Александр Левинтов: По Чехии. Окончание

Loading

Предлагаемый читателям травелог — результат нескольких путешествий по Чехии, совершенных автором в разные годы за последние без малого двадцать лет.

По Чехии

Александр Левинтов

Окончание. Читайте начало здесь

Осень в Южной Чехии

пошли осенние костры,
пошли осенние дожди,
печали, горести, мечты,
медовые, лесные сны,
в сиротском небе — журавли,
туманно-пепельные дни,
тревоги, шорохи в ночи,
и грусть последнего «прости»,
пошли последние огни —
и ничего уже не жди…

Промозглое, с дрызлом утро вяло перешло в хмурый дрожкий дождь и дряблый вечер — в полдень мы приехали в Телч в компании симпатичного молодого корейца, журнального переводчика, путешествующего по Европе уже третий месяц по замысловатой траектории, нигде не заказывая заранее гостиницы и транспорт, что значительно дешевле нашего варианта.

На старинной плотине — наш отель в здании, построенном вместе с плотиной, с двухэтажным ресторанчиком. Маленькая комната, скошенные высокие потолки, винтовая лестница ведет еще к одной двуспальной кровати в мансарде. Старый город совсем рядом…

То, что мы увидели за воротной башней, шокирует и остолбеневает. Это так совершенно невероятно и неожиданно: просторная вытянутая и покатая, в звонкой брусчатке, площадь застроена сказочными пряничными двухэтажными домишками, один чудней и симпатичней другого. Плотно прижавшись друг к другу, они, по преимуществу трехоконные, уходят глубоко внутрь, порождая сложные лабиринты магазинчиков, ресторанчиков, музеев и пр., организованных под галереей.

Весь Телч забит японскими пенсионерами. Я представил себе нашего корейского приятеля, с которым сталкиваемся на каждом и в каждом углу, раскланиваемся и весело приветствуем друг друга. Лет через сорок он приедет сюда маленьким ссохшимся старичком, в группе почтенных туристов, увидит все это в неизменном виде и счастливо заплачет — над своей бренной юностью и хрупкой, ранимой вечностью бытия.

Завершает площадь замок, в котором теперь музей. Экскурсия длится ровно 50 минут. Богато, чудно и чуждо жила европейская знать. В конце 19-го-начале 20-го веков началось повальное увлечение убийством животных. Владельцы замка ухлопали уйму зверья в своих угодьях, в африканских лесах и саваннах — счет идет на сотни рогов, голов, черепов, шкур, чучел и прочих бессмысленных трофеев. Коллекция оружия, однако, впечатляет. Но как это все носили и как в этих железах воевали — уму непостижимо.

Старый Телч и замок расположены на острове, образуемом двумя прудами. Все, что за пределами этого острова, скупо, бедно и неинтересно.

В 5 часов музей закрывается — и город мгновенно вымирает. Интересно, что делают его жители с пяти вечера до восьми утра?

Домишкам Телча

и в каждом таится,
не тлеет, хранится
легенда, семейные мифы и птица,
плетущая длинную долгую песню
сквозь тиканье времени, судьбы и плесень

Здесь, в Телче, я понял смысл противостояния бюргерской показной наружу эстетики возвышенной и вознесенной, обращенной к небесам церковной, а также замкнутой внутрь себя эстетике синьоров. Этот эстетический спор-диалог уже давно иссяк. Теперь спор идет на уровне цен, а не эстетических критериев. Особое место в нынешней бюргерской эстетике занимают цветы на окнах, яркая герань, а также затейливый тюль, скрывающий страсти интимной и семейной жизни. Город с его шпилями, вознесенными крестами — не только цветок для небесных пчел, но еще и бутон для людей: в город нужно сокровенное проникновение, чтобы постичь его, город надо созерцать, в него надо вживаться, а не так, нахрапом, на лихом автобусе, под предводительством гида, вооруженного высоко поднятым зонтиком; в конце концов, в город надо впиться и вслушаться.

Мы тарахтим со своими чемоданами по булыжной мостовой к автовокзалу. На вдребезги разбитой механической подагрой автомашине плакат «продам», по-нашему «продаю». Это значит, что когда-то в славянских языках будущее грамматически было совершенным видом настоящего. При всей грамматической близости чешского и русского языков первый кажется более архаичным и сохранившимся.

Чехия — страна, специально созданная для прижимистых русских туристов: ночлег с завтраком в пансионе — 500 крон, дневной транспорт между городами — около 100 крон, обед с пивом — 100-200 крон, в столовой — в полтора раза дешевле с тем же качеством и выбором, разливное («точеное») пиво — 10-25 крон за кружку. Вдвоем можно вполне уложиться в 1000-1500 крон или в 25-40 долларов, включая развлечения, приключения и посещения музеев и туалетов.

Русских туристов здесь действительно тьма, особенно в Праге и Карловых Варах. Они бродят тучными стадами в 20-50 голов и — если бы вы только знали, какую околесицу им несут измученные собственным снобизмом гиды-экскурсоводы! И чем больше толпа, тем короче и нелепей объяснения, а на лицах туристов застыла маска скуки: «скорей бы свободное время, чтобы рвануть по магазинам!»

А вообще, у меня, от вынужденного автобусного безделья, возникла достаточно четкая система критериев социальной стратиграфии в России, с точки зрения начальников и сослуживцев нынешнего президента: олигархи тянут на пожизненный срок или ВМН, богатые — от 10 лет строгого, средний класс — 5-10 лет на общих работах, бедные — легкие тюремные отсидки на нарах до 5 лет с последующей ссылкой и работой на химии, нищие — рекрутируются в вертухаи, конвой и комсостав.

Вместе с нашим корейцем мы едем в Чески-Крумлов, занесенный в сокровищницу ЮНЕСКО как мировое достояние, старинный Старый Город в меандре Влтавы, готовой вот-вот создать перерву, прорву.

Чески-Крумлов, что расположен всего в тридцати километрах к югу от Ческе-Будеёвицы, — тот же Телч, только побольше и полабиринтистей. Чески-Крумлов — та же Венеция, только очень маленькая и воды здесь меньше, чем суши, а не наоборот, а сама вода течет шибче и не такая грязная. Лабиринтны здесь не только улицы, но и дома. Хозяева живут здесь же, над своими ресторанчиками и магазинчиками. Их жизнь, кажется, еще более интравертна, чем в Телче.

