Соловки возникают из тумана. Кремль-монастырь — издали белый, огромный. Возникает на горизонте, как град Китеж. Многотонные серые мшистые валуны — стены кремля. Вместо древних крестов на куполах металлические каркасы звёзд, а вместо закомаров вырублены большие квадратные окна. Зрелище жуткое…

Память

Алла Осипова

Окончание. Читайте начало, продолжение

Северные репортажи

Память, как облачка на небе: наплывают, приклеиваются друг к другу, постоят-повисят и дальше бегут, и я за ними в свободном полете и воспоминании. Столько лет прошло, столько событий вспыхивало и исчезало в жизни, а эти счастливые эпизоды застряли в памяти и подмигивают легко и весело. Например, за две недели до поездки мне незнакомо было множество названий, которые потом наполнились такой музыкой, таким волшебным сиянием северной красоты и воздухом разнотравья, что любое упоминание о севере приводит душу в умиротворение и покой. Это какая-то особая растворенность чувств. Взаимное расположение человека и природы. Особенно человека урбанистического.

Нашим детям не интересны наши воспоминания, размышления. У них своя память, свой опыт, свои представления. Так что эти записки, скорее репортажи из прошлого — для себя, попытка войти в реку дважды, вспомнить то, что наполняло нашу жизнь светом и радостью.

Репортаж 1. Летим в Каргополь

Скошенное поле на краю леса, по периметру раскиданы огромные валуны, вокруг пасутся коровы и козы. Люди — человек двадцать пять, запрокинув головы, смотрят на маленький самолётик, который с грохотом снижается и садится на поле. С лязгом открывается люк, и в проеме появляется пилот.

— Не больше двенадцати человек! — кричит он.

Толпа срывается с места. У какой-то бабы из корзины вываливается поросенок и отчаянно визжит. Кто-то спотыкается, матерится. На лицах напряжение — успеть. Нам везет — мы плюхаемся на деревянную лавку напротив люка. Лавки тянутся вдоль стен салона самолёта — от кабины пилота до хвоста (почему-то вспоминаются ленинградские промёрзшие трамваи — там тоже скамейки располагались вдоль стен). Через минуту весь салон забит людьми, мешками, животными. Публика привычная, местная, спотыкаясь о мешки, цепляется друг за друга. Те, кому не досталось места, с матерком и хохотком падают на колени везунчикам. Какой-то пьянчужка в мятой шляпе пытается уцепиться за кабели, проложенные вдоль стен, тянет их на себя и орёт:

— Безобразие! Где телефон? Я буду жаловаться в райком!

Пилот хватает мужика под мышки и, обматерив, кидает его, как мешок, на порожек между салоном и кабиной пилотов. Мат — естественное выражение грубых эмоций — разряжает тех, кто успел влезть, и накаляет оставшихся за бортом.

— Будете орать — всех высажу, — высовывает голову из кабины второй пилот.

— Да, ладно тебе, Митька! — осаживает его толстая баба с коробкой цыплят на коленях.

Первый пилот пытается закрыть люк, матеря и отталкивая остающихся. «Через три часа заберем!» — рычит он. Длинный крючок, какой обычно прибит в деревенских сортирах, с трудом входит в дужку запора. В большую щель между дверью люка и стенкой видна земля. Двигатель уже включен. По траве бежит широкая волна воздуха.

Переполненный самолёт с трудом поднимается. Летим низко. Вспоминается фильм «Кин-дза-дза», который вышел на экраны гораздо позже. Или ещё ближе, толпа Емелей, летящих на печке. Дверь люка противно лязгает и скрипит. Если она откроется, мы вывалимся вместе со своими рюкзаками прямо на болотистую зелень бывших концлагерей. Но там, слава Богу, несчастных сидельцев уже нет. Хотя вышки, бараки и проволока остались. Летим и пересчитываем все воздушные ямы. Как колымага по бугристой дороге. Подташнивает. Неприятно встряхивает, но люди привычные — реагируют по-своему: «Чёрт! Ни одной ямы не пропустит. Как дрова везет». Обмен местными новостями — жужжащий улей. «Кума-то моя с Клавкой пошла за малиной. Так заблудились. Два дня их искали. Как вышли на дорогу, сами не помнят. Леший их закрутил. А Витька-то из армии вернулся. Уже неделю пьют. Сервиз-то красный, тебе нравился, помнишь — все перебили, черти. А Шурка в погреб полез за огурцами и свалился. Живой-то живой, слава Богу, ключицу сломал только. А Михеич-то в Макарий сходил — рыбы притащил. Там рыбка чистая, озёрная. Видала — Стешка-то принарядилась: гребень у неё — мать из Плесецка привезла. А Зинка-то с Витькой три корзины грибов, одни белые. А в Няндоме, слышь, мост провалился. Хорошо сейчас ночью светло… »

В дверную щель просвечивает безбрежье северного леса. Низкое серое небо. Летим в Каргополь. От Няндомы до Каргополя сорок минут полёта и незабываемые минуты опьянения Севером.

