Ну а потом Израиль. Здесь дела его быстро пошли в гору. Хаим продал два патента крупным американским компаниям и разбогател. Он купил себе особняк в Бейт-Шемеше, и я, живя в Тель-Авиве, почти потерял его из виду. До Бейт-Шемеша рукой подать, но работа, семья, вздохнуть некогда. Куда уж до общения, даже с таким близким человеком…

Два рассказа

Анатолий Зелигер

СМЕРТЬ ГЕНИЯ

Приводимые материалы предоставлены мне секретарем адвоката в г. Холоне госпожой Дафной Ротштейн, за что и приношу ей глубокую благодарность.
Автор

Эту рукопись я нашла среди бумаг моего покойного отца Нахума Витенберга. Вначале мне показалось, что передо мной набросок художественного произведения, которое он почему-то задумал написать. Такое открытие меня сильно удивило, так как сочинительство ни в коей мере не соответствовало интересам отца, обожавшего свою работу в области вычислительной техники и не пропускавшего случая пройтись по адресу «разных, всяких» борзописцев. В связи с этим я сверхдотошно изучила содержание текста и постепенно мне стало ясно, что передо мной вовсе не художественный вымысел, а сугубо фактический материал. К такому выводу меня привело сопоставление текста с известными мне данными о жизни и смерти моего двоюродного дяди Хаима Полякова. К этому нужно добавить, что казавшиеся мне раньше непонятными отдельные высказывания отца о дяде Хаиме приобрели теперь для меня ясный и доказательный смысл. В заключение считаю нужным сообщить, что с моим мнением полностью согласна моя дорогая мама Цецилия Витенберг и сестра дяди Хаима Рахиль Зелях.
Дафна Ротштейн,
секретарь адвоката Давида Мизрахи,
ул. Цви Шац, 31, Холон.

* * *

…Вообще-то я человек, умеющий владеть собой, удары судьбы закалили меня. Но это событие привело меня прямо-таки в шоковое состояние и будет терзать мое сердце до последнего дня моей жизни. По той причине, что потерял я двоюродного брата, человека, близкого мне, и не сумел сохранить его творение, которое должно было преобразовать мир и прославить нашу семью во веки веков.

Перехожу к сути дела.

Вы видели когда-нибудь портрет Моше Мендельсона? Не правда ли, лицо некрасивое, но умное? Так вот, мой кузен лицом до странного походил на Моше Мендельсона. Только последний, как известно, был низенький и горбатый, а Хаим был роста среднего и в смысле позвоночника вполне в норме.

Мы с Хаимом оба петербуржцы. В школьные годы жили на соседних линиях Васильевского острова, виделись частенько и вообще были закадычными друзьями. Ну а потом семьи наши разъехались, и стали мы встречаться пореже. Но чувства дружеские сохранились, и при встрече бросались мы друг к другу, и расспросам и откровениям не было конца.

Естественно, мне все было известно о его успехах. Я знал, что Хаим быстро и уверенно поднимался по ступенькам научных званий. Через год после окончания института стал кандидатом наук, а еще через полтора года получил степень доктора, чем меня немало удивил — уж больно быстро у него это получилось. Я радовался за него — и в свою очередь вырос до ведущего конструктора, с увлечением занимался своим делом и ни капельки не завидовал разным высокооплачиваемым «остепененным».

Насколько я знал, после защиты докторской диссертации жизнь его стабилизировалась. Преподавал себе в вузе и о каких-либо новых своих достижениях мне ничего не рассказывал.

Родственников волновало его затянувшееся холостяцкое состояние. Знакомили его с кем-то. Но все без толку.

Ну а потом Израиль. Здесь дела его быстро пошли в гору. Хаим продал два патента крупным американским компаниям и разбогател. Он купил себе особняк в Бейт-Шемеше, и я, живя в Тель-Авиве, почти потерял его из виду. До Бейт-Шемеша рукой подать, но работа, семья, вздохнуть некогда. Куда уж до общения, даже с таким близким человеком.

Но вот раз вечером раздался телефонный звонок, и Хаим сказал мне, что хочет в субботу утром заехать за мной и отвезти к себе в Бейт-Шемеш. Я намекнул насчет жены, дочки, сына. Но он твердо заявил, что хочет видеть меня одного.

Так в февральское субботнее утро я оказался в особняке Хаима Полякова в Бейт-Шемеше. И именно там произошло то страшное, трагическое событие, которое потрясло всех знавших его.

Мы сидели в углу огромного прямоугольного зала за маленьким круглым столиком. Это помещение предназначалось для салона, но выглядело как большой склад электронной аппаратуры или научно-исследовательская лаборатория. Десятки компьютеров, множество больших и малых приборов с экранами и без экранов, с антеннами и без антенн размещались в два и три этажа на полу, на грубо сколоченных столах и на стеллажах. Между скопищами аппаратуры просматривался щит управления с десятками кнопок, ручек и сигнальных лампочек. За ним возвышался огромный телевизионный экран.

