Александр Левковский: Три плитки американского шоколада

Каждая плитка шоколада состояла из двадцати квадратиков. Итого, в трёх плитках было шестьдесят квадратов. Мы с Мишкой сидели за кухонным столом и считали: если мама будет в день пить чай трижды, то за один раз она должна будет съесть два квадратика шоколада, заедая куском белого американского хлеба, который я выцыганил у отца. За день – шесть квадратов. За десять дней – шестьдесят квадратов, то есть все три плитки.

Александр Левковский

Три плитки американского шоколада

Рассказ

 

Наталье Ивановне Маковей посвящается

 

Авторское предисловие:

Предлагаемый читателю рассказ представляет собой одну из глав моего романа «Ленд-Лиз», не вошедшую, по ряду причин, в опубликованный текст Александр Левковский: Ленд-лиз. Главы 1–3 — Мастерская (berkovich-zametki.com) . Я основательно переработал текст этой главы и включил в него ряд отрывков из напечатанного текста романа, дабы дать читателям необходимые сведения о главных героях этого повествования.

1

20 августа 43-го года Мишка потерял наши продуктовые карточки. Я в течение многих лет помнил эту дату, так как это была катастрофа!

Мама давным-давно строго-настрого запретила мне не то что бить, но даже пальцем трогать этого очкастого идиота. Но тут я не просто вышел из себя, а был готов намертво задушить его… Бить его до потери сознания… Чтобы кровь текла из его курносого носа…

Потерять продуктовые карточки за 10 дней до выдачи новых, когда мама вот уже неделю мучается с крупозным воспалением лёгких! У ней температура доходит до 40 градусов!

— Какие карточки ты потерял?! – орал я на Мишку придушенным голосом, чтобы не слышала мама в спальне. Я приподнял его с кухонного пола и врезал ему ещё раз с размаху ладонью по морде.

Мишка вытер кровь и сопли, текущие из носа, и прохрипел:

— На хлеб и сахар.

Я просто задохнулся, услышав слово «сахар». Мама без хлеба и сладкого чая три раза в день просто не вылечится. Это её главное лекарство – пить сладкий чай с жёлтым порошком сульфидина. И где же теперь взять хлеб и сахар для неё?

Одно утешение, что Мишка потерял не все карточки. Значит консервы, молоко и яичный порошок на 10 дней мы получим. И, кроме того, нам с Мишкой в школе круглый год дают раз в день обед. Недавно у нас во Владивостоке появились продукты, которые американцы привозят на огромных пароходах, и нам стали варить суп в школе из американского супового порошка. Это же просто невозможное объедение! А раньше нам давали жидкий безжирный суп из редьки с картошкой (по одной картошке на порцию), или борщ из крапивы с диким луком, который все называют «черемшой».

— Иди вымой морду, — сквозь зубы приказал я Мишке.

Он нашарил под столом очки, свалившиеся с его носа, когда я врезал ему первый раз, сел к столу и заплакал. Он рыдал, вытирал нос и всхлипывал:

— Серёжка, что ж теперь будет, а?

— Как ты их потерял? Я же сказал тебе ясно – держать карточки под рубашкой, а не в кармане. Куда ты их положил?

— В книгу, — еле слышно сказал Мишка.

— В какую, мать твою… книгу!? – я не удержался и матюкнулся из-за переполнявшей меня дикой злости. Я схватил его за плечи и затряс с такой силой, что очки опять свалились с его носа. – Где эта книга?!

Он мотнул головой в сторону двери, ведущей в столовую. Я рванул дверь на себя и через несколько секунд ворвался назад в кухню, держа в трясущихся руках растрёпанный том «Приключений Гекльберри Финна». Я бросил книгу на стол и стал лихорадочно листать её. Может, Мишка ошибся, и карточки лежат где-нибудь между пожелтевшими страницами романа.

Но карточек не было и в помине.

*****

Продуктовые карточки голодных военных лет!

Они были буквально на вес золота! Те несчастные, кто умудрились потерять их полностью на целый месяц, просто погибали голодной смертью всей семьёй. Я вспоминаю девочку из нашего двора – кажется, её звали Надей, — которая потеряла все карточки — и не на десять дней, как потерял Мишка, а на полный месяц! Так впавшая в истерику рыдающая мать била её до такой степени, что Скорая Помощь увезла несчастную окровавленную Надю в больницу в бессознательном состоянии.

Вот что значили для нас тогда продуктовые карточки.

