Остров Русский — форпост бухты Золотой Рог и рассеянных по её берегам и склонам сопок домов и улиц Владивостока. Нет обворожительнее зрелища, чем Владивосток ночью с Золотого Рога, когда корабль возвращается из плавания.

На берегах Босфора Восточного

Иосиф Брумин

ПЕРВАЯ КОМПАНИЯ

Тихоокеанский флот завершал кампанию 1952 года. Вместе с ним завершали свою первую я и мои ровесники. Для нас, первая в жизни военно-морская кампания, была уже тем знаменательна. Собранные со всех сухопутных регионов страны, мы обретали не только новые для себя корабельные специальности, но и новые чувства, о которых в себе и не подозревали. Мне довелось служить в 25 Краснознаменной дивизии торпедных катеров в 258 дивизионе, создававшийся заново. Дивизион был именной, «Сахалинский», в память о дивизионе времен войны. В декабре, когда пришел сюда после окончания школы мотористов, девятка новеньких катеров, доставленная из Ленинграда, стояла на киль-блоках у самой кромки льда. Новое подразделение доверили формировать капитану третьего ранга И.Б.Антонову, героическому участнику войны на Северном флоте.

Воевали они на крохотных торпедных катерах конструкции А.Туполева. Как и всякое творение авиаторов они были дюралюминиевые и боялись морской воды. Защита от неё и подготовка корпуса к выходу в море постоянная забота команды у причала. Точнее на причале. Катер поднимают над водой и на роликах подъемника выкатывают и на весу, на причале обрабатывают пресной водой и защитными смазками. В мире не было судов с такой родительской заботой. Команда из шести человек имела на вооружении две торпеды и зенитный пулемет. Сила взрыва торпед могла повергнуть любой крупный вражеский корабль, военный или гражданский. Катер имел на днище выступ-редан и на скорости поднимался над водой. Два авиационных бензиновых двигателя делали его самым быстроходным на флоте, но и самым пожароопасным. Пары авиационного бензина могли вспыхнуть от любой искры. Даже первое поверхностное знакомство с тактикой боя отряда катеров, например при их атаке на караван противника, повергло нас в изумление. Для этого выделялся лихой командир с лихой командой, и они должны были поставить дымовую завесу вдоль каравана. При этом весь огнь каравана обрушивался на безумца. На всех флотах знали цену дымовой завесы. Другие катера отряда на скорости вылетали из дыма, били торпедами по выбранной цели и, разворачиваясь, вновь уходили в дым.

Писатель-маринист, военный моряк, капитан дальнего плавания гражданского флота, избороздивший воды планеты от Северного морского пути до Антарктиды Виктор Конецкий писал:

«Неписанное правило еще со времен торпедных катеров, когда требовалось мужество особого качества — хулиганское, наглое, беспардонное: лезть на скорлупке, которую можно ногтем раздавить, прямо в пасть главному калибру, хоть эсминцу, хоть крейсеру».

Морской офицер такой вот школы и закалки стал первым командиром нового дивизиона. Весь матросский состав были мои ровесники, первогодки службы: торпедисты, мотористы, радиометристы и другие, начинающие обладатели технически сложных и ответственных профессий. Старшин удалось набрать с опытом, хотя многие из старшин-мотористов впервые видели дизеля. Из девяти командиров катеров шестеро были свежие выпускники военно-морских училищ и без опыта командной службы. И вот этот «детский сад» Иван Борисович Антонов повел в море и очень скоро научил флотской мудрости. Учебные задачи следовали одна за другой, и днем, и ночью. Мы возвращались к родным причалам конечно усталые, порой измотанные, но переполненные новизной чувств и впечатлений. Наш флотский «университет» настойчиво исправлял наши загубленные войной детство и юность. Мы обретали чувство ответственности и не только за себя, мы становились мастерами в своих специальностях и ничего иного на таком профессиональном уровне еще не умели. В страшные дни начала войны мы поверили, что страна защитит нас и из беспечных пацанов стали ее патриотами. В печально-радостном 1945 мы стали сыновьями победителей. И сплав этих двух начал прочно гнездился в мальчишечьих душах, хотя и перекрывался шелухой не очень пристойного поведения. И стоило только оказаться в ареале флотской службы, с её опасностью, требовательностью, товариществом, как шелуха шалопайства отлетела, обнажив человеческое содержание вчерашних мальчишек. И в задушевных беседах открывалось, что помним, кто мы и откуда…

Накануне начала Великой отечественной войны я успешно закончил третий класс белорусской школы в городе Витебске. На третий день после начала войны немцы бомбили город. Бомбили, прежде всего, стратегически важные объекты, досталось и вагонному депо, где отец работал кузнецом. Начались воздушные тревоги и бег днем и ночью в бомбоубежище, если вырытую в земле щель можно так называть. Третьего июля в эшелоне для семей железнодорожников мы эвакуировались из города, но пока без отца. Мужчин собрали в бригады по восстановлению железнодорожного пути. Эшелон из товарных вагонов довез нас до Оренбуржья (тогда Чкаловской области) и нас высадили в маленьком городке, где ни жилья, ни работы взрослым, ни малейшей заботы властей. Отец приехал осенью вместе с группой железнодорожников. Их всех поставили на строительство бронепоезда, а когда работы завершились, призвали в армию и отправили на фронт. Отец угодил на Калининский, под Ржев. Мама устроилась работать уборщицей, но вскоре заболела и её увезли в больницу со страшным названием «тифозный барак». Мы, двое пацанов, я — одиннадцати и брат шести лет, остались одни в чужом «углу» на своих тощих котомках.

Жалкий, голодный, нездоровый оборванец с полубелорусской примитивной речью и акцентом я был противен школе, и оплатил ей тем же. Я возненавидел школу, учеников, учителей, учебники, тетради и даже дорогу туда. Четвертый и пятый классы я едва обозначил, а в шестом, когда мне исполнилось 14 лет, бросил школу, продал учебники и пошел работать. В начале около полугода проработал учеником-электриком в авиаремонтных мастерских. Здесь ремонтировали бомбардировщик ИЛ-4. Вот пацану выпала удача! После их ликвидации или перевода меня приняли учеником машиниста дизельной электростанции, других тогда не было. До призыва на военную службу здесь сделал карьеру: ученик, помощник машиниста, машинист стационарных (громадных) дизелей. За хорошую работу и поведение (детство осталось в Витебске) меня наградили к празднику телогрейкой, которая была безобразно велика. И я впервые за много лет был счастлив обрести новую, никем не ношеную одежку.

Горком комсомола обязал меня учиться в вечерней школе рабочей молодежи, и я пошел, но только потому, что дал слово. Однако неожиданно увлекся, и седьмой класс завершил вполне успешно. В восьмом обо мне вспомнили в военкомате и капитан с веселой фамилией Могила повесткой призвал к себе и прервал учебу. К началу пятидесятых годов подошли к призывному возрасту парни, на чье детство выпала война, а значит безотцовство с воровато-хулиганской свободой и брошенной школой.

