Метка: Александр Левковский

Что напомнила мне эта изумительная музыка? Ну конечно же! -— самое сильное музыкальное потрясение моей юности — «Концерт для скрипки с оркестром» Феликса Мендельсона! Я закрыл глаза и увидел себя, семнадцатилетнего, в киевском парке над Днепром, сидящим рядом с моей первой любовью Ниной…

Поэты встают один за другим, произносят короткие прощальные стихи, выпивают вино, обнимают оставшихся и уходят навстречу смерти в темноту, где зажигаются цифры, знаменующие годы их гибели: 1925… 1930… 1937… 1941… 1959…

Первый патруль остановил нас перед Славянском. Арсен вышел из машины, сунул пятидолларовую бумажку в левую руку начальника патруля, здоровенного парня в пятнистой форме, с автоматом Калашникова в правой руке.

Вот так однажды я налил себе стакан чаю из термоса и полез в рюкзак за плиткой шоколада, которую мама купила в русском супермаркете накануне. Я глянул на обёртку шоколада под названием «Алёнка» — и едва не выронил из рук стакан…

«Почему я должен их жалеть!? А меня кто-нибудь жалел!? Я что — не был брошен на произвол судьбы, без языка, без денег и без работы!? Вам легко говорить, вы у себя в стране, загребаете кучу денег, вам никогда не надо было вертеться и крутиться на чужбине, чтобы заработать на кусок …

Посидим, по-русски поговорим, русские песни послушаем. Мой сосед — он бывший оперный певец. Он тут руководит музыкальной школой. Сюда евреев-музыкантов из Союза понаехало — хренова туча! Есть даже анекдот: если иммигрант из России выходит из самолёта без скрипки, значит, он пианист.

«Я был там. Я шёл за гробом и вдруг оглянулся. Мужчины, женщины и дети выстроились гигантской цепью для прощания с великим бардом! Люди толпились на балконах, тротуарах и даже на крышах, чтобы увидеть катафалк. Улицы по дороге на кладбище были усыпаны цветами…»

Под мостом было темно и сыро. Холодные брызги долетали до нас, пока мы с Женей осторожно брели под настилом моста по узенькой бетонной дорожке, почти нависающей над речным потоком. Держась за руки и прижимаясь к стенке, вымокшие и измученные, мы добрались до северной оконечности моста…

Будто лежу я на спине на берегу то ли озера, то ли моря, то ли океана — и вижу над собой склонившиеся кроны деревьев. А прямо передо мной, вдоль самой кромки воды, возвышается стена камышей. И в моём подсознании я ощущаю, что это не материк, а остров, -— вполне возможно, …

И едва только появилась на экране панорама киевского стадиона, залитого тёплым солнцем и заполненного шумной беззаботной толпой киевлян, пришедших на настоящий неподдельный праздник, — как я мысленно перенёсся туда, на зелёное травянистое поле, расчерченное знакомыми белыми полосами.

Подвыпивший Гоша беспробудно спал на заднем сиденье, а я, по Валиному настоянию, рассказывал ей о том, как я стал олигархом. Рассказывал я нехотя, чувствуя какое-то непривычное неудобство от воспоминаний о начале бешеного накопления моего богатства…

Я открыл конверт и вынул два листа. Один был желтоватый, почти истлевший от старости листок, заполненный непонятными строками на французском языке. Другой, на русском, был исписан колеблющимся старческим почерком. Это был перевод французского текста. Я прочёл…

После окончания института наши с Костей дороги разошлись. Я получил назначение в Ташкент, а он поступил в лётную академию и стал лётчиком-испытателем. В 76-м году я уехал в эмиграцию, в Америку и Израиль, и нам стало почти невозможно переписываться.

Я обнял их, единственных близких мне людей на этой холодной жестокой земле; мы повернулись и побрели назад, к отелю. Мы выбрались на магистральное шоссе и остановились, чтобы перевести дух. Прямо перед нами, поперёк шоссе, трепыхалось на ветру огромное полотнище, натянутое между двумя столбами…

Анечка в длинном блестящем чёрном платье сидела, выпрямившись, у рояля, и я не могла без слёз смотреть на её тонкие пальцы, летающие по клавиатуре. Я закрыла глаза. Три виолончели издавали густые низкие завораживающие звуки и словно рисовали картину волшебной жизни, где царит справедливость…

«И я верила! А как могла бы я не верить!? Я, бывшая комсомолка из легендарной Каховки и член КПСС с партбилетом, лежащем на сердце! Ведь это значило б, что я перечёркиваю всю свою жизнь, все свои годы, отданные воспитанию молодёжи в духе учения Маркса и Ленина-Сталина. Я свято верила!..»

«Граждане! Друзья!.. Выразим же наш протест против решения обезумевшей Анжелы Меркель, место которой в психиатрической больнице, пригласившей в сердце Европы бесчисленные орды современных Чингиз-ханов и Тамерланов… Они погубят прекрасную Европу! Они испоганят её! Они её похитят!!!»

Но жить надо было. И надо было делать что-то с учёбой. Наши добрые соседи посоветовали обезумевшей от горя маме отослать меня в Казань, где жили их влиятельные и состоятельные родственники. Там, говорили они, я смогу закончить десять классов вечерней школы и поступить в институт.

Я преуспел в этом бизнесе, и мы с ней стали богатеть не по дням, а по часам! Я нанял нескольких безработных художников, и мы, работая в две смены, разрисовывали груди, спины, руки, ноги, животы и все остальные места наших заказчиков и заказчиц полноценной художественной татуировкой.

«Дядя, кто мы с тобой? Палестинцы? Арабы? Или, может быть, мы — израильтяне арабского происхождения?.. Кто мы? Сафия говорит, что я — палестинец и что это преступление с моей стороны покинуть свою родину на произвол судьбы…»