Напечатано на Портале: Лауреаты премии имени Марка Азова 2013. Дайджест

Loading

От редакции: Лауреатами премии «За заслуги» имени Марка Азова за 2013 год стали шесть авторов Портала.

Напечатано на Портале:
Лауреаты премии имени Марка Азова 2013

Дайджест

Лауреатами премии «За заслуги» имени Марка Азова за 2013 год по единодушному выбору читателей и редакции стали шесть авторов Портала (в алфавитном порядке):

Александр Воронель
Артур Штильман
Ион Деген
Лариса Миллер
Лев Разумовский (посмертно)
Шуламит Шалит

Настоящий дайджест содержит список произведений лауреатов, напечатанных в 2013 году в четырех периодических изданиях Портала — ежемесячных журналах «Заметки по еврейской истории» и «Семь искусств», ежеквартальном альманахе «Еврейская старина» и ежедневной журнал-газете «Мастерская».

Дайджест разбит на 12 разделов по числу месяцев. В заголовке каждого раздела — ссылки на оглавления соответствующих месяцу журнальных номеров. (Выпуски «Старины» ежеквартальные, но приписаны здесь к месяцу публикации. «Мастерская» — хоть и ежедневное издание, но имеет подшивки, т.е. оглавления всего, что публиковалось в ней в течении месяца; потому и называется журнал-газета.) В каждом разделе — список, элементы которого включают: имя и фамилию автора (со ссылкой на авторскую страницу), название публикации (с соответствующей ссылкой), выдержку из текста и (возможно) иллюстрацию из статьи. Элементы в списке раздела упорядочены по именам авторов публикаций.

Январь 2013 — ЗаметкиСемь искусствМастерская:

— Артур ШтильманБольшой театр в Вене. 1971 год

Гастроли были, естественно, главной целью нашего пребывания в Вене. Но нельзя забывать, что мы были советскими людьми, попавшими по счастливой случайности заграницу. Когда мы прилетели из Будапешта и обосновались в студенческом отеле «Академия» на Josefstadtstrasse, то все немедленно пошли гулять в город — наш район находился в полутора-двух километрах от центра. У одного из наших духовиков в советском Посольстве оказался приятель. Вот его и отправилась навестить группа из четырёх-пяти человек. Когда они пришли в Посольство и зашли в помещение, где должен был находиться приятель нашего оркестранта, то там никого не оказалось. Они спросили, что это — перерыв на обед? «Нет», — ответили им. «А где же все?». «За вами ходят по городу! Вас же двести человек привалило, а мы можем дать только пятьдесят!» Это была полезная информация для всех. Те, кто «ходил» за нами были одеты австрийцами и имели опыт в этом деле. Так что болтать даже с приятелем на улице можно было только при отсутствии кого бы то ни было «на хвосте».

Наши коллеги всё же прошлись в Посольство не совсем бесцельно — там в буфете купили водку по очень низкой цене по сравнению с городской (в Будапеште за две недели было, понятно, выпито всё взятое из Москвы, да и того хватило ненадолго…)

Весь наш славный коллектив держал в памяти магические слова: «Мексико плац». Это было местом основного «отоваривания» всего коллектива Большого театра…

— Ион ДегенСияние

Мы ехали сквозь чёрную ночь, из которой свет фар извлекал деревья, кусты, скалы и, как мне показалось, несколько искалеченных бронированных автомобилей. Таксист подтвердил. Да, это еврейские броневички, подбитые арабами. Во время войны за Независимость броневичкам не удалось пробиться в Иерусалим…

Проснулся на рассвете и подошёл к окну. И тут же выскочил на балкон, который был всего лишь широкой лестничной площадкой, примыкавшей к нашей квартире. И замер. Дыхание перехватило от проясняющегося зрелища. Там, вдали на юго-востоке, на скопление домов, в отдельности не различимых на таком расстоянии, пролился неописуемый свет. Не свет. Свечение! Не свечение. Сияние! Я стоял околдованный, ощущая, как этот свет, это сияние по мере светления постепенно стекает с холма и добирается до меня. И окутывает меня, как… Как что? Нет, я не мог сформулировать своих ощущений. Но до чего же хорошо стало мне!

Я позвал жену. Может быть, она объяснит мне, почему в этой, казалось бы, серой, одноцветной неопределённости такая невероятная красота. В отличие от меня, жена профессионал, специалист, архитектор. Она отлично рисует. Жена, точно так же очарованная увиденным, объяснила, что рассвет в горах действительно зрелище обычно очень красивое.

Без этого объяснения знал, как выглядят рассветы в горах. Но это сияние никакого отношения к рассвету в горах не имело. Я видел изумительные рассветы в горах Кавказа и на Карпатах. А уже сейчас могу подтвердить своё возражение тем, что видел рассветы в швейцарских и австрийских Альпах. И на Кордильерах от самой Аризоны до Айдахо и штата Вашингтон. И дальше на север в Канаде, в Британской Колумбии. Я видел рассветы на Гималаях, когда солнце осторожно освещает вершину Джомолунгмы, а затем — вершины соседних восьмитысячников. Да, всё это восторгает, всё это будит потоки, водопады положительных эмоций. Да, очень красива Земля! Краски, освещение, которое вправе назвать иллюминацией. Волшебные немыслимые формы. Да, всё это грандиозно. Но нигде, никогда больше я не видел такого сияния, впервые увиденного в то ноябрьское утро. Нигде больше не видел того сияния, которое обняло северо-западную окраину Иерусалима и оттуда излилось на меня…

— Лев РазумовскийНас время учило. Ноябрь 1943 — май 1945

Вповалку лежим мы в кузове грузовой машины; стонут, кричат вокруг меня раненые. Носилки… Брезентовые палатки фронтового санбата… Рыжая девчонка в белом халате раздевает меня догола, выкидывает окровавленное белье… Выражение лица сосредоточенное и испуганное.

— Господи, какой худой!

Первый операционный стол… Меня разматывают… Адская боль… Темнота…

Большая палатка набита ранеными до отказа. Мы рядами лежим в полутьме, головами к брезенту, ногами к выходу. Кто-то хрипит в углу. Темно.

Тяжелый запах лекарств, крови, пота стоит внутри, хотя брезентовые двери палатки поминутно хлопают, впуская и выпуская санитаров — солдат выздоравливающего батальона.

…Ночь. Нас везут на телеге, запряженной парой рыжих сытых коней. Над нами в темно-синем небе черными силуэтами уплывают ветви придорожных деревьев. По мягкой лесной дороге телега идет плавно, но вот возница сворачивает, и нас начинает дробно трясти. Мы трясемся по настилу из молодых деревьев, уложенных плотно друг к другу, — обычной фронтовой дороге из тех, что протягивают в болотистых местах.

Неделю назад мы сами строили такую дорогу — не по ней ли везут нас сейчас, и каждый толчок телеги отзывается острой болью…

— Терпи, ребята, терпи. Тут недалеко…

Новый санбат. Сон урывками… Свет и тьма… Перевязочная, новые лубки… Литр глюкозы подкожно. Миски с кашей, к которой я не притрагиваюсь…

В новом санбате судна раненым подает молодой санитар, разбитной низкорослый парень.

Я прошу его подать мне судно. Он вдруг осклабливается и говорит:

— Ничаво, яврей, сам слезешь!

И когда я, собрав всего себя, из последних сил сползаю с нар на судно, он стоит рядом и издевается…

Февраль 2013 — ЗаметкиСемь искусствМастерская:

— Артур ШтильманН.В.Подгорный в Большом театре

Во второй половине 50-х годов, самом прекрасном времени молодости в условиях недолгой «оттепели», недалеко от нашего дома жил какой-то молодой иностранец. Из моих знакомых лично его никто не знал, но имя его знали очень многие. Его звали Люсьен. Он был французом. Чем он, собственно, занимался, тоже никто не знал. Знали только, что он сын довольно известного французского корреспондента, также жившего в «Доме Жолтовского», то есть в доме, выстроенном по проекту знаменитого архитектора И.В.Жолтовского на Большой Калужской.