Репортаж 2. Каргополь

Деревянный городок на берегу Онеги, деревянные мостовые, оглушительно кричат птицы и стаями взлетают в небо. Изредка перебрёхиваются собаки. Церкви и монастыри — из камня и кирпича. Величественные, несмотря на запустение. Но это запустение и нищета не давят. Облупленные фасады подкрашены. Двери закрыты или забиты досками. Опоясывающий бурьян. Множество куполов без крестов. На многих куполах растут берёзки. Зачем такому крошечному городку столько культовых мест — непонятно. Ответ один — своей истории не знаем. Железной дороги нет, значит, захирел. История России тёмная, изолганная, да и мы ленивы до неё. Кругом озёра и болота. В городе действует единственная деревянная церковь. К ней протоптана тропинка. Дверь приоткрыта, в щели полусвет, мельканье фигур. Запах ладана. Очень симпатичный молодой батюшка. Мягкая тёплая улыбка. Обходим все местные храмы, фотографируем, радуемся хорошей погоде и наслаждаемся свежестью впечатлений.

Гуляем по чистым пустынным улочкам. Мостовые, действительно, скрипят, как в песне у Городницкого. Много домиков с резными раскрашенными наличниками на окнах. Кукольный городок. За заборами цветные палисадники и развешенное на веревках бельё. Га-га-га — важно прошли гуси. Собака за забором с лаем мечется по цепи. Спускаемся к реке. Небольшая пристань, деревянный помост. Бабы стирают белье. В прибрежных кустах валяется старая мебель. В северной традиции — выносить накопившийся за зиму мусор на берег. И весной, когда река после зимы разливается, она уносит этот мусор с собой по течению. Чуть ниже, вдоль реки, маленький городской парк, уткнувшаяся носом в землю карусель с облупившимися лошадками, и торговый ряд в одну длинную широкую скамью, на которой выложены пучки зелени, серебрится свежевыловленная рыба и отдельно, кучкой, вязаные шерстяные носки и кружевные салфетки. По воскресным дням здесь толкучка, базар. Изумительно чистый воздух.

В первую ночь мы уютно спали на лавке под столом рядом с качелями. Очень романтично. Ночь была тёплой и звёздной. Луна, как огромный воздушный шар, висела над рекой. А мы были персонажами волшебной сказки. Разбудили комары. В 6 утра пришли бабушки торговать зеленью, и мы, умывшись из колонки, продолжили изучать местные достопримечательности. За высокими заборами течёт размеренная чужая жизнь. Вывески на лабазах и названия улиц нарисованы от руки. По крайней мере, в памяти остались незатейливые надписи. «Ткани, лоскут», «Все продукты», «Наш клуб». «Художественная мастерская» — входим. Две крошечные комнатки. На длинных полках бесчисленные глиняные раскрашенные фигурки — лошадки, петушки, русалки, девы с длинной косой и крыльями и ещё какие-то мифологические животные. Много свистулек. Очень уютно, нарядно, празднично. Благодарим хозяина-художника, он благодарит нас за покупку и аккуратно заворачивает крошки-фигурки в толстую бумагу. (Полосатая лошадка и дева с отбитыми по дороге крыльями у меня сохранились до сих пор.) Все так мирно, спокойно, уважительно. Скрипят половицы. На драном стуле, свернувшись, широко зевает кот. Сонное заколдованное царство. Низкое бледное небо. За углом играют на гармошке. Любовь к Северу началась с этого удивительно уютного городка. Неудобство одно — комары.

Репортаж 3. Дорога на Макарий

План наш был прост. Мы собирались ехать со Светой на Соловки в студенческий реставрационный отряд. Дней 10-12 было в запасе. По дороге в Архангельск можно было сделать крюк. Ещё в Москве кто-то нам рассказал о заброшенных деревнях и разрушенном монастыре на таежном озере, в десяти-пятнадцати километрах от Каргополя. Красота, дескать, необыкновенная. Я мысленно представила деревенскую дорогу, избы по сторонам, пасущиеся коровы — короче, пастораль. «Не может быть, чтобы ни одной деревни не осталось. Где-то люди живут. В деревне купим хлеба, молока. Нам много не надо. Подумаешь, десять километров. Ну, пятнадцать. Там спросим. Везде люди. В деревнях кто-то живет. Язык до Киева доведет». Мои аргументы были неоспоримы.

От Няндомы до Каргополя, а там пешком добраться до монастыря. Пустяки.

