики следствия. Однако это не послужило ему на пользу. Дурак-следователь фиксировал глупые вымышленные ситуации как реальные, и выдумки Тимофеева ему же инкриминировал. Тимофеева приговорили к расстрелу, однако потом решением Верховного Совета СССР, в порядке помилования, ему заменили смертную казнь десятилетним сроком заключения в лагерях ГУЛАГа…

Гарри Фельдман: Блокада замерла в душе навек

Получаемых по карточкам 125 грамм хлеба явно не хватало для сохранения жизни. А в зимнее время гибель людей довершал лютый холод в неотапливаемых помещениях и, как следствие этого, тяжёлые болезни. Были периоды, когда по несколько дней хлеб вообще не выдавали.

Паша вспоминает, как однажды, стоя в очереди за пайком, она упала в голодный обморок. Посчитав умершей, её вынесли из магазина и в мороз оставили на улице. Прибежавших по зову соседки к магазину старших сестёр Веру и Розу в тот момент больше всего волновало, не украдены ли у «покойницы» продовольственные карточки. Обнаружив их накрепко зажатыми в утопающем в рукаве большой отцовской шубы кулаке Паши, они повезли её на саночках домой. Перед тем, как везти Пашу на кладбище, решили снять с неё пользующуюся попеременно всеми членами семьи одежду отца. При этом кто-то из родных обнаружил у Паши признаки жизни, и через некоторое время она пришла в себя.

Памятен Паше и такой эпизод: когда от истощения и холода она тяжело заболела, и не осталось никакой надежды на её выздоровление, семья решила оставить её у дверей военного госпиталя, чтобы её похоронили вместе с умершими ранеными. Однако, обнаружив умирающую девочку, медики выходили её и, к огромному изумлению родных, она через некоторое время появилась на пороге своего дома…

Паша считает, что выжить в блокаду их семье удалось благодаря сплочённости всех её членов. В некоторой мере помогло и то, что у них сохранился мешок отрубей, приобретённый перед войной в связи с намерением завести в хозяйстве козочку, и некоторое количество заготовленного ещё отцом столярного клея, сварив который, они употребляли для еды.

Мирон Амусья: Слух, оказавшийся реальностью (Об одном отголоске ленинградской блокады)

По роду своей деятельности, НКВД искало, раскрывало и арестовывало шпионов, диверсантов, следило за работой милиции. Разумеется, случаи каннибализма, несомненно, фиксировались в этой организации. Иное дело, достоверность этих сведений. Ведь будь в городе тихо и спокойно, не рапортуй НКВД о раскрытии шпионских сетей, паникёров и диверсантов — сотрудников этой организации могли счесть ненужными внутри Ленинграда и отправить на фронт, что даже в условиях исключительной близости фронта и тыла в период блокады было всё-таки для среднего работника НКВД нежелательно. Значит, из общих соображений следует заинтересованность конторы в появлении фиктивных дел. О конкретном примере одного из них и пойдёт рассказ…

Список врагов — учёных и инженеров длинен. Этот список не мог быть плодом ошибки одного-двух людей. Видно, что контора работала очень «эффективно» в самый разгар голода, оторвав от полезной работы, расстреляв и загнав в тюрьму на долгие сроки массу квалифицированных специалистов, активно помогавших защите Ленинграда. Уже одно это дело позволяет усомниться и в других данных, например, о числе случаев каннибализма, вышедших из НКВД. Очевидно, что стряпанье дел в декабре 1941 г. в Ленинграде мало похоже на крайне уважительное, если не сказать, восхищённое, описание действий этой организации, например, в книге писателя Богомолова под названием «В августе сорок четвёртого». Примечательно, однако, что и в этой книге офицер-фронтовик с откровенной неприязнью относится к работникам СМЕРШ — по сути, тогдашнего подразделения НКВД.

Помню и разговор со своим научным руководителем, профессором Л. А. Сливом. В первую осень и зиму войны он командовал зенитной батареей, расположенной у самого «Медного всадника», укрытого мешками с песком. Я спросил его как-то про самый страшный момент на войне. Таким он считал расстрел сотрудником особого отдела молоденького солдата, спрятавшегося в щель во время атаки немецких самолётов. Сам Слив отсутствия бойца в горячке боя не заметил, а его расстрел и своё бессилие запомнил на многие годы.

Татьяна Разумовская: Сёстры. О Мирре и Лиле Разумовских

Блокада для меня — не дальнее историческое событие, а тот реальный ужас, который чудом пережила моя семья — никто не погиб от голода и под обстрелами. Чудом и исступленной, самоотверженной преданностью моих родных друг другу.