Остальной Чески-Крумлов, помимо Старого Города, — нормальные пятиэтажки и даже, возможно, вполне нормальные рабочие места. Это — два разных мира, два разных города. Мы так и не «въехали» в этот суетный город. Самое яркое воспоминание — сувенирная футболка с надписью “Two beer or not two beer”…

Здесь полно туристов со всего света. Если не выпендриваться с русским, английским или любым другим импортным языком, то экскурсия по замку и музею в нем станет вам вдвое дешевле, а чешский язык нам вполне внятен. Если телчинские феодалы занимались в основном тем, что ни черта не делали веками, то крумловские — вояки и дипломаты, но мне бездельники милей и ближе. Замок построен был как готический, но путем беспощадных перестроек и переделок он стал нелепо рококо и барокко. Готика исчезла бесследно. Над замком — шикарный сад: верхний в английском стиле (буки, дубы, вязы, лиственницы, кедры и т.п.), нижний — регулярный французский,

Ресторан «У двух Марий» на берегу быстрой Влтавы предлагает чешское ассорти — дешево и недурно, очень рекомендую, а равно и очень питкое местное пиво «регент» (и светлое, и темное), которое начали варить здесь еще до Куликовской битвы, с 1379 года. Думал ли Пересвет, падая вместе с Челубеем на Куликовском поле, что этот эпизод войдет в русскую историю и что это, по сути, и все, что войдет в русскую историю 14-го века? А вот у чехов история полна пивных и сказок про разных Големов.

В Ческе Крумлове невероятное количество пансионатов и почти все они — с ресторанами. Но — на всю старую часть города — всего две продовольственные лавки, да и те где-то сбоку. Так решается проблема чистоты и снятия конкуренции между магазинами и ресторанами.

Город очень музыкален. На любой вкус — от Вивальди до рок-фолка.

К семи вечера город вымер почти полностью. Жизнь притеплилась и притулилась только в кабаках и по номерам. Изнанка города более, чем неприглядна, но видно это исподнее из редких мест. Есть брошенные дома и мрачные руины — восстановительные работы здесь очень сложны из-за рельефа и невозможности подвоза материалов и конструкций.

Наш пансионат оказался с прибамбасами. Один из них — включение мощного вентилятора, проветривающего помещение, как только выходишь из санузла. Возможно, это очень удобно и остроумно, но как-то уж очень обидно. Ведь если этот принцип довести до тотальности, то — умер, и после тебя проветрили твое жизненное пространство и это все, что осталось от тебя и о тебе.

В ожидании автобуса на Прагу мы познакомились с симпатичной австралийской парой. Они три года копили отпуска и деньги и теперь мечутся, бедняги, по Европе, пытаясь застать все и всех — от Испании до Норвегии. Авиабилет раунд трип Австралия-Европа стоит всего 1100 евро, если лететь с двумя пересадками (на Борнео и в Брунее), 1200 — с одной и 1300 — прямым рейсом.

За 140 крон с носа и за три часа довольно однообразной дороги мы добрались до Праги. Только перед самой Прагой начался настоящий фривэй. На южной окраине города мы сели в метро и всего с одной пересадкой, очень быстро, добрались до района Флоренс, где нас ждал номер в отеле «Флоренс». Прага — миллионный город, однако туристам интересна только историческая часть города, очень компактная и вполне доступная для пеших прогулок.

Естественно, что первым делом мы посетили «У Флеку» — знаменитую пивнушку, существующую с 1499 года. Нашли мы ее с трудом и, что самое обидное, зря. «У Флеку» явно поплохел за последние 10 лет. Пиво, конечно, еще хорошо и уникально, но уже не ах! Еда просто отвратительна и дорога до неприличия, обслуживание — вполне хамское. Под пение и игру на аккордеоне и геликоне двух ряженых в костюмы Первой мировой и родилась идея небольшого этюда:

Этюд о чешском пиве 

Еще с университетского курса по экономической географии Чехословакии я знал, что эта страна занимает второе место в мире по производству пива (после Германии) и второе место по потреблению его же на душу населения (после Дании), что каждой чешской области соответствует свой тип пива: в Средней Чехии — старопрамен, в Западной — пльзень, в Северной — великокозельское, в Восточной — праздрой и в Южной — будвайзер (ни в коем случае не надо путать с американским будвайзером, который даже вовсе не пиво, а так, урологический анализ), что только в Праге производится около пятисот сортов пива и что некоторые пивоварни существуют уже чуть не по тысяче лет.

Мне показалось, что современная пивная индустрия в Чехии находится в упадке: праздроя я вообще не нашел, старопрамен даже в Праге стал редкостью, многие пивнушки превратились в сетевые пиво-игральни с полуприличным названием Herna, сетевые Gambrinus и Ilij, прочую типовую, а потому беспородную инфраструктуру, а, главное — упало качество и разнообразие чешского пива.

Из многократно и тщательно опробованных типов пива отмеченными могут быть четыре:

Старобренское — строгое, резкое, с горчинкой, монотонное во вкусе, с быстро оседающей пеной.

Старопрамен — чуть мягче и богаче на вкус, но, увы, с ненужной и неприятной кислинкой.

Пльзенское — богатое мягкое пиво с устойчивой пеной, душистое и аппетитное, с широким вкусовым обзором.

Будвайзер — лучшее на сегодня чешское пиво, очень питкое (только взял бокал в руки — и приходится заказывать следующий), с широкой как сомбреро палитрой вкусовых ощущений, бархатистое и густое.

Если тенденция паршивизации чешского пива будет продолжаться, то придется уходить со сцены вообще. Надо также заметить, что германский октоберфест стал начинаться чуть ли не с августа, а в Чехии даже в середине сентября — никакого пивного ажиотажа.

В Праге и во всей Чехии так много пивных, а в них — так битком народу до самого поздна, что поневоле начинают возникать подозрения: а не ради ли сидения и вялого пивососания здесь живут люди? И работают только для того, чтобы иметь средства сидеть здесь? У кого хорошая работа, тот сидит в шикарной пивной, у кого плохая — в паршивой забегаловке, точно такой же, как и шикарная. А все остальное — семья, любовь, дети, творчество, богатство, обстановка, книги, все-все-все — лишь придаток и избыточное явление сидения по пивным, когда больше уже не лезет в утробу.

Вместе с тем, в Чехии развивается пивной туризм. Пока разработан всего один маршрут: Прага-Пльзень с посещением музея пивоварения, пиварни, пивной и ресторана с обедом и пивом. Стоимость билета — 50 евро, для студентов — 46, для детей — 37. Отъезд в 9 утра от Рудольфиума, возвращение — туда же в 6 вечера.

Я бы предложил более любопытный маршрут с добавлением в имеющееся пивзавода в Крушовицах и ресторана «У Швейка» в Карловых Варах либо «У чаши — в Праге. Только выехать надо пораньше, а приехать попозже, ближе к полуночи. Пивной траверс — это так романтично, особенно, если автобус снабжен туалетом.

Наиболее настойчивым любителям острых пивных приключений можно порекомендовать: www.pilsen.eu и www.aroundprague.com.

Октоберфест

Пенятся усы, столы и кружки,
и сменилось солнце фонарем,
не спешите, милые подружки,
мы еще по маленькой нальем.