«Как нам добраться до Макария? Мы хотим пойти пешком». Женщина, у которой мы сняли на ночь комнату, сказала, что Макарий далеко, километров тридцать, если не больше. Прямой дороги нет. Долететь надо до Орлова, а оттуда транспорта нет, да и деревень не осталось. Вокруг болота. До войны была дорога до часовни. Вроде осталась тропа. Это километров пять. Оттуда направо в лес и ещё километров пятнадцать по тайге, никуда не сворачивая. Помнит хутор справа, там кто-то из дальних родственников соседки жил — в грозу убило молнией и свояка её и корову. На Макарии рыбаки летом живут, но вам не дойти — заблудитесь. А чуть дальше хутор на холме. Там муж с женой жили, да он в лес ушел и не вернулся. Пьяницей был. Она заколотила дом, продала скотину и уехала к дочери куда-то на Кен-озеро, ближе к Плесецку. А деревень нет, спросить некого. Если только у рыбаков или охотников. Да где их найдешь? Тайга большая, темная. Змей полно, а комары сожрут. Медведи могут попасться. Эта женщина явно хотела нас отговорить.

Странно, слово «тайга» неприятно резануло. Это слово всегда было связано с Сибирью, а не с европейским севером. Тайга-а. Пробую на зуб. У нас в рюкзаках по спальнику, паре резиновых сапог, батон колбасы и буханка черного хлеба. И желание дойти до Макария. Но этого мало. Ещё есть карта Архангельской области 39-го года. Ночь думали, а потом решили попробовать. Не получится — как-нибудь вернёмся. Русская надежда на авось.

Наутро попрощались с хозяйкой, сфотографировались у крыльца её дома. Налили бутылку воды. Она нас перекрестила. Через огромное озеро Лача перелетели в Орлово. Под нами тёмно-синяя вода, над нами ослепительно-голубое небо. Какой-то рыбак перевозит нас на моторке через плавни к берегу и ставит на тропу. Тропа вьётся по полю и исчезает в подлеске. К счастью, она одна. Эта тропа для охотников и рыбаков. На поле пасутся коровы. Пастуха не видно. «Идите километров пять, справа хутор, заброшенная деревня, ещё заколоченный хутор, держитесь на часовню, от неё пройдете с километр и направо в лес. И, не сворачивая, на Макарий. По лесу километров двенадцать-пятнад-цать», — напутствует он нас и разворачивает лодку.

Мы остаемся вдвоем. Страшновато. Слава Богу, лукаво светит солнышко. Идём по плотной тропинке. Опьяняющий запах трав. Пенье птиц оглушает. Стрижи буквально выстреливают из-под ног. Комары наливаются нашей кровью. Мажемся вонючим репеллентом. А душа поёт. Иногда, метрах в двадцати от тропы, среди бурьяна, попадаются кучи полусгнивших брёвен — смотрятся они уродливо и тягостно, если бы не кусты лечебной ромашки и цветущий нежно-розовым иван-чай. Это всё, что осталось от здешней жизни. Идём дальше. Высокий бурьян, разбитый фасад с остатками кирпича и побелки, дышащий около тропы муравейник. Наверное, это деревня, где мы собирались купить хлеба и молока. Навстречу бодрым шагом идёт человек. За плечами у него здоровый мешок. Лицо знакомое.

— Здравствуйте, здравствуйте. Я тоже из Москвы. Куда путь держим?

— На Макарий. А пока к часовне.

— На Макарий не пошёл — времени мало. А в часовне делать нечего. Там все разграблено. Как будто орда прошлась. Я, так сказать, добрал.

— Зачем это Вам?

– Северную коллекцию собираю. Всё равно здесь всё погибнет. Жизнь ушла из этих мест. Видите, сплошное кладбище. А так, хоть что-то останется. Лицо знакомо? Да, я тоже из МГУ, с философского. Ну, прощайте, не заблудитесь. Красота-то какая вокруг.

Мы идём дальше, рассуждаем про чудовищное мародерство (через десятки лет мне рассказывали про Илью Глазунова со товарищи, которые с севера вагонами вывозили иконы и продавали их на Запад — сколачивали коллекции и первоначальный капитал. Этим грешили многие, так называемые теперь, русские патриоты. В 96-м году, одна моя знакомая искусствоведша, в центре Парижа, в четырёхэтажном доме «нового русского», близкого друга И.Г., чуть в обморок не упала, увидев тонны старинных икон и изделий декоративно-прикладного искусства. Конечно, если подумать, многое из этих красот пропало бы, особенно в России, где и хранить негде, а в запасниках гниют великие произведения. А так, хоть что-то сохранится).