Люсьен был тем, что теперь называется «плейбой», то есть повеса. А знаменит он был лишь потому, что являлся владельцем вероятно самой роскошной тогда частной машины в Москве — американской «Шевроле» выпуска 1956 года. Машина была двухцветной — верх и кабина цвета слоновой кости, а низ и крылья — бирюзово-голубым. Когда он ехал по почти пустынным улицам Москвы, он, естественно, привлекал всеобщее внимание. Говорили, что он женился в Москве на одной из самых красивых женщин (Лилия Бернес-Бодрова теперь рассказала о своей жизни в интервью журналу «Люди» People.ru 29 янв. 2013. Она рассказала, что Люсьен был фотокорреспондентом «Пари-Матч», то есть был партнёром-помощником своего отца, и об обстоятельствах своего ухода от Люсьена к киноактёру Марку Бернесу). Главной фигурой, конечно, был его отец — «специальный корреспондент журнала «Пари-Матч». Просто Люсьен всплыл в памяти в связи с женой его отца. Люсьен, совершенно очевидно, был сыном от первого брака, а нынешняя жена отца была лишь чуть старше Люсьена и работала балериной в кордебалете Большого театра…

— Ион ДегенСтопроцентная вероятность

… Все шло своим чередом. Дунай не очень отличался от Днепра. Правда, в самом городе его очень украшали мосты. Многие улицы Пешта нельзя было отличить от улиц Львова. Даже люди были как люди. А все-таки заграница. Какой-то непонятный вирус, еще не открытый микробиологами, витал в воздухе заграницы. Одних туристов он делал высокомерными, других — подобострастными. И что интереснее всего, отметили супруги Зерновы, туристы из других стран, — а их в Будапеште было немало, — обладали стойким иммунитетом к этому вирусу.

Возможно, что появление в их гостинице туристов из Франции явилось побудительной причиной возникновения идеи, которую доктор Вита Зернова высказала мужу после завтрака.

— Сашенька, почему бы не послать открытку дяде Арману, что мы здесь, а в воскресенье будем в Праге?

— Зачем? — спросил доктор Зернов, прикидывая, сколько стукачей в их группе.

— А вдруг он сумеет приехать в Прагу?

Вита старалась подавить рвущиеся из глубины души эмоции, самой малой вершиной которых была эта фраза, содержавшая мечту и надежду. Она произнесла ее обычным тоном, скажем, таким же, как попросила бы достать из ящика туфли. Но в сердце мужа эта фраза отозвалась жгучей болью…

— Лариса Миллер«Стихи гуськом» Книга XII: декабрь 2012 г. — январь 2013 г.

Всё время забываю вас спросить —
Меня не слишком трудно выносить?
Моих стихов немыслимую груду,
Мою готовность к празднику и чуду,
Стремленье тайну видеть здесь и там
И следовать за нею по пятам,
Её рифмуя днями и ночами
Из года в год с тенями и лучами?
Не отвечайте. Вижу по глазам:
Мои стихи вам нá душу бальзам.
Не затопить бы только вас бальзамом,
Потоком вещих слов о самом-самом.

Март 2013 — ЗаметкиСтаринаСемь искусствМастерская:

— Артур ШтильманГуляя по парку Горького

Но дом №16 был только одной из частей нашей жизни. Другой частью был двор. И какой! Наверное, в Москве не было похожего двора нигде, ни в одном районе города. Прямо за оградой находится большой свободный сектор в виде треугольника, нисходящего своей вершиной в овраг, ведущий в Нескучный сад и дальше вниз — прямо к Москве-реке. Овраг пересекался тремя мостиками, один из которых шёл из двора Президиума Академии наук и дальше дорога вела прямо к официальному входу в Парк.

Этот сектор между бывшим Палеонтологическим музеем и оградой Президиума Академии Наук теперь совершенно неузнаваем — так зарос деревьями и кустарником. Главный, «парадный» вход со стороны Крымского моста, напоминает «Бранденбургские ворота» в Берлине, только гораздо большие по масштабу. Это уже было строительство «хрущёвского времени».

Много раз в послевоенные годы городские власти устанавливали заборы, отделявшие Парк им. Горького и Нескучный сад от наших дворов с целью взимания платы за вход. Естественно, немедленно были организованы «дыры», то есть проходы между прутьями или трубами расширялись до размера, необходимого для «протискивания» взрослого человека. Потом через определённое время вход становился бесплатным. Затем всё повторялось. Это продолжалось десятилетиями…

— Ион ДегенТанк

Немцы отлично знали разницу между никчемно обученными новенькими советскими танкистами, приехавшими на фронт в только сейчас созданных танках, то есть пополнение из маршевых рот, и танкистами, приехавшими из госпиталей после ранения. Эти воевать уже умели. Поэтому немцы стремились не только уничтожить танк, но и экипаж танка. С этой целью против танков появились фугасы — противотанковая мина служила только детонатором для нескольких сот килограммов взрывчатки. Морская мина, в отличие от танковой, и была своеобразным фугасом. Несколько сот килограммов взрывчатки. И детонатор не был её нужен.

Нет слов, чтобы рассказать, какой страх у меня вызывала даже одна мысль о фугасе. Казалось бы, стоит ли думать фронтовику, что его убьёт, пуля весом в 9 граммов, или фугас весом в 200 килограммов? Но, впервые увидев башню тридцатьчетвёрки весом восемь тонн, взрывом фугаса отброшенной на двадцать метров от корпуса танка, я уже не мог отделаться от воспоминаний об этом зрелище, от этого впившегося в меня страха.

Командование, не представлявшее себе, какой я трус, считало меня мудрым тактиком, а мой механик-водитель, вероятно, проклинал меня, когда, по возможности избегая дорог и танкодоступной местности, я приказывал вести машину чёрт знает через какие препятствия. А причиной была не тактическая мудрость, а просто трусость, подлый страх. Фугасы! Конечно, стыдно признаться, но была у меня такая неизлечимая болезнь — фугасофобия.

Бывали у меня и другие страхи. Как-то, проходя мимо подбитого танка, я увидел аккуратную дыру в башне, сбоку от маски пушки. Такую аккуратную и точную, словно её проделали на заводе в башенном цехе. Так. Болванка. Восемьдесят восемь миллиметров. Страх пронзил меня до костей, хотя вокруг была тишина и безопасность. Я отвернулся. Я не хотел, чтобы башенный номер напомнил мне, кто воевал в этом танке. Спасался от воспоминаний…

Апрель 2013 — ЗаметкиСемь искусствМастерская:

— Артур ШтильманГлавные путешествия с Большим театром. Чехословакия и Япония — май-август 1973 года

http://7iskusstv.com/2013/Nomer4/Shtilman1.jpgВесной 1973 года стало известно, что я включён в список оркестра, который должен был в мае с оперой посетить Чехословакию на три недели, после чего по возвращении в Москву и закончив сезон, отправиться в Японию на целых два месяца для участия в выступлениях балета Большого театра и в симфонических концертах. О последних частично уже шла речь в первых главах этих воспоминаний («Дирижёры Большого театра»), но о поездках в целом всё же следует рассказать подробнее, так как они отражали суть самой желанной и даже по-своему престижной части работы театра — заграничных гастролей.