«Да, Хаим не скучает здесь, — подумал я. И как только он справляется один! Ему бы в помощь десяток инженеров и лаборантов».

Хаим положил на стол свои худые волосатые руки, опустил голову и грустно сказал:

— Мне не с кем посоветоваться. Я не знаю, что делать с тем, чем я обладаю. Ты, Нахум, единственный человек, которому я могу рассказать все, зная, что все сказанное умрет здесь, на этом самом месте.

Он до странного серьезно взглянул мне в глаза и непривычно злобно, почти с отвращением произнося слова, как бы выбрасывая их из себя, огорошил меня:

— Я гений. Такого нет на земле, не было и не будет.

«Рехнулся парень, — ужаснулся я. — И немудрено. Живет бобылем с аппаратурой вместо жены».

Я отодвинулся от него подальше и по мере возможности мягко заметил:

— Ты, безусловно, Хаим, способный человек, но зачем же так сразу — «гений».

Он не обратил внимания на мои слова и начал рассказывать, увлекаясь все больше и больше:

— Так вот, я гений. Понял я это в четвертом классе. Мне хватало нескольких дней на любой учебник. Я рассказал об этом отцу. И мой мудрый отец (ты, конечно, удивляешься, что я называю мудрым всего-навсего продавца бакалейных товаров, но это так) посоветовал мне: «Никому не говори об этом. Будь таким, как все, и тебе будет хорошо».

— Я послушался отца и сделал все возможное, чтобы никто не догадался о моей гениальности, никто, и ты в том числе. Дома я ненасытно поглощал знания, а в школе был всего-навсего хорошим учеником. Я проглатывал математические книги одну за другой. Дифференциальное и интегральное исчисления я изучил за месяц. Я наслаждался абстрактной алгеброй целых три недели — хотел продлить удовольствие. Но вообще-то мне хватило бы и одной.

К седьмому классу я знал все, чему учат на математическом факультете университета, и даже больше.

А в школе… Разве могли догадаться ребята, с которыми я болтал о пустяках или гонял мяч, что Игорь Поляков (в школе я был Игорь) гений, подобного которому не было на этой грешной земле? Ха-ха! Там я мог, стоя у доски и хохоча про себя от души, морщить лоб и с усилием доказывать теорему Пифагора. Мне нравилась эта игра — я глубоко вошел в роль.

К окончанию школы я знал физику на уровне физического факультета университета. И все же я пришел туда. Зачем? Просто я хотел увидеть в лабораториях то, что изучил по книгам. Кроме того, рядом были химический и биологический факультеты.

На экзамене некий пошляк ждал от меня сведений об электричестве на уровне школьного учебника. Я же стал рассказывать теорию поля по кирпичу Ландау. Он прервал меня, когда я решал уравнения Максвелла и поставил мне тройку. Ха-ха! Тройку тому, кто мог бы учить и его, и еще десять ему подобных. Вот так, используя этого прохвоста в качестве линии связи, грязный грузин просмердил мне: «Эй ты, «яврей», не лезь на физический факультет. Мое величество запрещает тебе это». Я не мог плюнуть в его рябую, поганую харю и пошел в Холодильный. Окончил и работал начальником артели инвалидов. Начальником быть хорошо. Я давал руководящие указания, а сам шел в Публичку или в библиотеку Академии наук.

Через год я принес диссертацию на физфак. Они посмотрели на меня, как на сумасшедшего, и назначили семинар, чтобы позабавиться вволю. Я говорил и писал на доске полтора часа. Они слушали, открыв рты, и когда я кончил, рекомендовали диссертацию к защите.

Чтобы обеспечить себя материально, я защитил и докторскую. Теперь я мог жить беззаботно: преподавать студентам азбучные истины, вести для вида несложную научную работу, ездить на курорты, ходить в рестораны, обладать красивыми женщинами. Я окунулся в ласковую, теплую реку и лениво поплыл по течению, ублажая свое бренное тело.

Но, черт возьми, через некоторое время меня начала мучить скука и грызть неутолимая неудовлетворенность собой. Мне не давала покоя одна и та же неотвязная мысль. Зачем Всесильный дал мне мозг, который с необыкновенной быстротой впитывает знания, накопленные человечеством? Только ли затем, чтобы я был доктором физических наук, получал большую зарплату и каждый год ездил на курорт с новой женщиной? Постепенно я стал презирать свое сладкое существование, стал оплакивать свой мозг — сокровище, растрачиваемое бездарно.

И вот наступил момент, когда я сказал себе: «Хаим Поляков, ты преступник, ты обкрадываешь людей, ты выступаешь против воли Творца. У тебя нет права существовать таким образом, ты обязан реализовать свой уникальный интеллект».