Заброшенный хутор справа. Налево от тропы, метрах в пятидесяти, озеро. На берегу сушится лодка, старик-рыбак возится с сетью, горит маленький костёр. На рогатках, на железке, коптится рыбка. Над костром висит котелок, кипит вода. Подходим, здороваемся. Рыбак угощает нас рыбкой. Мы его — московской копчёной колбасой. Он говорит, что до часовни ещё километра три, а до Макария сегодня не дойти, да и болота там — не присесть, не прилечь. Какая-то получается резиновая дорога. Солнце уже высоко. Мы с тупой решимостью ползём дальше. Благо север, светлые ночи. Входим в полуразрушенную избу. Полное разорение. Странно, что пол сухой. Осколки стекла, туча пыли, разбитый деревянный ткацкий станок, на полу валяются красиво вырезанные веретена. Ветерок из окна покачивает детскую люльку. Она тихо поскрипывает. Углы в клочьях паутины. Обрывки обоев. Печаль гонит нас дальше.

На горизонте возникает мираж — часовня. Трава по пояс, слева озеро. Шорох и песня трав. Кажется, что птицы стараются перекричать друг друга. Вблизи деревянная часовня производит тяжёлое впечатление. Северное деревянное зодчество! Местами на куполе сорван осиновый лемех. Доски, которыми когда-то были забиты двери и окна, вырваны. Отбитая топором дверь валяется в бурьяне. Действительно, Мамай прошёлся. С дырявого потолка свешивается паутина. Над головой шуршат летучие мыши. Солнце в проломанные окна подсвечивает кучки засохшего говна. Жуть. Изнасилованная красота.

Ещё километр, два — и должен быть поворот направо, в лес. Ну, что? Вперед!

Репортаж 4. Крюк

Идём по тайге. Очень высокие ели и корабельные сосны. Редкие берёзы. Кое-где кочки с черникой и недозревшей брусникой. Кустики морошки и костяники. Высокие папоротники и хвощи. Конечно, наклоняемся — разве можно городскому жителю пройти мимо. Солнце просвечивает сквозь кроны. В воздухе рассеяна золотистая пыль. Оранжевая кора сосен, запах смолы, мха и лесной сырости. Таинственный полусвет. Хор лягушек и уханье филина. Пот и звери-комары. Тропа местами неплотная и часто вырождается, скрывается в траве. Палкой раздвигаем траву. Опять тропа появилась, но какая-то тоненькая. Явно по ней давно никто не ходил. Паники ещё нет, но неприятные мысли появились. Друг от друга их скрываем. Идём два часа, а впечатление, что ушли недалеко. Компаса у нас нет, надо возвращаться. Горе-путешественники. Под ногами хлюпает. Трава сомкнулась, все деревья одинаковы. Над головой ухает филин или выпь. Уже всё равно — бежать. Нить Ариадны потеряна. Идём торопливо назад, сердце противно колотится. Самые крупные ягоды на кочках не радуют. Почти бежим. Лес тёмный и враждебный. День клонится к вечеру, солнце за спиной, ниже крон. Господи, помоги! Вдали небольшой просвет. Устремляемся к нему. Он ширится. Тропа уже плотная. Птицы поют радостнее. Выходим на поляну-развилку, с которой уходили в лес. То есть, сделали большой крюк. Фиаско. Но как здесь радостно светло, как пахнет трава, как гудят ноги. Мы вернулись в свой понятный мир.

Чуть в стороне два парня натягивают палатку. Третий — разводит костёр.

— Здравствуйте, здравствуйте. А вы откуда такие?

Свои, туристы. Уф! Присаживаемся к костру, достаём хлеб, колбасу и карту. Рассказываем о своём злоключении. Уже посмеиваемся над собой, уже не так страшно. Ребята смотрят на нас с недоумением.

— Вам здорово повезло. В этих местах заблудиться — раз плюнуть. И костей не найдешь. А вы? — дуракам везёт.

Карту рассматривают с интересом: «А деревень таких уже никто не помнит. И про Макарий я слышал, — говорит Лёня, старший из ребят, — но никогда не забредал. А в этих местах был — у меня здесь дальние родственники».

— Вы куда? — спрашиваем.

–Мы возвращаемся. Отпуск, к сожалению, заканчивается. Несколько дней осталось.

Лёнечка — из Ульяновска, а Коля и Володя — из Москвы. Лёнечка — высокий, сухощавый, некрасивый, но очень обаятельный. Коля — красивый блондин, накачанный (как сейчас говорят — качок), с хорошим добрым лицом и белозубой улыбкой. Володя попроще — невысокий, крепко сбитый, заводской парнишка. Они только демобилизовались. Все трое очень дружелюбны. Сварили картошки. Лёня-командир разлил по кружкам водки, открыл банку консервов, мы на общий стол могли предложить всё ту же колбасу. Выпили за встречу, за отпуск. И уже все казались друг другу старыми добрыми знакомыми, и разговоры текли легко и весело. День оказался бесконечным. Вечер был тихий, тёплый. А потом нас разморило и потянуло в сон.