Вы успеете, вы все еще успеете,
не спешите это пиво пить,
терпеливо девочка надеется
и лукаво взгляд мой сторожит.

Хорошо, когда под тяжкой белой пеною
золотая радостная сыть
спелым хмелем, летом, полем, сеном
по душе враспашку пробежит.

И, прищурясь от пивного счастья,
разговор — с приятелем вдвоем,
ты примкнешь к беспечной, бравой касте,
ты, бродяга, станешь королем.

И опять гремят со звоном кружки
безмятежных пьяных октябрей,
пей и ты, лукавая подружка
бесконечной юности моей.

Расстроенные неудачным пивным стартом, мы прогулялись по вечереющей Праге, дошли до «пражского Иерусалима» — Еврейского квартала, который уже более ста лет — самый шикарный жилой район города. Еврейский квартал существует с 10 века (сама Прага — с 9-го) и является четвертым по посещаемости туристами местом Праги: более людны только Градчаны, Карлов Мост и Староместская площадь, примыкающая к гетто.

В Праге довольно много нищих. Они неподвижно простерты ниц, это шокирует, но как-то не стимулирует подавать. Староместская полна народа — туристирующего, фланирующего, праздношатающегося и еще более праздноразваливающегося по скамейкам и пивнушкам на свежем воздухе. Самое потрясающее зрелище ночью — освещение Тынского Собора Девы Марии: сказочное светящееся привидение, наводящее налет ужаса на праздную толпу. Большинство домов на Староместской, а также прилегающих улицах — Карловой, Целетной. Парижской во всех этажах, кроме самого нижнего, пугающе мертвы и черны. Кварталы для туристов полны театриков теней, сувенирных лавок, среди которых почему-то очень много матрешечных. Висит реклама бродвейских «Кошек», этого мьюзикального бигмака, еще одного символа глобализации — меня чуть не вырвало.

Ночная Прага

Кругом шум-гам, а город мертво мертв
и окна темные глядят в ночи холодной
на скороселье, гомон, суету,
Они с укором мертвенным молчат:
им наша эфемерность, жадность, спешка
так надоели. Наше пониманье
сгустилось лишь на первых этажах,
а выше, выше — так темно и тихо
на медленном пути к зовущему престолу
… но мы тот зов не слышим.

Наш поход на Градчаны начался с Золотой улочки, некогда заселенной алхимиками и златокузнецами. Здесь, в одном из домишек, жил Кафка. Он снимал этот домик с глубоким погребом и чердаком для дневной работы всего за 20 крон в месяц: даже в начале своей карьеры он зарабатывал по 80 крон и потому мог позволить себе эту миниатюрную роскошь. Представить себе, чтобы в Кремле, пусть и на задворках, мог снять жилье какой-нибудь Шолом-Алейхем? — да он въехать в столицы не имел права! Какой там Шолом-Алейхем: Лев Толстой, Достоевский и даже считавший себя великим русским писателем Александр Исаевич помыслить нечто подобное не дерзнули бы.

Нам повезло — в собор св. Вита мы вошли допреж огромной и разноязыкой толпы туристранцев, возглавляемых гулкими гидами. Готические своды храма, строившегося десять веков и продолжающего строиться, усиливали этот гомон до визга химер, украшающих наружные стены. Особенно хороши витражи этого собора. Один из них — работа Альфонса Мухи. Есть и другие витражи начала ХХ-го века.

У президентской канцелярии в Градчанах никакой охраны. Двери открыты. Декоративные гвардейцы стоят на карауле в двух местах — они не то сторожат, не то украшают собой ворота. Девочки с удовольствием и визгом лезут в кадр с ними, чуть не в обнимку. Вот кто-то на дорогой машине въезжает в Град, осторожно разводя туртолпу и жуя яблоко — то ли президент, то ли его помощник, то ли сантехник по вызову.

Спуск с Градчан к Карлову мосту через Малостранский район — сплошной соблазн кафешек и магазинчиков, крутых спусков и подвальчиков.

Карлов мост оживлен при любой погоде, в любое время суток и на любых языках. На одной из фигур моста — затертое до блеска место. Мы тоже его потерли — на всякий случай: а вдруг поможет или повезет?

Вацлавская площадь — любимое место скорее пражан, чем туристов. Она широким потоком ниспадает от Национального музея, помпезного здания в сугубо имперском стиле. Экспозиция музея вызывает недоумение: пантеон великих чехов соседствует с очень богатой минералогической коллекцией, с одной стороны, а с другой — с доисторическими черепушками и каким-то неолитическим мусором. В глубине — бедненькая коллекция европейских орденов. Второй этаж — чистая зоология, включая чучело типичного чешского зверя — белого медведя.

Перед музеем — мемориальный знак в память о двух молодых чехах, сжегших себя зимой 69-го года, протестуя против советской оккупации. Чехи этого никогда не забудут — мы также вечно будем помнить свою вину перед ними. Кстати, у вокзала — памятник: большой русский солдат с автоматом и припавший к нему с букетом сирени маленький чех. Надпись сбита и ниже этой сорванной надписи — от руки: «Свободу!». Лучше б они снесли эту срамную нелепость.

Вся Вацлавская площадь заставлена современными скульптурами, начиная с выразительной инсталляции «Холокост» и продолжая уже вполне юмористическими: например, врезавшийся головой в асфальт спайдермен и надпись: «Даже у героев иногда бывают несчастные дни».

Здесь же — маленькое кафе из двух трамвайных вагончиков начала минувшего века. Кофе здесь неплох, но и только. Хороший кофе в Праге теперь — большая редкость. Мир американизируется самым поганым образом.

На Панской, 7, между Вацлавской и Староместской площадями — музей А. Мухи с хорошим фильмом об этом славянофильском художнике эпохи модерна, специалисте по фантикам, рекламным барышням, славянским лицам и первым чехословацким купюрам. Художника немцы расстреляли в первые же дни оккупации — ему было уже сильно за 70. Муха, Масарик (президент Чехословакии в 1919-1937 годах) и Кафка — пожалуй, самые популярные в Праге чехи, если, конечно, не считать короля Карла, Вацлава и Яна Гуса.

Мы довольно быстро убедились, что большинство пражских ресторанчиков, пыжась быть «европейскими» и глобалистскими, растеряли знаменитую чешскую кухню. И, например, белые грибы все более вытесняются шампиньонами, а это так неправильно! Найдя обыкновенную столовку самообслуживания, мы познакомились со вполне пристойной чешской кухней — и очень дешево: даже с пивом такой обед стоил по 8-9 долларов на двоих.

Проведя в Праге три дня, мы отправились с главного вокзала, обжитого бомжами, в Хеб (по-немецки Эгер), на границу с Германией. Путь лежал через Пльзень с его автомобильным и пивоваренным гигантами, черными крышами и индустриальными пейзажами.

