Виктор Гопман: Язык как средство общения

Loading

Дело было в столичном городе Таллинне, который тогда еще писался с одним «н» на конце, но уже стоял на пути к этому новшеству, равно как и к другим переменам. В частности, по местному телеканалу вовсю начали ретранслировать Финляндию…

Язык как средство общения

Виктор Гопман

Жил да был в прошлом веке некий профессор гебраистики Оксфордского университета, который имел обыкновение, начиная свою вводную лекцию, обращаться к первокурсникам с такой неизменной фразой: «Джентльмены! Сегодня мы приступаем к изучению иврита — языка, на котором Бог общался с людьми…» Да, в некие благостные времена на земле существовал «один язык и одно наречие» (Бытие, 11:1). Но поскольку люди (как правило и в массе своей) не могут или не хотят жить по-человечески, то «сказали они: построим себе город и башню высотою до небес» (Бытие, 11:4). Проект, однако, не получил одобрения в горних высях; более того, Господь отреагировал на это следующим образом: «сойдем же и смешаем там язык их, так чтобы один не понимал речи другого» (Бытие, 11:7). Существует, кстати, мнение, что в числе целей, которые Господь ставил при этом, было также и намерение навечно обеспечить куском хлеба нас, переводчиков — и за это наша братия Ему по гроб жизни благодарна.

Люди же, которых таким образом лишили возможности понимать друг друга без посторонней помощи, с тех пор не могут не испытывать страдания или, по меньшей мере, дискомфорт (причем не исключено, что все эти негативные ощущения изначально являлись неотъемлемой частью Божественного замысла).

В этой связи расскажу прелестную историю советских времен, поведанную мне приятелями-музыкантами. Праздновалось 60-летие Советской власти (желающие могут вычислить время действия по простейшей формуле: 1917 + 60), и этот праздник духовного единства дружной семьи советских народов отмечался всесторонне, в том числе и путем разнообразнейших культурных обменов. В частности, дирижеры, работающие в одной из Союзных республик, приглашались подготовить праздничную программу с оркестром другой Союзной республики. И вот прибыл в Питер некий дирижер из Киева (фамилии не упомню, а врать не буду), поруководить симфоническим оркестром Ленинградской филармонии. И давай себе с оркестрантами размовлять на мове. Оркестранты (тем более, из числа тех, что принадлежат к традиционной музыкальной национальности) ежатся и высказывают свое неполное удовольствие. А дирижер ответствует: «Это праздник национальных культур, и я имею безусловное моральное право говорить на своем родном языке!» Знакомая позиция, не так ли? Но затем в ридный город этого борца за культурную независимость прибыл с ответным визитом художественный руководитель питерского оркестра, Юрий Темирканов — человек, обладающий, наряду с другими (и многочисленными!) достоинствами, чувством тонкого, пусть отчасти и черного, юмора. И вот на первой же репетиции он обращается к украинским музыкантам тоже на своем родном языке. Следуя примеру, так сказать, коллеги и имея, стало быть, моральное на то право. Только надобно учесть, что родным языком Темирканова является кабардино-черкесский. Картинку любой желающий может представить себе без малейшего труда…

А вот еще одна байка на сходную тему. Бывшие прибалтийские республики, обретя в начале 90-х статус независимых государств, стали именоваться странами Балтии и первым делом отказались от русского как языка общения. Что сразу создало определенные трудности — хотя бы потому, что эстонский язык относится к финно-угорской семье, и близки ему финский да венгерский. Ну, еще язык коми — и это, пожалуй, все (насколько я помню азы общего языкознания). От соседских же латышского и литовского он страшно далек. Впрочем, и между двумя последними (несмотря на их принадлежность к одной, восточно-балтийской, группе) сходство прослеживают в основном специалисты в области сравнительно-исторического языкознания, или, попросту говоря, лингвисты-компаративисты. Иными словами, прямое общение, без языка-посредника, возможным не представляется. Значит, выбирается язык, повсеместно признанный пригодным для этой цели, и переписка между госучреждениями переводится на такой язык. То есть, в данном случае, на английский. Но тут начинают возникать, причем с достаточной регулярностью, ситуации, когда специфический английский язык, на котором пишет референт министерства окололичностей одной страны, не вполне адекватно воспринимается референтом родственного министерства соседствующей страны. (Оговоримся сразу, что Circumlocution Office — это термин, придуманный в свое время Чарльзом Диккенсом исключительно для издевательства над бюрократической системой Британской короны; никакого отношения к прибалтийской и — шире — современной действительности он, разумеется, иметь не может.) А в чем причина такого неадекватного восприятия — не столь уж важно. Может, он (то есть, язык референта N) недостаточно хорош. А может, слишком хорош для того, чтобы быть понятым всеми участниками процесса общения, включая референта Х. Дело в конечном результате, а точнее, в отсутствие такового: приходит письмо из-за рубежа, но понять, что там написано, не представляется возможным. Или, если воспользоваться кибернетической терминологией, то полученное письмо воспринимается лишь как сигнал — но не как сообщение. Что делать? Вопрос-то ведь государственной важности! И тут министр со вздохом (а может, с использованием ненормативной лексики) берет трубку и связывается со своим зарубежным коллегой. И обсуждает с ним вопрос на личном, что называется, уровне. На том языке, который является для них обоих общепонятным. То есть — на русском. Тут, кстати, не могу не вспомнить прекрасный анекдот: «В одной из стран Балтии провели эксперимент, дабы выяснить, что именно кричат граждане этой страны, когда наступают на грабли. Если исходить из результатов эксперимента, то оказывается, что 100 % населения данной страны — русские…»