— Будете ночевать в палатке! — приказал Лёнечка.

– Нет, мы здесь рядом — у нас спальники. А утром уйдем.

— А куда пойдете утром?

— На Макарий! — решительно сказала Света.

— Во дают! Сумасшедшие девки! Ладно, спать, — скомандовал Лёнечка. — А мы поспим у палатки. Будем вас охранять.

Теперь мы уже беспрекословно залезли в палатку и мгновенно уснули.

Репортаж 5. Макарий

Как всегда разбудили комары. Солнце уже стояло высоко. Нежно-голубое небо сияло радостью, птицы обучали птенцов летать, крик стоял, как на птичьем базаре. Ребята сидели у костра, как будто и не ложились. В котелке булькала вода.

— Ну, и сони. Вам же на Макарий, — улыбнулся Лёнечка, — А путь не близкий. Мы карту изучили. Садитесь, завтракайте, чем Бог послал. Мы с мужиками решили пойти с вами. Без нас — пропадете.

— Здорово, — защебетали мы.

Собрались быстро, затоптали костёр, собрали рюкзаки, двинулись в путь. Шли легко, спокойно, полностью положившись на наших спутников — у них была карта, компас и мозги. Где же мы могли вчера сбиться с пути? В лесу много обманок. Даже местные блуждают и теряются. Но всё равно — обидно. Много позже, Света призналась, что надеялась на меня, так как три сосны для неё уже перебор. А на что надеялась я? На своё легкомыслие и самоуверенность. Даже у Винни-Пуха в голове были опилки, а у меня только ветер. Нам так повезло с ребятами. Если бы не они, мы бы не дошли, заблудились и умерли от страха. Теперь уж мы дойдем до этого мифического Макария. Лес жил своей таинственной жизнью. Болтали деревья, ручьи, травы. Резкие голоса неизвестных птиц пугали. Где-то тяжело плескалась вода. Изредка с треском падали ветки, трещал сухостой. Странные угрюмые вздохи, почмокивания, поухивания, повизгивания настораживали. Тайга-а. Берендеев лес. За все эти долгие часы похода нам не встретилось ни одной сухой поляны, ни одного косогора, где можно было бы присесть. Гнилые брёвна, остатки гати, которую когда-то прокладывали здесь монахи. Несколько раз ребята переносили нас через ручьи, в которых можно было провалиться и промокнуть до нитки. Наш марафон длился четырнадцать часов и казался бесконечным. Лёнечка успокаивал — ещё немного. Тропа кончилась неожиданно. Мы подняли головы — до этого шли, глядя под ноги, чтобы не провалиться. Мы стояли на высоком берегу огромного озера. Навстречу нам с противоположного берега выплывал огромный белоснежный лебедь. Он сверкал под лучами восходящего солнца так, что глазам было больно — сказывался многочасовой переход по тёмному лесу. Эта фантастическая картина стоит у меня перед глазами до сих пор. Мы пошли по тропе, огибающей озеро справа. Постепенно стал вырисовываться узкий, небольшой полуостров, на котором белел древний монастырь. Это и был Макарий. Святой Макарий. По мере приближения к полуострову лебедь дряхлел и все ниже опускал гордую голову. Вблизи кирпичный монастырь смотрелся ужасно, как подбитая браконьером птица, перемазанная кровью. Сквозь дырявый купол собора светило голубое небо, со стены на нас гневно смотрел расписанный местным художником огромный Спас-Вседержитель. Летучие мыши раскачивались на шторах паутин.

По берегу полуострова стояли старые избы, в которых летом жили рыбаки. Проблем с жильём здесь не было. Несколько перевернутых лодок сушили мокрые днища, уцепившись длинными цепями за валуны. Мы расположились в одной из изб. Печь-лежанка, заплаканные стёкла маленьких окошек, длинный деревянный стол и множество пучков сухих трав, развешенных на веревках. Довольно чисто. Ни в часовне, ни в монастыре остановиться было бы нельзя. В этом раю мы прожили два дня. Купались, плавали на лодочке, сидели у костра. Ребята ухаживали за нами. Мы им платили улыбками и солнечным настроением. Нам казалось, что эта неожиданная «прогулка» и им очень нравилась.