Призыв был в разные войска, меня направили на флот, Тихоокеанский. Почти месяц от Оренбурга до Владивостока везли эшелоном в товарных вагонах, в грязи, холоде, голоде орду оборванцев, от которых закрывались торговые точки и разбегались привокзальные рыночки. Наконец на стоянке перед Владивостоком, выскочив из вагонов, впервые окунули ладони в Амурском заливе. Флотский Экипаж под Владивостоком на Второй речке — «Вавилонская башня» Тихоокеанского флота, главная перевалочная база служивых. Долгожданная баня, избавление от ненавистных обносков, кубик хозяйственного мыла, горячая и холодная вода, живительный пар и, как вершина блаженства, новое чистое белье и форма. И пусть форма только хлопчатобумажная и висит на нас истощенных огородной страшилкой, а бескозырка без ленточки, все еще впереди… Здесь же в Экипаже распределение по взводам, а взвода по палаткам и каждому персональный лежак на нарах и сразу же началось освоение курса «молодого матроса». Нет на военной службе нуднее занятия, но мы терпим, учим ненавистные и непонятные уставы, разбиваем ботинки и ноги строевой подготовкой, ласкаем личную винтовку, что осталась не тронутой после войны, и осваиваем с ней артикли еще петровских времен, тешим себя скорой присягой и заветными ленточками на бескозырках. А там за нами приедут «покупатели» из разных частей и кораблей, и кому куда судьба выпадет…

Мы многое успели за прошедший год: завершить обучение военным специальностям, успешно сдать экзамены, получить назначение на корабли и части, а в них — на штатные места. Навсегда остались в памяти первое знакомство с командой катера, первый спуск по вертикальному трапу в моторный отсек, первое впечатление от его технического великолепия, особенно для меня, выросшего в бедламе провинциальной дизельной электростанции. Теперь уже здесь, в дивизионе: подготовиться и сдать экзамен на допуск к плаванию, впервые испытать себя в профессии и, возможно самое главное, заранее неизвестное — свою пригодность к службе и стойкость к «морской болезни». И с затаенной радостью обнаружить, что вполне пригоден и стойче многих, кто рядом…

Моторист Мадис, невысокий, хрупкий, игрушечно-изящный, почти мальчик с розовыми щечками, еще не знающими щетины и бритвы, из интеллигентной эстонской семьи внешне непригоден к такой службе. Однако «морской болезни» он не знал и был готов кушать на любой волне. Причем независимо от ситуации обставлял это с неспешной обстоятельностью. На листе чистой бумаги тонко нарезанные сыр, колбаса и другие ингредиенты трапезы. Из-за отсутствия столового набора он пользуется заточенной спичкой с обязательно удаленной серной головкой. А рядом мы, нет, не кушали-ели, даже не жрали — заправлялись… У соседнего двигателя сибиряк Вася, гренадер ростом и в плечах, уже на малой волне ложится лицом в сгиб локтя на крышки аккумуляторных ящиков, выставив ноги из всегда ему малого комбинезона. При одном упоминании о еде его продирает дрожь, сухой пост до берега и там долго. И Мадис безропотно управляется с двумя двигателями. А Васе пришлось попросится на другую службу. И нет управы на эту несправедливость.

Верным признаком завершения компании — это появление в нашей бухте Большой Улисс гигантского старинного плавающего крана 100-тонника с паровыми машинами и котлами. Его устройство и паровые машины достойны были музея техники. Однако работал он надежно и имел привлекательное преимущество с другими современными— там была банька, куда нас по отечески пускали. Начался неспешный подъем катеров на причалы, но других дивизионов. Наш пойдет последним и видно не скоро, командование выбрало нас для последних в кампании стоянок в дежурном звене. Дежурное звено — это три катера, заправленные всеми видами довольствия, включая и боевые торпеды. На катера они загружаются только в дежурном звене. Команда катера находиться при нем неотлучно, готовность к возможным боевым действиям самая высокая. Не очень далеко, за мысом Гамова в Корее идет война, если верить газетам страшно кровопролитная. Американские войска высадили десант с двух сторон полуострова, перерезали его и поймали всю сухопутную армию Северной Кореи в ловушку и ведут её полное уничтожение. Флота у корейцев нет. Корея — народно-демократическая республика, то есть родственная по политическому строю нашей стране и чем закончиться это родство, в моторном отсеке не знают.

Наше третье звено только вышло из боевого дежурства, передав его второму. Мы втайне надеялись, что еще раз наша очередь не наступит, мороз проявляет себя все настойчивее. Приморский ноябрь — это предзимье и первый ледок у берегов уже появился. В кубриках катера холодно, разжигать котел водяного отопления не принято, видно не верят его пожарной безопасности. Примерзшие к борту простыни не редкость. Однако в двадцать лет это вполне умеренное неудобство. Неспешно готовим свои места в казарме рядом на берегу, где предстоит зимовать. Однако, не успев обжить свое зимнее место, меня спешно перевели во второе, дежурное звено. Там один из мотористов срочно уехал в отпуск по семенным обстоятельствам. Спасибо командирам, пошли ему на встречу. Я, как водится, безмолвно взял оснащение личной гигиены, уточнил свое место в восьмиместном кубрике и служба пошла в новой, хотя хорошо мне знакомой команде.

В дежурном звене чаще играли учебные боевые тревоги. Это воспринималось как норма. Как иначе в таком технически сложном организме, каким является боевой корабль, поддерживать готовность. Однако в этот раз сыграли боевую тревогу. Звено построили на пирсе и офицер штаба дивизии капитан третьего ранга Орел объявил, что нам дано задание искать у мыса Гамова советский истребитель, подбитый американцами, и он назначен командиром похода. У пилота вроде бы есть оснащение, какое-то время он продержится на плаву и нам надо спешить. Дали десяток минут на сбор теплых вещей и прогрев дизелей и звено отвалило от причала.

Мой «боевой пост», так он зовется, в моторном отсеке у правого двигателя. Всего их в отсеке три, два впереди по бортам, сзади посредине третий. Третьим управляет командир отделения. На ходу катера мотористы могут сидеть, следить за приборами и сигналами с мостика. При отходе или швартовке стоят, наблюдая за сигналами, а ладони на рычагах управления. Ошибка моториста может дорого обойтись катеру, мы это знаем и хорошо обучены. Отвлекающие разговоры невозможны, в отсеке запредельно злое рычание дизелей и наши уши законопачены ватой. Это слабое средство, но иного нет, и мы знаем, что за это с возрастом поплатимся. Оправдалось…

До мыса Гамова быстроходным катерам около трех часов хода. Пока волна небольшая, но на месте, знаем, будет хуже, волна, ветер, лед и верхней команде достанется… Меня тогда удивляло: нас везли на восток по нищей стране, в Сибири у воинского эшелона протянутые за куском хлеба руки детей и женщин, а нас кормят и обмундировывают с отеческой заботой. На торпедных катерах есть весьма привлекательный спецпаек, который выдается через первые два часа пребывания в море. Матросики из него к отпуску собирают по двадцать-тридцать плиток шоколада, гостинец, какого дома нет. Мы прекрасно экипированы, такого нет в других родах войск. Семь номеров формы одежды обеспечивают комфортное состояние человека почти при любой погоде. Форма, тщательно подогнанная и ухоженная, удовлетворит любой вкус. Спецодежда верхней команды теплая, на меху, ветро- и водостойкая с глухим капюшоном, на ногах добротные сапоги.. Спецодежда трюмных: комбинезон, сапоги или рабочие ботинки, берет, специальныя ветош-салфетки, продуманный набор инструмента. Современное оснащение корабля, страшная мощность его торпед, ракет, снарядов несравнима с сухопутными. Советский флот, наследник русского флота — весьма продуманная организация. И как-то больно было воспринимать, что все это великолепие предназначено только для одного — убивать себе подобных. Ни образование, ни религии, ни культура не могут остановить человека и человечество. На планете непрерывно стреляют и гибнут люди, ни в чем не повинные. В мировом океане бродят боевые корабли со вселенской мощностью боевых средств, косо поглядывая на чужие берега. А с международных трибун несутся лицемерные стенания всемогущих политиков, всемогущих стран, выпускников лучших гуманитарных университетов мира и бесспорно верующих. Хорошо бы каждому политику пожить в восьмиместном кубрике торпедного катера, когда над твоей койкой в метре-полуторе содержится два боевых устройство с 350 килограммами тротила в каждом. В первую ночь не уснуть… и в 25-ю тоже.