Когда началась война, моему папе было 15 лет, его сестре Лиле — 20, а старшей Мирре — 25. Повзрослев в одночасье, они взяли весь страшный быт, всю ответственность за жизнь родителей на себя.

Лиля, студентка филфака, сразу же бросила университет, окончила краткие курсы медсестер и до демобилизации 1946 года проработала медсестрой в Ленинградском госпитале. Из своего пайка она ела только супы, а все каши и весь хлеб копила, чтобы раз в неделю передать Мирре — для семьи. Первую порцию хлеба, которую она прятала у себя под матрасом, украли. И она стала носить хлеб в мешочке, подвешенном на шее под халатом.

Лиля Разумовская
Лиля Разумовская

Это было мучительно: от запаха хлеба ее шатало, он только усиливал грызущее чувство голода. Когда в июне 1942 Мирра, папа и бабушка эвакуировались из города вместе с детским домом, она впервые за долгие месяцы стала есть свой паек. И поначалу истощенный организм отказывался принимать твердую пищу.

…После войны Лиля окончила университет, стала учителем литературы, счастливо вышла замуж, родила детей. Муж ее был замечательным хирургом, и дом всегда был, что называется «полная чаша». Лиля до конца дней сохранила активность и ясность ума, но осталась одна маленькая странность: как бы ни был холодильник забит едой, она не могла уснуть, если в доме случайно не оказывалось хлеба…

Мой дед, умный, блестящий интеллектуал, авторитет во всем в довоенное время, как-то растерялся в новой нечеловеческой ситуации. Он был крупным мужчиной и больше других страдал от голода. Он почти обезножил, двигался с трудом, и голод задел также его психику: в самые страшные месяцы блокады он запоем вслух вычитывал рецепты блюд из дореволюционной поваренной книги.

Мирра Разумовская
Мирра Разумовская

Жизнь семьи возглавила Мирра. Не жалуясь, не позволяя себе перед родными отчаяния, она брала на себя всё самое тяжелое: выносила отхожее ведро, заменившее семье туалет, так как не работала канализация, приобрела буржуйку, отыскивала дрова, выменивала вещи на еду, находила сотни путей поддержать семью. И всегда держалась бодро, подпитывая дух близких своим оптимизмом.

В январе 1942 мой папа, поднявшись на свой третий этаж с ведром воды, упал и больше не вставал. Врач, приглашенная за пайку хлеба, выйдя из комнаты, сказала бабушке: «Ваш мальчик не болен, он голоден». И добавила: «Ему осталось два-три дня».

И тогда Лиля в госпитале сдала кровь. Откуда силы взялись? Она была слаба от голода, от тяжелой работы, от недосыпа — но за это полагался кусочек сливочного масла. Это масло бабушка растопила на буржуйке и по чайной ложке вливала сыну в рот, он был уже в забытьи.

А Мирра, обегав город, сумела добыть для отца и для брата направление в стационар, где подкармливали «ценных специалистов». Она отвела туда отца, а брата, закутанного в одеяла, снесла на руках вниз и отвезла на саночках.

Исаак Базарский: Вспоминая блокаду

8 сентября была первая бомбежка. Бомбили сильно. Мы, мальчишки 12-15 лет, залезли на крышу и смотрели, как горят Бадаевские склады, видели трассирующие снаряды, но нам совсем не было страшно, наоборот, интересно. Ведь мы не сомневались: кто на нас нападет, тот будет бит. Конечно, никто не знал, что за этим последует.

А начались блокадные будни! Опишу только то, что было со мной, и эпизоды, которым я был свидетелем.

В каждом районе ситуация складывалась по-своему. Например, у нас рядом был завод-фабрика «Степан Разин», который организовал выдачу маленьким детям дрожжевого супа. Я ходил за этим супом с бидончиком, как за молоком. Хлеб выдавали по карточкам: 125 г хлеба на детей и служащих, 250 г — на рабочих. Он был разный: с мякиной и с бумагой. За всем этим приходилось ходить мне, так как мама оставалась с младшими детьми. Приносил хлеб, ходил за ним далеко от дома, на Маклино, в булочную, так как там был хлеб с бумагой, и получалось, что кусок в 500 граммов на четырех человек больше, чем с мякиной. Пока шел, за все время не съел ни одного довеска. Однажды мы решили сделать уборку в доме и нашли сморщенную свеклу, как видно, затерявшуюся давно, и разделили ее на четверых. Как-то брат и сестра случайно нашли где-то фасоль и какую-то крупу. Мама, хоть и боялась, но послала их посмотреть, может быть там еще есть, но они ничего больше не нашли.