А вот ряд историй более оптимистического характера, явственно свидетельствующих о том, что человеческие возможности поистине безграничны — даже когда речь идет о понимании вовсе незнакомого языка.

Свидетелем правдивости первой истории является моя жена, которая не даст соврать — это я вам точно говорю. Итак, находясь в Египте в качестве туристов, мы объехали всю страну. И на автобусе, и на корабле (по Нилу), и в поезде (от Каира до Асуана — что составляет как раз ночь пути, примерно как от Москвы до Питера). Вагон первого класса: по три удобных кресла в ряду, шире самолетных, два подлокотник о подлокотник, и еще одно через проход. По проходу непрерывно снуют разносчики из вагона-ресторана с едой-питьем, причем не только бутерброды и минералка — тут и горячие блюда, и чай с кофе. Немногочисленные пассажиры поели-попили, и кто откинул спинку своего кресла градусов на сорок пять — чтобы поспать, а кто на шестьдесят — чтобы с удобством смотреть предложенный их вниманию фильм. И началось кино. Естественно, на арабском и уж тем более без никаких субтитров. Склепанное по голливудским стандартам примерно тридцатых годов (ХХ, разумеется, века), на любимую народом тему: про бедного, но гениального композитора, который преуспевает в профессиональном плане сначала не очень, но к концу третьего часа экранного времени очень даже. В главной женской роли — как мы поняли, египетская звезда: XL, разумеется (так примерно 56 размер), но при этом все части тела вполне соразмерны, то есть можно смело говорить об определенном стиле. И вообще: если мы признаем наличие не только Брижит Бардо, но и далее, по возрастающей, включая Мэрилин Монро, так почему бы ни согласиться, что эта тенденция может быть продолжена… При этом египетская кинодива цветом волос гармонировала с двумя названными звездами французского и американского синематографа, и пусть это было достигнуто искусственным путем, но ведь важен-то результат!