Итак, в мае 1973 года мы отправились в Прагу — первый город нашего тура. Незадолго до отъезда я нашёл в магазине «Иностранная книга» на улице Горького интересный справочник-гид на русском, изданный в Праге. Несмотря на то, что к тому времени прошло пять лет после вторжения советских войск в 1968 году для подавления «Пражской весны», какие-то небольшие всплески свободы ещё давали о себе знать. Так это самым странным образом отразилось в издании и продаже в Москве справочника-путеводителя, в котором подробнейше освещалась… еврейская жизнь в Праге за многие века существования столицы Чешского Королевства. Из путеводителя я узнал, что на территории бывшего средневекового гетто в районе Йозефов находятся шесть синагог, старейшая из которых была построена в 1268 году — «Старонова». По преданию, созданный главным раввином Праги в XVI веке Йеѓудой бен Бецалелем (1520-1609) робот «Голем» до сих пор живёт под сводами крыши «Староновой». Выдающийся знаток религиозной философии, математики, географии, физики был прозван Махаралом по аббревиатуре: «Наш учитель рабби Лёв» — «Морейну Ха Рав Лев», сыгравший огромную роль в жизни пражской общины, неутомимо передавая свои знания ученикам школы…

— Ион ДегенВстреча

Голдстайны, отец и сын, преуспевающие владельцы адвокатской конторы в Нью-Йорке, заняли свиту в гостинице “Форум”. Туристский агент, организовавший поездку, уверял, что нет в Братиславе лучшей гостиницы.

Даниил Голдстайн родился и прожил в этом городе девять лет до того дня осени 1941 года, когда даже небо рыдало, видя, как их семья вынуждена бежать в Будапешт. Сейчас, спустя пятьдесят пять лет, он впервые приехал в родной город.

Даниил умел блестяще излагать логичные построения, завораживая судей и присяжных мягким баритоном. Но никакие усилия не помогли бы ему объяснить, чего вдруг он решил приехать в Братиславу, в которой у него нет ни родных, ни близких, ни даже могил родителей, почему он уговорил Стэнли, тридцатитрехлетнего сына, единственного своего наследника и компаньона, сопровождать его в этой поездке. Не было тому объяснения.

Еще в 1947 году его приемный отец, доктор Голдстайн получил официальное сообщение о том, что родители Даниила погибли в Освенциме. Старшего брата Гавриэля разыскать не удалось, хотя обширные связи доктора Голдстайна предоставляли ему широчайшие возможности…

— Лариса Миллер«Стихи гуськом» Книга XIII: февраль-март 2013 г.

Здесь расстаются навсегда.
Отсюда навсегда уходят
И даже тень свою уводят.
Темна стигийская вода.

А речка здешняя блестит,
И здешний день до ночи светел.
…И чей уход Господь наметил?
О ком душа Его грустит?

— Шуламит Шалит«Рюмочка свежей клубники». О дочери и внучке Эренбурга

Ирина Ильинична, так же, как и её отец, Илья Григорьевич Эренбург, была неотделима от России, разделяя с ней и радости и скорби. Оба они любили и Францию, Париж. Вдыхали парижскую атмосферу легко и непринужденно. «Там я чувствую себя женщиной», — говорила Ирина. Она так хороша на французских фотографиях — в шляпке, в элегантном костюме. Ей дышалось там легко. Собственно, это и была ее родина. Она ведь родилась во Франции.

Личность дочери Эренбурга заинтересовала меня, когда стало известно, что ей не только удалось спасти от КГБ, хранить и сохранить рукопись «Черной книги», но и переправить ее именно в «Яд ва-Шем», в Иерусалим, в Израиль. Спустя годы я познакомилась с приемной дочерью Ирины Ильиничны. Попробую рассказать об обеих женщинах.

В мемуарах Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь» написано: «В конце 1909 года на одном из эмигрантских вечеров я познакомился с Катей, студенткой медицинского факультета первого курса. Влюбился я сразу, начались долгие месяцы психологических анализов, признаний, вспышек ревности».

Май 2013 — ЗаметкиСемь искусствМастерская:

— Александр Воронель“Похвала умеренности”

Нами владеет мечта о чистой жизни. Если мне не удается помыть руки после уборной, я весь день чувствую себя не в своей тарелке. По-видимому, это соответствует какой-то моей подсознательной тяге к “выпрямлению” жизни, приведению ее к общественно приемлемому стандарту “истинной жизни”, в то время как моя скрытая от людей жизнь в уборной остается, наверное, неистинной, пренебрежимой. Как это укоренилось?

…Также и когда на моих глазах вершится очевидная мне несправедливость, я не нахожу себе места и не могу сосредоточиться на работе. И это несмотря на солидный возраст, который учит, что жизнь чистой не бывает, что она грязна и несправедлива по существу. Не так, что в ней порой “случаются” грязь и несправедливость, а фундаментально, как проявление обмена веществ в любом отдельном живом теле и, как взаимная эксплуатация, фактическое неравенство и постыдный паразитизм одних за счет других в любом живом обществе. Обостренное нравственное чувство — скажем, у Льва Толстого — на каждом шагу ставит перед человеком неразрешимую моральную дилемму, препятствуя нормальному, естественно одностороннему течению жизни.

Простейший рецепт против телесного чистоплюйства — тоже изобретенный Львом Толстым — работа на земле. Достаточно огорода — небольшой грядки с редиской и огурцами — чтобы отучить себя чрезмерно принюхиваться. Уровень своей чистоты при этом можно сохранить тот же, но черная жирная грязь, в которой только и растут, очаровательные, поражающие своей исходной, первоначальной чистотой, огурцы, перестает отпугивать своей фундаментальной чужеродностью.

Почти так же достаточно взять на себя полную моральную и материальную ответственность за небольшой рабочий коллектив в 3-5 человек, чтобы навеки отучиться от избыточных позывов к справедливости. Несовместимость людских интересов и их односторонность при обсуждении общего дела становится очевидной, едва только попробуешь пойти им навстречу. Но большинство человечества определяет свою линию поведения еще до всякого осмысленного личного опыта…

— Ион ДегенЯ и чекисты

Роза Сибирякова была на год старше меня. В первый класс, как и положено, она пошла в восемь лет. А меня, семилетнего, перевели в первый класс после двух дней занятий в нулёвке. Все четыре года, в течение которых мы с Розой учились в одном классе, учителя не переставали удивляться тому, что самая красивая девочка в школе, самая толковая, самая воспитанная, да ещё дочь таких родителей, непонятно почему избрала себе другом отъявленного хулигана, просто бандита. Непонятно!

Прошло несколько дней нашего знакомства и дружбы. В тот день сразу после уроков мы пошли к Розе домой. Жила она недалеко от школы на Дворянской улице, самой красивой и самой престижной в пограничном Могилёве-Подольском. На этой улице жили все высокопоставленные чекисты. Розин папа был самым главным из них. У Розиного папы на петлицах ярко-зеленого цвета был один ромб. Комбриг. А на гимнастёрке над левым карманом был привинчен орден Красного знамени. Трудно объяснить вам, что я ощутил, когда кончиком указательного пальца прикоснулся к этому ордену. И погладил его кончиком пальца.

Случилось так, что в день окончания четвёртого класса меня вышвырнули из школы. Репутацией моей в городе мне трудно было похвалиться. Мама увезла меня в Одессу, где я проучился четверть в пятом классе. Затем мы вернулись в Могилёв-Подольский. Меня всё-таки приняли в школу. Уже не в эту. В другую. Розы я не нашёл. Ни в школе. Ни дома. На Дворянской улице Серебряковых уже не было. Комбрига Серебрякова, как выяснилось, арестовали. Враг народа…

Июнь 2013 — ЗаметкиСтаринаСемь искусствМастерская:

— Артур ШтильманМЕТ Опера — дворец музыкальных чудес. Первый полный сезон 1981-82

Линкольн Центр и его центральная часть — здание Метрополитен Оперы начали функционировать в 1966 году. МЕТ Опера открывала свой первый сезон оперой Самуэля Барбера «Антоний и Клеопатра». Одним из шедевров первых сезонов была постановка «Волшебной флейты» Моцарта с декорациями и костюмами Марка Шагала, выполнившего также для МЕТ Оперы две огромных картины, висящие в холле-атриуме — «Звуки музыки» и «Источники музыки». В 2012 году Питер Гелб — новый директор МЕТ — объявил, что эти картины заложены в «Чейз Манхэттен банк» за 37 млн. долларов (при бюджете 291 млн.!). Этот факт говорит об уценённости как руководителей МЕТ, так и взглядов на ценность искусства в процессе новых подходов к финансам и исполнительскому искусству. Но всё это — теперь. Тогда же был настоящий «золотой век»!