Западная Чехия, некогда заселенная судетскими немцами, несмотря на все те же красные черепичные крыши, сильно отличается от остальной Чехии и Моравии. Это выражается, прежде всего, архитектурно: дома значительно толще, крыши стали выше (до четырех этажей мансард), в них появились вогнутые и выгнутые дуги, дома украшены темными деревянными балками-переплетами. Здесь полно немцев и даже чешский — в самом затишье. Английский воспринимается как суахили.

Нам очень повезло с погодой — настоящее бабье лето: тепло, ласково, солнечно, безветренно. Только устроившись в отеле, мы взяли такси и всего за 100 крон (меньше 5 долларов) укатили во Франтишкови-Лазне, городок, что всего в семи километрах отсюда. Полное очарование: чистенькие аккуратные домики в бело-желтых классических тонах, по воскресным улицам бродят вальяжные и разбитые разными болезнями седоголовые немцы, аккуратная старушенция поит народ проржавевшей минералкой, восхитительно противной, как коктейль из хинина с пенициллином — ею пользуют страдающих ногами, сердцами и прочей гинекологией с 1793 года. Все по-немецки миниатюрно, ухожено, дорого, умилительно и романтично. Говорят, Гете, большой специалист по сентиментальным немецким нюням, любил бывать здесь, в местах, столь близких и по расстоянию и по духу от его родимого Дахау. Город был освобожден американцами 25 апреля 1945 года, кажется, без единого выстрела. Еще во времена Николо Макиавелли было договорено: какие бы междусобойные распри, резни и войны ни шли, города и их красота не должны страдать. Здесь это было соблюдено со святой осторожностью.

Разумеется, местное казино — не для шантрапы из Лас-Вегаса. Тут совсем другая идея: разбитые параличами, подаграми и сердечными приступами пациенты общаются за общим столом и испытывают азарт как ностальгию по прежним шалостям прыткой юности.

Мы бродим по der Prachtvoll (роскошному) парку:

— Здесь должны быть грибы.
— Да, вон они.

И рядом с колонной поганок я сорвал здоровенную дуньку или, по-научному, свинушку. Все состоялось и сбылось — мы сели в такси и вернулись в Хеб.

Он был основан чехами еще в 8-ом веке, но всю свою историю до 14 века переходил из рук в руки, в частности, он был оплотом Фридриха Барбароссы в Судетах и Богемии. Окончательно немцы утвердились здесь в 1314 году. Город и замок Хеба тесно связаны с генераллисимусом германской армии Альбрехтом фон Валленштейном, который и был убит в своей спальне во дворце в 1634 году.

Музей во дворце Валленштайна восхитительно очарователен. Здесь есть и история и культура города, и все это подлинно, без подделок. Например, портрет последнего хебского палача: очень милое и открытое лицо честного человека. Рядом с портретом — кандалы, хорошо отточенный топор, другие профессиональные приспособления и орудия.

Один из залов посвящен пианисту Рудольфу Серкину, уроженцу этого города. Запоминается фотокомпозиция: слева — Рудольф музицирует в возрасте шести-семи лет, потом портреты разворачиваются, Серкин во взрослом состоянии смотрит на нас, потом серия портретов продолжается и заканчивается крайне правой: престарелый маэстро играет на пианино, низко склонив над ним седую голову.

В одном из залов мы наткнулись на девушку, ловко исполняющую роль скульптуры: она сидит на ступеньках в нарядах 19-го века и читает книжку. Барышня оказалась томичкой Ксенией, лицом и статями и впрямь из 19-го века. Она рассказала нам много интересного и о Хебе, и о музее, и о себе.

Сам замок на реконструкции. На Огре (Эгере) — водосливы, мельница, шлюзы. Все добротно, все действует и живет. Местный Роланд в фонтане не с мечом, а с копьем. Это означает, что городской суд не имел права рассматривать дела, тянущие на смертную казнь.

Вечером на улицы города высыпало подозрительно большое число индийских, вьетнамских и других небелых детишек и тинейджеров с непредсказуемым поведением. А в целом городок пуст, и конец курортного сезона похож на конец света.

Мой день рождения начался с неистово яркого утра и с того, что я где-то забыл свою американскую трость, что призвано было символизировать полное и чудесное выздоровление от стаканчика франтишковой минералки. Не разобравшись с расписаниями накануне, мы прибыли на вокзал за час до отправления электрички на Карловы Вары. Богатые страны, вроде США и СССР, могут позволить себе бесплатные туалеты. Бедные страны: Чехия, Россия, Украина, вынуждены делать накопление первоначального капитала исключительно на дерьме, в том числе на натуральном дерьме. В Чехии платны туалеты даже в Макдональдсе.

В поезде мы знакомимся с безработным чехом. Он тоже едет в Карловы Вары. Ему до часу дня делать нечего, и он предлагает быть нашим чичероне, чтобы потренироваться в русском. Его зовут так же, как и меня. Он — инженер. С окончанием коммунистического режима потерял работу и все эти годы безнадежно мается, сидя на пособии в 4 тысячи крон (6 тысяч рублей, совсем негусто).

В Карловых Варах ничто не изменилось за последние 10 лет, но теперь это — чешский Брайтон Бич: по улицам и набережным шастают и дефилируют только русские, все вывески — по-русски, меню — на русском.

— Этот дом купил мэр Москвы Лужков, а этот — какой-то ваш кинорежиссер, — ведет экскурсию Александр.

Недалеко от отеля и казино «Пупп» мы уговариваем своего гида на ланч:

— У меня сегодня день рождения, — и в доказательство достаю свой паспорт.

Александр, улыбаясь, достает свой — у него сегодня также день рождения. Он моложе меня на 7 лет.

У него — совершенно неприкаянный и несчастный вид.

В отличие от культуры, инфраструктуры и цивилизации, человек трагически хрупок и беззащитен, его благополучие, строящееся скорее изнутри, чем внешними обстоятельствами, чрезвычайно неустойчиво и испытывает постоянное разрушающее давление внешних сил. Жизнь удивительно ненадежна и разгромна малейшими пустяками. Особенно, когда мы беспечны и высовываемся за пределы своих скорлуп и привычной сдержанности. Нам нельзя быть самими собой — мы сразу становимся невыносимы и отвратительны всем, особенно нашим близким, как будто мы издаем неощутимый нами, но явственно различимый ими смрад, отвращающий от нас других людей — и потом мы несем непонятную нам вину и обиду на нас: чем непонятней и недоступней нам, тем тяжелее.

Мы грустно расстаемся с Александром, гуляем по Карловым Варам уже одни и вскоре уезжаем на автобусе в Прагу — продолжать мой день рожденья.

День рождения в Карловых Варах

И опять, и опять, и опять
я бегу из привычного круга.
Ты со мной, дорогая подруга,
а другим нас уже не догнать.

Листопад, листопад, листопад –
осень тихо шуршит под ногами,
жизнь пришла и уходит с друзьями,
не за зря, не впросак, невпопад.