На третий день мы с сожалением покидали Макарий. У ребят времени было в обрез. Плотная тропа шла на Поржинское, посёлок на Кен-озере, недалеко от Плесецка. По-видимому, рыбаки и охотники ходят на Макарий именно этим путём. Лес был гораздо светлее, небольшие сверкающие на солнце озёра, играющая рыба, берёзовые рощи, кочки с ягодами, радостный щебет птиц. Тайга оставалась справа. За спиной выросли крылья. В Поржинском сели на маленький, переполненный местными колхозниками, пароходик и поплыли по Кен-озеру. С погодой по-прежнему везло. Синяя вода, синее небо, песчаные небольшие острова с высокими корабельными соснами и белым песком. Гаити с Таити отдыхают. На некоторых островках стояли палатки туристов. Э-эх! Не помню, в каком поселке нам надо было расставаться с мальчиками. Мы со Светой ехали в Плесецк — поезд должен был увезти нас в Архангельск, у ребят были свои планы. В ожидании автобуса, мы сидели на остановке и грустили. Мы привязались друг к другу, нам вместе было хорошо. Сели под какой-то пыльный забор, выпили на прощание, расцеловались. Как будто жизнь вместе прожили. Подошёл автобус. Ребята помогли нам загрузиться. Прощальные улыбки, воздушные поцелуи. Путешествие продолжается, господа присяжные заседатели.

Репортаж 6. Плесецк

В автобусе было тесно, душно. После прозрачной чистоты Макария этот воздух пропах бензином, человеческим потом и мешками. Рядом со мной на сиденье оказался мужичок в куцем пиджачке и грязной кепке.

— Ну что, компанию составишь? — осклабившись гнилыми зубами, спросил он и достал из кармана пиджака бутылку, выдернув предварительно из горлышка пробку.

— А почему так грубо? Я не пью.

— Не заливай, видел я, — он кивнул головой в сторону уплывшей остановки, — с мужиками пила и курила. Ты и вон та, — он неодобрительно показал на Свету, которая устроилась на заднем сиденье.

— Это наши друзья. И мы пришли из Макария.

— Ладно, — вдруг успокоился он и глотнул из бутылки. — Девчонки вы симпатичные.

Света, между тем, посматривала на меня и загадочно улыбалась. Позже она рассказала, что местный паренёк, сидевший рядом с ней, предложил ей поехать к нему в лесничество, где он жил с матерью, и выйти за него замуж. Света в то время серьезно подумывала уехать в лес, в какой-нибудь заповедник и жить там. Так что, её разговор с пареньком был более содержательным, чем у меня. Тем не менее, эти люди помогли нам сесть в общий вагон поезда, идущего в Архангельск. Мест не было, мы залезли на третьи полки, друг против друга, и утонули в толстом слое пыли. Прощай, Макарий!

Репортаж 7. Соловки

Пока ждали теплоход до Соловков, прошлись по Архангельску. Серый скучный город. Наверное, это не так, но впечатление осталось таким. Запах моря, бензина и дерева. Много моряков и много пьяных. В местном неухоженном парке бродят толпы цыган с детьми и пристают к случайным прохожим. Само слово Архангельск радостное, как хвост рыжего петуха. А впечатление унылое. На фоне чистой северной акварели — однообразные бетонные хрущобы. Отвратительно.

На теплоходе плыть восемнадцать часов по Белому морю до Соловков. Встретили друзей, которые поставили палатку на палубе. (Это самые дешёвые билеты — как в общем вагоне поезда). Устроились с ними. Хорошо плыть, когда не штормит. Нам по-прежнему везло. Белые барашки волн, свинцовый цвет воды. Оглушительно кричат белые чайки. Прохладно.

Соловки возникают из тумана. Кремль-монастырь — издали белый, огромный. Возникает на горизонте, как град Китеж. Многотонные серые мшистые валуны — стены кремля. Вместо древних крестов на куполах металлические каркасы звёзд, а вместо закомаров вырублены большие квадратные окна. Зрелище жуткое. Лицом к морю под одной из стен прижилась военно-морская база. Морячки за бутылку спирта продадут любое обмундирование. Мы разжились северными тельняшками плотной вязки, теплыми, как шуба, с сургучной печатью по низу. Прослужили они нам лет сорок. И не только нам, но и нашим мужьям — в походах. И даже моей свекрови, которая мою тельняшку донашивала.

Устроились в келье монастыря в кремле. Рядом с нами в соседней келье жил Коля Варакин — тогдашний директор Соловецкого музея, молодой историк из Архангельска. В его келье до потолка лежали груды рукописей соловецкого Гулага и канистры со спиртом. До 29-го года зэкам разрешалось издавать свой журнал, работать на биостанции, исследовать и описывать архипелаг. Какая-никакая наука. В журнал писали зэки. На обложке каждого номера была нарисована рука с горящим факелом. Внизу, на месте колонтитула, было от руки написано — СЛОН — аббревиатура Соловецкого Лагеря Особого Назначения.