Поражающее воображение фойе из белого мрамора с красными коврами на полу лестниц, ведущих вверх в зрительный зал и вниз — в музей МЕТ. По своему дизайну лестница главного фойе напоминала парадную лестницу «Дворца Гарнье» — парижского Театра «Гранд-Опера».

В зрительном зале на почти четыре тысячи мест поразительная акустика. Удивительно, как проектировщикам и строителям удалось создать такое грандиозное и удивительно звучащее чудо! Никакой электронной «помощи» даже для исполнителей за сценой — отовсюду были хорошо слышны голоса и сценические оркестры…

— Ион ДегенЗаключение

…В Израиле для получения диплома специалиста сразу после репатриации мне предстояло подтвердить, что я действительно врач, а не проходимец, не обладатель купленного диплома об окончании медицинского института. Именно такие слухи в ту пору распространялись в Израиле о врачах, приехавших из Советского Союза. Вероятно, это кому-то понадобилось. Беда только в том, что иногда слухи были не без основания. К счастью, только в редчайших случаях.

Для подтверждения следовало после пяти месяцев изучения иврита в ульпане три месяца проработать в больнице. В первые же дни шестого месяца пребывания в Израиле я начал безуспешно преследовать убегающую от меня чиновницу по трудоустройству, не догадываясь о причине её убегания. В ту пору о половом насилии, кажется, ещё не говорили. Во всяком случае, я ещё не слышал о такой мощной сексуальной активности наших мужчин. Наконец, преследование увенчалось успехом. С колоссальным трудом мне удалось уговорить симпатичную чиновницу побеседовать со мной. Явно смущаясь, она осведомилась, согласен ли я работать в больнице не рядом с центром абсорбции, в котором мы жили, а в другом городе. Разумеется, я немедленно согласился.

— Ну, в таком случае, слава Богу! Поезжайте в Кфар-Саву к профессору Комфорти.

— Комфорти израильтянин? — Удивился я. Толстый том «Оперативной ортопедии» профессора Комфорти в Киеве был моей настольной книгой. Первая встреча с профессором Комфорти оказалась более чем сердечной…

— Лариса Миллер«Стихи гуськом» Книга XIV: апрель-май 2013 г.

Все эти маленькие люди
Всегда живут мечтой о чуде,
А чуда нет, а чуда нет,
Но вместо чуда есть балет
Листа, танцующего плавно,
И сей балет идёт исправно
Из года в год осенним днём,
Когда весь мир горит огнём.

— Лев РазумовскийДети блокады

…Мы не знали и не ведали о долгих бессонных ночах, когда родители не спали, прислушиваясь к шуму каждой проезжавшей по улице машины. Мы не знали, что у отца на всякий случай был приготовлен мешок с сухарями и бельем. Мы не знали, что мама дала ему обещание, настолько же самоотверженное, насколько наивное, в случае ареста поехать с ним хоть на край света. Мы ничего этого не знали и продолжали жить своими детскими интересами и повседневными делами.

Я учился в третьем классе, читал газеты, живо сочувствовал республиканцем и, как все, ненавидел Франко. В СССР прибыл пароход с испанскими детьми. Мы воодушевлено пели “Утро красит нежным светом стены древнего кремля”, бегали на “Чапаева” и с восторгом смотрели фильм “Если завтра война”. Нам было совершенно ясно, ясно как дважды два — четыре, что “если враг нападет, мы врага разгромим малой кровью, могучим ударом”. Мы были истовыми патриотами и настоящими пионерами. В своем альбоме для рисования я старательно вырисовывал портреты любимых вождей — Сталина и Ворошилова.

Много лет спустя мама рассказала об одной из бессонных ночей, полной тревоги и ожидания. Ночная машина не проехала, как обычно, мимо, а остановилась у нашего дома. Папа бросился к окну. Машина стояла около парадной. Из нее вышли люди в кожанках. Родители быстро оделись и стали ждать. Прошло томительных два часа. На улице тишина. Машина стояла на прежнем месте. Никто не выходил из дома, никто не входил в дом. Звонок в дверь. Родители переглянулись, и папа повернул ручку замка. На площадке стояли те, в кожанках, Михаил Рогозин и понятые.

— Вы Разумовский? — спросил старший…

— Шуламит ШалитРеалист и мечтатель Йосéф Клаузнер

Корабль «Руслан» причалил к берегу. Своим прибытием он ознаменовал начало Третьей алии в Эрец-Исраэль. С его борта спустилось 658 человек, которые увеличили население еврейского ишува более чем на один процент, имея в виду, что всего евреев в стране проживало не более 55 тысяч. По тому времени событие необыкновенное, а по его последствиям — беспрецедентное, ибо почти каждый из новых репатриантов вписал свое имя, как принято говорить, крупными буквами в хронику строительства страны — в ее историю, литературу и культуру. Заметим, что в историю и в названия улиц вошли не только люди, но и сам корабль! Если вы окажетесь в Яффо на улице Руслан, то сможете объяснить своим друзьям, что названа она именно в честь знаменитого корабля из Одессы, а не по имени героя пушкинской поэмы «Руслан и Людмила». Когда же начинают перечислять именитых пассажиров «Руслана», первым всегда, ввиду значимости фигуры, называют доктора Йосефа Клаузнера.

Родившийся в Литве, учившийся в Германии, работавший в Одессе, он впервые побывал в Эрец-Исраэль в 1912 году. Приобрел маленький участок земли под Иерусалимом и вернулся обратно в Одессу. Так и теплилась в нем годами мечта обрести свой настоящий дом в Иерусалиме, а реальностью она стала только в 1919-м, когда британские власти разрешили беженцам, застрявшим в России из-за Первой мировой войны, вернуться в Эрец-Исраэль. Специально созданный по этому случаю «Комитет беженцев из Эрец-Исраэль для возвращения домой из Одессы» называл себя ивритским словом «Ваад», чтобы его, не приведи Б-г, не спутали с одним из многочисленных, выраставших ежедневно, как грибы после дождя, большевистских комитетов. А когда произносили Ваад, то знали, о чем речь: он был один!

В один из дней Клаузнер узнал, что записывают не только беженцев. Он заторопился домой, чтобы немедленно рассказать об этом жене, и она сразу сказала: «Едем!» Однако желающих вернуться в Эрец-Исраэль или отправиться туда на жительство, как ни странно это звучит сегодня, когда мы представляем себе не современную цветущую страну, а бедный и далеко еще не зеленый и не обжитый край, оказалось так много, что отбор был не просто строгим, а почти суровым. Опасались толкотни, духоты, давки. Насчет включения в списки у четы Клаузнеров проблемы не было, поскольку приезд доктора в пока что, как мы уже отметили, малонаселенную, тем более учеными его уровня, страну считался крупным достижением сионизма. Но тут доктор Клаузнер деликатно заметил о своем намерении приносить на новом месте пользу, а для этого ему нужны его книги. И его огромную библиотеку погрузили без лишних слов…

Июль 2013 — ЗаметкиСемь искусствМастерская:

— Ион ДегенИ ещё голограммы

Красивая супружеская пара. В таких случаях говорят: они созданы друг для друга. Пути знакомств и сочетаний действительно неисповедимы.