О том, что пришли в «точку» догадались по сниженным оборотам двигателей. Стали ощутимы частые повороты корабля, очевидно, началось «прочесывание» отведенной нам поверхности моря. Каждый из нас, мотористов, на ходу выглядывал из палубного люка на «свет божий» и каждый понимал, что на таком неспокойном море и такой температуре человеку не выжить. Однако об этом ни слова, только тревога и боль за незнакомого нам пилота. Раздался сигнал швартовки, странно, где нашли место. Оказалось, мы рядом с бухтой Витязь и швартуемся к то ли недостроенному, то ли всегда такому рыбацкому причалу. Мы уже знаем, что в море нет ничего безобразнее рыбацких посудин, причалов и т.д. Причина швартовки проста, в мороз каждая капелька стремится стать льдинкой на доступном ей месте корабля. Начался аврал по очистке от льда. Неприятная работа, но мотористы рады поработать на воздухе. Такое в течение дня повторялось неоднократно. Очевидно, поиск безуспешен и уже в сумерках легли на обратный курс. Эту весть принес с мостика старшина группы мотористов. За полночь швартуемся у причала в Большом Улиссе. Нас вновь построили на пирсе и, командир похода благодарит за службу и добавляет, что пилота нашел десантный корабль. Оказывается, пилот, и подбитый самолет изо всех сил тянулись к родному берегу, дотянули и… погибли на его камнях. Печальное известие удвоенно кольнуло: пилот мой ровесник, и за что он воевал? Прошли годы, и в соседнем районном центре нашелся майор запаса, он был техником в том авиационном полку, помнил этот случай, и назвал фамилию пилота — лейтенант Кожметьев. Имени и отчества он не помнит. Еще один российский страстотерпец… Вечная память тебе, лейтенант Кожметьев, да только сохранилась она у майора запаса Гришина, да еще у меня, пожалуй. Родина не запомнила, у неё таких миллионы…

Таким вот печальным аккордом завершилась моя первая компания.

Я понимал, что выбран в дежурное звено не случайно. В дивизионе еще около трех десятков мотористов и это вскоре подтвердилось. Дивизиону представили одно место для учебы моториста в школе командиров отделений. Командование выбрало меня. Школа располагалась на острове Русском, и вскоре рейдовый катер доставил нас, небольшую группу из дивизии торпедных катеров, к месту нашего полугодичного проживания и обучения.

Здравствуй, Русский!

ОСТРОВ РУССКИЙ

Остров Русский — форпост бухты Золотой Рог и рассеянных по её берегам и склонам сопок домов и улиц Владивостока. Нет обворожительнее зрелища, чем Владивосток ночью с Золотого Рога, когда корабль возвращается из плавания. И это не редкая праздничная иллюминация, нет, это ежедневные, точнее еженощные огни. Его Приморский бульвар, площади, скверы, матросский театр, вокзалы, причалы с боевыми кораблями, зрелище необыкновенной привлекательности, особенно для людей из континентальной России. Город незаметно вошел в душу и я расставался с ним, как с родным.

Остров от материка отделился проливом Босфор Восточный. В пролив же и выход из нашей материковой бухты. Повороты при этом вправо или влево приведут в залив, дальше в море и мировой океан. При повороте вправо можно еще и завернуть в Золотой Рог. Бухта наша с высоты «птичьего полета» напоминает масть «черви» игральной карты. Если карту повернуть на бок острием «черви» влево, то верхнее закругление символа «черви» — бухта Малый Улисс, база бригады подводных лодок; нижнее закругление — бухта Большой Улисс, база дивизии торпедных катеров, а острие — выход в пролив из сдвоенной акватории. Постройки базы торпедных катеров с причалами, мастерскими, казармами, гауптвахтой, штабом, баней и другими объектами расположены на побережье полуострова Назимова. Самое мористое его окончание — мыс Артур, здесь самое узкое место пролива между материком и островом. Здесь тогда было протянуто боновое ограждение, перекрывающее пролив. Ограждение сплетено как сеть из тросовых полуметровых колец, оно подвешено на поплавках и перекрывает пролив до дна. В ограждении имеются ворота тоже на поплавках, и возле всегда дежурит корабль морской пограничной службы. На берегах стоят артиллерийские батареи. Проход надежно укрыт от чужих подводных и надводных кораблей.

Здесь, в самом узком месте пролива, с мыса Артур на материке до мыса Новосильского на острове ныне построен вантовый мост длиной чуть больше километра. Мост лишил остров межсезонной изоляции, включив его органично в черту Владивостока. Дорога к мосту на материке проходит по полуострову Назимова почти параллельно побережью, а значит и с прежним базированием дивизии торпедных катеров. В семидесятые-восьмидесятые года ракеты вытеснили торпедные катера в Советском военно-морском флоте и почти во всех странах. Со спутникового снимка видны остатки военных построек нашей дивизии. Мыс Новосильского на острове рядом с бухтой Аякс. Там, в те годы, располагался учебный отряд Тихоокеанского флота. Сейчас там, очевидно, снесли все её постройки и воздвигли Дальневосточный университет. У священнослужителей есть трогательное понятие «намоленное место». По аналогии университету досталось намоленное военно-морскими знаниями место. Здесь знания давались трудно, но зато надежно. За профессиональное невежество море бескомпромиссно платит бедой. Все, что увез с Русского, навсегда осталось со мной: в вузе, аспирантуре, жизни… Мост соединил две точки моей матроской судьбы и для меня он больше, чем техническое сооружение, подарок судьбы перед заходом солнца… С дистанции десять тысяч километров, как доступно нынешней связи, взволновано и заинтересовано следил за его строительством.

Школа готовила трюмных специалистов всех корабельных профилей, в том числе и мотористов. Основная масса — недавние допризывники, здесь они проходили «курс молодого матроса», обучались специальности, распределялись по частям и кораблям. Однако в школе была и курсантская рота, где повышали квалификацию матросы с одно-двухгодичным опытом службы. Из них готовили будущих командиров отделений и старшин групп по специальностям. Нас собрали со всего Тихоокеанского флота: от Камчатки и до Порт Артура (тогда нашего). Мы недолго присматривались друг к другу и вскоре установились нормальные дружеские отношения, особенно во взводах.