Даже сейчас, много лет спустя, они стоят перед моими глазами –эти дававшие нам жизнь продуктовые карточки: Они, помню, были разных цветов: красные мясные,.. серые хлебные,,, жёлтые жировые… белые молочные… коричневые керосиновые… розовые сахарные… зелёные овощные…

Ещё, вспоминаю, были карточки на соль, мыло и муку (или макароны), — но не могу вспомнить их цвет. Нам во Владивостоке повезло: город был портовым; сюда регулярно приходили огромные пароходы из Америки с продовольственными товарами, и часть этого добра, ясное дело, оседала в городе и даже появлялась на барахолке, где продавалась по астрономическим ценам.

Хорошо, что идиот Мишка потерял карточки только на десять дней – и только на хлеб и сахар. Значит, нам ещё надо получить большую (400 грамм) банку американских мясных консервов, литр американского молочного порошка и полкило порошка яичного (тоже, конечно, американского).

В общем, не пропадём, но что делать с больной мамой, у которой десять дней не будет её лекарства – сладкого чая с хлебом и сульфидином?

2

Мишке двенадцать лет. Мне – четырнадцать. Мы с ним в общем дружим, но бывает, что он выводит меня из себя. Его главный недостаток – он совсем не может драться. И не умеет, и не хочет. Он говорит, что он принципиально против драк, и что врезать кому-нибудь кулаком по носу или коленом между ног это жестоко.

Принципиально и жестоко. Это его любимый словечки. Поэтому мне приходится прикрывать его, когда дело доходит до драк, а это случается очень часто на хулиганских улицах Владивостока, где каждый пацан голоден, где матери вкалывают на работе по двенадцать часов в день, а отцы воюют с немецкими фашистами, и если возвращаются домой, то калеками – кто без ног, кто без глаз…

Что Мишка может – это читать весь день. Он носит толстые очки, а с очками на носу драться, конечно, невозможно.

…Мы сидим с ним на краю 34-го причала. Я пытаюсь поймать хоть какую-нибудь рыбёшку в нашем заливе и покуриваю бычок американскoго Кэмела, а Мишка сидит рядом со мной и читает вслух Приключения Тома Сойера.

Тут вы должны понять, что Мишка полностью и окончательно чокнут на книгах («книжный червь», как говорит мама); он начал читать, когда ему исполнилось пять лет – как раз тогда, когда я пошел в школу. В школе у меня было плохо с уроками чтения. Я сразу возненавидел тридцать две буквы русского алфавита, которые надо было выучить наизусть и знать в строгом порядке. Танька, с которой я сижу за одной партой, однажды сказала мне, что у американцев в их алфавите всего двадцать шесть букв.

Счастливые американцы! Мало того, что у них есть и белый хлеб, и настоящие кожаные ботинки на толстой подошве, и длинные шикарные машины, которые я видел в их кино Джордж из Динки-джаза, – так даже их алфавит короче нашего!

У нас сейчас действует договор с нашими союзниками американцами. По этому договору янки гонят во Владивосток, один за другим, гигантские пароходы. А в тех пароходах чего только нет! – и пушки, и снаряды, и джипы, и Студебеккеры (это такие громадные грузовики), и танки, и даже разобранные самолёты Кобра…

Но главное! — у них в трюмах упакованы и белый хлеб, и колбаса в банках с таким, знаете, ключиком, и сливочное масло, и сахарный песок (которого до войны у нас не было), и ботинки, и рубашки, и красивые штаны синего цвета, которые они называют джинсами. И много всякого другого добра.

…В общем, пока я неохотно делал уроки, Мишка всегда крутился рядом, заглядывая мне через плечо. Он завел себе тетрадь и скопировал туда все тридцать две буквы, причем, его почерк, конечно, был намного лучше моих каракуль. И еще он любил декламировать идиотские стихи, которые нам задавали учить в первом классе.

Скоро Мишка стал читать как ненормальный, дни и ночи напролет, почти без перерыва. Когда наш батя еще жил с нами, до того, как мать шугнула его, он записал нас – меня и Мишку – в библиотеку НКВД, где он большая шишка. НКВД – это значит Народный Комиссариат Внутренних Дел, то есть эта контора даже важнее, чем милиция, и отец там служит подполковником. Так вот, я беру книги в библиотеке, может, раз в две недели, как любой нормальный человек; но Мишка сидит там часами, не вылезая оттуда, читая одну книгу за другой, как окончательно свихнувшийся маньяк.