Значит, вкратце сюжет. Молодой и с первого же взгляда талантливый (гениальным он становится где-то через полтора часа экранного времени) композитор пишет музыку, причем показаны все муки творчества. А его добрая знакомая, юная и очень способная вокалистка, исполняет его произведения — и это также показано, не щадя кинопленки. Однако ретрограды от музыки (или зарвавшиеся модернисты — тут мы, возможно, недопоняли) не дают ходу его произведениям, и родственники певицы приходят к выводу, что лучше все-таки синица в руках, тем более что появляется и синичка — в лице упитанного и безукоризненно одетого господина, не то банкира, не то адвоката. И бедную девушку отдают в синичьи лапы (показана и свадьба, и смаргивающий скупую слезу композитор, которого туда не позвали даже в качестве тапера). Перенеся этот шок, композитор переходит от малых форм к крупномасштабным произведениям и с течением времени (примерно минут за сорок пять до конца повествования) вырастает до уровня всенародного любимца. Последние полчаса — кульминация. На площадке размером со сцену Дворца съездов (что в Московском Кремле) выстраиваются: в центре — Краснознаменный ансамбль песни и пляски, слева от него — хор Пятницкого и справа — Омский хор (или их очень близкие эквиваленты — во всяком случае, по численному составу). Тут же, на сцене, и симфонический оркестр. В зале — бомонд, смокинги и вечерние платья. Гаснет свет, и к дирижерскому пульту уверенной походкой проходит наш герой — сам из себя воплощение с одной стороны скромности, а с другой — достоинства (точнее говоря, многочисленных достоинств). Ясный перец, что под управлением автора будет исполняться Юбилейная кантата (возможно, посвященная Асуанской плотине — такие ассоциации возникают потому, что наш поезд движется аккурат в направлении одноименного населенного пункта). Тут — перебивка: героиня (давно уже адвокатско-банкирская жена) на пару с лучшей подругой, явно что тайком (хотя и в вечерних туалетах), выскальзывают из дому и едут в открытой машине на представление. Пробираются в ложу и сидят там во время всей кантаты (исполняемой без купюр, поскольку кто же будет кромсать шедевр). В процессе исполнения чередуются крупные планы вдохновенного композитора и заплаканной его бывшей подруги (не ясно, правда, отчего она ревет — может, музыка навеяла, а может, себя жалко: вон какой блистательный успех, не чета адвокатишке, пусть и достигшему кое-какого материального благополучия). После десятиминутных оваций, кидания на сцену цветов, бесчисленных поздравлений неистовствующей публики и всего прочего, что в Древнем Риме попадало под определение «полный триумф», композитор садится в свой автомобиль и отбывает — а вот и не на банкет, а к себе домой. В скромный такой двухэтажный особнячок, двор которого обсажен по периметру пальмами. Но герой один, совсем один. Похоже, что и успех ему не в сладость. Входит он в свой рабочий кабинет, десять на двадцать, оборудованный белым роялем и прочим атрибутами музыкальной деятельности, по пути раздраженно развязывая белый фрачный галстук. Нет, он не подсаживается к роялю, не опускает руки на клавиши, но и не опускает их в широком смысле, а достает из шкафа народный инструмент с минимальным количеством струн. И вот на нем-то начинает изливать свою непонятую душу. Мелодия летит в раскрытое окно, а там, под окном — бывшая возлюбленная коллега (по музыкальной деятельности) со своей подругой, в открытом, как уже было сказано, автомобиле. Подруга, стало быть, за рулем, а героиня сидит на правом сидении и заливается горючими слезами. Разумеется, о том, чтобы подняться к триумфатору и лично осушить его слезы (надо ли добавлять, что и тот плачет, играя на своем инструменте) — речи быть не может. Ведь еще поэт Пушкин определил сходную ситуацию как «я вас люблю (к чему лукавить?), но я другому отдана», и так далее. Еще минут пять игры на народном инструменте под аккомпанемент двух рыданий — и долгожданный титр «Конец».

Так вот, возвращаясь к мысли о том, что понять можно даже вовсе незнакомый язык: весь сюжет этого блок-бастера и даже кое-какие нюансы мы уяснили без малейшей помощи со стороны окружающих. При этом следует учесть, что сели мы в поезд уставшими, набегавшись днем по Каиру, и потому время от времени задремывали, а потом просыпались и продолжали следить за ходом событий. Иными словами, очередной раз подтвердилась коллективная мудрость Галкина, Палкина, Малкина, Чалкина и Залкинда насчет того, что «искусство, оно всегда доходит!»

Расскажу еще одну, не менее поучительную, историю лингвистического характера — хотя здесь насчет свидетелей хуже, поскольку все нижеследующее произошло в одной из моих поездок с иностранными делегациями, и жены там не было. Впрочем, могу дать имя свидетельницы — Лена, и одновременно заверить, что она дама вполне серьезная, мать двоих детей (по состоянию на момент, когда имела место нижеследующая история), и тоже в принципе соврать не даст.

Дело было в столичном городе Таллинне, который тогда еще писался с одним «н» на конце, но уже стоял на пути к этому новшеству, равно как и к другим переменам. В частности, по местному телеканалу вовсю начали ретранслировать Финляндию, и время от времени показывали вполне завальные американские боевики и ужастики, на языке оригинала и с финскими субтитрами. Киносеансы предварялись новостной пятиминуткой, но не в исполнении дикторов финского телевидения, а в элементарном режиме телетекста. Разумеется, жителям Таллинна не сложно было воспринимать написанное, поскольку, как уже было сказано, эстонский и финский — языки-братья, но стороннему наблюдателю при одном виде этого текста становилось как-то неуютно. Поясню для тех, кто не в курсе: языки угро-финской группы практически не имеют корней, общих с родными нам славянскими (русский, украинский, белорусский) или с худо-бедно освоенными германскими (английский, немецкий) либо романскими (французский, итальянский, испанский). Но мало того — финские слова (как и слова других родственных языков) имеют длину примерно в полстроки каждое.