Подчиняясь зову совести, я изменил образ жизни — стал лелеять сокровище, ниспосланное мне, беречь его, как бесценную картину великого мастера, и решительно выбрал проблему, достойную меня.

Есть нечто, вроде бы человеком не постижимое, тайна из тайн, на раскрытие которой были потрачены колоссальные усилия, но при этом результат был нулевой. Что говорить! Эйнштейн две трети жизни строил всевозможные теоретические конструкции, но не продвинулся ни на шаг. А сколько блистательных талантов после него отдали лучшие годы жизни, штурмуя эту вершину, и получили… чепуху в квадрате, бесполезную кучу пыли.

Я говорю о единой теории поля. Посвященные понимают, что, если удастся создать искомое теоретическое построение, то из него последуют непредсказуемые практические приложения. Никто не знает какие, но, без сомнения, произойдет прорыв в океан неизвестного. Сердца людей зажигает неудержимое желание быть первыми, выиграть главный приз в этой небывалой гонке, гонке в кромешной тьме, в которой победа — вечная слава, а поражение — напрасно прожитая жизнь.

Хаим замолчал, глядя мимо меня невидящим взглядом.

Я спросил: «Зачем ты рассказываешь мне все это, Хаим?»

Он не ответил и продолжил:

— Создание такой теории — это не поиск решения некоторой четко сформулированной необыкновенно сложной задачи. Нет. Надо строить теорию, выдвигая и комбинируя сотни гипотез, не проверенных на опыте. Такое может выполнить лишь человек, обладающий огромным количеством знаний, мозг которого поглотил все накопленное человечеством в области математики, физики, химии, биологии. Он должен обладать безудержной фантазией и беспримерной трудоспособностью. Бог создал лишь одного такого человека, и он перед тобой.

— Ну, так желаю тебе удачи, — сказал я.

Хаим, не торопясь, вынул из кармана толстую пачку дисков и спокойно объявил:

— Здесь записана единая теория поля, созданная мной. То, чего не сумел сделать Эйнштейн, сделал я.

Я смотрел на него удивленно, не зная, верить ему или нет. А он вдруг взорвался и закричал:

— Боже мой! Я сорок лет горел и сгорал, извергая из глубины своего мозга немыслимое, невообразимое!

Я положил руку ему на плечо и постарался успокоить его:

— Не волнуйся, Хаим, обо всем на свете можно говорить спокойно.

Он продолжил, сильно понизив голос.

— Было несколько вариантов. Из каждого следовали некоторые новые явления, но при проверке оказывалось, что они не существуют в природе. Я искал подтверждение своих построений в научных публикациях, я отдавал все свои деньги на приобретение нужных приборов и ставил опыт за опытом, я установил связь с обсерваториями, институтами физических проблем, но ни одна моя теория не подтвердилась.

Я страдал, проклинал себя, оплакивал свою жизнь, пропавшую ни за что.

В отчаянии я бросился к алкоголю, заливая свое горе отвратительной жидкостью. Но опомнился вовремя. Боже! Я глупейшим образом сжигаю самое совершенное творение Всевышнего — мой уникальный мозг. Я отбросил от себя проклятую бутылку и начал опять вести, черт его возьми, правильный образ жизни — беречь доверенное мне.

А потом снова и снова гипотезы, высасываемые из пальца, сногсшибательные построения, воздушные замки, подпирающие небо.

И вот два месяца назад передо мной легла толстая стопка распечаток. Все ее листы были заполнены формулами и пояснениями к ним. Это было безумно смелое и при этом безупречно стройное логическое построение. Я был почти уверен, что, как и предыдущие, оно неверно, потому что эта сволочная природа так закручена и искорежена непостижимо мудрым Хозяином, что никакому смертному не проникнуть в ее бесконечные лабиринты. Но надежда все же теплилась, потому что, если Он хотел сделать мир непознаваемым, то зачем же дал мне такой могучий мозг?

Истинность моего прозрения мог доказать лишь надежный эксперимент. Из теории следовало, что в выбранном объеме пространства возможно создать управляемую энергетическую определенность, которую я назвал рогез.

Посмотри на мою лабораторию. Все, что ты видишь перед собой, предназначено для генерации рогеза и установления с ним связи. Я объединил двадцать восемь компьютеров в единую вычислительно-управляющую машину. Эта машина работает в режиме обмена данными с большой электронной структурой. Вся система действует с точки зрения непосвященного предельно хаотическии и путано. Да, простой, очевидной логики в работе системы не найдешь. Логика запрятана вот здесь — в том, что записано на этих двенадцати дисках.