Мы очень разные пацаны – я и мой брат. Как я уже сказал, он не может драться; но он не может еще и играть в футбол, и не может даже плавать. Ему это все до лампочки. Я пробовал много раз научить его плавать в нашем море (которое какой-то мудак назвал Японским), но он сказал, что это все потеря времени, и что лучше использовать это время на чтение. Я же могу драться до победы даже с парнями старше меня на два-три года, и я плаваю как лягушка. Я могу держаться под водой больше минуты и без труда ползаю по дну с открытыми глазами, ловя маленьких крабов, которые мы называем чилимами.

Я часто завидую Мишке. Ничто его не колышет. Я, может, тоже хотел бы сидеть целый день, читая рассказы о таинственных островах и приключениях Христофора Колумба; но я не могу это позволить – и вот почему: я должен думать о маме. Когда мама однажды ночью, во время очередного скандала, сказала полупьяному отцу, чтобы он как можно скорее покинул свою позорную службу в НКВД и ушёл в армию, — отец, помню, повысил голос:

– Куда я уйду?! Это невозможно! Я военный. Ты знаешь последний указ: сейчас даже гражданским запрещено переходить с работы на работу – тебе известно это? И куда я могу уйти? Они арестуют меня за предательство! Они расстреляют меня. Это то, что ты хочешь?!

– Не кричи, – сказала мать. – Ты разбудишь детей. Послушай, Дима, попроси начальство отправить тебя на фронт, в действующую армию. Всё лучше, Дима, чем тратить свою жизнь, арестовывая невинных людей, посылая их за Полярный круг и убивая их.

– Кто тебе сказал, что они невиновные! Они враги народа! Они шпионы!

– Шпионы? Для вас в НКВД все шпионы. И наш дворник, дядя Ким, которого твои люди арестовали, тихий безвредный человек, он что – тоже шпион?

– Он кореец. Они все японские шпики… Лена, не глупи. И будь поосторожнее со своим языком. Мы в НКВД охраняем безопасность советского народа. Без нас война была б уже проиграна, потому что в армии и в тылу есть ещё много врагов трудового народа…

Было слышно, как мать расхохоталась.

– «Трудового народа!» – передразнила она. – Ты и твои гнусные начальники – в роли защитников «трудового народа»! Сегодня на вашем отвратительном банкете я смотрела на их жирные морды, и я слушала их пьяную болтовню, и видела, как они жрут американские деликатесы и хлещут американский виски, а тем временем наши солдаты на фронте погибают тысячами – и я чувствовала, что меня вот-вот стошнит. Они выглядят как убийцы, они звучат как убийцы, и они есть убийцы! И ты среди них…

– Что ты хочешь?

– Я не могу позволить детям жить рядом с тобой. В твоей работе много жестокости, и ты переносишь эту жестокость на ребят.

После минутного молчания отец сказал:

– Хорошо, я уйду. Но помни, Лена, я люблю тебя, и я люблю детей.

– Ты любишь детей?! Постыдись! Ты лжёшь! Ты никогда не говорил с ними как отец, ты только орал на них. Ещё два года тому назад ты бил Серёжу чуть ли не каждый день, Ты перестал бить его только потому, что он вырос и может ударить тебя в ответ.

– Он хулиган, поверь мне. Он постоянно шатается возле барахолки вместе с какими-то подозрительными типами. Мои агенты видели его там, и не один раз.

– Твои агенты лучше бы охраняли нас от настоящих японских шпионов, а не ходили бы по следам четырнадцатилетнего мальчишки… Ты жесток, потому что ты работаешь в таком месте, где запугивание и избиение – это часть службы и, наверное, самая главная её часть.

…Так мы остались без отца, которого я ненавидел. От него в нашей семье остались только его алименты на меня и Мишку.

Вот такая женщина наша мать. Она очень смелая. И самая красивая. Я смотрю на Таньку, которая сидит в классе рядом со мной, и сравниваю ее с матерью. Но тут, честно, не может быть никакого сравнения! Мать у нас высокого роста; у нее длинные волосы и большие голубые глаза, и потрясная фигура. Вы понимаете, о чем я говорю? У Таньки же вообще нет никакой фигуры, если не считать двух маленьких прыщиков – там, где у взрослых женщин торчит настоящая грудь; и еще у нее длинные худые ноги в цыпках и царапинах.