В комнате стоял холод. Пока горела печка-буржуйка, можно было погреться, но дров и угля достать негде, а книги мы ни одной не сожгли. К вечеру вода в чайнике замерзала. Спали вчетвером в одной постели валетом: я с братом головой в одну сторону, а мама с сестрой в другую. Посредине мы ставили большой медный чайник с горячей водой. Накрывались большой периной, сверху клали еще несколько одеял. Один раз ночью чайник опрокинулся, и вся вода вылилась.

По моим наблюдениям, в блокаду первыми умирали взрослые мужчины, за ними мальчики-подростки, потом девочки-подростки и в последнюю очередь женщины. Тяжело писать, но я считаю, что там, где умерли дети, а мать осталась жива, значит, она плохо распределяла хлебные пайки. Я помню первую смерть в нашем коридоре (квартире из наших 22 комнат). Шурик Украинцев с мамой жили вдвоем в самой маленькой комнате. Мама была на работе, и Шурик поставил вымачивать горчицу, которю надо было вымачивать не менее двух дней, и тогда можно было из нее делать лепешки, но он не выдержал и начал ее есть через два часа. Это было на общей кухне. У него, видно, внутри все стало гореть, и он начал кричать. Мы с Борей Суетиным затащили его в комнату, — он очень кричал и поджимал под себя ноги, — положили на кровать. Его крик у меня и сейчас в ушах. Мать пришла с работы, но не могла вынести этого крика и ушла в одну из свободных комнат, которых к этому времени уже было много. Шурик еще жил два дня. Никаких врачей не было.

Яков Каунатор: Сегодня вновь растрачено души…

В городе не было страха. Было ощущение обречённости и опустошённости. Вот эту опустошённость и обречённость, Берггольц это понимала — да-да, интуитивно, надо было заполнить волей и надеждой. И каждый день она шла в Радиокомитет, и оттуда на весь город раздавался её голос. В голосе не было фальши, не было пафосности. Она читала стихи о себе, о соседке, и люди понимали: они — не одни, они не одиноки. У них у всех — общая судьба. Когда приходит осознание этого, появляются силы противостоять мертвящему мороку.

Это был подвиг. И Ольга Фёдоровна всю жизнь дорожила самой для неё драгоценной наградой — званием «блокадницы».

Ольга Берггольц

Весной 1942 года ей удалось вырваться в Москву. Самое страшное, мóрок зимы 1941-42 годов, был позади. И — самое удивительное: то, чему отдавались той зимой её душевные и физические силы, ужас блокады был Москве неизвестен. Ей было отказано в публикации её «Ленинградской книги».

Много-много лет после войны Вячеслав Молотов в одном интервью обронил фразу: «Власов — это мелочь по сравнению с тем, что могло быть». Вот и всё объяснение умолчания о блокаде, о нежелании публиковать «Ленинградскую книгу» Ольги Берггольц.

Летом 1942 года обстановка была критической. И добавлять явно депрессивную информацию в умы разворошённого «улея», было крайне рискованно.

Ей хватило нескольких недель в Москве, чтобы ощутить себя потерянной. И, как говорят, «всеми фибрами души» рваться назад, в Ленинград. Она вернулась, и прорыв блокады встретила в родном городе.

Умерла она в 1975 году, 65-ти лет отроду. Завещала похоронить себя на Пискарёвском кладбище, где на гранитной плите высечены её слова. Она по праву ощущала себя сопричастной к подвигу ленинградцев.

В завещанном, похоронить на Пискарёвском кладбище, будет отказано. Особым Постановлением Пискарёвский мемориал включён в список объектов туристических маршрутов. Власть умудрилась потоптаться на памяти Поэтессы, «забыв» опубликовать некролог…

Мирон Амусья: Незабываемые месяцы. Блокада Ленинграда и маленький мальчик

С конца ноября начала работать автомобильная трасса по льду Ладожского озера. По ней везли продовольствие и всё нужное для обороны города, а в обратном направлении стали вывозить балласт — неработающих едоков. Дошла и очередь до нас. В феврале папу включили в список эвакуации, однако против первоначального плана произошла задержка по неизвестной мне причине. Но в итоге момент настал. В середине марта, погрузив, что могли увести на саночки, мы отправились на Финляндский вокзал. Обращаю внимание на записку об эвакуации, предназначенную для Райсобеса от завкома. Она датирована концом февраля 1942 г., моментом, наверное, максимальной смертности от голода. Видно, что сохранён определённый порядок эвакуации, действуют какие-то структуры. Вижу по документам, а не только по папиным рассказам, что он ходил по городу, и в этом городе не только сохранялась какая-то жизнь, что-то функционировало и управляло людьми, но и те следовали, несмотря на ужасное положение, установленному порядку.