Итак, почти безо всякой надежды на успех, полностью вымотанный, морально прибитый казалось бы полной безнадежностью моих усилий, я подошел к щиту управления, чтобы убедиться, что горит нулевая лампочка, показывающая отсутствие рогеза. Но, не веря своим глазам, я увидел отклонение от нуля. Я схватил ручку «мощность» и повернул ее. Энергия «рогеза» возросла. Вдумайся в мои слова — я мог менять энергию невидимого энергетического сгустка, существующего в выбранном мной объеме пространства. Нечто невиданное и неслыханное!

Теория работала! Теория была верна! Я не знал, как выразить свой восторг — кричать, прыгать, бежать на улицу, обнимать всех встречных.

Но я быстро осознал, что безграничная радость может разорвать мое сердце. И я обуздал себя, потому что обязан был жить. Кто, кроме меня, мог донести мое великое открытие до человечества и этим облагодетельствовать его?

Я стал изучать свойства рогеза, возможность управления им.

Через две недели я научился накачивать рогез энергией и высасывать ее обратно. Сейчас я могу направлять в рогез энергию день, месяц, год, а потом мгновенно освобождать ее. Ты понимаешь, что это означает!?

— Взрыв?

— Взрыв, да еще какой! По сравнению с рогезом водородная бомба — безобидная детская игрушка. Страшная, дьявольская штука!

— Хаим, а ты бы мог показать мне рогез в действии? Сооруди небольшой взрывчик, если тебе, конечно, не трудно.

— Я знал, что ты мне это предложишь, — усмехнулся Хаим. — Меньше слов, больше дела. Не так ли?

Он подвел меня к окну, и я увидел старое, засохшее дерево, угрюмо застывшее посреди зеленой лужайки.

— Его давно пора срубить, на это не потребуется много энергии, — сказал Хаим. — Сейчас мы это сделаем.

Он подошел к щиту управления. Зажег экран, и я увидел крупное изображение этого дерева. Хаим покрутил какие-то ручки, и у основания дерева появился маленький черный крестик.

— Я сейчас нажму вот эту кнопку, а ты смотри в окно.

За окном мертвое дерево черным пугалом глазело на нас. Вдруг ухнуло что-то противно и страшно, засвистело и простонало одновременно. Ствол, рявкнув, разлетелся на куски, и крона его рухнула на землю, с треском обломав ветки.

— Чертовщина какая-то, — воскликнул я.

— То-то, — удовлетворенно промолвил Хаим. — Пойдем обсудим кое-что.

Мы снова сели за стол, и Хаим, вдруг став угрюмым, с отчаянием в голосе заговорил:

— Мое открытие — ужасный, огнедышащий дракон, и я не знаю, что мне с ним делать. Я не верю, что люди сумеют разумно использовать его. Дать это современному человечеству с его национальной и религиозной враждой, разделенному на бедных и богатых? Представь себе фанатика, ненавидящего страну, религию, нацию, определенный образ жизни. Он располагает рогез там, где ему чудятся враги, долго накачивает его энергией, и в какой-то момент… взрыв. Спасения от него нет.

— Рогез надо дать не всем, а только Израилю, — твердо заявил я.

— Ты прав. Эта взрывчатка остановит сумасшедших обезьян, жаждущих еврейской крови. Но сумеют ли наши сохранить бесценную тайну? Кто может поручиться за болтунов и предателей. Очередной Вануну — и рогез в руках фанатиков-убийц.

— Да, это трудный вопрос.

Мы задумались.

Вдруг Хаим оживился, заулыбался и спросил:

— Хочешь увидеть портрет моей жены?

— Ты женат? Ну и мастер скрывать. Поздравляю, — я обнял его. — И давно?

— Уже два года. И поверь мне, счастлив до невозможности.

Он схватил меня за рукав и потащил за собой. Мы поднялись по внутренней лестнице на второй этаж и очутились в большой светлой комнате. Она поразила меня безвкусной, старомодной роскошью: огромный бело-сине-оранжевый ковер, две большие китайские вазы, туалетный столик с зеркалом, обвитым цветными фарфоровыми фигурками, зеленый полог с серебряными птицами. Слева, в золотой раме висел большой портрет молодой женщины. Мы подошли к нему.

— Правда, хороша?

Мендельсоновское лицо Хаима расплылось в широченной, с моей точки зрения довольно глупой улыбке. (Интересно, у Моше Мендельсона тоже был глупый вид в подобных обстоятельствах?)

— Хороша необыкновенно. Где ты нашел такую красавицу? Она много младше тебя?

— На тридцать пять лет. Элен моя радость, свет в этой жизни. Душевно близкий, беспредельно преданный человек. Ты бы знал, как она обожает меня.

Я не лгал Хаиму, превознося внешность его Элен. Это была русоволосая красавица польско-русского типа, отдаленно напоминающая возлюбленную Пушкина, графиню Екатерину Ксаверьевну Воронцову.