Навсегда, навсегда, навсегда
я покину сладчайшую сказку,
я уйду налегке, без оглядки
в край, где в небе одна лишь звезда.

Этюд о мясе

В стародавние времена вепршово колено продавалось повсеместно и стоило сущие гроши. Как в Германии, так и в Чехии. Это была вполне плебейская еда для таких, как я — нам бы только нажраться до отвалу, без затей-выкрутас. Допускаю, что в интеллигентных и утонченных кругах вепршово колено брали в лавке или заказывали в ресторане на всю семью или круг друзей. Мне всегда казалось, что это только одному мне. Помнится, лет десять назад, совсем не на долгое время (меньше суток) попав в Прагу, я приложился в каком-то ресторанчике подвального типа к этой вкуснятине на огромном и сильно загорелом брамбураке (картофельный дранник с чесноком) и украшенной то ли рогами то ли клыками из двух хорошо прожаренных колбасок.

На сей раз я нашел тот подвал. Вепршово колено имело там декоративный характер, явно не для еды: вес — полтора кило, цена — полштуки в кронах.

А тут — день рождения и заветная мечта детства все-таки хотя бы в последний раз в жизни отведать вепршова колена.

Обращаюсь к портье:

— Где тут у вас можно по случаю дня рождения вепршовым коленом попотчеваться?

Тот позвонил знакомому в ресторан — нет. Приятель обзвонил своих коллег в других ресторанах: есть в «Святом Вацлаве» на Вацлавской.

Мы рванули. На всякий случай заглядываем во все рестораны по пути:

— Вепршово колено есть?

Либо вообще нет, либо вот только что кончилось.

Добираемся до «Святого Вацлава»:

— Вепршово колено есть?

— Сейчас узнаю.

Узнал — есть.

Жена заказала что-то символически деликатное, а я, в ожидании и предвкушении принялся читать местную рекламную паузу. Вот она в сокращенном, но вполне цитатном виде:

КИЛОГРАММОВЫЙ БИФШТЕКС ДАРОМ!
(если Вы съедите его по нашим правилам)

Правила: общий вес бифштекса после кулинарной обработки — 1 кг… Посетитель, который хочет принять участие, должен зарегистрироваться у персонала и внести залог в 2000 крон или 70 евро. После подачи посетителю будут запущены часы. За регулярностью все время следит судья из числа работников нашего ресторана. По истечение 40 минут соревнование заканчивается и судья объявляет результат. Победитель имеет право запросить, чтобы его имя было помещено на доску победителей. Организатор имеет право использовать фотографии, сделанные во время потребления бифштекса, в рекламных целях. Правила Вы нарушаете, если:

1) Вы не съедите бифштекс до истечения заданного времени.
2) Бифштекс или его часть потребит третье лицо.
3) Во время еды Вы уйдете от стола.
4) Вы умрете.

Посетитель принимает на себя все опасности для здоровья.

В случае, если посетитель погибнет в ходе соревнования, представители нашего ресторана прибудут на похороны, где они произнесут траурную речь.

Посетитель выражает согласие на то, чтобы ресторан за его счет поместил на могилу надгробный камень в форме бифштекса.

Все победители над килограммовым бифштексом в текущем календарном году будут приглашены на совместное соревнование с ценными премиями (первая премия: клизменный прибор).

Я, прочитав все это по-английски, а потом еще раз — по-русски, вспомнил real steak в какой-то придорожной харчевне в Канзасе. Тот весил, кажется, два кило, но доесть я его не смог: надо было заказывать не как обычно, с кровью, а well done.

Тут принесли мое вепршово: на изящной треноге небольшой вертелок, на который горизонтально насажено это самое, если с костями, то на кило потянет, по низу, в тарелке — гарнир, хрен и соусы. Хорошо прожаренная корочка с тонким ажуром свиного жира, нежная и упругая, как… ну, вы меня поняли, как. Подали пару хорошего пива. Я как раз подобрался к темно-розовому, почти прокопченному мясу.

Аккурат в этот момент начался танец живота: под бубен, скрипочку и геликон оркестра в средневековых одеждах — для пущего азарта.

Жена моя не выдержала и на середине сеанса вышла погулять по Вацлавской. Что ей померещилось в этом ритуале, она до сих пор молчит и иногда бывает такой задумчивой, даже странно.

Под этот танец и мысли о том, стоит ли рисковать на предмет килограммового бифштекса, а если рисковать, то сразу после вепршова колена или лучше завтра — годы-то уже не те, седьмой десяток в самом разгаре, я обработал догола бедные и бледные поросячьи косточки. Официант поднес рюмку бехеровки («это не включено в счет и подается каждому одиночке, съевшему вепршово колено до конца» — уверил он меня). Просветленный и ублаготворенный я поплыл домой, в отель: жизнь удалась и день рождения также. 

Наш последний день в Праге

Карлов университет в Праге — старейший в Восточной Европе. В 1348 году Сергию Радонежскому было всего 27 лет и все духовные подвиги ему еще предстояли. Первые четыре факультета — теологический, философский, юридический и медицинский.

Погубил этот университет его ректор Ян Гус, в 1409 году добившийся у короля, чтобы чехи и чешские немцы получили особые привилегии в самоуправлении университета, а именно — по три голоса в совете, поляки же, баварцы и саксонцы — только по одному. Школяры и профессура тут же разбежалась в Краков, Лейпциг, Гейдельберг, Вену и Кельн. До 1622 года он был рассадником ереси, после чего перешел к иезуитам. Университет разделился на немецкую и чешскую части. В 1939 году чешский университет был закрыт — волнения студентов по случаю 50-летия этого переросли в бархатную революцию. В 1945 году Бенеш закрыл немецкий университет.

Расположенный в самом центре города, на Целетной, университет плотно отгорожен от турсуеты. Диплом Карлова университета свободно конвертируем, а само образование бесплатно — это привело к тому, что сюда хлынули абитуриенты из России, Украины и Белоруссии.

Неподалеку от Карлова моста находится Климентиниум — иезуитское заведение с фантастической библиотекой, погруженной в полумрак, из которого еле проступают бесчисленные полки с фолиантами, старинные глобусы и карты, сверху смотрят ученые мужи старинной работы. На самом верху — обсерватория, метеорологическая площадка и смотровая площадка с прекрасным обзором города.

Вечером мы решили посмотреть в парке Юлиуса Фучика (парк, конечно, переименован) цвето-музыкальные фонтаны. Дорогу к парку нам вызвался показать прохожий чех средних лет. Получилось нечто в духе и темпе фильма «Прогулка», но все-таки не так бестолково, как в кино: мы нашли этот театр и даже посмотрели спектакль на мелодии мьюзикального ширпотреба. Должен сказать, что пражские фонтаны не хуже (по мне, так лучше) знаменитых фонтанов «Беладжио» в Лас Вегасе.