Её он в парке впервые увидел, выгуливая свою болонку. Стройная красивая женщина тоже выгуливала собаку — пойнтера. Во второй или в третий день они стали молча раскланиваться…

Однажды утром, ещё не заметив хозяйки, он увидел стремительно мчащегося пойнтера с волочащимся поводком. Кобель нерешительно остановился перед ним. Застыл, словно делая стойку. Не обнаружив препятствий, подошёл к болонке. Они познакомились, обнюхивая друг друга. Но дальнейшие попытки сближения болонка решительно отвергала.

Подошла хозяйка пойнтера, попросила прощения и подобрала поводок. Разговорились. Так началось их общение. Оказалось, что её интеллект и ум не уступают красоте и обаянию. Выгуливание собак превратилось в не назначаемые свидания.

В то утро постоянно огрызающаяся болонка благосклонно приняла ухаживание пойнтера… Хозяин болонки смутился. Но уже через мгновенье остолбенел, услышав:

— Не пора ли нам последовать их примеру?

Придя в себя, он выдохнул:

— Я мечтал об этом с того момента, когда впервые увидел вас.

— Я знаю. Поняла при первой встрече. А позже поняла, что у вас нет решительности моего Рекса. Так что кто-то должен быть инициатором…

Август 2013 — ЗаметкиСемь искусствМастерская:

— Артур ШтильманДжеймс Левайн — музыкальный директор и главный дирижёр Метрополитен оперы

Когда я пришёл в МЕТ в марте 1980 года Левайну было 37 лет, а когда я закончил там свою работу — ему исполнилось 60. Естественно, что за почти четверть века всё претерпевает огромные изменения — сама жизнь, люди, взгляды общества на мораль, политику, искусство. Лишь одно никогда не меняется — время. Оно неуклонно воздействует на всех без исключения людей или, как часто говорят — «биологические часы идут для нас всех» — как самых знаменитых, так и для всего остального рода человеческого. Вполне понятно, что человек, стоящий во главе такого театра, порой сам становится объектом невольного исследования своего психологического и физического состояния со стороны многочисленных коллег — оркестра, хора, солистов, балета и.т.д. В 1980 году, Джеймс Левайн был тем, что называется в Америке «nice» — милым, обаятельным, тактичным. Нельзя сказать, что свои лучшие качества он с годами утерял или они как-то поблекли, но он стал к концу 90-х терять чувство меры времени для «разговорного жанра» — увы, распространённая дирижёрская болезнь! Выше уже отмечалось, что внимание людей во время репетиций имеет ограниченные пределы для концентрации, после чего происходит её естественное «отключение». Если в мои ранние годы работы в МЕТ — 1980-е — он говорил или старался объяснять очень мало, то через десять-двенадцать лет начался этот самый процесс злоупотребления «разговорным жанром». Было ли это связано с возможно уже тогда начавшимся заболеванием — сказать трудно, но по времени это всё же как-то совпало с первыми, переживаемыми дирижёром проблемами со здоровьем.

Нагрузка, которую он нес, была неимоверной. Я помню один день, субботу в середине 80-х, когда мы играли «Парцифаль» Вагнера с 12 до 5 вечера, а с 8-и до 12 — второй спектакль — «Кармен» Бизе. Обе оперы дирижировал Левайн. Разумеется, за такие переработки платили довольно много денег всем — оркестру, хору, обслуживающему персоналу, но как мог выдержать за пультом 9 часов сам дирижёр — было выше моего понимания. Да и не только моего. Практически в течение всего сезона Левайн действительно жил в театре, находясь там с самого утра до позднего вечера: после утренних репетиций с оркестром работал затем днём с певцами, занимаясь индивидуально с молодыми вокалистами, тщательно шлифуя партии их репертуара (сам аккомпанировал им на рояле), затем дирижировал текущими спевками к новым постановкам. Так проходил день, а вечером, как правило, он дирижировал своим спектаклем. Его поразительная работоспособность и любовь к самому процессу работы, неистощимое и доброжелательное терпение в его индивидуальных занятиях с певцами, репетиции с хором и сценой под рояль — то есть ещё в процессе создания спектакля на начальных этапах работы — всё требовало его присутствия, и оно всегда было самым активным и творчески плодотворным…

— Ион ДегенЗапах

Вот сейчас я раскупорил бутылку вина. Из горлышка дохнул такой добрый, такой давно не вспоминаемый запах. Стоп! Какой же давно не вспоминаемый запах? Я ведь часто пью моё любимое вино. Именно это. Смесь Каберне Савиньён, Мерло и Шираз, произведенного в самарийском поселении. Я ведь не впервые откупориваю такую бутылку. Почему же только сейчас этот, безусловно, нередко ощущаемый мною запах так точно, так последовательно включил каждый мой шажок от самого дома до подвала?

Вас удивляет это уменьшительное шажок? Так ведь речь идёт о времени, когда мне было три года и ещё максимум два месяца. Почему с такой точностью я определяю возраст? Случилось это вскоре после смерти отца. Он умер в начале июля. Об этом я узнал, разумеется, уже повзрослев. А я вышел из дома в жаркий летний день. Следовательно, это не могло быть позже конца августа.

… я шёл по раскалённому тротуару вдоль длинного дома, и вдруг почувствовал удивительно приятный запах. Впервые. Запах вырывался на улицу из открытой двери. Как сейчас, из горлышка бутылки. Я вошёл. Уже на очень многих ступеньках каменной лестницы, спускавшейся в глубокий подвал, было так приятно, прохладно. Не было сжигавшего зноя тротуара. Но главное запах! Кроме запаха и прохлады, в подвале был загадочный полумрак. Деревянные бочки очень большие и просто огромные занимали всё длиннющее пространство подвала. А ещё человек. Пожилой. Может быть, даже старый.

Естественно, тогда я ещё не знал, что единственный человек в этом подвале был виноделом. Трудно сказать, когда впервые я услышал слово винодел и понял его значение. Но было очень интересно наблюдать, как этот старый человек воткнул конец толстой резиновой трубки в отверстие огромной большой бочки, что-то выпил из другого конца трубки и мгновенно вставил его в отверстие бочки поменьше. Я смотрел на это, взгромоздившись на табуретку.

— Ты маленький Деген? — Спросил меня пожилой или старик. — Ах, какой человек был твой папа! Нет такого другого человека на свете! Все любили его. Все! Святой был человек! Хочешь немного вина?..

— Лариса Миллер«Стихи гуськом» Книга XIV: июнь-июль 2013 г.

Научи меня простому —
Дома радоваться дому,
Средь полей любить простор,
И тропу, какой ведома
По низинам, в гору, с гор.

Но кого прошу? Ведь каждый,
Может статься, так же страждет.
Что ж прошу я и о чем,
Если ближний мой от жажды
Умирает над ручьем?

— Лев РазумовскийДети блокады

… Когда детдом заполнился детьми, часть из них мы начали готовить к эвакуации. Среди детей были такие слабые, что эвакуировать их было невозможно. Мы решились пойти на отбор. Устроили испытание, возможное в тех условиях: ставили ребенка у стенки комнаты и предлагали пройти до другой стенки. Если ребенок нормально преодолевал это расстояние, мы считали испытание законченным и оставляли его в списках на эвакуацию. Если же он несколько раз падал или вообще не доходил до стенки, мы его оставляли в детдоме, чтобы подправить и подготовить к следующей отправке.

Как-то во время нашего испытания явились две тетки из исполкома. Стали шуметь:

— Как это вы делаете? Так нельзя!

Мы говорим:

— Дайте на каждого ребенка по сопровождающему, вот и будет, как надо!