Вместе со мной из нашей бригады пришел моторист соседнего дивизиона Георгий (в миру Гоша). Мы, конечно, знались по Улиссу, но здесь подружились. У них в дивизионе были туполевские торпедные катера, уцелевшие после войны. Их переоборудовали в корабли-цели, оснастив радио-управлением. Команда выводила катер в район учения, передавала управление им по радио с самолета или другого корабля и покидала его. На учениях весь флот палил в них, но эти быстроходные и юркие машины были неуязвимы. Попадания были редки и за все время службы, помню, загубили только один катер. До службы Гоша плавал речником по Енисею, был знающим и интересным собеседником, любил читать и тайком пописывал стихи. Мы с ним сошлись в нашей жажде к знаниям, особенно техническим. Все предметы штудировали вместе, хвастались памятью, и экзамены прежде сдавали друг другу. И это были бескомпромиссные экзамены, строже официальных. Обычно, если позволяла погода, уходили за казарму в сопки, что бы не знать соблазнов отвлечений. Впрочем, вся, или почти вся, рота дорожила знаниями. Никто из нас не имел среднего образования, и курсантская рота была, как счастливая находка получить приличные технические знания, профессию. По моей нынешней оценке на уровне хорошего техникума. При демобилизации мне вручили документы о подготовке и с ними мне предложили должность третьего механика на теплоходах Волжского пароходства. Но я уже выбрал иную судьбу…

Мы изучали различные двигатели, установленные на советских кораблях, в том числе еще и секретные, какими оснащались торпедные катера. Однажды в лаборатории на нашем занятии её хозяин-мичман не смог запустить двигатель, с которым я уже год служил. Дизеля — тогда мое единственное призвание. И я сразу понял, в чем дело. Эти дизеля имели воздушный запуск и при редкой работе пусковые клапана имели обыкновение зависать. Я подошел к мичману, представился, предложил увести взвод в соседнюю лабораторию, а меня с инструментами оставить здесь. Через десяток минут двигатель взревел всей тысячью своих лошадиных сил. Мичман тайком поблагодарил и, хотя я не афишировал, ребята все поняли без объяснений. Во взводе я был единственным, кто служил на таких дизелях.

Мы с равным прилежанием изучали все предметы: от русской семафорной азбуки и вязания морских узлов и до теории двигателей внутреннего сгорания и теории остойчивости корабля знаменитого русского ученого и конструктора-кораблестроителя А.Крылова. Как-то самим собой возник нормальный в мужском сообществе дух соревновательности. Щеголять знаниями было не предосудительно. Стыдно было не знать. Разносторонняя подготовка и хорошая библиотека способствовали этому и скрашивали убожество казармы и акватории школы.

Однако неожиданно возник интерес к дисциплине далекой от наших технических знаний. Методику боевой подготовки вел капитан третьего ранга Баранов, с весьма болезненной внешностью. Очевидно, его по болезни списали с корабля и, к нашей удаче, дали возможность послужить педагогом. Удивительно, но он сумел увлечь нас, малообразованных парней, совершенно нам неведомой дисциплиной — методикой. Армия — это учеба и все командиры, начиная с отделенного, должны уметь учить. Как потом в хозяйственной жизни я видел нехватку этого замечательного армейского принципа. В должностных инструкциях гражданских специалистов не было таких обязанностей. И рядом с дипломированными спецами цветло профессиональное невежество рабочих. И так во всех отраслях… А мы, будущие корабельные командиры отделений, с упоением разрабатывали планы занятий, показательно их проводили, яростно спорили об их методической целесообразности, не подозревая, что становимся педагогами профессионального обучения. В то сложное, а по нынешней оценке — трагическое время, требовалось обязательно доказывать приоритеты русских и советских ученых во всех областях деятельности. И мы, с тайной иронией, проводя занятия по кривошипно-поршневому механизму дерзко доказывали приоритеты родины в поршне, шатуне и кривошипе. Очевидно, есть педагогика от противного: отвращение к лицемерию нам привили крепко. Однако уважительное отношение к методике вообще и в преподавании особенно прошли со мной по жизни. Думаю, это отразилось и на преподавании моей вузовской дисциплины. За сорок лет работы в вузе я не встречал методиста, равного капитану третьего ранга Баранову.

Конструкцию двигателей вел младший лейтенант с фривольной фамилией — Животов. Очевидно, его только произвели в офицеры из сверхсрочников. Он всегда приходил на занятия с заметными следами сверх-старательной подготовки. У него, очевидно, был маловат опыт практической работы с двигателями, и он очень ценил наш. Мы охотно делились, и он с благодарностью впитывал наш коллективный — мы, с разных кораблей, были энциклопедией советских двигателей.

Мы с радостью встречали мичмана, что вел с нами краткий курс вязания морских узлов и шлюпочно-парусных премудростей. Это был образец флотского балагура с обилием речевок и анекдотов по теме. Особо он изощрялся по насаждению приоритета НАШИХ. Каково было ему с его парусами, если там все голландское и прочих шведов. Он со смехом предлагал проект изгнания иностранных слов из родного языка. И начинал — галоши заменить на мокроступы… По тем временам — это была смелость. С его подачи появилась мысль, что любое завихрение власти в массе встречается с прохладцем. Даже профессиональными функционерами — хранителями идейной девственности. Такое мне еще предстояло испытать на себе…

Святая святых армейской службы — боевая подготовка. Ради неё государство идет на немалые затраты по содержанию и обучению войск. Однако Советская Армия имела еще одну составляющую, сопоставимую с боевой — это политическая подготовка. Это не совсем точное, но удобное название. Речь об успехах «в боевой и политической подготовке» запускалась к месту и не к месту. И о политической подготовке мне невозможно уложится в границы побережья Русского острова.

В дивизионе торпедных катеров на сотню матросов-старшин и десяток офицеров три политработника: замполит, парторг и комсорг. Когда молодого офицера-комсорга отправили куда-то на учебу, мне около года пришлось его замещать без отрыва, разумеется, от основной службы старшины мотористов. Трое молодых образованных мужчин с амбициозными планами служебного роста проявляли яростную служебно-политическую активность. Личный состав, как его называли, должен её терпеть. Их обильные речи были страшно зарегулированы. В личных беседах они были совсем иные, часто внимательны, добры, остроумны. В официальных речах они строго следовали нормам системы. Обычно это были передовицы советских газет с их бесконечными повторениями. Меж собой мы их звали попами, хотя я сам неожиданно приобщился к их ордену. Наше ворчание было по-юношески несправедливо. Это обнаружилось позднее, когда религии и их деятели так беспардонно вверглись в светскую жизнь. На их фоне офицеры-политработники корабельной службы выглядят вольтерьянцами. Наши политработники знали флотскую жизнь во все деталях и делили с нами все невзгоды морской службы.

Членство в партии было желательным, а в комсомоле почти обязательным. Дивизион был комсомольским. Рекомендацию для вступления в партию мне дал комдив. Это было редкое исключение, и я им очень дорожил. Такой чистоты отношения к партийному долгу, а в итоге к служебному я более нигде не видел. Когда я студентом, после службы, стал на учет в партийной организации факультета, то очень скоро обнаружил, что это совсем другая партия, и она бы в те годы меня не привлекла…

Трагикомический, но рельефный случай.