Под рюмочку бехеровки мы почти час наслаждались прекрасным зрелищем, ставшим торжественным заключительным аккордом нашего путешествия.

На вечернем трамвайчике мы быстро добрались до вокзала и поздним вечером покинули Прагу. 

Этюд о Кафке 

Прагу считают самым мистическим городом мира.

Мистика — умение проникновения из нашего видимого и привычного социо-культурного мира в невидимый и непривычный универсумально-духовный. И не просто проникать, а уметь жить в этих двух мирах, не путая их законы, уметь возвращаться и не быть узником ни одного из них.

В мире существует великое множество мистических школ — совершенно независимых, связанных между собой либо утерявших эти связи. К наиболее известным относятся:

— древнеегипетские («Книга мертвых», учение Тота-Трисмесгиса, масонское учение строителей Храма Соломона, тиганическая [цыганская] школа),
— древнегреческие (орфическая, дионисийская, аполлоническая),
— таврическая,
— коптская,
— иудаисткая (ессейская, Каббала, алхимия),
— тибетская («Книга мертвых» — «Бардо Тходоль»),
— майянская,
— друидская,
— германская (розенкрейцеры, Гете, Гельдерлин, Кьеркегор, Вагнер, Штайнер),
— пражская (Кафка, Чапек),
— русская (Гоголь).

Пражская мистика намешана из многих других и имеет объяснения, наиболее видимыми из которых являются:

— на 90% чешское население Праги на 100% говорило на немецком языке, что не могло не создать двойственности сознания и мышления, необходимой для мистичности;

— чехи исстари — еретики, агностики и атеисты, еще до Яна Гуса, но особенно после него, у них нет духовной робости, они по-масонски уверенно входят в духовный мир и круг, диктуя ему кажущиеся им истинными условия существования;

— в Праге очень скверная погода, особенно зимой, из-за повального печного отопления сернистым углем;

— архитектурно Прага способствует мистицизму — обилие мрачных островерхих крыш и шпилей (по-немецки Spiel не только шпиль, но и игра) приводит к рискованности и раскованности авантюрного рассудка;

— нигде не пьют анисовой водки, абсента (в большинстве стран мира этот напиток вообще запрещен, как вызывающий безумие), крепость которого 75%; в Праге он продается свободно, стоит 10 долларов за поллитра и предательски пахнет каплями датского короля.

Кафка считается самым мистическим писателем Праги: «Кафка — это Прага, и Прага — это Кафка» — сказал один из его биографов. Жил Кафка в основном в Еврейском квартале и на Староместской. Его отец был, похоже, начинён ртутью и перемещался-переселялся по два-три раза в год: только на Целетной у него собралось больше десятка адресов. Если учесть, что и лучший друг Кафки Макс Брод жил здесь же, то немудрено на доме №12 на этой улице прочитать, что профессор Пражского университета Альберт Эйнштейн любил играть на скрипке в квартире Макса Брода в присутствии его друга Франца Кафки.

По диагонали от этого дома — музей Кафки. Здесь крутят фильм 1991 года о Кафке, немного странный и неудачный, но было бы странно, если бы фильм был нестранный и удачный.

Еще в городе, неподалеку от всех этих мест, есть памятник Кафке: на бронзовом мужике вместо головы Кафка, довольно уверенно указующий безмозглому, куда шагать. Как и всякий интеллигент, Кафка точно знает, куда идти, но сам идти не хочет, а желает быть доставленным к цели мужиком или народом.

Пять печальных сказок Золотой Улочки

В 13-ом веке, измотанном двухсотлетними разочарованиями и бесплодными миражами крестовых походов, европейский человек впал в имитационное состояние: «все понарошку!». Холода этого века (температура даже в богатых домах держалась в пределах 11-13 градусов) делали любую жизнь озверелой, дикой, жестокосердной и омерзительной. Человек стал жалкой игрушкой, homo ludens, по определению Й. Хейзинги, участником игр, мечтаний и имитаций, выходов и уходов из реальности и действительности в мнимости, кажимости, симуляции, моглобности и немоглобности. Да, он, homo ludens, жалкая игрушка собственной судьбы. Стал одновременно и homo faber, человеком мастеровым, искусным мастером, но это ни черта не ценилось, и труд оставался самым презренным занятием на свете.

Когда в  16-м веке наступил пик великого малого оледенение, центр Европы окончательно отшатнулся от побережий вглубь материка, на восточную окраину, в Прагу — дальше уже шла неведомая и глухая Тартария с Московией, места почти нежилые и страшные своей жестокостью.

Этот проклятый 16-ый век принес не только неслыханные ранее холода и связанный с ними голод (84 года из ста стали неурожайными и недородными), но и ожесточенные моры, чуму. Европейцы бежали с материка в дальние страны, а встречным потоком в Европу хлынули на тех же кораблях крысы, неся страшные болезни. Самые отчаянные бежали из родных мест и католицизма к новому, более простому и понятному, более близкому, зане индивидуальному протестантскому богу.

И только евреи, вросшие в пражское гетто еще в 10-м веке, вцепились в жизнь в эти страшные времена. За несколько тысячелетий они привыкли к существованию вопреки очевидности, просто в силу своей веры в Б-га.

Они пришли к чешскому королю и сказали, что могут сделать его несметно счастливым, что Каббала может приоткрыть тайну философского камня, что им ведомо то, что стоит за этой унылой и нелепой пеленой реальности — иная, истинная и радостная, красочная реальность. Они говорили долго и путано, но король поверил и понял: эти люди, кажется, знают, что подлинный мир вовсе не вовне, что он творим Богом через человека, его руками и его мастерством, а, стало быть, тем, что находится глубоко в нем.

Так на Градчанах, неподалеку от строящегося собора Святого Вита, возникла странная Золотая Улочка. Здесь в карликовых домишках с глубочайшими подвалами и мрачными чердаками поселились каббалисты-алхимики, а вперемешку с ними — златокузнецы, ковавшие тончайшие золотые узоры для государей всего мира.

С тех пор прошло полтысячи лет. Нет больше евреев — ни златокузнецов, ни каббалистов-алхимиков. Их домишки заняли лавчонки, магазинчики, забегаловки. Они открываются чуть свет и закрываются далеко затемно. Но они закрываются. Гаснут огни, и все погружается во мрак, в котором с крыш собора Святого Вита слетают сюда омерзительные химеры-гаргульи, ночные хозяева Золотой Улочки. Они принимают обличье людей, колдуют и ворожат, творят и сквернодействуют. Они погружаются в свои кошмары и очень печальные сказки. Вот некоторые из них.

Ночная охота на оленя

Задребезжал звонок над дверью, и я вошел в темную каморку мастера.