Она чуть заметно улыбалась ненакрашенными, идеально начертанными губами. А лицо выражало трогательную наивность и нежную привязанность к кому-то. Голубое платье не скрывало целомудренную непотревоженность великолепных плеч и груди.

Я всмотрелся в ее безмятежное лицо и вдруг уловил чуть заметную напряженность, а может быть внутреннюю скованность, тщательно спрятанную за внешней беззаботностью. Об этом мне говорили странные светло-серые тени у ее глаз и почему-то раздражавшая меня нарочитость ее беспричинной улыбки. «Эх, начудил же художник, тоже мне прорицатель липовый», — подумал я.

Хаим прервал мое созерцание, ткнув меня пальцем в бок. Он запрокинул голову назад, и, с обожанием глядя на свою прелестную жену, затянул:

Ах, я люблю Вас так безумно,
Вы открыли мне к счастью путь.

У него не было ни слуха, ни голоса, и опять он мне показался поглупевшим от свалившегося на него счастья. «Что ж, все влюбленные слегка дуреют», — подумал я.

А Хаим продолжал:

И не стану ждать я казни
От моих волшебных грез,
Я люблю Вас без боязни,
Без искусства и без слез.

Он повернулся ко мне:

— Хочешь увидеть мою жену на экране?

— Конечно.

— Тогда пойдем.

Мы спустились в лабораторию, и Хаим опять стал серьезным:

— Ты, конечно, знаешь, что такое модуляция. Так вот, я могу модулировать рогез звуком и изображением. А затем здесь в управляющем центре восстанавливать закон модуляции. Ну, а далее обычным порядком создается изображение и звук.

— Фантастично! — вокликнул я. — Выходит, ты можешь узнать, что делается в любом интересующем тебя месте.

— Все зависит от количества энергии, которой я обладаю. Сейчас я могу обозревать весь Бейт-Шемеш. Ну так давай поищем мою жену.

На экране замелькали улицы, люди. Гул транспорта то возрастал, то уменьшался. И вдруг Хаим радостно воскликнул:

— Вот она!

Теперь Элен ожила и стала почти осязаемой. Голубое платье, похожее на то, что на портрете, плотно обхватило ее тело, и из-за этого ее чертовская притягательность возросла еще больше. Высокие каблуки белоснежных открытых туфель делали более женственной ее фигуру, казалось бы, и без того дышащую женственностью. Элен явно спешила куда-то — шла легким стремительным шагом. Лицо выглядело возбужденным, полным ожидания.

— Интересно, куда это она? — сказал Хаим.

— К подруге какой-нибудь, — ответил я.

Мы замолчали, наблюдая за Элен. Она прошла несколько домов, уверенным шагом зашла в парадное, поднялась по лестнице на второй этаж и своим ключом открыла дверь квартиры.

Вот она входит в салон, и тут же другая, далекая дверь салона открывается, и в помещение почти врывается мужчина — высокий, широкоплечий, с копной черных волос. Он застывает на месте, как вкопанный, и орет:

— Элен, наконец-то! Я жду тебя всю неделю!

И тут они, поедая глазами друг друга, срывают с себя одежду, кидают ее на пол и, обнаженные, бросаются навстречу друг другу. Если в одежде она была прекрасна, то без одежды, прости меня жена, воистину божественна. На середине салона он хватает ее по-хозяйски, как некую резиновую куклу, как вещь, принадлежащую ему, прижимает к себе сильно, грубо и, взяв на руки, уносит из салона.

«Хаиму нельзя на это смотреть», — подумал я.

— Хватит! Выключи! — закричал я ему.

— Я должен досмотреть фильм до конца, — металлическим голосом проговорил Хаим.

Он отодвинул стул и, ссутулившись, уставился на экран.

Я отвернулся, не желая видеть то, на что имеют право двое, и на что не имеет права глазеть третий. Не буду далее рассказывать о чреде междометий и выкриков, завершившихся то ли стоном, то ли завыванием Элен. Несравненно важнее последующее.

Когда я снова стал смотреть на экран, они спокойно лежали рядом, укрытые простыней. Вот их разговор:

Элен: Руби, милый Руби, ты мужчина моей мечты, только ты, только ты один нужен мне, и больше никто.

Руби: А тот нудник?

Элен: Хаим? Он для меня ничто. Он купил меня, и я вынуждена угождать ему. Как надоел мне этот пересушенный гриб, помешанный на своих дурацких формулах! Милый, у меня нет больше сил ломать себя, я хочу быть только с тобой.

Руби: Так брось же его к чертям собачьим!

Элен: Легко сказать «брось», а потом — убирать чужие квартиры? Мыть грязные лестницы? Превратиться в старую разлохмаченную тряпку, которую ты не сможешь любить? Подожди немного. Я уйду к тебе, обязательно уйду, но только не жалкой побирушкой, а гордой богатой женщиной.