Когда мы пошли на вокзал, было утро, но ещё темно. На улице неторопливо горели три или четыре дома, в ещё не горящих этажах явно оставались люди. Поездом, где к нам присоединилась тётя с сыном, доехали до Ладоги, а оттуда — по льду — до Кобоны. Документом, разрешающим наш выезд из города и дальнейшее движение была эвакосправка. (Рис.4). Обращаю внимание на тщательность составления документа, наличие номера и печатей. Даже дата переноса отъезда, о причине которй не помню, отмечена.

Рис.4. Эвакуационная справка на нашу семью

Сама поездка шла без приключений, маму с сестрой поместили в кабину, я был в кузове. Воплем «ворона» встретили живую птицу — в Ленинграде они исчезли — видимо, всех съели. Было облачно, нас не обстреливали, но зияли многочисленные дыры во льду. Вскоре нас поместили в теплушки — грузовые вагоны с нарами, и повезли. Поезд шёл медленно, почему-то минуя станции и делая остановки в «чистом поле». Остановки эти решали санитарную проблему. Но даже в глазах ребёнка ряды мужчин и женщин, сидящих вперемешку на корточках, почти вплотную друг к другу, выглядели ужасно.

Воды и дополнительной еды, кроме крох, запасённых с собой, взять было неоткуда. Так прошло двое или трое суток. На рис. 5 приведена обратная сторона эвакосправки, где отмечена каждая еда или выдача сухого пайка. Всю нашу поездку, с 9 по 24 марта, от Ленинграда до Ярославля, можно проследить по штампам. Штамп Вологды, место первой кормёжки — 12 марта. Трое суток без еды. Ситуация даже по меркам блокадных условий стала непереносимой. По счастью, мы прибыли в саму Вологду и остановились на станции. Однако состав оцепила милиция. Таких сытых и упитанных людей я уже давно не видел и от них отвык. Милиция выходить из вагонов не разрешала. И тут произошло чудо — голодные дистрофики одолели сытых милиционеров, прорвали их плотное заграждение. Ленинградцам уже было абсолютно нечего терять. И милиция сбежала, а местная власть сумела обеспечить хоть какой-то едой.

Рис.5. Обратная сторона эвакосправки. Отметки о кормёжках по дороге

Ночью у нас случилось горе — умерла моя сестра Симочка. Я специально привожу здесь её имя, чтобы хоть как-то отметить её короткий путь на этом свете. Она даже не плакала — просто затихла навсегда. Мама вдруг сказала: «Симочки больше нет». Я сначала не понял, куда же она делась. Вскоре мы прибыли в Ярославль, где были дальние родственники и стационар для блокадников, своего рода больница дистрофиков из Ленинграда. Сестру похоронили в Ярославле…

Print Friendly, PDF & Email

2 комментария для “К 75-летней годовщине снятия блокады Ленинграда. Дайджест

    1. Soplemennik

      28 Январь 2014 at 1:51 | Permalink

      http://www.solonin.org/article_dve-blokadyi

      Я должен признаться, что, читая Марка Солонина, я порою чувствую себя каким-то запредельным идиотом.

      Многое мне пришлось переосмыслить в жизни, чтобы сбросить многопудовые завалы совдепской лжи с сознания, где их наваливали с сопливого возраста.

      Но то, что этот абсолютно гениальный историк всех времен и народов творит с четырьмя действиями арифметики — это выше моего понимания.

      Это напоминает мне мою историю с антенной Эрнста Левина — 10% ВСЕЙ советской энергетики уходило на одну цель — глушение западного коротковолнового радио вещания. И достаточно было одного мозговитого человека, чтобы двумя планочками и двумя колечками коаксиального кабеля размером в 40 см сделать напрасным сжигание десятков миллион тонн угля, нефти и чего там еще.

      Преклоняюсь. И сожалею, что этот величайший человек работает только в тематике советского времени. Ну где взять другого?

Обсуждение закрыто.