Мишка и я – мы решили давно, что мы женимся через лет десять или пятнадцать только на таких женщинах, что похожи на нашу мать. Мишка говорит, что она напоминает ему Жанну д’Арк, о которой написаны три главы в толстой книге о Столетней войне. Главная разница, говорит он, это то, что Жанне было семнадцать лет, когда она была французским генералом (тут, понятно, автор заливает – какой дурак поверит, что можно быть генералом в семнадцать лет?); а нашей матери тридцать три года, и она работает медсестрой в военно-морском госпитале.

И вот теперь я изо всех сил помогаю ей прокормить нас с Мишкой.

Ведь на одних карточках прожить очень-очень трудно…

 *****

Вот поэтому я и сижу на 34-м причале и пытаюсь поймать рыбу на ужин. И вот поэтому я время от времени смотрю на горизонт, где мне виден вход в нашу бухту, надеясь, что оттуда, из-за Чуркин-мыса, вдруг выплывет громадный холодильник из Америки, с колбасными консервами, и сгущенным молоком, и сливочным маслом, и сигаретами, и жевательной резинкой.

Мишка говорит, что американский закон, по которому они шлют нам это добро, называется Ленд-Лиз, что означает дать в долг. То есть они нам эти товары вроде как дают взаймы, чтоб мы расплатились после победы над немцами. Хрен мы им заплатим. Американцы, как любит говорить Мишка, просто наивные кролики.

Я командую шайкой из пяти пацанов; мы работаем на нашей огромной барахолке, за городом, на так называемой Второй Речке, спекулируя всем, что портовые ворюги, по договорённости с продажной корабельной охраной, тащат с пароходов, приплывающих из Америки.

Но вся беда в том, что за последние две недели ни один американский пароход не появился в нашем порту.

3

Хотя меня прямо тошнило при мысли, что надо просить ненавистного отца помочь нам, но я не видел другого выхода. Мама, если бы знала, что я затеял, запретила бы мне даже думать об этом.

Но она этого никогда не узнает.

…Отец жил в огромном доме НКВД недалеко от вокзала. Я поднялся на третий этаж и остановился перед его дверью. На двери, обитой коричневой кожей, была привинчена медная планка с надписью: Дроздов Д.М. Когда я буду получать паспорт, я попрошу сменить мне эту фамилию на мамину. Не хочу я называться той же фамилий, что носит мой отец.

Я нажал на кнопку звонка. Дверь отворила какая-то грудастая раскормленная баба с сигаретой во рту. Это, наверное, его новая жена.

— Чего тебе? – спросила она. – Ты к кому?

— Позовите, пожалуйста, моего отца, — как можно вежливее попросил я и даже попытался приветливо улыбнуться. Я переступил порог и захлопнул за собой входную дверь Я не уйду отсюда, пока не добьюсь своего.

Продолжая пристально глядеть на меня, она крикнула:

— Дима-а-а, тут к тебе пришли.

Развернула свой толстый зад и зашаркала направо в столовую, откуда до меня доносился шум разговоров, взрывы смеха и тянулись вкусные запахи мясной еды вперемешку с запахом водки. Хорошо живёт подполковник НКВД Дроздов, который по недоразумению приходится мне родным отцом.

А вот и он. Вышел из столовой и приближается ко мне.  Он в гражданской одежде, и морда у него раскрасневшаяся от выпивки. Увидев меня, он приостановился от удивления, но затем подошёл и сказал с пьяной хрипотцой:

— Кто дал тебе мой адрес? Чего тебе надо?

Я смотрел на него, моего отца, у которого не нашлось ничего другого сказать своему старшему сыну, которого он не видел почти год, кроме как прохрипеть пьяным голосом: Кто дал тебе мой адрес? Чего тебе надо?

— Мама сильно болеет, — я старался говорить тихо и убедительно, — у ней температура доходит до 40 градусов, а Мишка потерял наши карточки

— Так что ты хочешь? Кто дал тебе мой адрес? – повторил он.

Не отвечая на его дурацкий вопрос, я с трудом вымолвил:

— Маме нужен хлеб и сахар на десять дней, до первого сентября

Он ухмыльнулся. – Вспомнила обо мне. У ней есть мои алименты. Это треть моей зарплаты… Чего ещё ей надо! Я ничего ей не должен.

Я повернулся и, ни слова не говоря, толкнул входную дверь.

— Стой! – приказал он и отворил кухонную дверь. Через минуту он вышел из кухни, неся в руке буханку хлеба, завёрнутую в газету «Приморская правда». Он протянул мне свёрток.

— А сахар? – спросил я.

— Иди, — сказал он. Я молча глядел на него. Если б только он знал, как я его ненавижу! Потом я повернулся и вышел, не прощаясь.