Руби: Он даст тебе денег?

Элен: Даст! Я их сама возьму. Понимаешь, этот сухарь изобрел какую-то невиданную взрывчатку. Он взорвал при мне куст на дворе. Ну и зрелище было! От куста осталось одно воспоминание. Недавно нудище сказал мне, что его штука почище водородной бомбы и стоит миллиарды. Так вот, он записал секрет ее производства на двенадцати дисках. И когда он спал, я сделала копии. Они в моей сумке. Мы продадим их и получим миллиарды.

Руби: Мы загоним взрывчатку арабам.

Элен: Милый, они уничтожат Израиль!

Руби: А плевал я на Израиль! Мы купим роскошный дворец в Соединенных Штатах и будем жить, как в раю. Но будь уверена, твой тип не оставит нас в покое. Пока он жив, это дело не пройдет.

(Элен задумалась. Жестокое, безжалостное выражение появилось на ее лице.)

Элен: Я знаю, как избавиться от него. Приготовление пищи лежит на мне. Ты понял меня?

И снова начались объятия и поцелуи.

Я смотрел на этих красивых людей, изваянных Создателем с изумительным мастерством, но не вложившего в них почему-то совестливую, уязвимую человеческую душу, и были они мне гадки, и до боли жалко мне было несчастного Хаима.

Я хотел утешить его. Но Хаим схватил меня за руку и закричал страдальчески:

— Ничего не говори! Прошу тебя!

Лицо его было искажено гневом и отчаянием. Хаим смотрел на этих двоих, как, наверно, смотрели евреи, выстроенные по краю рва, на своих звероподобных палачей. Вдруг он вскочил, метнулся к щиту управления и стал крутить ручки. Между лежащей парой появился черный крест, и я завопил в ужасе: «Не надо, Хаим, не надо!». Но тут же раздался знакомый мне отвратительный рык, и экран зачернила бешено мечущаяся сажа.

Хаим выключил экран. «Финита ла комедия», — не своим голосом проговорил он и продолжил:

— Забудь о моем трижды проклятом открытии. Забудь все, что было, забудь навсегда. Пойдем!

Мы вышли на улицу, он остановил проезжающее такси, дал шоферу деньги и отправил меня в Тель-Авив.

Я не возражал. Потрясенный, я выполнял его приказания беспрекословно, как будто находился в глубочайшем гипнозе. И не пришло мне в голову, что нельзя мне уезжать, нельзя оставлять его одного ни в коем случае. А на следующий день я услышал по радио:

Вчера в Бейт-Шемеше в результате несчастного случая погиб профессор Хаим Поляков. Полиция полагает, что ученый осуществлял в домашней лаборатории достаточно опасный эксперимент и неучтенные им обстоятельства привели к взрыву. Взрыв был настолько силен, что особняк ученого разрушен полностью. Несчастья буквально преследовали семью Полякова. Ранее в этот же день в результате взрыва газа в квартире друзей погибла его жена Элен Брауде.

И тогда я схватился за голову и стал проклинать себя последними словами. Как я мог послушаться Хаима и уехать?! Надо было остаться вопреки его воле. Нельзя было отходить от него ни на шаг. Я мог спасти его. Я должен был спасти его. Я обязан был сохранить его великое открытие для Израиля, для человечества. Нет у меня оправдания и нет мне прощения!

ДУРНОЙ СОН

Саша Гурвич пришел домой в свою холостяцкую квартирку в Реховоте поздно ночью после долгого и скучного застолья. Там много ели, пили, и потому в животе у Саши было прескверно. «И до чего же скучные, крикливые мужики! И зачем я только пошел туда? — подумал он. — На черта сдались мне они, а я им тем более?»

И возник у него перед глазами немного тронутый «бушист Мотя», которого называли так за обожание президента Буша. И зазвучал у него в ушах резкий, высокий голос Семы, выкрикивающего что-то несуразное, явно ни к селу, ни к городу. «Надоел их бред о шпионах, выслеживающих кого-то, о терактах».

Саша вздохнул глубоко, передернулся досадливо, грохнулся в постель и заснул почти мгновенно. И, видимо, двухчасовой многоголосый гам, смесь картошки, хумуса, соленых огурцов, маслин и селедки, обильно смоченная водкой и пивом, сделала свое черное дело, потому что приснился ему сон странный, страшный и нелепый.

Был жаркий, жалящий тело день. Хамсин безжалостно припекал снаружи, злобясь, пролезал в утробу и зажаривал изнутри.