Мы каждый день ходили разными маршрутами по Большому острову или уплывали на катере на другие острова архипелага. Катались на лодке по старинным каналам (их строили когда-то монахи), раздвигали вёслами падающие полусгнившие деревья, глядя на осклизлые и таинственные берега. Прислушивались к звукам сумеречного леса и редким голосам птиц. В этом покое было много тревожного, непонятного и завораживающего.

Страшное впечатление производили тюрьмы в многочисленных скитах и полуразрушенных храмах, железные ржавые решетки на окнах и колючая тюремная проволока, свернутая в гигантские шары, в лесах. Глубоко в лес мы не ходили — лес уже не казался таким безопасным, да и комары не давали продохнуть. По вечерам, спасаясь от них, мы собирались в келье, пили разведённый спирт и закусывали белым, необыкновенно вкусным пористым хлебом, который пекли только в кремле по старинным монастырским рецептам. Просматривали пожелтевшие, часто полуистлевшие документы, журналы, газеты, а Коля рассказывал такие ужасы, что волосы на голове шевелились. Тогда информации было немного. А Солженицын ещё только писал свой «Архипелаг». Ночи были светлые, и мы почти не спали. Если на Большом острове следы Гулага уже не так бросались в глаза, то на Анзере ничего не успели убрать, спрятать, а стены камер ещё были испещрены кровавыми надписями, прощаниями и письмами домой. Нечеловеческая жизнь людей на фоне изумительно красивой природы. Сейчас многое известно, о многом написано. И не хочется щекотать себе лишний раз нервы и сосать валидол. Сорок лет назад это был шок и страшная душевная боль. На всём была человеческая кровь и человеческая мука. Чего стоят рассказы о том, как заключенных вывозили в Белое море в порядке наказания. Семь градусов тепла — температура воды и ледяной ветер. Сведения об этих зверствах составляли гостайну, а немногие знавшие — запечатывали себе рты. Горький с командой литераторов приезжал сюда на пароходе посмотреть, как перевоспитывают классового врага. Гражданин начальник с улыбочкой показывал — вот библиотека, столовая, клуб, спектакли, актёры питерские, самые лучшие, художники известные, диспуты — всем бы такие — живи и радуйся. Осталась легенда о мальчике, который прорвался к Горькому и рассказал о местных ужасах. После отъезда великих писателей мальчика расстреляли.

Россия — несчастная страна, приспособившаяся к Злу настолько, что подозрительность, зависть и холуйство стали её отличительными чертами. Кровь и власть развязывали самые низменные инстинкты, и через десятки лет выжившие палачи рассказывали об этой работе так же спокойно, как о работе на своем огороде. Мне рассказывал бывший охранник, беззубый старик, сидевший у подъезда своего дома, бывшего барака, и гладивший огромную лохматую овчарку, такую же страшную жительницу Соловецкого поселка. «Разных людей привозили. Это была наша работа. За неё платили. А изверги — они везде есть. И совесть моя чиста. Здесь климат суровый, люди суровые и начальство слушаться надо. Приказано ликвидировать — значит за дело. Мы люди маленькие. И думать — не наше дело. Начальству виднее».

Сэр Умберто

Лет через двадцать я три недели прожила с дочкой в этом же бараке у знакомых. Это была пара — питерская девочка Таня, окончившая биологический факультет Ленинградского университета, и местный морячок Саша. У них были две маленькие дочки и собака. Крупный породистый черный эрдельтерьер с королевской родословной. Таня показывала мне длинный свиток с гербовой печатью. Танин отец — крупный питерский архитектор, привез щенка из Англии. Звали его многословно — Умберто, Александер Уильям, Роджер и т.д. Местные жители звали его просто Умберто, а домашние — сэр Умберто. Сильный, красивый пес с умными черными глазами. Порода чувствовалась сразу. По утрам в кухне около плиты для него вскрывалась консервная банка с рыбой или тушёнкой, которую он вылизывал до блеска, а потом лапой загонял банку в угол, где стояло мусорное ведро. Затем подходил к окну, выглядывал в него и направлялся к входной двери. Толкал её носом и выходил на крыльцо. Перед крыльцом его всегда ожидала многочисленная собачья свита — разнокалиберная длинношёрстная соловецкая шушера. Потомки верных Русланов. Свита расступалась перед сэром Умберто, он важно проходил сквозь её ряды, как князь перед своей дружиной, а потом, взмахнув коротким сильным обрубком хвоста, срывался с места и мчался по дороге вниз, как конь. Вся стая с визгом и лаем устремлялась вслед, но никто не вырывался вперёд. Только вслед, только за ним. Не дай Бог, если кто-то попадался по дороге — сметут враз. Умберто не лаял никогда. Собаки ему подчинялись беспрекословно. При этом вся гоп-компания жила свободно и радостно. Весь день они с лаем носились по острову, отдыхали в высоких травах на берегу Святого озера или мчались к морю, резко останавливаясь перед набегающими волнами и распугивая гуляющих по камням чаек. Чайки недовольно кричали и взмывали вверх, перелетая на несколько метров в сторону. К вечеру сэр Умберто с дружками возвращался домой, поднимался на крыльцо, на секунду оглядывался и, помогая себе носом и лапой, открывал дверь в квартиру. Только после этого его банда разбегалась по своим домам. Умберто подходил к окну кухни, запрыгивал на высокую табуретку и замирал, напряженно вглядываясь в даль, на широкую песчаную дорогу, по которой возвращались с работы его хозяева. В нервном ожидании он водил влажным носом по стеклу окна и вздыхал. Эта часть стекла всегда была серой и чуть слизистой, как бы Таня ни мыла его. Стоило ему увидеть своих хозяев, он спрыгивал с табурета, подбегал к входной двери и напружинивался в ожидании. В таких случаях хвост его работал как пропеллер. Когда все садились ужинать, Умберто аккуратно впрыгивал на свой табурет и терпеливо ждал еды. Свой кусок он получал первым. К гостям относился снисходительно, но сюсюкать не позволял. Если что-то не нравилось, поднимался и уходил. Достоинства ему было не занимать. Порода. Кстати, в грязно-белом вихре его боевых товарищей уже мелькали чёрные вкрапления соловецко-британских Умбертиков.

