Читатель должен был заметить, что в лежащей перед ним работе красной нитью проходит приложение семитского метода к индоевропейскому словообразованию.

Некоторые вопросы семантики

Окончание. Начало читайте здесь

Феликс Фильцер

У индоевропейских языков с семитскими общей была не только некоторая начальная лексика, но общими были также и некоторые другие языковые реалии. Обычное для семитских языков словообразование посредством вариаций внутрикорневых гласных («внутренняя флексия») существует в ослабленной форме и в индоевропейских языках. Примером служит следующее гнездо генетически родственных слов.

Совместно с индоевропейским глаголом «пить» русская этимология рассматривает упомянутое Ф. Яфит «петь», а также «поить» и «паять» (Фасмер, «паять», «пою»). Если «пить» — индоеврорейское слово (греч. pino «пью», др.-инд. pibtti «пьет», лат. bibo «пью», ст.-слав. пью, и др. — Г.И. 702), то «поить», «паять», «петь» — славянские производные.

«Пою» означает (1) «даю пить» и (2) «издаю голосом музыкальные звуки», то есть «пою кого-то не водой или молоком, а мелодией, которая струится подобно ручейку». Первоначально «пою, петь» могло возникнуть из «пою, поить», когда древняя славянская мать «поила» своего ребенка и грудью, и голосом. Мать «поила» ребенка, а ребенок присасывался, напаивался — «припаивался, паялся » к груди. Таким образом, «паять» по нашему мнению первоначально означало крепкое соединение рта ребенка с грудью матери, позднее — «крепко соединять». Что касается известной формулировки акад. О.Н. Трубачева: «переход значений «поить» → «петь, воспевать» восходит… к языческому обряду жертвенного возлияния» (Фасмер, «пою»), — то по нашему мнению она нереальна.

Генеалогию этимологического развития данного случая можно изобразить схематически:

ивр. peh «рот»

↓

и.— е. *peי «пить» (по мнению Гамкрелидзе и Иванова эта форма корня — наиболее древняя)

↓

слав. «пить» →→

↓ ↓

слав. «поить» →→

↓ ↓

слав. «петь» слав. «паять»

Рассмотренный сучай характерен тем, что семитский корень содержит лишь один консонант (согласную) p (не считая спиранта h); тот же единственный консонант образует корни индоевропейских слов. Имеются еще подобные — с минимальной консонантной длиной корня — случаи соответствий между семитскими и индоевропейскими словами. Например, семитскому *mə «вода» (известное нам позднее ивритское majim означает «воды») соответствует фонетически и семантически тесно связанное с ним индоевропейское слово, потомком которого является славянское и русское «мыть» (Фасмер, «мыть»). Подобно тому как пить — «глагол рта», так мыть — «глагол воды». Ниже будет рассмотрено еще несколько «моноконсонантных» случаев; моноконсонантный индоевропейский «глагол руки» см. в следующей главе.

(Среди моноконсонантных слов можно указать также на параллель между индоевропейским и семитским указательным местоимением: др.-инд. to, авест. ta, греч. to, ст.-слав. to, рус. то, тот, этот, англ. the — с одной стороны, и с другой — ивр. zeh, арам. deי, араб. dheי и te י«этот». Однако этот последний случай — прямое соответствие, но не метафорическое.)

Против соответствия ивр. «рот» → и.-е. «пить» было бы легче возражать, будь оно в одиночестве, и труднее, когда оно имеет поддержку в ряде других «моноконсонантных» случаев.

*

Согласно Гамкрелидзе и Иванову с и.-е.*peי / poh «пить» почти совпадает и.-е.*pah / poh «пасти» /Г.И. 695/. Каков первоначальный смысл «пасти»: «охранять» скот или «кормить» его? Гамкрелидзе и Иванов в интересах «Семантического словаря» приводят лишь те значения слов индоевропейских языков, которые связаны со значением «охранять». Однако по логике развития смысла от простых понятий к более сложным, первичным должно быть «кормить», так как «кормили» всегда, а «охранять» стали позже. Такой вывод подтверждают данные латыни, греческого, германских языков: лат. posco «пасти, кормить», pabulum «корм скоту»; греч. pateomai «ем и пью»; гот. fodjan «питать, вскармливать»; др.-верх.-нем. fuotar «пища, корм»; и т.д. (Фасмер, «пасу»). Сюда же, следовательно, относится английское food «пища». «Кормиться» и «пить» — максимально близкие понятия одного семантического поля, а первоначально они должны были сливаться в едином понятии «ем и пью» (как в греч. pateomai «ем и пью»). И поэтому почти совпадают (а в одной форме полностью совпадают) реконструкции Гамкрелидзе и Иванова индоевропейских глаголов «пить» и «пасти».

«Пасти, кормить скот», так же как и «пить», — «глагол рта». Развитие смысла «пасти» обязано было, по нашему мнению, быть следующим: «кормить ребенка» (грудью, молоком, то есть «поить»; может быть, поэтому и отсутствует глагол «поить» в индоевропейском, что он «спрятался» в «пасти») → «кормить скот» → «держать скот на месте кормления» → «охранять скот» = «пасти».

Семантическая аллотеза (некоторое, небольшое чередование звуков в семантических целях) в славянском языке отделила от индоевропейского наследия, глагола «пить» глаголы «поить», «петь» и «паять»; подобная аллотеза в древности отделила от индоевропейского глагола «пить» глагол «пасти», что первоначально означало «поить /грудью/».

*

Этимологически однокоренные индоевропейские понятия, восходящие к ивритскому peh рот:

и.-е.*peי пить — «глагол рта»,

слав. поить, петь, паять — «глаголы рта», аллотезы глагола «пить»,

и.-е.*poh пасти — «глагол рта», «кормить ребенка /грудью/».

Этимологические однокоренные слова: пить, поить, петь, паять, пасти, опасный, англ. food пища.

Небо

Есть немало сторонников отождествления индоевропейского «корабля» с семитским.

Сем.*יuwn сосуд; ивр. יonijjah судно (Пр. 30, 19).

И.-е.*naw судно, ладья, корабль: др.-инд. nau судно; лат. nauis судно (отсюда «навигация», «Наутилус»); др.-ирл. nau судно, корабль; др.-исл. nor судно; др.-англ. nowend мореход;

сюда же относят гот. naus труп; др.-исл. nar труп; др.-англ. neo труп; др.-рус. навь труп; др.-чеш. nav могила, преисподняя; латыш. nave смерть; и др. (Г.И. 634, 674, 825).

Не меньше противников этого сравнения, считающих его фонетически неточным. И действительно, у «корабля» во всех языках немало названий, поэтому нет необходимости стремиться к сравнению по семантике («корабль» там и там), но следует прежде проверить сравнение фонетически точное.

Ивр. nabbubh (Иер. 52, 21; более древняя форма должна была быть *nabh) пустой, полый. Отсюда получаем объяснение индоевропейского «корабля» как «пустого, полого».

Простейшая водоходная конструкция — бревно; затем связанные бревна. Однако на таком «корабле» можно было передвигаться только по стоячей воде или по течению реки. Для движения же по реке в различных направлениях требуется более легкая полая конструкция: выдолбленное, выжженное, вычищенное изнутри бревно; вязаная тростниковая, папирусная лодка; пирога из шкур, бересты и т.п. на каркасе; и т.д. Такие конструкции, кроме легкости, быстроходности, маневренности, обладают и тем достоинством, отсутствующим у плота, что они более удобны для размещения грузов и хорошо защищают их от волн. «Полая» конструкция — это первый собственно «корабль» в архимедовом смысле, то есть конструкция, использующая идею водоизмещения. Когда корабль или лодку называют «судном, посудиной», «скорлупкой», «долбленкой», мотивы такого называния те же, что в древности создали индоевропейское слово *naw «корабль».

Предложенная этимология имеет подтверждение в том, что гораздо лучше объясняются присутствующие в одном корне с «кораблем» слова, связанные со «смертью». Тему «смерти» Гамкрелидзе и Иванов вынуждены объяснять из связи «ладья → ладья, везущая в царство мертвых». Однако такая аллегория в духе поэтов-романтиков не подходит народной этимологии. И естественней не выводить «смерть; труп» из «корабль», а как обычно в подобных случаях, возвести оба значения к этимологическому источику. Тогда мы получаем:

труп — пустой, полый, безжизненный, бездушный;

смерть — опустошающая; лишающая жизни.