*****

Значит, так. Сука-отец сахар дать отказался. Где же его взять? Я стоял на тротуаре перед огромным домом НКВД и напряжённо размышлял.

И тут внезапно я вспомнил о тёте Насте. Той самой, у которой я в июне-июле подрабатывал помощником, развозя керосин по дворам Владивостока. Она живёт недалеко отсюда, на территории порта. Она, конечно, помнит, как я помог ей, раздобыв две бесценные подковы для её тощей замученной кобылы, что тащила нашу цистерну с керосином по всему городу. Одна новая подкова стоила, наверное, четверть тёти-Настиной зарплаты, а я, пользуясь своими связями на барахолке, достал ей две подковы бесплатно. Тётя Настя прямо плакала и целовала меня в щёку за такой подвиг. Без этих подков она осталась бы без работы и не могла бы получать рабочую продуктовую карточку.

Я перешёл улицу и побрёл ко входу в наш порт. Дошёл до барака, где жила тётя Настя, и постучался в дверь.

Тишина. Никто не откликается. Я толкнул дверь и вошёл в тёти-Настину хибару.

Тётя Настя лежала на старом покосившемся диване, заменявшем ей кровать, и спала, накрывшись одеялом. Ничего, я подожду. Будить её я не буду. Она тяжело работает. Пусть спит.

Но не прошло и минуты, как тётя Настя зашевелилась, повернулась набок и уставилась на меня непонимающим взглядом. Потом вдруг заплакала и, всхлипывая, протянула тихим голосом:

— Серё-ё-жка! Откуда ты взялся?

— Тёть Настя, чего вы плачете? Что случилось?

Она заплакала ещё сильнее, навзрыд, и стала вытирать глаза краем одеяла.

— Сашу убили, — еле слышно промолвила она и протянула мне измятый листок. Это было извещения о гибели «смертью храбрых» Саши, единственного сына тёти Насти. Значит, теперь у ней нет никого в семье. И мужа, и сына убили немецкие фашисты.

Она продолжала тихо плакать, а я сидел неподвижно, не зная, что сказать и что делать.

Спустя минуту я подошёл к ней и поцеловал её в зарёванную щёку.

— Тётя Настя, я пойду.

— Подожди, — сказала она. – Как мама? Как Мишка?

— Мама очень сильно болеет. Ей нужен хлеб и сахар, а Мишка потерял карточки до сентября.

Она всплеснула в ужасе руками. – Потерял карточки!? Стой, не уходи.

Она с трудом поднялась с дивана, подошла к иконе, висевшей в углу, и нашарила что-то за иконой. Повернулась ко мне и сказала:

— Хлеба у меня в обрез, и сахара нет, а есть только вот это. — И протянула мне свёрток, тоже завёрнутый, как и буханка отцовского хлеба, в страницу «Приморской правды». – Здесь у меня три плитки американского шоколада.

И тут настала моя очередь плакать. Я вообще никогда не плачу, но тут я почувствовал, как у меня на глаза навёртываются слёзы. Три большие плитки толстого, с вкуснейшей начинкой, американского шоколада – это же богатство, а тётя Настя отдаёт мне это богатство, не задумываясь!

— Спасибо, тётя Настя! Я этого не забуду! – Мы расцеловались, обнялись и так постояли с минуту, думая каждый о своём: я о больной маме, а тётя Настя, конечно, об убитом сыне Саше…

*****

Каждая плитка шоколада состояла из двадцати квадратиков. Итого, в трёх плитках было шестьдесят квадратов.

Мы с Мишкой сидели за кухонным столом и считали: если мама будет в день пить чай трижды, то за один раз она должна будет съесть два квадратика шоколада, заедая куском белого американского хлеба, который я выцыганил у отца. За день – шесть квадратов. За десять дней – шестьдесят квадратов, то есть все три плитки.

— А нам с тобой, выходит, ничего не останется? – жалобно протянул Мишка.

Я погрозил ему кулаком. – Тебя убить мало, а не кормить маминым шоколадом!

Мы смотрели на красивую глянцевую шоколадную обёртку. На обёртке был нарисован босоногий вихрастый мальчишка в соломенной шляпе, заломленной на затылок, в клетчатой рубашке-ковбойке, в штанах, закатанных до колен. Он держал в руке удочку и приветливо улыбался нам.

— Похож на Гекльберри Финна, — сказал, глядя на обёртку, начитанный Мишка.

А я добавил: — Спасибо, Гек!