Два человека стояли на солнцепеке: Саша и некто другой. И тот «другой» — низкий, широкий, с грубым лицом, будто вырубленным зубилом из дерева, явно подавлял раздражение, дотошно втолковывая Саше нечто, хорошо известное ему, «другому», и приевшееся ему до скуки великой. А Саша, высокий, худой, очкастый, с большими красными ушами, наклонил голову над ним и слушал, недоверчиво ухмыляясь, скептически разглядывая вещающую деревянную физиономию.

— Ты, парень, слушай меня внимательно, а улыбочка твоя для меня ничто, так, шелуха хреновая, потому что она — результат твоего полнейшего невежества в нашей области. Формулирую: ты нашкодил и теперь вроде рыбы на сковородке, которая, естественно, никуда не уплывет, а будет созревать в кулинарном смысле этого слова, готовясь к общеизвестному заключительному акту.

— Ха-ха, пугаете, гражданин хороший…

— Я, парень, не Бармалей, чтобы пугать. Ты заруби крепко-накрепко на своем длинном руле: принято решение провести операцию «Серый кот», а это вроде явления природы, отмене не подлежит. Так что не ерепенься, не дергайся, а прими это решение к исполнению.

— Глупость явная. Почему «кот»?

— А потому, что, кот, как тебе известно, передвигается бесшумно.

— А почему серый, а не разноцветный?

— Потому что серый кот в серых сумерках практически не заметен.

Саша встрепенулся, явно желая что-то еще спросить, но низкий остановил его:

— Ты, парень, вопросов не задавай, а лучше слушая меня внимательно, потому что вопросы твои несерьезные и преждевременные. Цель операции «Серый кот» — ликвидация нежелательного элемента, по-нашему — переселение. В задании на выполнение сформулировано шире: «скрытное переселение». Ты, конечно, думаешь по своей желтоклювости, что скрытное переселение невозможно, то есть факт переселения рано или поздно обнаружится и исполнителей возьмут за жабры. Ошибаешься. За нами — мощь, перед которой твои предполагаемые защитники дрожат мелкой дрожью, и еще — «Методика». Эту «Методику» разработали лучшие умы нашей организации.

— Сказал некто великий: «Послушай, наш отец рассказывает сказки».

— Сам ты сказка! Методика, разработанная на сегодняшний день, позволяет переселять настолько качественно, что комар носу не подточит. В основе ее лежит новейший принцип: «Процесс вместо мгновенного акта». Усек?

— Похищаете, что ли?

— Предупреждал же: не перебивай! С мысли сбиваешь. Прочисть свои уши и внимай. Приступаю к конкретике. Прежде всего — о веществе, по-нашему — активате, созданном в нашем химическом научно-исследовательском отделе. Перечисляю важнейшие свойства активата: жидкий, бесцветный, без запаха, обладает сильной проникающей способностью, разъедает кожу при непосредственном воздействии и испарении, вызывает сужение сосудов, и повышение кровяного давления, чем провоцирует известные последствия. Усвоил?

— Ну усвоил.

— Теперь об оружии, направляющем активат к объекту, к «переселенцу» или сокращенно — к «перселю». Используется не какой-то там пульверизатор из парфюмерной лавчонки. Отнюдь! Транспортер активата — это оружие, не имеющее аналога, по-нашему «писрук», разработка оружейного отдела нашей спецлаборатории. Тактико-технические данные: дальность действия — тридцать метров, наводка лазерная. Лазер также используется для поражения глаза перселя. Внешне писрук выполнен в виде небольшой трубки, которую можно зажать в кулаке. Усек?

— Так значит, вы стреляете из вашего писрака?

— Не писрак, а писрук, что означает «пистолет рукотворный». Писрук заряжается активатом. При нажатии на пусковую кнопку писрук выдает тончайшую струю, невидимую глазом. Переселяемый персель подвергается воздействию активата, по-нашему — «омовению», минимум один раз в сутки. Лазерное воздействие, по-нашему «осветление» тоже осуществляется ежедневно.

Саша сморщился невероятно, превратив лицо в старую разлохмаченную тряпку, будто попробовал что-то такое, чего хуже не бывает.

— Гражданин хороший, я не понимаю, почему вы эту мерзость мне в лицо выплевываете?

— А потому, — рявкнул низкий, что переселяемый нами персель — это ты, и писрук будет стрелять не в кого-нибудь, а в тебя. Допер, наконец, так тебя так, или нет?

— Ха-ха-ха, хо-хо-хо! — сказал Саша.

— Вот тебе и ха-хо!

— Да омой меня хоть раз — я в полицию, я к прокурору. Такая машина завертится…

— Об этом после. Прослушай до конца. Мы применяем два способа омовения и осветления: внеквартирный и внутриквартирный. В первом случае для проведения операции привлекается целая группа операбов.

— Кого-о? — недоуменно спросил Саша. — Какие еще рабы?

— Операб — это значит «оперативный работник». Ну ты у меня, парень, как слушатель в спецшколе! Гы-гы! Новичок, первокурсник!