Таким образом, «корабль» и «труп» происходят из одного источника и имеют очень близкую мотивацию: «пустой, полый» и «пустой, безжизненный». Но «корабль» и «труп» все же различные слова, и аллотеза слегка раздвигает их в произношении (ср. др.-исл. nor судно — nar труп).

*

Единым с «кораблем» и «трупом» по консонантной основе является также следующий корень.

И.-е.*nebh небо, туман, облако, туча: др.-инд. nabhah. облако, тучи, небо; рус. небо (Г.И. 667).

Из ивр. (сем.) *nabh пустой, полый следует, что небо также «пустое, полое; пустота» в отличие от «земли».

*

Этимологически однокоренные индоевропейские понятия, восходящие к ивр. (сем.) *nabh «пустой, полый»:

*naw судно, ладья, корабль — пустой, полый, водоизмещающий

*naw труп — пустой, полый, безжизненный

*nebh небо — пустое, полое, без осязаемой материи; пустота.

Этимологически однокоренные слова: небо, навь (труп), навигация.

Ночь

В книге С.С. Майзеля «Пути развития корневого фонда семитских языков» (стр. 164) приведено как минимум четыре примера «ничем не обусловленных», то есть не объяснимых «звуковыми законами» чередований в семитских языках между фонемами h. («хет»; по техническим причинам точка после h, а не под ним) и k. Приведем еще примеры этого чередования, но между «семитским» и индоевропейским.

И.-е.*nok^ot ночь: др.-инд. nak, лат. nox, нем. Nacht, англ. night, рус. ночь, литов. naktis (Г.И. 791).

Ивр. nah.at покой, спокойствие, мир; опускание, нечто опустившееся (Штейнберг 304).

Гортанное h. сдвигается вперед до k или kh; при этом в соответствии с законами фонологии k огубляется — обозначение k^o.

И.-е.*nok^ot ночь — опустившийся на землю и ее обитателей покой, спокойствие, мир (в отличие от суетного дня).

Эта мотивировка сохраняется до наших дней в реликтовом обороте «ночь опускается». Действительно, в вечерних сумерках ощущение таково, что с небес постепенно опускается и плотно все окутывает тьма, несущая с собой покой, отдых, мир. (Любопытно, что нем Nacht совпадает со своим предполагаемым этимологическим источником в иврите nah.at).

Еще один пример чередования сем. h. → и.-е.*k в следующей главе.

*

Цитата: «Особую проблему составляют анатолийские названия «луны», «месяца»… хет., лув. arma, которые «представляют особые образования, не всегда с уверенностью этимологизируемые на индоевропейской основе… С этой общеанатолийской основой arma связываются и такие семантические производные, как … «делать беременной» (объясняемое физиологическими лунными циклами), а также… «заболеть», «болезнь», отражающие культовые представления о «луне» как источнике «зла» и «болезни».» (Г.И. 685).

Анатолийское слово совпадает с женским родом эпитета Змея, соблазнившего Еву и вызвавшего все зло мира.

Ивр. ‘armah хитрая, лукавая (И. Нав. 9, 4).

Луна с ее фазами и беспорядочным метанием по небу — одна из самых больших «хитростей » в Древнем Мире. Гортанный «айин» ‘ в анатолийских отпадает.

Анатол. arma Луна — хитрая; лукавая; зловредная подобно Змею.

Девять

Ивр. nabh растущий, разрастающийся, тучнеющий; производящий из себя, выращивающий.

Ивр. nibh плод (Малах. 1, 12).

Арам. nobhaיּ плод.

Эволюция bh → v → w и чередование гласных (семантическая аллотеза) производят следующие значения.

И.-е.*nobh пупок: нем. Nobel, англ. navel пупок (Г.И. 817) — производящий из себя, растящий (в утробе; «пуповина»).

И.-е.*(s)newbh брать жену; вступать в брак: лат. nubo брать в жены; conubium брак; греч. nimfa невеста, нимфа (Г.И. 761) — начать выращивать, производить из себя (самое лучшее — детей).

Древнейшее *s- в начале слова может означать «хорошее, благое, доброе, так же как в словах «с-частье, с-мерть, з-доров» и в предложенном выше «с-мола» (см. «Смола»).

И.-е.*newo новый (Г.И. 783): рус. новый, англ. new — производящий, рождающий, плод. Первоначально относилось к «новорожденному» и месяцу. Связь этих «новорожденных» отразилась в следующем.

И.-е.*newen девять: нем. neun, англ. nine, рус. девять (Г.И. 846).

Есть мнение, что некогда существовала восьмеричная система счета, и первое число восьмерки называлось «новый». Математически такая модель маловероятна, и существует она лишь потому, что отсутствует этимология «новый». Предложенная этимология «новый» позволяет последовательно этимологизировать и «девять».

И.-е.*newen девять — рожденные, новорожденные; число рождений Луны, приходящихся на рождение ребенка; луны беременности женщины.

Первоначально «девять» означало только «луны периода беременности». Развитие смысла привело к тому, что «девять» стало означать также «любые девять месяцев», «девять лун», затем «девять любых предметов» и наконец, слово стало абстрактным «9».

Предложенная этимология имеет реликтовое отражение в выражении «девять месяцев», и до сего времени носящем идиоматический оттенок и занимающем особое место в народной речи. В о п р е д е л е н н о м к о н т е к с т е женщина может сказать просто «месяцы», и это будет означать «девять».

Выражение «новорожденный» — «этимологический реликт» (см. следующую главу), так как вторая половина слова «рожденный» является «этимологическим ключом» к первой половине «новый».

Следует отметить также, что если девять — это «луны беременности женщины», то это значение оказывется тесно связанным не только фонетически, но и семантически со словами «брать жену» и «пупок».

*

Мы хотим рассмотреть здесь еще одно слово, фонетически и по содержанию близкое к предыдущим. Нива — слово общеславянское; дальнейшие его связи с индоевропейскими словами, в основном со смыслом «низкий», проблематичны, и Фасмер воздерживается от оценки этих сравнений, что говорит о скрытом сомнении (Фасмер, «нива», «низ»). Сомнения не только фонетические, но и семантические, так как по смыслу нива не «низкая», а «место возделывания земли, выращивания плодов, урожая». Поэтому нива следует сравнивать не только с похожими фонетически индоевропейскими словами, но также и с ивритским nibh «плод». (Из nibh «плод» позднейшая ивритская этимология создала слово nivah «урожай», совпадающее /!/ со славянским нива «место урожая; урожай». В ранних источниках этого слова нет.)

*

По меньшей мере бесплодно игнорирование лингвистикой и славянской этимологией того факта, что ранняя история славян до их разделения на восточных, западных и южных прошла под влиянием хазарского иврита.

В Крыму и некоторых точках Северного Причерноморья евреи появились уже с ранними греческими колонистами — за несколько веков до Р.Х., но не исключено, что и раньше греков, после разрешения Кира покинуть «вавилонское пленение». Не исключено также, что они находились и в составе экспедиции Язона на Кавказ, как они находились в экспедиции Колумба, финансированной испанскими евреями. Гонения на евреев в Византии, начавшиеся в середине первого тысячелетия — вскоре после принятитя греками христианства — привели к новой волне еврейского рассеяния. И в числе других направлений евреи бежали из византийских владений на Кавказ, в Крым, в Хазарию. Из Крыма или Северного Причерноморья они попали в Киев. Идут споры о том, кто основал Киев, и может быть, и не евреи, но для истории языка важно, что евреи были в числе первых киевских поселенцев (ср.: древнейший документ, в котором впервые упоминается «Киев», написан на иврите — Н. Голб и О. Прицак «Хазарско-еврейские документы Х века», Москва-Иерусалим 1997). Славянские языки контактировали с ивритом и в Хазарии, и в Киеве, и вообще практически во всех местах раннего расселения славян. При языковом общении взаимопроникают не только слова и грамматические формы, но оказывают влияние также акценты, интонации и другие особенности произношения (проникают именно в з а и м н о, а не односторонне, как то признается в отношении влияния германских и славянских языков на будущий идиш). И кроме древнейших гебраизмов в славянском, пока, как и «нива», не рассматриваемых этимологией, можно указать на некоторые аспекты фонологии.

*

В древнем славянском языке, в отличие от других индоевропейских языков, в начале слова перед гласными начинает развиваться добавление j (й). Поэтому, например, немецкому Apfel, английскому apple и др. соответствует русское й-аблоко (ср. ивр. jbul «плод» — Штейнберг, Гомбарг). Считается, что если исключить заимствованные слова, в словарях русского языка вообще не останется слов на «а». Данный раздел объясняет это явление.