Репортаж 8. Возвращение

Возвращались мы с Соловков до Кеми на небольшом пароходе «Лермонтов». День был прохладный, изредка накрапывал дождь. На пристани в Кеми гудела толпа отпускников — прошёл слух, что пароход обратно на Соловки не поедет, а проедет мимо. На его борту был именитый пассажир — писатель Леонид Леонов, который возвращался с Соловков и захотел проехать на пароходе куда-то подальше. У людей сгорали отпускные дни, и они пытались дозвониться с жалобами до райкома партии. В автобусе, идущем от пристани до железнодорожной станции Кемь, не было, кроме нас, ни одного трезвого. Даже водитель был подшофе. Автобус ехал, вихляя из стороны в сторону, и периодически выплевывал из дверей пьяных пассажиров на остановки, оформленные кучами утрамбованных свежих опилок. Кемь — город деревообрабатывающей промышленности. Из дерева строят дома, гонят спирт, который потом пьют. Так и согреваются долгими зимами. Рядом с нами сидела пьяная бабка с пьяным маленьким внуком. Они очень спокойно разговаривали друг с другом. Лексика была нецензурной и понять, о чём они говорят, было невозможно. На своей остановке они вывалились в лужу, взявшись за руки, как вываливаются из люка самолета парашютисты в бездонном небе. Доехав до вокзала, водитель забыл открыть дверь, и мы стали ему кричать. Он не реагировал — задремал — видно, укачало.

Через год, возвращаясь с севера после похода на байдарках, мы с приятелями решили заехать на пару дней на Соловки. Благо ехали поездом через Кемь. История повторялась. Приехали на пристань. У причала покачивался «Лермонтов». Команды на борту не было. Толпа возбуждённых отпускников разбила палатки на деревянной пристани. Вдоль помостов блестели лужи и пылились чахлые кустики. Кто-то бегал звонить в райком, в Москву, кто-то кипятил воду на «Шмелях», жарил рыбу, кто-то обустраивался до утра. Следующие поезда доставляли новые партии отпускников. Белые ночи, розовый закат, тучи комаров. Пронёсся слух, что команду нашли в непотребном виде в каком-то кабаке — команда отмечала получение зарплаты. Через пару часов подъехал старенький автобус. Из него выпал капитан — крошечный, метр с кепкой — человечек, босиком, в подштанниках на подтяжках и бескозырке, сдвинутой набок. Два матроса в грязных майках и трусах и юнга в рваной тельняшке подняли своего командира, взяли под руки и поволокли к пароходу сквозь строй негодующих людей. Самосуд висел в воздухе — народ готов был разорвать мини-капитана в клочья. Юнга объявил, что «Лермонтов» отчалит рано утром. И, действительно, утром команда была как стёклышко. Пароход утрамбовали пассажирами сверх меры. Но забрать всех желающих всё равно не удалось. Как всегда, пробились те, у кого сильнее и шире локти. Море неприятно штормило. Пароход болтался между свинцовым небом и свинцовым морем. Несколько таких часов казались вечностью.

И в третий, последний раз, мы долетели до Соловков на небольшом самолёте из Архангельска. Три недели счастливо гостили у Тани с Сашей, а потом Саша довёз нас до Кеми на маленьком катере. Море штормило. На берегу нас провожали Таня и сэр Умберто со своей вольной дружиной. Пристани в Кеми уже не было, а «Лермонтов» к тому времени сгорел. Ах, море Белое…