— И что делают ваши операбы?

— Обе операции, омовение и осветление, могут осуществляться из скопления народа, из автомобиля, проезжающего мимо перселя, пассажиром автобуса, спортсменом, совершающим пробежку, и так далее. Всего не перечислишь.

— Ой, да надоела мне ваша придурь! Омывайте и осветляйте воробьев, кенгуру, чертей хвостатых, а от меня держитесь подальше! — выкрикнул Саша, чувствуя, что злоба медленно заполняет его грудь и ползет наверх, к горлу.

— Уйми прыть! Операбы будуть омывать и осветлять не воробьев, а непосредственно тебя с целью твоего переселения.

Саша затопал ногами и сжал кулаки:

— Да кто вам позволит? Я вам дам! Сволочи ваши операбы!!

— Сволочи? Сам ты сволочь. Куда тебе, недоноску, понять красоту и величие операбства? Может быть, до тебя дойдет хоть что-то, когда твой лучший друг, выбрав удачный момент, омоет и осветлит тебя. Эх, если бы мне позволили, я бы взял себе фамилию Операбов. Так-то!

— К черту!

— Еще раз говорю: уйми прыть! Без капризов у меня. Молчи и слушай спокойненько. Выбор места омовения на теле перселя строго регламентирован. Допускается омовение спинной области. Он эффективно на начальном этапе, пока персель еще не уяснил сущности происходящего. В дальнейшем персель подготовится, быстро сменит рубашку и этим уменьшит эффект омовения. Главный прием — это омовение затылочной области с захватом ушей. Метод эффективен в течение всего отрезка времени, от начала переселения до его завершения. Достоинством метода является попадание активата в глаза, что происходит при мытье головы. Это очень важно, так как приводит к появлению катаракты. Третий прием — омовение височной области с захватом уха и глаза. Метод обеспечивает быстрое развитие катаракты и, следовательно, лишение глаза его предназначения. Осветление усиливает воздействие омовения. Понял?

— Конечно, понял.

Теперь Саша смотрел на собеседника с ненавистью.

— Изуверство поразительное. А почему спереди не омываете?

— Запрещено. Омовение спереди — это лихачество, хулиганство, недостойное нашего научного подхода к делу.

— Ну а внутриквартирное? Кто вас в квартиру-то пустит?

— Ха-ха! Кто пустит? Милый ты мой, для нас закрытых дверей нет.

— Ключи подбирать умеете?

— Ну и темнота. Это в позапрошлом веке ключи подбирали. Слыхал про приборчик инфразвукового излучения? Секунда — и профиль ключа известен. Ты все деньги изведешь, замки меняя, а толку никакого. Допер? Цель внутриквартирного омовения — лишение перселя сна, нормального питания и вообще нормального внутриквартирного существования. Операбы входят в квартиру ежедневно и омывают пол, постель, вещи в шкафу, продукты в холодильнике и прочее. В результате разрабатываемый персель лишается жилья в общепринятом смысле этого слова. Ни присесть, ни поесть, ни поспать, да еще и дышать приходится испарениями активата.

— Это всё?

— Всё.

— Зачем рассказал?

— А затем, что было бы полезно и для тебя, и для нас вместить процесс переселения в более короткий отрезок времени. Ты, милок, в институте Вейцмана работаешь? Заберись-ка на крышу и сигани оттуда вниз на асфальт. Ныряй — и кончай мудохаться.

— Фига в нос! Сам ныряй.

— Зря горячишься. Мы предлагаем тебе разумное, обоснованное решение проблемы.

— Полиция вас научит омовению — мочалочку на блюдечке преподнесет.

— Полиция? Ха-ха! Шерлок Холмс, комиссар Мегрэ и — как эту дамочку? — мисс Марпл. Нет-с, милок, нас полицией не запугаешь. Ныряй, дружок, не тяни кота за хвост…

И вдруг потемнело. То ли солнце зашло за черную тучу, то ли дымом все заволокло.

А они уже на крыше. Низкий позади Саши — и толкает, толкает его в спину к самому краю.

— Смелей, персель, не робей! Дело делай!

А Саша вдруг повернулся к нему, сжал в комок рубашку на его груди и заорал во всю мочь:

— Не хочу, не буду!

— Будешь! — прорычал низкий, хватая Сашу за руку.

Саша напряг все силы, толкнул низкого, и они оба с грохотом упали на крышу.

— Больно! — закричал Саша. Открыл глаза — и увидел, что лежит на полу, судорожно сжимая скомканное одеяло.

Он поднялся, бросил одеяло на кровать, вздохнул полной грудью и пробормотал:

— Персель, операбы, писруки — и приснится же такая ересь! Тьфу! Чтобы еще раз пошел я в эту компанию… Силой не затащат!