Процесс «йотации» в начале слова не являлся фонетической закономерностью, и греческие слова типа «ангел», «эпископ» на русской почве не принимали j. «Йотация» возникла несколько раньше, до начала греческого влияния, и причины ее возникновения не объяснены. Попытки связать «йотацию» с местом слова в предложении не находят других индоевропейских аналогий, а иных возможных причин не видно. Но, вероятно, их можно было бы найти, если признать факт произносительного влияния на древний славянский язык хазарского иврита. В иврите слово не может начинаться на гласную, которая «прикрыта», кроме «обычных» согласных, или гортанными, или j и w. Так как из этих фонем в славянском имелось только близкое к j «i неслоговое», то w, фонологически близкое к j, а также гортанные, дающие рефлекс лабиальности (огубления), не говоря уже о самом ивритском j, оказывали влияние на развитие славянского j в начале слова. Кроме того, ивритская фонема j должна была оказывать влияние на общее развитие славянского j из i неслогового и, в частности, на развитие будущих славянских «я (=йа)», «ю (=йу)», «е (=йэ)», «ё (=йо)». Конкретно же, первыми йотировать начало славянских слов должны были хазарские евреи, владевшие славянским языком, но произносившие начало слов на гласную на манер иврита (не аблоко, а йаблоко). А далее — «дурной пример заразителен». Многим знакомы примеры быстрого усвоения, особенно детьми, иноязычных особенностей произношения при попадании в новую языковую среду.

Ср. также следующее. Протоки на Нижней Волге местное население называет «ерики». На иврите jיּr (≈йор) «Нил и его рукава и каналы», позднее «водопровод, канал, река» — подробности см. Штейнберг.

Подобным же образом могли возникнуть и некоторые другие, не имеющие объяснения особенности древнего славянского произношения.

*

В древнем славянском языке действовал «закон открытого слога» —фонологическая тенденция, открывающая те унаследованные славянами индоевропейские слоги, которые в индоевропейском языке были закрыты. Это осуществлялось тем, что к закрытому слогу (оканчивающемуся на согласный) добавлялся краткий неопределенный гласный, и закрытый слог разбивался на два открытых слога (оканчивающихся на гласную). Именно для этого создатель славянской азбуки св. Кирилл ввел в азбуку две буквы, которые в настоящее время имеют другие функции: «ъ» и «ь». Эти буквы обозначали краткие твердую и мягкую гласную и применялись в конце слога.

Пример. Слово вход в настоящее время односложное. Согласно же правописанию св. Кирилла и произношению того времени оно писалось въходъ и произносилось въ-хо-дъ, то есть являлось трехсложным. Все три слога в нем кончались гласной, то есть были открыты.

Краткие гласные «ъ» и «ь» в индоевропейском языкознании называются «шва индогерманикум». Термин «шва» заимствован современной наукой из иврита, в котором краткая неопределенная гласная называется «шва».

«Шва индогерманикум» исторически и фонетически один звук, но вместо одной краткой гласной неопределенной твердости св. Кирилл ввел две: твердую «ъ» и мягкую «ь». Вызвано это было тем обстоятельством, что почти все славянские согласные являются и твердыми, и мягкими, и это различие требовало двух соответствующих шва.

Пример. В английском языке и иврите у согласных нет различия по твердости. Можно произнести «лыттль» и «литтл», и смысл от этого не меняется. В иврите «кол» и «коль» — тоже одно и то же слово, но в славянском русском языке это два различных слова разного смысла (существительное «кол» и союз «коль»).

Перед тем, как окончательно сформулировать славянскую азбуку, св. Кирилл совершил знаменитое продолжительное (около двух лет) путешествие в Хазарию. Для чего? Уже сам факт такого путешествия греческого ученого должен говорить много историкам славянских грамматик. Чтобы использовать ивритские «цади» и «шин» для обозначения славянских звуков «ц» и «ш» (с его мягкой производной «щ»), не имевших аналогов в греческом (а может быть, также и ивритского «айин» для обозначения «у»), не нужно было ехать в Хазарию, да еще на два года, — это можно было без труда сделать на месте, в Константинополе. Описанный в «Житии св. Кирилла» легендарный «победоносный» диспут с двумястами еврейскими мудрецами тоже не мог быть целью далекого путешествия. Для подобного диспута достаточно не более недели, а оппонентов легко было найти и в границах Византии. Справедливо отмечают, что главной целью путешествия св. Кирилла было изучение славянских говоров на месте, откуда славяне вышли (кто-кто, а византийские греки хорошо помнили, откуда пришли ставшие их близкими соседями славяне, — не то, что современные русские «ученые»), а также изучение возможных у хазарских славян способов письма, возникших, как мог полагать св. Кирилл, под влиянием хазарской письменности. А так как главной трудностью св. Кирилла при составлении славянской азбуки были, бесспорно, гласные, то в славянских говорах Хазарии они и интересовали его прежде всего. И в частности, гениального филолога интересовал нащупанный им еще в Салониках уникальный для европейских языков «закон открытого слога», сформулированный им позднее введением в азбуку кратких гласных «ъ» и «ь», и соответствующей орфографией.

Такое фонологическое явление, как «закон открытого слога», не могло возникнуть само по себе, и его истоки следует, возможно, искать в хазарском иврите. Согласно огласовке ивритских и арамейских священных текстов, осуществленной в эпоху раннего Хазарского Каганата, знак краткого гласного «шва» («двоеточие»), которому позднее стали соответствовать краткие гласные св. Кирилла, присутствует внутри слова всюду, где нет других гласных; в конце же слов, оканчивающихся на согласный, «шва» отсутствует, за исключением некоторых специальных случаев. В настоящее время часть этих внутренних «шва» не произносится, и предполагают, что некоторый процент их, возможно, не произносился и раньше. В таком случае, однако, непонятно, для чего, для какой цели древние еврейские грамматики в трудоемких рукописных текстах добавляли бессмысленные и бесполезные значки. И повидимому, «шва», которые в настоящее время предполагаются немыми, первоначально все же содержали некоторое количество вокализма, который они в дальнейшем растеряли, как растеряли его со временем и многие «шва» св. Кирилла (въ-хо-дъ → вход). Что касается конца ивритского слова, то возможно, «шва» там не было введено, чтобы обозначить концы слов в сплошных текстах в помощь некоторым специальным «концевым» буквам, но «шва» подразумевалось всюду, на что может указывать сравнение с арамейским языком и греческими словами, заимствованными или из арамейского, или из иврита (даже в «Лиссабонской Библии», 1482, можно видеть только слабое зарождение промежутков между словами; в более древних источниках промежутков вообще не было). Типовое арамейское окончание — a’ (’ — принятое в лингвистике обозначение семитской буквы «алеф») в заимствованных из иврита словах, а также греческие «альфа», «бета», «саббата» указывают на то, что в иврите было не «алеф», «бет», «шаббат» (современное правописание и произношение), а «алефъ», «бетъ», «шаббатъ», что являлось прообразом правописания, введенного в славянском языке св. Кириллом.

В пользу имевшегося некогда, как минимум краткого, вокализма в конце ивритского слога и слова говорит также то, что в семитской речи должны четко произноситься звонкие и смычные согласные, а это возможно только при наличии гласной после соответствующей согласной (поэтому точнее не «шаббатъ», а «ша-бъ-ба-тъ»; то есть не три слога, а четыре).

Пример. Правописание св. Кирилла «рабъ», «годъ» и т.д. также фиксировало запрет оглушения звонких согласных в древней славянской речи. Оглушение стало возможным лишь позднее, с редукцией (ослаблением, уменьшением) и утратой вокализма в конце слова (древнее «рабъ» → современное «рап»; однако, «рабы»).

В настоящее время является загадкой, почему знак «шва» в конце ивритского слова присутствует только в букве «каф софит», а также, что этот знак в данном случае означал. Поэтому можно предположить, что существовало следующее неписаное соглашение между сойферами (писцами) и хазанами (чтецами).

1. При сплошном письме на конец слова указывают, как правило, пять специальных «концевых» букв, а также отсутствие огласовки под всеми буквами, кроме тотально огласованной знаком «шва» буквы «каф софит».

2. Вокализм, как минимум краткий, в конце слова имеется всегда.