— Не могли бы вы выковать для меня волшебное кольцо за одну ночь, такое, чтоб, повернув его на пальце, я мог увидеть суть или внутренность того, что передо мной?

— Я больше не занимаюсь такими кольцами по ночам, а днем волшебное кольцо выковать не может никто — нужны звездная пыль и хотя бы пол-унции лунного света.

— Что же вы тут делаете целую ночь?

— Участвую в охоте.

— Ночью, на кого?

— На себя. Каждую ночь я охочусь на себя.

— Не может быть!

— Хотите посмотреть?

— Это любопытно.

— Извольте. Ваш конь — у дверей.

И я услышал цокот копыт об упругую брусчатку и конский храп. Мастер отвернулся от меня к пылающему очагу, вдруг неистово вспыхнувшему необычайно белым огнем, рассыпавшимся колючими искрами. Мастер взмахнул широкими крыльями своего черного плаща — и превратился в огромного прекрасного оленя с влажными и печальными глазами. Олень вышиб передним копытом хилую стену вместе с дверью и выпрыгнул одним махом наружу:

— Скачи же за мной! Лови меня! Убей! — и рухнул вниз по улице, в темень глубокого бездонного рва, окружающего Град.

Я вскочил в седло и помчался за ним. Конь подо мной — бешеный вороной красавец, а на мне — королевский костюм, на поясе — кривая сабля дамасской стали, за плечами — тяжелый лук и колчан со стрелами — никогда ничего подобного у меня не было, но я точно знал, как править конем и как пользоваться роскошным разящим оружием.

И я понесся вослед оленю. Я не столько видел, сколько слышал, как несется великолепный зверь, ломая рогами сучья и ветви на своем пути, гремя копытами по камням и струям, круша все преграды.

Я не заметил, как и откуда у меня в руках оказался горящий факел, смоляной и шипящий — и теперь я гнал оленя, освещая путь не себе, но своей свите. С ужасом я увидел, что чуть позади меня, наравне с крупом коня и далее бежит тяжелой рысью волчья стая: шерсть на загривках дыбится и дымится злобой, азартом, жаждой крови, глаза горят красным огнем, крупные лапы легко скользят по сырым камням. Мы охотимся вместе! Наша добыча вон там — все ближе и ближе! И ветер с кладбищенским воем свистит в ушах и треплет мои мрачные одежды и волосы на непокрытой голове.

На самом дне оврага мы настигли его. Он стоял боком к нам — бежать ему было некуда, и высокая стена уходила далеко в небо и заканчивалась рваными тучами, чуть подсвеченными осенней луной. Я выхватил из колчана стрелу, вложил ее в тетиву и, не целясь, пустил в оленя. Она с тихим змеиным шипеньем вонзилась в лопатку, олень покачнулся, припал на переднее копыто, парализованный болью.

Он еще стоял, когда волки рванулись к нему, окружили с разных сторон и набросились на начинающее заваливаться тело. Взгляд оленя, спокойный, без мольбы, со слезой презрения и осуждения, был направлен на меня, даже когда все уже было кончено. Волки терзали бездыханную тушу, жадно, ненасытно, люто. И из этой растерзанной массы вдруг вырвалась с пронзительным и противным криком черная кривая химера и полетела сквозь мглистую серость предрассветного мига к темной громаде собора Святого Вита…

Когда я очнулся, дождь кончился и совсем рассвело, с листьев капали редкие чистые капли минувшего дождя. Никаких следов ночной охоты. Спотыкаясь и ежеминутно теряя равновесие, я побрел вниз, к влтавскому мосту.

А перед глазами — летящая с моего лука визжащая стрела и спокойный, осуждающий взгляд благородного оленя. Видение навсегда.

Забытый стих

— Неужели вы и впрямь хотите сочинить самое прекрасное стихотворение в мире?

— Да, очень!

— Вы хорошо подумали об этом?

Я сижу в маленькой таверне «Великий Стих», что на Золотой Улочке в Граде. Только что хозяин этого заведения объяснил мне, почему оно так называется: здесь в подвалах хранится волшебное вино, выпив которое, можно сочинить самое прекрасное стихотворение в мире.

— А что в этом страшного?

— Вы, возможно, и сочините — я и вправду могу подарить вам целую ночь, в ходе которой такое произойдет. Но знайте — вы не запомните из вашего шедевра ни слова, ни строчки.

— Пусть! Я хочу испытать восторг истинной поэзии!

— Воля ваша.

Он вернулся с бокалом вина. Оно было прозрачней хрусталя, и только нежно-желтый, с салатовой волной в струе , цвет свидетельствовал о его присутствии в бокале. И еще — аромат. Светлые вина обычно пахнут слабо. Это вино издавало хрупкий аромат невинности. Наивное и лучезарное, оно ласково плесканулось, когда я взял бокал в руку.

— Пейте все разом, до дна.

Я выпил.

Вино сразу ударило в голову, мигом выкинув оттуда всю дрянь и мусор, которые я знал, которыми почему-то дорожил и которые оказались теперь такой никчемной ерундой. Я разом понял все — о себе, о мире, о том, что есть, что было, что будет и чего никогда не будет, не настанет, не придет и не вернется. И всему этому стали находиться слова, мысли, звуки, ритмы, рифмы, чувства, не те, что можно выразить, а другие, тонкие, щемящие, их невозможно высказать, но можно выплакать и прорыдать в себе. Я обливаюсь слезами и одновременно гордостью, что это есть и что это — я.

Я несомненно летал в это время, потому что был невесом и пьян, весело и мудро пьян. И это был почти бесконечный полет.

Почти бесконечный.

Потому что ночь и хмель кончились. Я сидел все в той же таверне, заполняемой безжалостной серой мутью утра.

— Ну, сочинил?

— …

— Да или нет?

— Да.

— Так прочитай!

Я невидяще посмотрел на него, пытаясь вспомнить, ухватить хоть что-нибудь. Ничего.

— Заплати за вино и ступай. Иди. Я устал. Мне надо спать.

И я встал и пошел и вышел на свет серый и утонул в бесполезном тумане. Химеры собора Святого Вита хохотали мне вослед. А я шел, потрясенный и сосредоточенный, по щербатому булыжнику, все пытаясь вспомнить, ну, хотя бы крупицу.

Писать плохие стихи — лучше не писать их вовсе. Уже более полувека я пишу плохие, дрянные, жалкие стихи. Я все еще надеюсь вспомнить стих Волшебного Вина. 

Жадная девушка

— Говорят, вы можете предсказывать будущее.

— Вам наврали. Никогда не верьте всяким бредням обо мне.

— Но все так много говорят о вас.

— Всегда много говорят о тех, кто умеет хоть что-нибудь делать.

— А что вы умеете делать?

— Совсем немногое. Я умею управлять временем жизни человека.

— Как это? что это значит?

— Все очень просто. Все гораздо проще, чем это даже вам кажется. Я могу вернуть вас в ваше детство или отправить вас в вашу старость.