Дивизион тогда базировался в бухте Разбойник, примерно в 50 милях от Владивостока. Бухта выходит в пролив Стрелок, а через пролив — остров Путятин. Однажды политработники надумали учинить экскурсию на экзотические производства острова: зверосовхоз и рыбозавод. Посочувствуем политработникам: бухта Разбойник отрезана от мира посуху непроходимыми сопками с густым лесом. На базе в Разбойнике ни одного гражданского лица, матросский клубишка со старыми лентами строго регламентирован, даже магазина нет, в ларьке сухие пряники и бутылка ситро как премия. В трех километрах крохотная станция Дунай с тупиком на морском берегу, картинка редкой уникальности, как символ края света. К станции идет проселочная дорога почти как полоса препятствий, но хорошо охраняемая. На Дунай раз в сутки приходит поездок с двумя пригородными вагонами и с игрушечным паровозиком. По заросшей травой железной дороге он привозит-отвозит редких пассажиров. Вся связь с миром — морем. Зимой Разбойник недоступен как остров, Антарктида местного значения. Увольнений нет, некуда… Чем занять массу молодых, откормленных, хорошо одетых-обутых мужчин? Вот и сочинили экскурсию… Видеть симпатичных черно-бурых лисичек и других обаятельных зверюшек в клетках можно, если сделать над собой усилие и забыть, что все они предназначены на шкуродерство. Рыбзавод мог бы стать интересным, но нас встретила толпа доступных рыбачек, очарованная толпой неотразимых парней, а в магазинчике все полки загружены водкой и спиртом. Мы, человеки — разнолики. Каждый отличается от других не только классностью в специальности, но и воспитанием, понятиями порядочности, чести, стойкости к соблазнам и др. А тут та-а-кое! И у некоторых «сорвало резьбу», скажем так… Однако замполит дело знал и кликнул «Коммунисты!» И мы, десяток парней-коммунистов, прикрыли только что возникший публичный дом. Не скажу, что очень деликатно, нет, однако никто и не пикнул, кроме, разумеется, рыбачек…

На входе в бухту Разбойник, справа, на несудоходной мели стоит громадный камень. То ли за свой рост, то ли за геодезическую уместность ему дали имя — Камень Вальда. Он провожает и встречает корабли у самого дома. На разборе культурологического похода комдив заявил жестко: «больше никого дальше Вальда не пущу!»

Из интернационального белорусского детства я вынес в речи смесь нескольких языков в их примитивной редакции. В российской глубинке я стеснялся собственной речи. В эвакуации, у соседей по несчастью и снимаемому углу, оказался томик поэм А.С.Пушкина. Их старшая дочь, убегая из пограничного Перемышля, схватила его на ходу не разглядывая. И он стал моим единственным чтивом. Наверно это не очень скромно, но к поэзии меня приобщили поэмы Александра Сергеевича Пушкина. Позже появились и другие авторы. Не знаю, откуда, но у меня нашлась смелость, и я пошел в самодеятельность читать со сцены свои любимые стихи, а позже и прозу. Благо конкурентов не было и меня терпели. Поэзия, которую я бескорыстно любил, оказала мне деловую помощь, я заговорил. В курсантской роте я не скрывал своих пристрастий. Очевидно, это надоумило курсанта А.Осипова предложить мне вместе заняться изучением трудов Н.Чернышевского. Я уже привык ничему не удивляться и дал немедленное согласие. У него интерес к великому революционеру-мыслителю носил, если можно так сказать, матримониальный характер. В отпуске он познакомился с девушкой-студенткой литературного факультета и там оставил свое сердце. И что бы не выглядеть перед ней простаком с семилеткой за душой он взялся за труды великих ученых, тех, что нашлись в библиотеке Разбойника. Повезло Чернышевскому… Парню верилось, что такими знаниями можно победить время ожидания девицы в возрасте невесты. Впереди у него, как и у меня, четыре года службы. К концу её мы точно знали: невесты не дождались, впрочем, и редкие жены тоже. «Ах, тот скажи любви конец,/Кто на три года вдаль уедет» — Александр Сергеевич знал жизнь лучше Андрюхи Осипова, хотя тот и старший матрос. Это был редкого обаяния рослый красавец-матрос, трудяга и умница. Подозреваю, дома дамы не позволили ему долго оставаться в холостяках.

Мы с упоением терзали толстенный том сочинений Н.Чернышевского. Особенно нам приглянулась его диссертация о прекрасном. И мы, нахальные рожи, с мышлением семиклассников, выступали с докладами во взводе на так называемом классном часе. Курсантская рота была пестрой по интересам. Нашлись и такие, что удивлялись, зачем это нам надо и, главное, зачем их обременяем. Однако большинство понимали и верили, что в этом есть важные истины и человеку, если он сам о себе так полагает, не плохо их знать.

В доцентские годы я исподволь терзал коллег-гуманитариев по теме Чернышевского и понял: им далеко до моего друга Андрея…

В те годы в один из призывов набрали и прислали на флот безграмотных парней, просто не умеющих читать-писать. Командование, готовое ко всему, тут же организовало ликбез и мой друг, старшина мотористов, учил их грамоте. Один из них угодил к нам на катер пулеметчиком. Для него величины «половина» и «одна вторая» были разными, а значит, при тренировке на прицеле зенитного пулемета надо выбирать разные кольца. Его возражение командиру было неотразимо искренним — «Так то вы назвали ракурс цели половина, а то одна вторая, ясно надо целиться по разным кольцам!». И ничего командир-просвещенец не мог поделать. Когда на учениях стреляли по воздушной или цели на плаву возле его турели ставили обеспечивающего, старшину или офицера. На всякий бедовый случай…

В курсантскую роту на кораблях и частях отбирали, конечно же, по одному принципу — служебной пригодности. Однако оказалось многие обладают и другими интересами: в спорте, художественной самодеятельности во всех их разнообразиях. И рота во всем этом была первой. На спортивном первенстве обнаружилось, что у нас нет боксера среднего веса и по этой дисциплине, зачтут поражение. И его взялся заменить портартурец Богданов. Друзья его энергично отговаривали — ни разу не был на ринге, но он все равно пошел. Ему засчитали поражение за неправильное ведения боя, но разряднику, из вещевого склада базы, он откормленную морду намылил. Не соглашаясь с поражением, подлезая под канаты, он так оценил схватку: «я в Артуре и не таких метелил…» Верность ротной чести была выше синяков под глазами.

Сегодня, по прошествии лет и личного опыта, я сознаю, что ротным командирам-педагогам с нами было нелегко. Недавние мальчишки и помыкаемые допризывники, когда любой сержантик ломал из себя полководца, за пару лет службы, то есть пару морских кампаний, здорово изменились. Дело создает в человеке человека. Иногда он бывает недостоин дела и тогда это — жалкое зрелище, но когда между ними гармония, возникает взаимная удача. Морская служба — достойное дело и в нем вырастает великолепное племя мужчин. Мне, наверняка, не простится такая высокопарность… Однако, лучше присмотреться.

В роте триста парней с опытом морской службы. В их составе десяток, или чуть больше матросов с тральщиков Порт-Артура. Эти ребята начинали службу Балтийцами, а потом Северным морским путем на своих кораблях прошли до Порт-Артура и стали Тихоокеанцами. Удаление морских мин времен войны, нет важнее задачи, да и опаснее. Однако самое трудное и опасное они изведали в пути. Тральщик — маленький кораблик водоизмещением около 400 тонн. Не будет оскорбительным назвать его железным сундуком с мотором. Его тонкие борта не пригодны толкаться со льдами Северного океана. Да и шторма Охотского и Японского морей запредельны его мореходности. Сколько раз они постояли на краю, за которым — письмо родителям «…при исполнении служебных обязанностей…», они никогда не плакались. В отрывочных рассказах такое сверкало, и не раз. Это была единственная в роте значительная группа сослуживцев, остальные по одному-два с корабля или части. Они дружно привнесли свое понимание личного достоинства, дисциплины, смелости и рота приняла это. Служба морская требует и создает значительность каждого, а на берегу, увы, невольно проявляется юношеское самомнение. На таких не прикрикнуть, не проявить офицерское чванство и высокомерие. Эти ребята заложили высокий моральный климат в роте и все другие их поддержали. Служба одарила нас чувством собственного достоинства. Это был взрыв-пакет и необходимо было очень сбалансированное сочетание воинской дисциплины и человеческого участия.