Разве мы были неправы? Время было такое! Когда нас на Финляндский вокзал привезли, только мы к вагонам — сирена! Бомбежка! А у нас двадцать детей! Мы все бегом в бомбоубежище вместе с ними. Потом вернулись, стали их в вагоны сажать, каждого на руки берешь и подаешь в тамбур, а там перехватывают. А что бы мы делали со слабенькими? Их бы не уберегли и других бы потеряли.

Дети, присланные нам РОНО, иногда умирали прямо в канцелярии во время оформления документов. Так однажды доставили нам девочку, страшно худую. Начали записывать какие-то сведения о ней, а моя Лена говорит:

— Зря пишем, она сейчас умрет.

И эта девочка действительно умерла минут через пятнадцать…

Сентябрь 2013 — СтаринаЗаметкиМастерская:

— Ион ДегенВилла

… Его сосед тоже купил участок в давние времена. Они были товарищами по партии. У обоих на калитках постоянно красовался красный плакат с символом их партии. Сосед тоже постепенно соорудил вполне приличный дом. Конечно, не такую виллу, как у него, но — вполне. Оба сына после шестидневной войны уехали в Америку. Когда-то отец внушал им, что пролетарская солидарность куда важнее каких-то глупых узко национальных интересов. Из этих уроков сыновья усвоили только вторую половину. Пролетарская солидарность их не интересовала. В Америке они надеялись быть не пролетариями. Стать капиталистами в Израиле значительно сложнее, чем в Америке. Законы и система, созданная такими же социалистами, как их отец, препятствовала свободному предпринимательству.

Сосед недавно умер. Сыновья прилетели на похороны. Мать они поместили в дом для престарелых. Шай Гутгарц с некоторым опасением посматривал на людей, приходивших в соседний дом, стараясь определить, кто именно окажется его новым соседом. Само собой разумеется, что не бедняк. Дом стоил примерно миллион долларов.

Как-то утром почтальон, с которым Шай любил перекинуться словом по поводу политических событий, сказал, что он слышал о сделке между сыновьями усопшего соседа и арабом, не то уже купившим дом, не то лишь приценивающимся.

Шай Гутгарц не дослушал окончания фразы и тут же прибежал на соседний участок. Араб? Зачем ему нужен араб? Причем тут араб? Он не желает никаких арабов! Не для того он создавал еврейское государство! Сыновья подтвердили, что они уже получили, как бы это выразиться, условный задаток у араба, очень симпатичного интеллигентного человека, и еще на этой неделе надеются завершить всю волокиту, связанную с продажей дома, чтобы как можно быстрее вернуться в Америку, где бизнес требует их присутствия. Со смертью отца, как понимает уважаемый сосед, жизнь не прекращается.

Уважаемый сосед понимал это. Он только не мог понять, как можно было продать дом арабу.

Сыновья объяснили, что только араб согласился уплатить требуемую ими сумму, а их лично не волнует араб это, или эскимос, или даже инопланетянин. Очень непросто продать дом за такую сумму. Нет, национальность покупателя их не волнует. Отец, как и господин Гутгарц, учил их интернационализму. Забыв иврит, Шай Гутгарц перешел на русский мат…

— Лев РазумовскийДети блокады

Вооруженные носилками и лопатами, мы пришли на скотный двор. Бригадир встретил нас неприветливо, критически оглядел и сказал мне хмуро:

— Ты бы хоть штаны завернул, да и рубашку закатил, ведь весь в дерьме будешь.

Услышав в ответ, что я буду работать аккуратно, он сплюнул под ноги, выматерился и спросил:

— Зачем лопаты взял?

— Навоз копать.

Тяжело вздохнув, он взял в руки вилы.

— Вилы-то держал когда в руках?

— Не приходилось.

— Давай носилки сюда.

Девчонки быстро подставили носилки. Он открыл широкие дощатые двери. Оттуда сильно пахнуло, и девчонки попятились. Не обращая на них внимания, он легко вонзил вилы в коричневую массу, поддел большой пласт и ловко сбросил его на носилки. Второй, такой же заполнил носилки доверху, и я скомандовал девчонкам нести. Бригадир молча сунул мне вилы в руки и, не оборачиваясь, ушел. А я приступил к делу — храбро, с силой воткнул вилы в вонючую массу и… застрял в ней намертво…

— Шуламит Шалит«Как прекрасна ваша шевелюра, сэр!» Вечера с Аббой Ковнером

Абба Ковнер родился на берегу Чёрного моря, в Севастополе, где его семья беженцев из Ковно (Каунас) оказалась в результате Первой мировой войны, но никакого отпечатка южный город в памяти мальчика почему-то не оставил. Восьми лет, в 1926 году, он попадает в Вильно (Вильнюс), который недаром называли Литовским Иерусалимом, ибо еврейская жизнь — культурная, музыкальная, религиозная — била здесь ключом. Закончил ивритскую гимназию «Тарбут». Затем несколько лет изучал пластические искусства, интересно было все — живопись, графика, скульптура, декоративно-прикладное искусство, архитектура. Эти знания пригодятся ему при создании музейных экспозиций, о чем мы расскажем позже. Вступил в виленскую ячейку движения «А-Шомер а-цаир», вскоре стал ее лидером. И тут — Вторая мировая война. Ад гетто, решение о вооруженном сопротивлении, монастырь, возвращение в гетто, командование партизанским отрядом, при выходе из леса — прямо на шоссе — неожиданная короткая встреча с писателем И. Эренбургом.

Участие сначала в организации «А-Бриха» (букв. побег, а по сути — помощь в нелегальной иммиграции в Эрец-Исраэль оставшимся в живых евреям), потом «Накам» («Месть») — известный план Ковнера о возмездии: хотя бы одно поколение немцев должно ответить за гибель 6 миллионов евреев! «Око за око»! Он организовал группу мстителей. Эта «идея» не нашла отклика у лидеров тогдашнего ишува подмандатной Палестины, и здесь не место спорить, вез ли Ковнер во французский порт Тулон яд в двух канистрах или в тюбиках из-под зубной пасты и консервных банках, и как догадался выбросить свой груз в море до ареста британцами…

Октябрь 2013 — ЗаметкиСемь искусствМастерская:

— Артур ШтильманЕщё несколько опер в МЕТ, не премьер, но важных в мировом музыкальном творчестве

Соблазн провести некоторую параллель между постановкой «Хованщины» в МЕТ и «Диалогами кармелиток» Франсиса Пуленка появился сразу же после моей первой встречи с этой всемирной известной оперой (премьера состоялась в 1957 году в театре «Ла скала» в Милане).

Не столько по причине несомненного влияния Мусоргского на это произведение Пуленка, влияние, которое сам композитор всегда подчёркивал, но главным образом из-за духовного родства, лежащего в основе либретто этих опер — победы человеческого духа над страхом смерти, которую несёт власть верующим: католичкам-кармелиткам и русским православным старообрядцам во главе с Досифеем. Несмотря на смерть всех героев, духовная победа остаётся за ними.

К 1983 году «Диалоги кармелиток» обошли все сцены мира (в Большом театре опера, конечно, идти тогда не могла по идеологическим причинам — показа Французской Революции в её истинном свете). Пожалуй, «Диалоги» производили на зрителей более депрессивное воздействие — на эшафот выходила каждая монахиня — зритель был «свидетелем» — казнь сопровождалась жутким звуком падающей гильотины…

— Ион ДегенМассаж

Израиль поразил меня. После горьковского голода и нищеты безграничное изобилие, описать которое способен только Рабле с Золя в тандеме. Предстояли экзамены, чтобы подтвердить диплом и получить разрешение на работу врачом. Алексей сходу отказался от этого. Это тебе не Горьковский медицинский институт. На арапа экзамены не сдашь. Я усиленно учила иврит, готовясь к экзаменам. Все нравилось мне. Но изобилие было не бесплатным. Вот Нина захотела мороженое. Ну, как откажешь ребёнку? Я занималась и стала убирать подъезды, мыла лестницы. А Лёшка целыми днями валялся на диване. За исключением времени, которое стал проводить с этой, как называли деваху, нелегалкой.