Возникает вопрос: почему для этой цели был выбран «каф»? Ответ на этот вопрос может заключаться в том, что во-первых, «шва» в этом случае не нарушает общего правила, так как на конец слова указывает форма самой специальной буквы; и во-вторых, из всех концевых букв именно «каф софит» по графическим причинам наиболее удобен для простановки знака «шва».

В настоящее время затруднительно точно сказать, как было на самом деле, но в любом случае для уха славян, проживавших в Каганате, имелся для подражания прекрасный образец речи, наполненной открытыми слогами; а первоначально по «закону открытого слога» или близко к нему говорили хазарские евреи, общавшиеся со славянами и знавшие славянский язык.

Резюме. 1. Таким образом, «закон открытого слога» (так же как и «йотация») заимствован древним славянским языком из хазарского иврита. А само существование этих законов утверждает, что прародина славян находилась не на Дунае или Балканах, или еще в каком-то относительно «западном» месте, как предполагается некоторыми историками, а где-то на востоке. И вероятно, на Нижней Волге. В пользу этого мнения говорит также проживание славян в Хазарии уже в середине 9-го века — времени хазарского путешествия св. Кирилла. Можно с основанием предполагать, что это были коренные славяне, а не переселившиеся в Хазарию с Запада.

2. Очевидной причиной возникновения «закона открытого слога» в древнем славянском языке явилось, как и в иврите, требование точного и четкого произношения всех согласных; а причиной «йотации» — «йотация» иврита.

*

В индоевропейском не было шипящих и они не появились в греческом, латинском, но возникли, например, в германо-балто-славянском ареале. Необходимым (но не достаточным) условием появления новых фонем в языках, если в них нет подобных фонем того же класса (в рассматриваемом случае шипящих), должно быть внешнее влияние. Могло быть так, что евреи, жившие среди германо-балто-славян и владевшие местными языками, определенные фонемы и фонемные сочетания в определенных позициях заменяли более удобной для них, имеющейся в иврите фонемой š («ш»). Тем самым, в германских, балтийских, славянских языках был дан пример первой шипяшей. Позднее из нее уже внутренними средствами этих языков были образованы ее звонкий вариант «ж», а также аффрикаты «шт», «тш», «дж» и др.

*

Если приведенные фонологические аргументы будут признаны в какой-то степени справедливыми, то это явится хорошим дополнительным стимулом для поиска славянских и русских (а также и других) этимологий в иврите (многие из которых, как нам кажется, нами уже найдены).

*

Этимологически однокоренные индоевропейские понятия, восходящие к ивритскому корню nwb «расти» и его производным nabh «производящий из себя; растущий», nibh «плод»:

*nobh пупок — производящий, растящий; пуповина

*(s)newbh брать жену, вступать в брак — начать выращивать, производить (самое лучшее — детей)

*newo новый — рожденный (ребенок, месяц); «новорожденный»

*newen девять — число рождений луны в рождении ребенка

слав. *niva, рус. нива — урожай, место урожая; место возделывания земли (в отличие от невозделываемой).

Этимологически однокоренные слова: нимфа, новый, девять, нива, англ. connubial супружеский, брачный.

Первый

Общепризнано, что названия первых девяти чисел произошли от конкретных наглядных понятий. Первоначальный смысл индоевропейского числа «девять» мы определили как число лун беременности женщины (см. «Девять»). Также с областью размножения, которая наряду с питанием и религией была важнейшей областью в сознании и представлениях древнего человека, связаны этимологии чисел «один», «два» и слова «первый», ставшего впоследствии порядковым числительным.

Первый — это «патриарх», «вождь», «главный», «начинающий, зачинающий, зачинщик; производящий зачатие, производитель».

И.-е.*perh первый: лат. primus первый; ст.-слав. прьвъ первый; нем. Fuerst князь; англ. first первый, former первый (из двух названных) (Г.И. 843).

Ивр. poreh произращающий, приносящий плоды, плодящийся, оплодотворяющий; par бык (производитель; п е р в ы й в стаде).

В примитивной полигамической жизни раннего индоевропейского рода намного раньше, чем возникло понятие «отец», было известно понятие «производитель, оплодотворитель». Глава рода («первый», «князь») был главным производителем. Таким же производителем, «первым» был бык в стаде. И т.д.

И.-е.*perh первый — оплодотворяющий, производитель; глава рода, стада и т.п. Нем. Fuerst «князь» — значение этимологически исходное.

*

Того же семантического поля, что и «первый», понятие «один».

И.-е.*ej один: лат. unus один, unicus единственный, исключительный; нем. eins один, einig некоторый, отдельный; англ. one один, any некоторый; ст.-слав. единъ «один», инок «отшельник» (букв. «одинокий») (Г.И. 843).

Ивр. יּiwh охота, любовь, желание (Шапиро 21).

В семитских языках между w и j существует сильная «взаимозаменяемость». То же должно было быть в раннем индоевропейском. Начальный יּ «алеф» в индоевропейском произношении может переходить в h или вообще не произноситься.

Если названия первых десяти чисел идут от неких образов, то образами самих этих чисел всегда были пальцы. Поднятый кверху палец — это «единица» и некий образ, определяемый ивритским словом יּiwh охота, любовь, желание — прообраз понятия «один».

Русский жест — поднятый кверху большой палец при сжатых остальных пальцах означает в общем случае «нечто очень хорошее». Этот жест пришел к русским из Германии, где он имеет сексуальный смысл, содержащийся в ивритском слове יּiwh охота, любовь, желание. Очевидно, следовательно, что этот жест восходит к очень древнему наглядному fallus erectus: «у меня есть охота, любовь, желание; у меня fallus erectus«. С другой стороны, как было сказано, этот жест — символ «единицы».

И.-е.*ej один — fallus erectus, олицетворяемый поднятым кверху пальцем — символом «единицы»; эрекция фаллоса выражалась ивритским словом «охота, любовь, желание».

Сейчас считают «по пальцам». «по головам», «по душам». «Поголовье» значит «количество». Выражение «считай по пальцам!» — одно из самых древних в языке вообще. Слова «можно сосчитать по пальцам» означают «небольшое количество», «немного». Когда-то мужчин (а затем и все остальное) индоевропейцы считали не «по головам» или «душам», а «по фаллосам» и при этом, как и сейчас, «загибали пальцы»: фаллос + фаллос + фаллос + … = палец + палец + палец + … = 1 + 1 + 1 + … .

В двух главных индоевропейских системах изображения чисел на письме, знак, цифра «единицы» своей палочкой символизиирует палец. Но если в римской системе другого смысла не должно быть (I — палец; II — два пальца; III — три пальца; V — ладонь; четыре сжатых вместе пальца и большой палец отдельно), то в изобразительной, иероглифической индийской системе (называемой «арабской») цифра «один», возможно, восходит не только к пальцу, но и к fallus erectus, иначе говоря, к этимологическим корням индоевропейского слова (числительного) «один».

Примечание. Несомненно, что библейское יּiwh охота, любовь, желание восходит к более раннему fallus erectus. Когда о мужчине или производителе скота говорили «Смотри, у него יּiwh!», — это означало fallus erectus. Позднее это слово использовали для выражения понятия «охота, желание, любовь», а значение fallus erectus ушло в синонимы.

*

И слово (числительное) «два» — в том же семантическом поле. Для осмысления его этимологии следует вспомнить о древнем культе Изобилия, связанном как с Фаллосом, так и с парой органов размножения; мужским и женским. Символ Изобилия — пара органов, пара производителей, олицетворяемых поднятыми кверху двумя пальцами.

Современный жест — два поднятых раздвинутых пальца — означает первую букву слова Victory, что в свою очередь значит «Изобилие» («Победа» — это «много трофеев», то есть «изобилие»). Этот жест, может быть, в несколько ином виде (пальцы-«производители» должны быть не раздвинуты, а соединены) должен уходить в глубокую древность, к создателям индоевропейского числительного «два», у которых он первоначально означал «Производители-Изобилие», а слово «Изобилие» позднее стало означать «два». Мы имеем общеизвестное историческое свидетельство двухтысячелетней давности о том, что два сложенных поднятых кверху пальца означали нечто «очень хорошее». Опускаемые затем на человека или на толпу людей, они давали им такое, что на языке древних индоевропейцев называлось «Изобилие». Надо полагать, что благословляющий жест Иисуса был неслучайным, так как смысл его был сразу понятен даже непосвященным. События те происходили не в индоевропейской среде, однако Иудея тех времен находилась под господством «индоевропейских» римлян, а в течение нескольких веков до того там хозяйничали, навязывая садизмом и жестокими казнями свой образ жизни и представления другие представители высшей «индоевропейской» культуры. Можно предположить, что в обиходе их языческой культуры был и жест «Производители-Изобилие» их далеких предков, заимствовавших его вместе с его семитским названием у древних семитов.