Среди Порт-Артурцев выделялся их бесспорный лидер Костя Майсурадзе. Рослый, с великолепно сложенной фигурой, гармоничным лицом и шевелюрой и только нос деликатно напоминал о его корнях, да еще речь, особенно при волнении. Его близким другом был щуплый паренек из под Смоленска. В войну у него погибли родители и все близкие, и ребята по какому-то грузинскому обычаю стали братьями. Они вместе ездили в отпуск к родителям Кости в Грузию. Его названному брату некуда было ехать. Они никогда не расставались, служили в моторном отсеке одного корабля, вот и в школу их отправили вместе. И мы, дети войны, сочувственно относились к этой паре друзей.

Но Костя обладал еще одним редким достоинством — у него были усы, неотразимо изящные и так впору его лицу и облику. Безразличие длилось не долго и вдруг все рота, взрывоподобно, взялась культивировать усы. В уставах гарнизонной и корабельной службы об усах ничего нет и служивый вроде бы волен в этом. Однако командование, не знаю роты или школы, решили поприжать моряков. Чуть тлеющий антагонизм береговых к плавсоставу всегда чадил, однако, особо к молодым и потому особо заносчивым. Рота во всех отношениях вела себя безупречно. Каждый понимал, что вернутся на корабль с дисциплинарным хвостом, когда впереди годы и годы службы непозволительно. И тут подвернулся случай утереть нам нос, буквально. Конечно, усы скрывают чистоту мимики подчиненных, когда им отдают приказ, а это угроза воинской иерархии. И командир роты, старший лейтенант в морской форме, но береговых погонах, с орденскими колодками и знаками боевых ранений, чем вызывал у нас уважение, на вечерней поверке мягко сказал, что усы нужно сбрить. Невидимый дух сопротивления пролетел в ротных рядах и… и никто не сбрил. Даже те, кому они не шли, висели мышиными хвостиками, усугубляя именно эту часть лица и все в пакете. Я исследовал свою верхнюю губу и признал, что по площади она достаточна и тоже отпустил усы. В отличие от многих, кто в условиях Приморья с его нехваткой кислорода стал лысеть, моя шевелюра обрела волнистость и усы были к месту. Впереди у меня первый отпуск, у катерников полуторамесячный, и хотя моя невеста черз полгода ожидания вышла замуж, я не терял надежды на их, невест, достаток за Уралом.

На очередном вечернем построении комроты вновь повторил об усах, но сделал это с нажимом. В роте нашелся шутник из Порт-Артурских и попросив слово сказал, что на 19 съезде партии товарищ И. Сталин спросил начальника политотдела ТОФ адмирала Почупайло: «почему моряки не носят усов?» Комроты открыл рот и долго не закрывал, рота хмыкнула и затаилась. Однако все это не прошло бесследно, и ВМС потеряли половину ротных усов. Командир продолжал давить и когда нас осталось десятка полтора, перешел на индивидуальную работу. Для этого всех усатых собрали перед дверьми кабинета командира роты. Первым был вызван источник смуты — Майсурадзе. Что говорил командир роты за дверьми не было слышно, что орал Костя о «национальный гордость» слышал весь остров. Потом раздался стук, словно они схватились «за грудки» и кто-то кого-то обо что-то шмякнул. Следом Костя снарядом вылетел из-за двери, а за ним физиономия старшины прорычала — «Разойдись!»

Когда я вернулся в дивизион и на первом построении начальник штаба, опасный острослов, с языком хлеще цыганского кнута, полоснул по моим неотразимым, через 15 минут дивизион потерял последние усы.

Заканчивалась учеба. Мы приступили к тренировкам прощального строевого смотра. Удивительно, но фигура и ноги запомнили муштру еще учебного батальона. Начали разучивать песню. Комроты придумал это делать на вечернем построении, пока без шагистики, имитируя её покачиванием корпуса. В один из дней на построении после ужина на площадке возле школьного камбуза старшина роты заявил, что кинА не будет, а будет сбор окурков возле казармы и дальше. Такое практиковалось, но курсантов на эту унизительную пасьбу отправили впервые. Кино в условиях долгой службы, удвоенное островной тоской — это как два часа на гражданке. Рота молча встретила новость и молча разошлась по «объекту». Остаток дня прошел тоскливо. И когда на вечерней поверке запевалы вышли перед строем и пропели свой куплет рота их не поддержала, кто-то подал голос, но тут же осекся. С боку вышел командир роты, отстранив старшину, и скомандовал: «Запевай!» Запевалы вновь выдали свой куплет, а рота, словно охваченная искрой сопротивления замолкла. И вновь команда: «Запевай!» И вновь молчок. Командир роты осипшим и заплетающимся языком: «Форма номер семь. Разойдись!» Через пару минут дневальный просигналил построение и нас в шинелях и шапках вывели из казармы. В школе были два плаца: малый, тихий в ложбинке укрытой лесочком и большой, на срытой вершине сопки, продуваемый всеми ветрами. Ротный сам повел нас на верхний продувной плац. Нас гоняли вдоль и поперек по каменистому и пыльному настилу и вновь запевалы выдавали свой куплет, и вновь рота упрямо молчала. Раздалась команда: «Строевым!» И может дружный и грозный удар о мостовую, охладил пыл командира. Старшина взял управление и повел нас в казарму. Разошлись по койкам молча, как на похоронах. Наверно каждого мучило: а дальше — что?

Назавтра все по расписанию, вечером перекличка и никаких песен. И еще в один вечер перед строем появился командир роты. Было больно глядеть на него. Рота замерла, словно бездыханная, а командир каким-то чужим языком сказал:

— Сегодня вы шли строем на обед, я был в кабинете начальника школы и он, показав в окно, сказал: «хорошо идут ребята!» Так и сказал — ребята! Мы от стыда за него опустили глаза, но тут из строя вышел правофланговый Костя Майсурадзе. Вышел четко, по правилам, развернувшись лицом к строю, и уставив в его середину свои непримиримые очи, прошипел: «Ми нэ мораки! Шякалы! Всэ на одного…» И стал в строй. И вдруг откуда-то сзади, со шкентеля раздался звонкий и радостный юношеский голос:

Несокрушимая и легендарная,
В боях познавшая радость побед,
Тебе любимая, родная армия
Шлет наша родина песню-привет!

И рота, вначале разрознено, но скоро слажено и дружно всей силой своих трехсот молодых глоток восторженно подхватила песню. Командир роты рассеяно махнул рукой и, чтобы скрыть волнения и мокрые глаза, быстро удалился. Старшина роты, пожилой мичман, повидавший на своем веку и не таких чудаков, все довел до конца, не проявив и крохи чувств.

Наивная политология: история, как рогатка в неумелых руках мальчишки, резинка тянется-тянется и пращик с камушком срывается из пальцев и бесприцельно… в окно.