Я увидела ёё, толкающую коляску со стариком-инвалидом. Рассказывали, что он чудом выжил в Берген Бельзене. Вот эта девка и приставлена к нему, пусть и нелегалка. Грудастая, с задом, как корма танковоза. Не чета мне, всё ещё такой, словно только что окончила школу, словно и не рожала. Так и отбыл мой законный муж в Россию ровно через год после прилёта в Израиль. С этой с телесами, вынужденной покинуть Израиль.

Воспоминание о Лёшке сейчас вообще не пробуждают никаких эмоций, словно и не было его. Мне и тогда было только обидно, потому что отец вот так бросил четырёхлетнюю дочь. А несколько лет спустя получила письмо с просьбой прислать документ о разводе. Повозилась. Сделала. Послала. Куда денешься? Может грудастая больше подошла ему своей массой. А может быть, ещё восторгами, о которых рассказывали девчонки в их группе. У меня-то ведь не было этих восторгов.

А вот с экзаменом не получилось. Детский садик работал до трёх часов. После этого Нину не на кого было оставить. Денег, заработанных мытьём лестниц, на дополнительный уход за ребёнком не хватало. Тут как раз на Мёртвом море закончили строительство гостиницы. Стали набирать массажистов. От дома около тридцати километров. Условия — лучше не придумаешь. Решила, что для сдачи экзаменов ещё найдётся время. И вот уже четырнадцать лет в этой гостинице. И уже об экзамене думать забыла. Зачем? От добра добра не ищут. И уж, если с детства мечтая стать врачом, об экзаменах думать забыла, то о мужчинах — подавно. Зачем они мне? Правда, отбиваться от них, от кобелей этих, приходится на каждом шагу…

Ноябрь 2013 — ЗаметкиСемь искусствМастерская:

— Артур ШтильманЗаграничные гастроли оркестра и театра. Поездка во Франкфурт. Туры с Мет оперой в Европу и Японию

Нужно отметить, что ещё до этого оркестр Мет Оперы выезжал в свой первый в моё время, но неофициальный тур в Испанию в 1989 году на целый месяц. Этот тур был организован частным импресарио с испанской стороны, а с нашей его возглавил Эйб Маркус, только что ушедший тогда на пенсию с поста «пэрсоннэл менеджера» оркестра, то есть его директора. Маркус предложил всем желающим принять участие в поездке, и многие члены оркестра приняли это предложение.

Для меня это «открытие Испании», хотя и в самое трудное время года из-за жары — с середины июля по середину августа — было событием совершенно невероятным! Мы начали свой тур, приземлившись в Барселоне, с города Сальвадора Дали — Фигереса.

Едва разместившись в отеле, мы с Володей Барановым сразу буквально побежали в «Театр-музей Сальвадора Дали», о котором я знал ещё из японского альбома, купленного в 1973 году в Токио во время гастролей с Большим театром.

Город явно процветал благодаря туристам со всего мира, проявлявшим интерес к творчеству Дали. Музей оказался действительно необычным — он располагается в бывшем небольшом муниципальном театре, сильно повреждённым во время гражданской войны, оставшимся хотя и полуразрушенным, но наполненным совершенно поразительным содержанием — искусством каталонского гения. Музей сочетал в себе большие контрасты: от дешёвой поделки, вроде старого раскрашенного дивана в стиле базарной продукции, до удивительных картин из «камней», нарисованных маслом. Несколько всемирно известных шедевров мастера находились здесь в главном зале, чем-то напоминающим небольшой «тронный зал», включая известную роспись потолка…

— Александр ВоронельALMA MATER

Я приехал из Махачкалы, очаровательной провинциальной столицы Дагестана, населенной 26-ю (по другой версии 32-мя) народами и бывшей до конца 30-х годов местом ссылки. После такого многонационального великолепия Харьков поразил меня своим отчетливо еврейским характером. Лица прохожих, фамилии выдающихся людей и даже названия улиц настойчиво напоминали об этом.

В первый же день в парикмахерской меня заметили: “Молодой человек, наверное, не харьковчанин?” Я ответил, что зато в Харькове жил мой дед. “А какая фамилия у деда?”

Я сказал: “Штраймиш”. Неподдельная радость парикмахера произвела на меня впечатление: “Кто же не знал Штраймиша! Он держал писчебумажный магазин на Екатеринославской… Там еще продавались книги и учебники. Как приятно видеть, что внук такого человека вернулся в родные места!”

Это было и вправду приятно…

В университет меня приняли по блату. Вплоть до самого окончания я каждый день ожидал, что отдел кадров еще опомнится и меня выгонят.

После того как меня последовательно не приняли в университеты Московский, Ленинградский, Киевский, мама позвонила своему харьковскому другу детства проф. Берестецкому, а он позвонил своему другу проф. Ахиезеру, а тот обратился к декану физического факультета проф. Мильнеру. Абрам Соломонович Мильнер без малейшего колебания сказал: “Для сына Фанечки Штраймиш я, конечно, сделаю все возможное!”

Чудо случилось, и это оказалось возможным. Уже через год пределы возможного сузились и Абрама Соломоновича сняли с должности…

— Ион ДегенОбида

Да, на Днепре в конце октября 1943 года он, молодой коммунист, уже понял. Ночью, когда только началась переправа, на одном из плотов рядом с пушчёнкой примостился старший лейтенант Коган. Даже командиры взводов ещё оставались на левом берегу, а командир батареи, вместо того, чтобы отправить подчинённых, сам поспешил на правый берег. Ночь густо прочертили пулемётные трассы. Взлетали и долго не гасли осветительные ракеты. Разрывы мин густо поднимали столбы воды. Лодки, лодочки, плоты вместе с людьми тонули одни за другими. Старший лейтенант Коган не знал, удалось ли кому-нибудь сквозь этот огонь и смерть добраться до правого берега. В первый момент, когда его оглушило, когда сапоги, ставшие свинцовыми, потянули его на дно вслед за орудием, когда адский холод сковал каждую мышцу, он не мог сообразить, куда выбираться. Наконец, увидев, что до левого берега ближе, на пределе сил поплыл и добрался до суши. Старшина содрал с него всё обмундирование. Он не запомнил, кто растирал его спиртом. Но уже перед самым рассветом на плоту с пущёнкой — чудо! — переправился на правый берег. До самого начала наступления с плацдарма два оставшихся орудия его батареи, а затем ещё два, другой батареи, всё, что осталось от дивизиона, командиром которого он был назначен, творили немыслимое. Уже не по секрету, уже вся дивизия официально знала, что старший лейтенант Коган представлен к званию Героя Советского Союза. Уже все представленные к наградам, получили их. А его награда задерживалась. И он уже догадывался, почему. Уже понимал. Так за Днепр он не получил даже самой маленькой медали. Ведь уже был представлен к награде. Как же можно было награждать чем-нибудь другим?