И.-е.*t’wo два: др.-инд. dva два, dve две, dvou двое; лат. duo, нем. zwei, англ. two рус. два (Г.И. 844),

Обращает внимание совпадение трех форм русского и древнеиндийского числительного «два».

Ивр. dobheיּ (в дальнейшем dove) изобилие (Гомбарг 29).

С учетом d → t’ и bh → v → *w между индоевропейским и ивритским словами консонантное соответствие, что при метафорическом семантическом развитии является достаточным для их сравнения.

И.-е.*t’wo два — «Изобилие», символизируемое двумя поднятыми кверху сжатыми пальцами, означающими, на менее символическом уровне, «пару производителей», являющуюся основой «Изобилия».

*

Изосемантическая параллель.

Та же семантическая связь между латинскими словами par «пара, двое, два» и pario «рожать», что означало «приносить изобилие», так как «рожали» люди и животные, плодовые деревья и злаки. «Урожай» (= «изобилие») от «рожать». «Рожать» — «глагол пары», «глагол производителей». Следовательно pario должно происходить от par «плодоносить» и др. То есть лат. par «пара» этимологически связано с индоевропейским «первый».

*

Когда мы говорим «пара людей» в таком же смысле, как говорим «пара спичек», слово «пара» имеет смысл только «два». Но когда мы говорим «супружеская пара» или «любовная пара», или просто «пара, парочка», а также «спаривать, спаривание», то можно утверждать, что слово «пара» употребляется здесь неслучайно, а потому, что далекие предки современных индоевропейцев под этим словом понимали «производителей». Буквальный этимологический смысл этих выражений: «супружеская пара» — «соединенные производители»; «любовная пара» — «влюбленные производители»; «пара, парочка» — «производители»; «спаривание» — «соединение производителей».

В исторической и историко-лингвистической литературе изучаются и сопоставляются вопросы исторической преемственности самых различных верований, культов, обычаев, обрядов, и т.д. Но остается почти без внимания то, что я называю «этимологические реликты». Под этим термином я понимаю современные выражения, словоупотребления, идиомы, «синонимические связки» и пр., внутри которых сохраняются или повторяются исходные этимологические мотивировки слов. Причем не имеет значения, пришли ли «этимологические реликты» к нам из древности вместе с соответствующими словами или воссозданы вновь. Главное — что в «этимологических реликтах», как в «банке этимологической памяти», содержатся мотивировки древних этимологий, ибо в принципе неизменной остается метафоричность человеческого мышления, создающего новые слова.

Упомянутые выражения со словом «пара»: «супружеская пара», «любовная пара», «пара, парочка», «спаривание», — «этимологические реликты», потому что их современный смысл содержит этимологию слова «пара». Например, современный смысл выражения «супружеская пара» — «соединенные производители»; значение же «производитель» в свое время являлось мотивирующим при создании латинского слова par. Выражение «супружеская пара» является также «стойкой синонимической связкой», поскольку оба члена выражения означают одно и то же: «супруги» — «производители» (значение явное, вытекающее из современного понимания языка) и «пара» — «производители» (значение скрытое, явившееся этимологической мотивацией слова). В этой связи явное значение ее первого члена («супруги») является этимологией, «этимологическим ключом» второго слова («пара»); следовательно, половины связки этимологически синонимичны. Язык буквально пропитан «этимологическими реликтами» и «стойкими синонимическими связками», и их изучение заслуживает не меньшего, а для лингвистики безусловно большего внимания, чем изучение преемственности в культах, мифологических представлениях, обрядах и пр.

И еще один, примыкающий сюда вопрос. В толковых словарях, к которым относятся также хорошие двуязычные словари, в начале каждой статьи содержатся «основные» значения слов, затем второстепенные, малоупотребительные, и наконец, под специальными пометами — так называемые «переносные» значения и «идиомы». Однако проведенные мной наблюдения позволяют сделать вывод, что этимологии слов, их начальные мотивировки хранят, как правило, те значения, которые называют «переносными». Например, этимология латинского par — «равный, пара»; однако этимологически «пара» предшествует значению «равный».

Все эти слова происходят от ивр. par «бык», производитель стада.

Море

Установлено, что одно из индоевропейских названий моря имеет общий корень с названием соли.

И.-е.*sal соль; море: лат. sal соль; море; insula остров (буквально «находящийся в море»); ст.-слав. слань «морская вода»; др.-рус. сланьникъ «морской рыболов»; ст.-слав. соль «соль» (Г.И. 674); англ. salt соль; sea море; seaman и sailor моряк.

«Море» значит «соленое», но что значит «соль»?

Старинный фольклор рассказывает, как однажды отец спросил трех своих дочерей: «Как вы меня любите?». И после старших отвечала младшая: «Люблю, как соль!». Разгневался на неразумную отец, но вскоре по закону сказки (и народной этимологии, создавшей все слова) понял, что действительно ценнее всего остального — соль.

Когда нет еды, мы начинаем понимать, что ценнее всего еда. Когда есть еда, щепотка соли преображает ее. Несъедобная соль (попробуйте съесть ложку соли!) тем не менее жизненно необходима, и это было известно не только древним людям, но также и животным, многие из которых время от времени совершали набеги на места, где можно было полизать соль. Одно из древнейших литературных индоевропейских свидетельств ценности соли находится в Евангелии: «Вы соль земли» означает «Вы лучшие, наиболее ценные люди». «Ценность, важность», «тяжесть, вес», «почет, уважение» — понятия, семантически пересекающиеся. Об этом должна свидетельствовать этимология любого языка. Русские слова «важный» («главный», «ценный» и пр.) и «уважение» от древнего слово «вага», что значит «тяжесть, вес». Об исключительной ценности, важности (= «тяжести») соли было известно и древним создателям индоевропейского слова «соль», воспользовавшимся для этой цели известными семитскими словами и оборотами.

Ивр. slיּ и slh быть тяжелым; быть взвешенным; быть оцененным, ценным (Гомбарг 159).

В «Плаче Иеремии» (4, 2) выражение «взвешенные, оцененные чистейшим золотом» имеет точно тот же смысл, что и фраза из Евангелия «вы соль земли». Выражение «да не взвесится, не оценится в чистом золоте» означало «бесценный». Автор фразы из Евангелия был знатоком Писания, а речь его была насквозь аллегорически-метафоричной и ассоциативной. И произнеся на иврите или на арамейском «Вы соль земли», он имел в виду греческое, то есть индоевропейское название «соли» и выражение из «Плача». И возможно, это место Евангелия является свидетельством того, что в сознании индоевропейцев той эпохи еще была жива этимология, согласно которой употребляемое ими название «соли» на иврите означало «ценная, ценнейшая, ценимая чистым золотом», «на вес золота» «.

И.-е.*sal соль — ценная, «тяжелая», «на вес золота».

Римским легионерам в Палестине одно время платили солью Мертвого Моря. При своих покупках легионеры также могли расплачиваться солью, что означает, что в древнюю эпоху в регионе, недалеком от предполагаемой «прародины индоевропейцев», соль в некотором отношении являлась эквивалентом ценных металлов.

*

Море содержит соль, но на вкус оно не столько соленое, как горькое; и это его свойство отражается во втором его названии.

Ивр. (сем.) mar горький (Штейнберг 278).

И.-е.*mar море: лат. mare; нем. Meer, ст.-слав. море (Г.И. 673) — горькое. Ср.: «… и не могли пить воду в Маре, ибо она горька, потому и наименовали его (место) Мара.» (Исх. 15, 23). Морскую воду тоже нельзя пить.

*

Понятие «горький» должно быть более ранним, чем «соленый». Оно возникло при знакомстве человека с «горькими» растениями и вкусом желчи задолго до того, как человек впервые выделил или узнал соль в чистом виде. Поэтому и название моря *mar «горькое» должно быть древнее, чем *sal «соленое». А называть его «соленым» в дополнение к уже существующему названию «горькое» стали не потому, что вода моря соленая (на самом деле, она не соленая, а горькая), а потому, что из моря начали добывать соль. Следовательно, мотивировка и.-е.*sal море не «соленое», а более точно «источник соли; соль». Этот вывод косвенно подтверждают русские топонимы типа «Соль Вычегодкая», «Соль Галичская» и др. Эти местности, как и море, являлись источником соли, и названы они были не «солеными», а просто «Соль…». Окончательно получаем

И.-е.*sal море — источник соли; Соль.