— Что мне делать в моем детстве? Я его, увы, и так хорошо помню, и там, вообще-то, не было ничего хорошего, сплошные запреты, наставления, нравоучения, ограничения и наказания.

— Вы несправедливы.

— Я знаю, что говорю. Но я бы хотела знать, что будет со мной в будущем. А вы потом вернете меня назад, в сегодня?

— Пока человек жив, я могу возвращать в сегодняшний миг из любого его прошлого или будущего.

— Ну, да? Даже из дряхлой старухи?

— Без сомнения.

— Даже из младенчества?

— Вы можете вернуться в свое утробное состояние, а я потом возвращу вас вновь в вашу прекрасную молодость.

— Я не хочу в утробу!

— А я вас и не зову туда. Я просто говорю вам о своих возможностях. Пока человек жив, я в состоянии управлять временем его жизни.

— Ну, а если я окажусь на десять лет старше, чем сейчас, я буду помнить все эти десять лет, что отделяют меня будущую от меня сегодняшней? Я буду знать все, что произойдет со мной за эти десять лет? Когда я вернусь, я удержу это все в своей памяти?

— Несомненно, но только в объеме вашей индивидуальной памяти.

— А правда, что старые люди лучше помнят свою молодость, чем вчерашний день или только что прошедший час?

— Такой эффект типичен.

— Я согласна. Это дорого?

— Не дороже содержимого вашего кошелька. Даже немного дешевле.

— А цена не зависит от дальности перемещения?

— Не зависит. Я даже готов сделать вам небольшую скидку, видя ваши сомнения и вашу… осмотрительность.

— Ну, хорошо. Тогда переместите меня на пятьдесят… нет, на шестьдесят лет вперед!..

Первое, что она почувствовала, были сырость и холод, пронизывающие ее до самых костей. Да, собственно, кроме них, от нее ничего не осталось — она умерла сорока двух лет от роду, в страшной нищете и чахотке.

Поющий фонтан

В королевском парке на Градчанах, рядом с павильоном Бельведер, есть небольшой фонтан. Если подойти к нему поближе и наклониться над чашей из позеленевшей от сырости меди, можно расслышать музыку, глухую, но все-таки достаточно явственную. В одних местах эта музыка, вызываемая падающей водой, громче, в других — тише. Несомненно, что этот эффект возник случайно, но ведь не зря меня считают лучшим чеканщиком Праги, Волшебным Чеканщиком.

И я решил сделать то, что автору «Музыкального фонтана» удалось случайно.

Никто не знает, сколько ночей я провел, составляя различные сплавы, сколько пота и слез пролил, ловя звуки, издаваемые струями разной силы, падающими на эти сплавы, которым еще предстояло принять необходимую форму. Особенно долго я бился над соль-диезом — эта нота то впадала в чистую соль, то вообще уходила в соль-бемоль.

Но я создал по-настоящему Поющий Фонтан!

Если вы подойдете к Поющему Фонтану в любом месте и наклонитесь над его чашей, вы услышите мерные, как волна, как морской прилив, аккорды — бесконечное время измеряется этими мерными шорохами прибоя о прибрежную гальку: «раз… раз… раз…».

А дальше все зависит от вас.

Если вы пойдете вокруг фонтана по часовой стрелке, вы услышите марш из второй соль-минорной сонаты Шопена. Пойдете быстро — и это будет Похоронный марш в исполнении Сергея Рахманинова, а если медленно — и услышите его же в исполнении Рудольфа Серкина. Но это будет все тот же марш, сразу и безошибочно угадываемый по этой первой фразе, по первым, знакомым всем тактам, повторяющемся на каждом круге вашего хождения. Стоит остановиться — вы вновь услышите шум прибоя.

Но попробуйте пойти в противоположном направлении, против часовой стрелки, попробуйте — я так старался для вас! — и вы услышите торжественный и радостный Свадебный марш Мендельсона.

Не спешите вокруг моего фонтана — этот марш не любит спешки. Он воспринимает ее как фальшь, как ненужную суету. Двигайтесь строго и торжественно — и строгой торжественностью ответит вам Поющий Фонтан.

Когда я закончил его, и тихие, беззвучные струи ударили по сложно изогнутому, то выгнутому, то вогнутому ложу чаши и породили звуки прибоя, звуки Похоронного марша и Свадебного марша, я понял, что совершил нечто великое и волшебное, но людям это совсем-совсем не надо. Они так не привыкли слушать фонтаны и быть чуткими к соприкосновению воды и металла.

Я понял, что мой фонтан, наверно, никто никогда не услышит. 

Куда идут часы, которые идут вспять? 

В Иозефе, Еврейском квартале Праги, который давно уже не гетто, а самый роскошный район города, как и Гетто в Венеции, есть Еврейская ратуша 17 века, на которой установлено двое часов. Наверху — обычные часы, с обычным циферблатом со стрелками, движущимися справа налево, против Солнца — ведь все часы сделаны по прототипу солнечных, где тень движется против движения Солнца. Под этими, обычными часами, расположены другие, где вместо привычных нам цифр — цифры на иврите. Стрелки этих часов движутся в противоположном направлении, вспять — слева направо.

Толпы туристов теснятся у этой ратуши, и крикливые, измученные своими непомерными знаниями гиды на всех языках мира показывают ошарашенным туристам эти диковинные часы.

Я как-то более года простоял на этом месте, тщетно пытаясь услышать от дотошных гидов, куда идут часы, которые идут вспять.

Но так и не дождался.

Я даже нарочно спрашивал их об этом, но они всегда и неизменно отвечали:

— Простите, но вы, кажется, не из нашей группы.

И тогда я сам задумался, куда идут часы, которые идут вспять.

Чтобы понять это, надо понять, куда идут нормальные часы.

Сначала создается впечатление, что они никуда не идут, что время просто ходит по кругу: дойдет до 12 и опять начинается с нуля. И ни один из этих кругов не отличается от других. Ровно ничем: ни продолжительностью, ни скоростью, ни направлением движения.

Но это не так. Это — большая и глупая ошибка думать, будто эти часы никуда не идут. То, что они идут по кругу, может обмануть только дураков, но мы-то с вами — не дураки.

Мы знаем, что эти часы идут к концу, к смерти, к мрачному мраку. К твоей и моей смерти, к смерти каждого из нас и к смерти всех людей и всего мира.

И только одни часы пытаются вернуть нас к началу — к нашему началу, к началу жизни каждого из нас, к началу мира и к началу начал, к самому светлому мигу зачатия света и мира.

Как жаль, что в мире есть только одни часы, которые идут вспять — они идут в правильном направлении.

Впрочем, в одной пивнушке, куда я заскочил ранним утром, на стене, неприметно для всех, висели точно такие же, но маленькие часы, которые шли вспять.

Print Friendly, PDF & Email