А затем тяжелейшее зимнее наступление. Перед Новым годом дивизия перешла к обороне. В тот страшный день, можно сказать, случилось очередное чудо: снаряд взорвался в нескольких метра впереди его наблюдательного пункта, и ничего. Только снежный ком обрушился и заслепил бинокль, и не дал возможности определить, это «пантера», или только Т-4. Не определил. А во втором взводе на левом фланге дивизиона осталась только одна пушка. Расчёта возле пушки нет. Трёх убитых он увидел. Где остальные? Никого…

Успеть бы к пушке пока танк приблизится не более чем на половину расстояния. Примчался к пушке, задыхаясь. Тут же из ящика достал два бронебойных снаряда, один положил рядом со станиной, а вторым зарядил орудие и сел на место наводчика. Выстрел. Недолёт. Эх, зарядил бы кто-нибудь пушку. Он навёл бы прицел на место, куда попал снаряд, и вторым уже точно поразил бы танк. Но зарядить пришлось ему самому, единственному возле орудия. Тем не менее, хоть запоздал с выстрелом, над башней поднялся дым и сразу — огонь. Впереди слева взорвалась мина. Он не слышал её полёта. Лишь, словно скребки, едва расслышал стук осколков по щиту. После Днепра слух полностью не восстановился. Это очень усложняло жизнь артиллерийского офицера. А главное — сейчас невыносимая боль в пальцах левой руки. Он поднял её, чтобы посмотреть. Но пальцев, которые адски болели, не было. И кисти не было. Только чуть ниже локтя свисали окровавленные ошмётки шинели и гимнастёрки. И часто капала кровь. То ли от кровопотери, то ли от увиденного закружилась голова, и он без сознания упал на снег…

— Лариса Миллер«Стихи гуськом» Книга XIV: август-сентябрь 2013 г.

А у меня всего одна
Картина в рамке побелённой:
Июньский день и сад зелёный
В квадрате моего окна…
И дуба тень. И дома тыл.
Забор. А ниже, где художник
Поставить подпись позабыл, —
Омытый ливнем подорожник.

Декабрь 2013 —СтаринаСемь искусствМастерская

— Артур ШтильманПамяти Миши Центериса

«Как-то мы продержались, но осенью 1944 всё было кончено — гетто закрыто. Меня и всю семью посадили в товарный состав и отправили в Польшу. Потом мы узнали, что это Аушвиц. Меня сразу отвели в другое место, а маму, отца, сестру и бабушку — в другое… Меня снова посадили в товарный вагон со многими из Литвы и некоторыми из нашего Ковно. Нас отправили в Дахау. Там всех поделили на работы. Я бы не выдержал и недели на холоде и голодном пайке, но меня вытащил скрипач из кафе, который знал мою семью в Каунасе. Он был «стоячим скрипачом», то есть руководителем оркестра в одном из лучших кафе до войны, а тут в Дахау, был «капо», то есть старостой. Он меня устроил писарем в маленькую избушку, где я мог в тепле проводить день за писарской работой. Писать и читать я умел, а он меня подкармливал. Как-то один из охранников спросил, кто я такой, и он сказал эсэсовцу, что я «тоже скрипач и играл с ним в кафе до войны». Больше тот вопросов не задавал.

Немцы стали нервничать зимой 1944-45 года. Лагерь и его заводы продолжали работать почти до конца войны. Перед самым концом нас собрали и погнали куда-то толпой. По дороге отставших и пожилых стреляли… Но я держался со своим спасителем вместе. На затолкали в какой-то огромный ангар и дальше я ничего не помнил. Сколько времени мы провели там — не знаю. Мы думали, что немцы туда пустят газ, или подожгут, но навряд ли оставят нас живыми… Кто-то стал меня будить и приводить в себя. Оказалось, что нас уже освободили американцы! Чудо произошло! Настоящее чудо!

Ну, документов ни у кого никаких не было. Мой спаситель скрипач сказал мне, чтобы я никому ничего о нём никогда не рассказывал. Он до войны был женат на немке и у него был сын. Но когда пришли немцы, она с ним развелась, и он оказался в гетто. Он твёрдо решил не возвращаться назад. У него никого не было в Каунасе и в Литве. Он решил остаться на Западе и ехать в Америку. Предлагал и мне присоединиться к нему. Но я хотел встретить своих — маму, отца, сестру, бабушку — свою семью… Попал я потом под Зальцбург в лагерь, где собрались мальчики примерно моего возраста. Там я только и стал говорить по-русски. Мои новые знакомые почти все были со странными наклонностями — они умели хорошо воровать, прятать вещи, да и драться. Я всего этого не умел. Пробыл я там месяца три. Приезжала комиссия международного Красного Креста. Одна американка предложила меня усыновить и привезти в Америку, чтобы я там учился на скрипке, а оттуда попробовать поискать родителей. Но я хотел поскорее приехать в Каунас, думал, что встречу там своих. Надеялся. Наконец нам дали какие-то документы, одели и посадили на поезд в Советский Союз. Добирался я долго. В Каунасе я случайно встретил своего дядю. Он всё войну был в Советской армии, воевал, был ранен. А теперь жил в Каунасе. Он уже знал, что всех моих убили в Освенциме…»

— Артур ШтильманФонд Ричарда Таккера. Некоторые лауреаты этого фонда. Другие выдающиеся американские певцы на сцене МЕТ. Заключение. О чём мечталось, но не сбылось…

Прежде, чем рассказать о нескольких выдающихся американских певцах — лауреатах Премии Фонда Ричарда Таккера, необходимо хотя бы немного коснуться биографии этого величайшего американского оперного певца, завоевавшего мировую славу на сценах театров Милана, Вены, Лондона, Нью-Йорка. Особенно нужно отметить, что его карьера развивалась в годы расцвета таких прославленных теноров, как Марио дель Монако, Джузеппе ди Стефано, Иосси Бёрлинга, Франко Корелли, родственника самого Таккера — Жана Пирса. Ричард Таккер был одним из самых любимых теноров дирижёра Артуро Тосканини.

Рувим (Ривн) Тикер был сыном бессарабских евреев-иммигрантов Самуила и Фани Тикер. Родился в Бруклине 28 августа 1913 года. Ко времени его поступления в школу семья поменяла фамилию на Таккер (Tucker). Музыкальные способности Ричарда были открыты его первым учителем Вайссером в синагоге «Тиферет Исраэль» в нижнем Манхеттене. Небольшого роста, но атлетически сложенный, уже в подростковом возрасте Таккер интересовался как спортом, так и своими певческими занятиями. Благополучно окончив среднюю школу, он начал заниматься канторальным пением и стал довольно часто петь на свадьбах, «бар-мицвах» (празднованиях еврейского совершеннолетия мальчиков в 13 лет) и даже иногда заменял кантора в синагоге в Пассаике в Нью-Джерси. С июня 1943 года занял позицию кантора в синагоге большого престижного Еврейского Центра в Бруклине.

Впрочем, основное время недели он работал продавцом в магазине шелковых тканей на Манхэттене…

— Шуламит ШалитКороль клейзмеров Дэйв Таррас (1897-1989)

Давид родился в семье музыкантов за три года до прихода ХХ века и прожил почти целый век — умер за десять лет до начала века ХХI. «Мой дед был скрипач, — вспоминает он (до конца жизни Дэйв говорил с еврейским акцентом и еврейской интонацией), — да, он был бедный человек, но он был грандиозный бадхен (свадебный скоморох, поэт и музыкант). И мой отец, и братья, и кузены — музыканты. Не все, но большинство из них образованные люди, профессиональные музыканты!

Один из моих братьев работал концертмейстером в филармонии, играл в Ленинграде в симфоническом оркестре. А мой дядя, который скрипач, был одним из величайших музыкантов. Родом мы из Теплика, это на Украине. Потом уже в Терновку перебрались. Так мой дядя играл для самого графа Потоцкого. Вызывает его вельможный граф и говорит: пойди в лес (лес его собственный!), выбери себе поляну и строй себе дом. Где пожелает, значит. И стройматериала, сколько надо, пусть себе возьмёт. Персонально для него играл дядя. И знаете, он таки построил дом, равного которому не было во всём Теплике».

Шутником был Давид или верил, что это правда?

Так или иначе, занятие музыкой было традицией в семье Таррасов на протяжении нескольких поколений, как и в семьях других клезмеров…

Print Friendly, PDF & Email