*

Теперь возникает вопрос: в каком раннем индоевропейском ареале могли возникнуть такие слова, как *mar море — «горькое» и *sal море — «источник соли; Соль»?

Содержание «Этимологического словаря индоевропейского языка» Гамкрелидзе и Иванова показывает полное отсутствие какой-либо терминологии, связанной с мореходством или морским рыболовством. Это подтверждает вывод Гамкрелидзе и Иванова, поместивших прародину индоевропейцев вдали от моря. Приведем важную цитату.

«Реконструируемые индоевропейские слова для «моря», образованные по названию «бушующей стихии», а также по признаку «солености» вод, могут обозначать не только «море» в собственном смысле слова, но и большие водоемы вообще типа «больших соленых озер». Лингвистическая реконструкция не дает возможности дифференцировать слова, обозначающие собственно «море», и слова в значении «больших водных просторов» типа соленых озер, которые, как собственно и «море», могли быть названы по признаку «солености». Поэтому невозможно с уверенностью утверждать, что древние индоевропейцы различали «море» от других водоемов типа «больших соленых озер». Большое соленое озеро могло восприниматься как «море», и, наоборот, «море» могло отождествляться с «большим соленым озером».» (Г.И. 676).

Если этимология слов для «воды» (см. «Вода») вынуждает нас, в согласии с концепцией Т.В. Гамкрелидзе и Вяч.Вс. Иванова, поместить прародину индоевропейцев приблизительно в районе Сирийской пустыни, то этимологии слов для «моря» и приведенная цитата Гамкрелидзе и Иванова явственно указывают в сторону «Моря Соли» (название ивритское), или, в европейской традиции, — «Мертвого Моря». В ту же сторону указывает и вся собственно этимологическая часть настоящей работы.

Белый

(Для поиска прообраза «молоко» индоевропейского понятия «белый» понадобилось несколько секунд.)

Процесс ослабления до полного исчезновения заднеязычных и фарингальных (ивритского «хет»), но не внутри индоевропейского, а между ним и семитскими привел к образованию следующего корня:

И.-е.*albo белый, светлый: хет. alpa облако; греч. alfos белое пятно на коже, бельмо; лат. albus белый; др.-в.-нем. albiz лебедь; ст.-слав. лебедь; лит. диалект. alvas олово; прус. alwis свинец; рус. олово — букв. «белый, блестящий металл» (Г.И. 783).

Среди образов природы, могущих через метафору привести к созданию названия «белого» цвета, «молоку» нет равных. Следовательно, индоевропейцы выбрали наилучший образ:

Ивр. (сем.) h.alabh молоко; h.albi молочный (Штейнберг 142).

Падение начального h. (гортанного «хет») и замена гласной в конце i → *o приводят к индоевропейскому слову.

И.-е.*albho белый — молочный.

По нашему мнению, эту этимологию веско подтверждает наиболее древнее из индоевропейских слов хеттское alpa «облако». И сейчас об облаках предпочитают говорить, что они «молочные», а не «белые». Сейчас хеттское слово формально относят к корню «белый», однако при его создании метафора «белый → облако» была бы худосочно-бесплодной. На небе древние видели не просто уплотненное скопление звезд, названное «Млечный Путь», а самое реальное «молоко», выплеснутое в виде гигантского шлейфа не менее реальной богиней. Такое же скопление небесного молока они р е а л ь н о видели и в облаках. Тем более, что они знали, что сгущаясь до черноты небесное «молоко» временами падало на них благодатной влагой.

Поэтому при создании древними хеттами слова alpa «облако» мотвирующей метафорой у них было не индоевропейское реконструированное слово *albho «белый», а семитское слово для «молока». В качестве изосемантической параллели можно указать на связь «молоко — белый» в семитском корне lbn (ивр. «лаван» значит «белый»).

Соты

Настоящая работа, за исключением нескольких последних глав, посвящена почти исключительно индоевропейскому корнеслову в интерпретации Т.В. Гамкрелидзе и Вяч.Вс. Иванова. Но здесь трудно удержаться не высказать свое мнение относительно славянского слова «сот» (мн. ч. «соты»). Фасмер («сот») пишет: «Этимологизируется пока неудовлетворительно… .». Редактор Трубачев добавляет: «Число сомнительных этимологий умножает (такой-то)…». Внутри славянских языков «сот» сравнивают со словами: свепет (улей диких пчел), сыпать, шить, сытый, щи… .

В свете приведенной этимологии «осы» мы предлагаем славянское слово «сот» сблизить с ивритским «сеа» (в связке с другим словом — «сат», например, «сат меда») или арамейским сата. В этом предложении весьма вероятно также, что славянское «сот» — это мн. число «сот» ивритского «сеа». Языку известны подобные явления, когда мн. ч. иноязычного слова при его заимствовании другим языком становится в этом втором языке словом ед. числа. Например, англ. «чипс» не воспринимается русским языком как мн. число, и происходит дупликация окончания: «чип-с-ы». Или «пей-с-ы», «ол-им-ы» и др. Причина этого явления очевидна: иноязычное слово, попав в новую обстановку, обязано подчиняться морфологическим нормам этой обстановки («в чужой монастырь со своим уставом не суйся!»). Например, рус. «чипсы» в иврите имеет форму «чип-с-им». «Кофе» живой язык пытается воспринимать как существительное среднего рода, а из «пальто» делает «польта, польты» по модели «окно → окна» и т.д.

Но для того чтобы признать саму возможность постановки вопроса о предлагаемой этимологии славянского «сот», лингвистика прежде должна «признать» факт общения славянских языков с ивритом и арамейским, и не только в Хазарском каганате. Мы же, со своей стороны, готовы представить, может быть, сотни этимологий русских и славянских слов, не находящих удовлетворительных объяснений за пределами славянских языков, а также слов германских, латинских, греческих. (Вспоминается, как в Московском Университете видный «советский» семитолог А.Ю.М. в прямом смысле возмущался тем, что славянская этимология вообще не рассматривает хотя бы возможность связи между тюркским «каган» и ивритским kohen «верховный священник», а лишь возводит «каган» к китайским словам.)

Сокол

Сокол — слово общеславянское. За пределами славянских языков имеется лишь единственная аналогия — «похожее» древнеиндийское слово с неясным значением «какая-то птица, большая птица». Слишком мало, чтобы считать слово индоевропейским. Из прочих мнений Фасмер («сокол») считает приемлемым лишь сближение с «сокотать» (болтать по-сорочьи, гоготать, кудахтать). Согласно этому мнению, популярному в русской этимологической литературе, «-ол» является суффиксом, а не корневым формантом, который позволил бы сблизить «сокол» с древнеиндийским словом (см., например, Ю.С. Азарх «Словообразование и формообразование существительных в истории русского языка, Москва 1984, стр. 12). Но и эта этимология имеет слабые места. Прежде всего, глаголы типа «сокотать» образуют существительные иначе: болт-ун, хохот-ун, колот-ун (холод, озноб), — и по аналогии должно быть не «сок-ол» с непонятной потерей форманта «-от», а «сокот-ун». Однако главное возражение — это семантика. «Сокол» — гордое возвышенное слово и гордая птица, и неслучайно М. Горький в противопоставление «ужу» выбрал «сокола». Поэтому недопустимо считать, будто народная этимология могла связать такую птицу с глаголом, означающим «болтать по-сорочьи, гоготать, кудахтать». «Болтают по-сорочьи, гогочут» и пр. многие птицы, для «сокола» же характерно совсем другое. Сокол парит высоко в воздухе, зорко высматривая добычу, и вдруг, внезапно «падает камнем» и «как камень» бьет и берет свою жертву.

Ивр. soqel (в восточно-европейскои произношении ударение на первом слоге) побивание камнями (приговоренного к смерти — древний вид казни); участник побивания камнями (Штейнберг 334).

Слав. сокол — падающий и бьющий подобно камню (приговоренную им с высоты жертву к смерти).

«Эффект Пеле»: это имя подходит выдающемуся небесному охотнику так же метко, как кличка «Чудо» — «королю футбола».

Изосемантическая параллель. Аналогичный смысл имеет немецкое название «сокола» Falk, связанное, очевидно, с fallen «падать»; иначе говоря, Falk сокол значит «падун».