Январь — апрель 1953 года, «второй семестр» моей учебы на Русском, отметился событием, потрясший не только Советскую Россию, но и весь мир.

13 января газета «Правда» опубликовала о разоблачении группы врачей, крупных работников медицины, отравителей советских вождей и покушавшихся на жизнь самого товарища И.Сталина. В составе этой банды профессора кремлевских больниц Вовси-Коган-Фельдман-Гринштейн-Этингер и другие. И назван герой, точнее героиня разоблачения, врач Лидия Тимошук. Награда ей за бдительность — орден Ленина. Накрыть-то накрыли, горевали газеты, да к жизни не вернуть товарищей Жданова, Щербакова, Горького, его сына и других… Официальные СМИ, а иных тогда не было, послушно открыли травлю, но не отдельных лиц, а всей популяции. Страну залихорадило, возник панический страх перед медициной. Это была кульминация истерии, начатой в 1948-949 годах, против театральных критиков-писателей. Каким убожеством, каким цинизмом и утратой стыда нужно было обладать верховной власти, что бы в условиях послевоенной разрухи, нищеты, разоренных семей, бесчисленных сирот и инвалидов войны поднять вопль об ошибках театральных критиков. Ну, не было в стране важнее заботы… Массовый «советский человек» тогда не думал о театре, а театральная критика была ему еще дальше, чем запрещенная Библия. После отмены карточной системы стало еще хуже. В стране был голод. Мы с отцом, инвалидом войны, работали по две смены ради скудного пропитания семьи. Спаслись мешком перловки, что он заработал на ковке колхозных коней… И теперь вот взялись за медиков…

Конечно, я не мог, как говорится «по определению», не знать об этом. Меня, рабочего парня, на мостике гигантского изношенного дизеля или возле слесарного верстака терзали иные заботы. И тогда, в январе 1953-го, я только поежился, пожал плечами, это никак не изменило отношения ко мне ближнего, да и дальнего окружения. Я продолжил интенсивно учиться, быть заводилой в матросской среде, публично и с азартом выступать.

В один из дней с занятий пригласили в кабинет командира роты и два незнакомых офицеров заявили, что в роте состоится митинг и мне оказано доверие, выступить и заклеймить врачей-предателей. Заметив в моем лице только мимику несогласия, предупредили, что отказ они не примут. По нормам того времени проницательные решения партии и правительства должны были получить всенародную поддержку. Древние соборы на центральных площадях городов были заменены профильными митингами, но зато многочисленными. Тщательно отобранные лизоблюды говорили с трибун то, что нужно и срывы исключались. Система работала безотказно вот, и я попал в её жернова.

Позже, значительно позже у известного советского поэта-дисидента, отсидевшего свой срок, промелькнуло четверостишие:

До пословицы смысла скрытого,
Только с возрастом достигаешь,
Двух небитых дают за битого,
Потому, что битого хрен поймаешь. (по памяти)

Война лишила меня, как и миллионов других, детства и юности. И мы в эвакуации полной мерой испытали судьбу нежеланных пришельцев, незванно нарушивших пусть тяжелый, но устоявшийся уклад жизни людей. Когда по прошествии многих лет появились беженцы из Средней Азии, Кавказа и других мест и власти впервые оказали им умеренную заботу, местные не скрывали своего недовольства и… и зависти. И я тогда испытал, каково быть чужаком и не только в мальчишечьей ватаге. Наверно в уголовном кодексе или ином юридическом документе расписаны все уровни предательства. Куда вставить такое, когда ватага не отобрала пайку хлеба, а только швырнула её в дорожную пыль… В эвакуационном детстве понял, что терпеть унижение и радоваться редкому проявлению человечности — это и есть границы жизни. Её деловое содержание как раз укладывается между этими крайностями. Терпение — наше главное «национальное достояние», вынесу и это…

Рота занимала первый этаж казармы, в середине, по осевой, широкий свободный проход, где совершались все построения и массовые собрания. Справа и слева выгорожены комнаты взводов и классы, некоторые без передних стенок, все на виду. Я уже выступал здесь и мне знакома акустика этих объемов. Бессонная ночь ушла на перебор вариантов выступления. Я понимаю, что на кону, эти двое из кабинета ротного, профессиональные костоломы, шуток не знают.

Обычно на собраниях лавки ставят поперек центрального прохода, образуя вытянутую аудиторию. Сейчас их выставили полукругом, окружая, словно клещами стол президиума и трибуну. Я подошел к трибуне, ухватился за нее, словно она поможет овладеть собой. Мне нужно пройти по зыбкой перекладинке между убедительностью и наивностью. Это испытание на жизнестойкость: я буду говорить о позорно знаменитых предателях России.

Мазепа, Украинский гетман. Его блестяще припечатал в поэме «Полтава» А.Пушкин. Я ее знал наизусть и привел строки, которыми поэт щедро одарил Петра Великого.

И где Мазепа? Где злодей?
Куда бежал Иуда в страхе?
Зачем король не меж гостей?
Зачем изменник не на плахе?

Последние две строки поэмы я часто применял в речи, как точный и удачный оборот.

Власов, советский генерал, командующий армии. Предал страну, загубил армию, опозорил русское воинство.

Полицаи, бесчисленные пособники фашистов. В оккупации загубили советских людей больше, чем на передовой, в том числе и моих близких родственников.

Тогда уже была известна общая цена победы, ежедневно гибли более четырнадцати тысяч человек. ЕЖЕ-ДНЕВ-НО! Такова плата населением за предательство. Ему не может быть прощения…

И ни слова о врачах…

С плохо скрываемым волнением жду последствий. Выносить заключения и по ним принимать меры давно стало нормой. Однако ни отцы-командиры, ни братья-матросики — ни одного замечания. Все, поголовно все, словно отключили память.

Для меня, технаря, совершенно очевидно, что исправная работа механизмов обеспечивается оптимальными зазорами в его сочленениях. Нарушение их ведет к неисправности-ремонту, аварии-гибели. Оказывается в общественно-политической (назовем её так) жизни исправное её биение обеспечивают зазоры между словом и делом, между исповедываемыми теоретическими истинами и их практикой в жизни. Когда внутренний митинговый психоз неспешно покинул меня, невольные размышления накрыли как волна прибоя, с головой. Курсантская рота собрана со всего гигантского Тихоокеанского флота. На военную службу парней собирали со всей страны. Объективно это типичные представители страны и армии. Я уже тогда интересовался статистикой и знал ей цену. Из той дали я не расставался с ней, позже вел статистические исследования, публиковал их, в том числе и за рубежом. Рассев и численность ротных участников митинга таковы, что вполне можно сделать объективные статистические выводы: если со мной молча согласились в казарме, то это массовое признание лживости власти, это ей приговор…

В феврале накал газетно-агитационных страстей стал запредельным. Ожидались решительные действия властей, вплоть до депортации. Такой опыт страна Советов знала… Однако в марте все вдруг изменилось: пятого умер И.В. Сталин. Как принято говорить — оборвалась эпоха. Названный поэтом «век-волкодав» оборвался на своей середине. И тогда и позже говорилось о море пролитых слез. Было, конечно, но в роте никто не плакал. Отменили занятия, прошел митинг, в казарме все затихло, как и должно быть, когда в доме-стране покойник, да еще такой покойник. Политических откровений тогда остерегались, знали об их последствиях, каждый переживал это потрясение наедине с собой. Это так, переживали… О И.В. Сталине написано и сказано так много черного и светлого, что тем, кому не выпало жить в те времена, не знать их личного восприятия, трудно сделать свой выбор между цветами. Для меня он очевиден: нельзя деятелей такого масштаба красить только одним из цветов полосок морской тельняшки. Это откровенная наивность, явление куда сложнее…