Поcлесловие

В этой книге помещена не очень большая, но существенная часть проанализированной мною трети корнеслова «Семантическо словаря индоевропейского языка» Т.В. Гамкрелидзе и Вяч.Вс. Иванова, содержащего примерно шестьсот основных корней. От корня к корню с навязчивым постоянством повторяется одна и та же картина. Лексикон библейского иврита поставляет фонетико-семантические возможности этимологизации индоевропейских слов, другие же главные семитские языки такую возможность дают лишь изредка.

В принципе то, что какие-то индоевропейские слова произошли от другого языка, не может быть крамольным. Однако концепция массового происхождения фундаментальных индоевропейских корней, в основном, от иврита пока в лингвистике не рассматривается, а по некоторым соображениям — считается неприемлемой. Продолжают разрабатываться модели, ведущие свое начало от В.М. Иллич-Свитыча, доказывающие, что корни индоевропейского языка следует искать в «ностратическом» праязыке, имевшем очень сложную фонологическую систему и содержавшем многие сотни корней и немало отвлеченных и обобщенных понятий. Возраст «ностратического» языка эти модели продлевают в глубь времени до двадцати тысячелетий. Как мы отмечали в начале, оппоненты «ностратической теории» считают ее построения нереальными во времени и пространстве и тупиковыми в самой их сути, так как заводя за два ледниковых периода от нашего времени, они в противоречие с эволюционными представлениями, не упрощают фонетическую и корневую базы языка.

Согласно этим моделям индоевропейский язык следует сравнивать не с общесемитским и, тем более, не с его дочерними языками, а с семито-хамитским, называемым последнее время «афразийским» («африкано-азиатским»). Имеются, однако, и более гибкие направления, допускающие сравнение реконструкций индоевропейских и общесемитских. В частности, в опорной для настоящей работы монографии Т.В. Гамкрелидзе и Вяч.Вс. Иванова приводится восемнадцать примеров таких сравнений, по мнению авторов и их предшественников бесспорно свидетельствующих о немалом общении индоевропейского и общесемитского языков. Оставляя в стороне вопрос о корректностти каждого из этих сравнений, поставим следующие вопросы:

1. Ограничиваются ли возможные сравнения индоевропейского с общесемитским только этими восемнадцатью случаями?

2. Может быть, эти сравнения лишь условно проходят на уровне общесемитского языка, и нельзя ли на самом деле этот уровень понизить, то есть сравнить индоевропейский, в частности и в основном, с ивритом, а также с арамейским, аккадским, арабским?

В современных индоевропейских языках есть множество признанных гебраизмов, арабизмов, арамеизмов. Но никто не может утверждать, что ими все исчерпывается, и возникает вопрос, где во времени и лексиконе пролегает предел влияния отдельных семитских языков как на отдельные индоевропейские языки, так и на общеиндоевропейский праязык? Ведь если «алгебра, алкоголь, кофе, кайф, массаж, юбилей, суббота» и многое другое вошло в наши языки в сравнительно новое время, то что мешало другим семитским словам войти в индоевропейский язык в эпоху появления письменности и в дописьменное время? Если прародина индоевропейцев — в Северном Двуречье или Южной Анатолии, то их контакты с семитскими племенами были неизбежны. А из этих племен самыми динамичными в пространстве и времени, а также в общительности с другими народами были носители иврита.

Я считаю необходимым еще раз вернуться к затронутому уже вопросу о распространенном в лингвистике мнении, будто при заимствовании из другого языка невозможно сильное метафорическое развитие смысла. В самом деле, понятно, когда семитские «бык, козленок, ягненок» заимствуются индоевропейским в их прямом или почти прямом значении. Понятно также (независимо от того, насколько это верно), если ивритское «болото, слякоть» переходит в индоевропейский язык в значении «вода». Но как объяснить, что ивритское слово «собака», переходя в индоевропейский, означает не «собака» или «шакал», или еще что-нибудь подобное близкое, а «слава»? Каков был конкретный механизм метафорической трансформации, и почему исходное слово метафоры в своем исконном значении «собака» в индоевропейском отсутствует? Эти вопросы преследуют нас. И в этой книге у нас нет права уклониться от них.

Мы могли бы аппелировать к авторитетам — автору и защитникам этимологии «сем. сладкий → и.-е.*мед» и спросить их: как могло произойти, что сем. сладкий, перейдя в и.-е.*мед, не оставил в индоевропейском больше никаких следов? Почему, если индоевропейцы контактировали с семитами, они не взяли у них их слово для «меда» «дваш»? зачем им, вместо прямого заимствования, как было с «быком» и другими словами, понадобилась метафорическая производная для «меда»? По ряду причин мы не будем их спрашивать, а поставим эти вопросы себе.

Причины эти следующие. Во-первых, в списке семитизмов в индоевропейском, приведенном в работе Т.В. Гамкрелидзе и Вяч.Вс. Иванова, «сладкий → мед» — единственный случай с метафорическим развитием смысла; во всех остальных случаях заимствование прямое или почти прямое. Во-вторых, у защитников перехода «сем. сладкий → и.-е.*мед» достаточно противников, которые критикуют их по всему фронту. И мы не станем прятаться за их спины.

В главе «Левый» приведено пять примеров из русского языка межязыкового метафорического словотворчества, и теперь мы хотим обобщить их. Анализ механизма создания слов «король, шарманка, шаромыга, художник, мусора«, а также клички Пеле и других слов приводит к выводу, что термин «заимствование (из другого языка); заимствованное слово» недостаточен, и его буквальное понимание и механическое распространение на все случаи межязыковых сравнений и ведет к возникновению проблемы о возможности или невозможности межязыковой метафоры. Иначе говоря, проблему создал термин, его монолитное понимание.

На самом деле, «заимствование» неоднородно. Оно может быть «активным» (собственно «заимствование» /и з д р у г о г о я з ы к а/) и «пассивным» (его можно назвать «внедрением» /в д р у г о й я з ы к/). При «активном заимствовании» язык слышит и знает иноязычное слово и берет его для своих нужд. При этом действительно большая часть заимствованных слов используется в прямом или почти прямом смысле. Однако и при активном заимствовании, как показывают примеры (Карл → король; шарман → шарманка; шер ами → шаромыга), возможно сильное метафорическое развитие с самыми различными мотивировками.

Тем более оно возможно при «пассивном заимствовании», или «внедрении». Слово португальского языка кличка Пеле («Чудо») — не «заимствованное» слово, а «внедренное». Оно непонятно бразильцам и не взято ими из другого языка, а в н е д р е н о в португальский язык иноязычным носителем. Также «внедренное» слово — русское слово «хандога, хандогий, художник», и даже в том случае, если его создал не «германец», работавший на Руси и называвший «хандогами» своих умелых помощников, а некий русский оригинал, знакомый с немецким языком. Бесспорно «внендренное», а не «заимствованное» — идишистское мойсер «передающий, доносчик», перешедшее впоследствии в мусора «милиция» и практически вытеснившее свой синоним «гад, гады».

Если метафорическое развитие возможно при активном заимствовании, то при пассивном заимствовании, внедрении оно возможно в значительно большей степени.

По окончании книги из первого критического отзыва я узнал, что соотношение «сем. h.alabh молоко → и.-е.*albo белый» известно в лингвистической литературе и дискутируется. Это меня весьма обрадовало. Появилось, наконец, кроме пресловутого сомнительного «сладкий → мед», фонетически и семантически солидное «молоко → белый» — серьезный аргумент в защиту как общения индоевропейского с общесемитским, так и возможности межязыкового метафорического словотворчества, а следовательно, — в защиту изложенной в настоящей книге этимологической концепции. В самом деле. Все этимологии настоящей работы строятся по одной и той же определенной системе. По этой состеме очень просто было найти соотношение «сем. h.alabh молоко → и.-е. *albo белый» («Береза»). И если оно принято к дискутированию, то почему бы не обсудить и другие этимологии, построенные по той же системе? Такие как «болото, слякоть → вода», «покой → ночь», «наливной плод → яблоко», «горькое → море», «пустое → небо», «сердце → левый», «fallus erectus → один», «гореть → древесина», «плодородие → земля», «гнездо → колено», «молодой лев → зверь», «хоронить → кобра», «бросать камень в приговоренного к смерти → сокол», «слепой → сом» и т.д. и т.д.

Хотя соотношение «сем. молоко → и.-е. белый» и известно в лингвистической литературе, но в одиночку оно не имеет силы — невозможно только по нему одному сказать, реально ли оно или является «случайным совпадением». Совместно же с типологически однородными и подобными ему этимологиями этой книги оно обретает контуры реальности.

Почти все эти этимологии представляются результатом «внедрения», но не «заимствования». Иключения — типа др.-рус. щук «шум» ← ивр. šuq «базар» («Рыба»). Древние киевляне, конечно, хорошо были знакомы с еврейским словом щук «базар», поэтому др.-рус. щук «шум» — заимствование.

Ситуация Древнего Мира, в которой могло происходить такое «внедрение», вполне представима. В индоевропейское племя в качестве военнопленных или рабов, или похищеных невест, а то и свободных людей попадают носители иврита и других семитских диалектов. Примером более поздней подобной ситуации является присутствие в Египте Иосифа, а затем и всех его родственников и их потомков. Эта ситуация зафиксирована письменно, но не могли не быть и более ранние другие. Типологически в смысле языковом они подобны экспансии французского или немецкого языков на русский язык. Некий «германец» когда-то создал на русской почве и в н е д р и л в русский язык слово «хандога» — предтечу нашего «художник». Подобное происходило и в Древнем Мире, ибо неизменны законы словотворчества, основанного на метафоризме человеческого мышления. А у древних людей, открытых природе, этот метафоризм проявлялся непосредственнее и сильнее, чем у нас. В. ф. Гумбольдт «Избранные труды по языкознанию», Москва 1984, стр. 160-161: «Семитские языки обладают поразительным искусством в тонком различении смысла посредством многообразных чередований гласных… Они обладают флексией в ее наиболее истинном и неподдельном виде и в сочетании с изощренной символизацией.»

*

В русском языке известны «заимствованные» обширные пласты английской, французской, немецкой, тюркской и другой лексики, а также несколько слов, «заимствованных» из идиша и иврита. Спрашивается, может ли быть такое? Мог ли русский язык, имевший теснейшее непосредственное бытовое общение с ивритом и идишем на протяжении всей своей истории, ограничиться заимствованием из этих языков всего нескольких слов, — в то время как идиш заимствовал многие и многие сотни слов из русского и других славянских языков? Уже «до опыта» ответ должен быть решительно отрицательным. А небольшой отрывок из «опыта» помещен в последних главах, начиная с «Нины», и в некоторых других местах.

Когда эта книга была почти закончена, я ознакомился с сочинением Л.Н. Гумилева «Древняя Русь и Великая Степь». Наконец-то можно видеть, что в р у с с к о й исторической литературе признается многостороннее влияние хазарских и киевских евреев на различные стороны жизни древних славян и русских. В данный момент нас интересует не то, что это влияние представляется автором как сатанинское во всех отношениях, и это является одним из лейтмотивов исторического зрения Л.Н. Гумилева, но то, что Сатана также нашептывает человеку свои слова и что восприятию этих слов не могли не поддаться даже наидеальнейшие люди и целые народы.

Мы хотим серьезно спросить историков и лингвистов: каким образом, на какой исторической и этнографической основе вышло так, что на индоевропейский славянский и русский языки оказывали вторичное влияние языки тюркские, финские, германские, италийские, кельтские, иранские; кумыкский, греческий, марийский, латинский, чукотский, немецкий, афганский, французский и т.д. и т.д., — но практически никакого влияния не оказали иврит и арамейский? Ведь только с носителями этих последних языков, а также тюркских у славян и русских был подлинный симбиоз на протяжении всей их истории. Кто-то может считать, что я ошибаюсь во многом, ошибаюсь, может быть, во всем, но лингвистика, исходя из объективных историко-этнографических факторов, прежде чем приступать к этимологическиим построениям в славянском и русском языках и искать аналогии и источники в бретонском или китайском, должна проверить, нет ли их под боком: у соседей по улице, у извозчиков-балагул, на базаре, в бане и т.д.

*

Читатель должен был заметить, что в лежащей перед ним работе красной нитью проходит приложение семитского метода к индоевропейскому словообразованию. Когда несколько лет назал я впервые приступил к теме этой книги и в картотеке «Семантичекого словаря индоевропейского языка» объединил карточки в группы на основе сходного консонантного состава корней, а затем попытался сравнить каждую группу целиком с соответствующим семитским (в основном, ивритским) корнем того же консонантного состава, то сразу же получил такие результаты, которые не могли не насторожить. В самом деле, речь шла не о сравнении «лоб в лоб» одного слова с одним, и в этом случае возможны и случайности, и варианты (как, например, в случае и.-е.*мед), а о сравнении с одним словом группы разнородных по смыслу и из разных разделов «Семантического словаря» слов. Все они, согласно семитскому принципу, получали единообразное объяснение, и критике трудно не признать, что такие «групповые» этимологии значительно повышают надежность каждой этимологии в отдельности.

В этой связи я отмечал (глава «Левый»), что «если в индоевропейских языках действительно где-то действовал семитский принцип словообразования, основанный на внутренней флексии, на внутрикорневом чередовании гласных, то мы не только не в праве требовать соответствия гласных между семитскими и индоевропейскими словами, как то требуется от согласных, но напротив, само это несоответствие гласных является обязательным. И только в случае прямых или почти прямых, неметафорических заимствований соответствие гласных необходимо.» Имеется несколько таких случаев, например «вода».

Для обоснования того или иного семантического перехода, не имеющего словарных параллелей (например, «сердце → левый») я привлекал различный доступный мне экстралингвистический материал, а также всюду, где возможно, использовал то, что было названо «стойкие этимологические связки» и «этимологические реликты» — различные языковые обороты, хранящие в себе, как в «банке этимологической памяти», исходные этимологические мотивировки древнего словотворчества.

*

В заключение нельзя не сказать, что без современного обоснования «глоттальной теории» в работе Тамаза Валериановича Гамкрелидзе и Вячеслава Всеволодовича Иванова многие результаты этой книги вряд ли могли бы появиться.

На этом я заканчиваю книгу, не рассматривая, однако, этот конец как завершение работы.

***

Сокращения

Г.И.

(Т.В. Гамкрелидзе, Вяч.Вс. Иванов «Индоевропейский язык и индоевропейцы. Реконструкция и историко-типологический анализ праязыка и протокультуры», Тбилиси 1984.)

Майзель

(С.С. Майзель «Пути развития корневого фонда семитских языков», Москва 1983.)

Трубачев

(примечания С.В. Трубачева в «Словаре» М. Фасмера.)

Преображенский

(А.Г. Преображенский «Этимологический словарь русского языка», Москва 1959.)

Фасмер

(М. Фасмер «Этимологический словарь русского языка», Москва 1986-87.)

Черных

(П.Я. Черных «Историко-этимологический словарь современного русского языка», Москва 1993.)

Значения слов иврита даются по словарям:

С.Д. Гомбарг «Еврейско-русский словарь. Пособие для изучения Библии и древнееврейского языка», Одесса 1916.

Ф.Л. Шапиро «Иврит-русский словарь», Москва 1963.

С.Н.Штейнберг «Этимологический словарь к книгам Ветхого Завета», Вильна 1878.

А. Эвен-Шошан «Амилон эхадаш», Иерусалим 1992 (на иврите).

Значения слов семитских языков (кроме иврита) даются по словарю Ernst Klein «A Comprehensive Etymological Dictionary of the Hebrew Language», Jerusalem 1987.

Примеры на индоевропейские корни даются по книге Т.В. Гамкрелидзе и Вяч.Вс. Иванова со ссылкой «Г.И. номер страницы». Однако число примеров сокращено, подборка их свободная, интересная для читателя, которому адресована книга.

Звездочка * перед словом или буквой означает, что данное слово или буква не зафиксированы письменно, но предполагаются таковыми в соответствии с фонетическими законами сравнительного языкознания. Например, пишут оборот из *обворот от «воротить, вертеть». Если бы в каком-нибудь древнем источнике или в каком-то русском диалекте встретилось слово «обворот», мы бы звездочку не проставили. Но так как «обворот» — форма только предполагаемая, как говорят в лингвистике, реконструкция, то этот факт мы обязаны (из *обвязаны; в данном случае звездочка означает, что мы предполагаем происхождение слова «обязаны» из «обвязаны» — слова существующего, но имеющего другой смысл) отметить. Принято отмечать звездочкой *.

Данная сокращенная версия — на 45 страницах. Желающим я могу послать всю книгу — 107 страниц.