Даже в то свое детское время я понимал, что по приказу И. Сталина эвакуировали гражданское население из мест, обреченных на оккупацию. В военное время, при той нехватке транспорта, иначе и невозможно было. Это спасло жизнь мне и близким. Значительно ли это для меня и тысяч других? Позже стало известно, что мальчишки, обреченные в гитлеровских лагерях смерти, кричали немцам и полицаям: «Сталин за нас отомстит!» Известно, отомстил… Прошли годы и православный священник в «Литературной газете» пишет: «товарищ Сталин отомстил японцам за Цусиму…» Отомстил… Наивно разделять — «не Сталин, а народ…», ни в одной армии главкомы не ходят в атаки. Разумеется, народ, но… В армии, да еще в военное время, ничего не делается без приказа. Кто не знает, пусть пойдет и послужит. Честные окопные солдаты избегали говорить о войне и только отрывочно можно узнать, о Сталине там не кричали. Отец до самой смерти скрывал от нас, сыновей, правду о той мерзости, что он и другие испытали под Ржевом. И только перед кончиной выдохнул горечь, что всю оставшуюся жизнь носил в себе… Их, необученных, безоружных, голодных… Свое первое оружие, кавалерийский карабин подобрал на поле боя, но нашелся сержантик и отобрал его, но с русской трехлинейкой, из того же источника, не расставался до ранения. Какой уж тут — «за Сталина…» Все, что им сделано мерзкого, позорного — это наш позор. Все, что им сделано великого — это наше великое. Подойдет время и Сталинграду вернут его имя. И это не в память о Сталине, а благодарная память потомков защитникам города, что спасли страну и мир. В память о безмерных человеческих жертвах и городских разрушениях.

Ныне нашлось немало смельчаков, взвинтивших войну с его именем и изображением. В условиях абсолютной вседозволенности это очень героическое деяние. Ни в одной цивилизованной стране так не поступают со следами своей истории. Она не плохая и не хорошая, она такая, какая досталась нам в наследство. А к изображению, в том числе, исторических личностей может быть только один подход — художественный, искусствоведческий. Если бы мир воспринял российскую методу в оценке «объективности» своего прошлого, их города украсились бесконечной чередой пустующих пьедесталов. В шестидесятые такое видел в Ереване, где стоял гигантский пьедестал, опустевший после экзекуции над скульптурой И. Сталина, которой там долго гордились, как самой крупной в мире.

Истории лидирующих стран мира, членов Совета безопасности ООН, не менее кровавые, чем российская. Очевидно в мировом споре у деятелей такого уровня нет иных разменных средств, кроме человеческих жизней. Поэт Давид Самойлов щедро одарил Александра Сергеевича Пушкина словами: «в политике, кто гений — тот злодей» (Не знаю, может это подлинные: «Лирика», 2013. «Пестель, поэт и Анна»). Очевидно поэты — провидцы, те немногие, кому еще можно верить.

Когда в Москве шел траурный митинг и соратники И. Сталина выступали над его трупом, в Приморье был поздний вечер. На столбах вокруг верхнего плаца развесили репродукторы и всю школу строем привели сюда слушать и скорбеть. Мы тихо и безмолвно стояли в строю, поеживаясь на холодной, сырой и ветреной погоде. И хотя приказано было одеться потеплее, благо есть во что, беспечная юность отмахнулась и собирала будущую простуду. Опасения, что страна без Сталина развалится, не оправдались, это произошло далеко позже, и он имел к этому очень отдаленные отношения.

Однако самым знаменательным оказался месяц-антипод — апрель. Третьего объявили об ошибочности обвинений врачам и их выпустили из тюрем. Было официально объявлено, что признание обвиняемых было добыто при недопустимых методах следствия. Власти постеснялись объяснить содержание «недопустимости», а истязаемые, хорошо проученные, не рисковали говорить об этом. Однако возможна такая параллель: крупному военачальнику, пропущенному через Гулаг, вернули звание и должность и он, уже командующий фронтом, никогда не пил с коллегами, а только с ординарцем. После третьего или больше стаканов он с болью вопрошал сотрапезника: «а тебе на голову ссали?» Не забыл и не простил. Родине — служил, власти — помнил… Вместе с миллионами других через советские концентрационные лагеря прошли два будущих маршала, два будущих гениальных конструктора космических объектов, ракет и двигателей к ним, генерал А. Горбатов, нарком вооружения Б. Ванников и даже великий А. Туполев отбывал свое в ненавистной «шарашке». Генерал А. Горбатов был освобожден перед началом войны и успел вступить в командование армией. Наш эшелон эвакуированных уходил по территориям частей его армии. После войны написал честную книгу о Гулаге и войне, о которой, к стыду, редко кто знает. Б. Ванников был арестован накануне войны. Через месяц после её начала, о чем он в тюрьме не знал, ему принесли в камеру поручение разработать план эвакуации заводов с запада на восток. Через четыре дня план был готов и его из тюрьмы прямо в Кремль, а оттуда — сразу же вернули в наркомат. Все патроны, снаряды, бомбы, мины, торпеды и другое боевые средства Советской Армии производились на заводах, под управлением наркома боеприпасов Б. Ванникова. Борис Львович стал генерал-полковником, трижды Героем Социалистического труда, дважды лауреатом Сталинской премии, награжден шестью орденами Ленина и двумя полководческими, Суворова и Кутузова. Все после обретения свободы стали теми, кем знает их мир. И не они, ни многие-многие другие не стали антисоветчиками. Родине — служили, власти — помнили… Собрать бы книгу о людях такой судьбы. Сопроводить её эпиграфом с надгробья командира брига «Меркурий» А.И. Казарского, где повелением императора Николая Первого начертано «ПОТОМСТВУ В ПРИМЕР». Да! В пример… Когда малый корабль с двадцатью пушками победил два турецких линкора с общим числом орудий около двухсот (194).

Какое это удивительное явление Советский народ! Кто тот предатель, кто пытался навесить ему кличку — «совок»?

В конце апреля завершалась наша учеба. Мы с другом-сослуживцем старательно готовились к экзаменам, по собственной оценке не только знали все, чему учили, но и много больше. Все экзамены сдали на «отлично», получили благодарность командования школы. Строевой смотр прошел великолепно. К строевой подготовке у тех, кто служил и вышагал свое, и у цивильных граждан, отношение разное. Оказывается, в мире есть армии, где вовсе нет строевой подготовки, там солдат просто учат воевать. Однако армия сильна традициями, а в традициях русской армии строевая подготовка и парады, как красочное всенародное зрелище. И я с упоением вышагал свой очередной парад.

Перед отъездом на Русский меня перевели на другой катер, назначив командиром отделения мотористов. Сразу же после возвращения нам будет присвоено воинское звание «старшина второй статьи». Это не только новая «лычка» на погончики, это признание твоей служебной полноценности.

Прощай, Русский! Здесь я прошел не только школу технической подготовки, не только…

Прощай, я тебя никогда не забуду.