И вот представьте себе картину: по экрану ползут лексические единицы, к которым ни с какой стороны не подступиться — ничего общего не с одним из известных тебе наречий. Обсуждаем мы, значит, этот лингвистический феномен, не отрывая при этом глаз от экрана, поскольку сидим мы с вышеназванной Леной на диванчике прямо перед телевизором, и смотреть больше некуда. Тем более что друг на дружку мы уже насмотрелись за несколько лет совместной работы предостаточно. И в самый разгар этой мирной лингвистической беседы с ужасом ощущаем, что пялились-то на экран в течение пяти минут вроде бы не зря. Батюшки-светы, вот они, плоды нашего пристального внимания: мы начинаем различать отдельные слова. Первое впечатление — что мы, оба-два, разом сошли с ума. Но «скорую» вызывать все же не кидаемся, довольно быстро осознав причину своего неожиданного прозрения. Разумеется, никакого чуда — просто финский язык на экране сменился шведским, вторым государственным языком Финляндии. А шведский — это все-таки германская группа, к английскому поближе, и на уровне политической лексики «Последних известий» многие слова опознаются или угадываются довольно легко.

Что же касается узнавания и опознавания, то в любопытную ситуацию попал я на земле древней Эллады. Хочу сразу оговориться, что греческий (в смысле, новогреческий) никогда не учил — равно как и, в отличие от латыни, древнегреческий. Но, глазея из окна туристического автобуса, я с искренним удивлением осознал, что опознаю не менее двух третей алфавита. Да ведь и в самом деле! Альфа там, гамма, дельта, не говоря уж про каппу, ламбду, пи, ро и тау — это просто-напросто откровенная кириллица. Особенно прописные буквы — поскольку со строчными вообще-то сложнее. Но вывески, к счастью, пишутся в основном прописными! Какое-то время пришлось бороться с сигмой, которую (то есть, Σ) все тянуло прочесть как русское «Е», но справился и с этим искушением. Через пару часов я начал (разумеется, по складам, запинаясь, но все-таки!) читать эти самые вывески. И когда после полудня пребывания в стране процесс чтения стал более-менее автоматическим, то с каждым прочитанным и узнанным словом все более росло изумление: это сколько же греческих корней исподволь вошло в европейские языки и в твое сознание! От «библ — книга» (библия, библиотека) и «ботан — растение» (ботаника) до «фон — звук» (патефон, магнитофон, диктофон, микрофон — далее везде). Тут тебе и повсеместное «кило — тысяча», и мелодичное «мелос — музыка», и повседневное «механ — машина», и неизбежное «порн — развратный», и самоочевидное «цикл — круг»…

Но вообще-то такого рода похожесть способна стать причиной серьезного недоразумения, потому что однокорневые слова в разных языках живут своей самостоятельной жизнью, и независимое развитие их значений может зайти очень далеко — в смысле, уйти от исходного сходства. Такая штука носит у лексикологов название «ложные друзья переводчика» — хотя не обязательно быть переводчиком, чтобы влипнуть в идиотское положение, понадеявшись на чисто формальное сходство разноязычных слов. Поскольку английское слово «replica», например, означает «точная копия» (а отнюдь не «реплика» в театральном смысле); глагол «champion» переводится как «поддерживать кого-либо» (а не «быть чемпионом»); слово «talon» — это никакой не «талон», а вовсе даже «коготь». Обратившись же к иным материям (в прямом, а не философском смысле этого слова), мы вынуждены будем признать, что «satin» — это «атлас» (а «сатин» — это «sateen»), точно также как «velvet» — это «бархат» (а «вельвет» — это «corduroy»).

Вернемся, однако, в Грецию и посмотрим, как я опозорился со словом «трапезия». Прочтя его довольно легко (и в самом деле, чего там: тау, ро, альфа, пи и так далее), я, не задумываясь, соотнес его с «трапезой» и… и решил, что это вывеска ресторана. Однако по мере продвижения по городу меня стали одолевать сомнения: уж больно шикарные здания — как добротные старые, так и совсем новехонькие почти-небоскребы со стенами тонированного стекла — принадлежат предприятиям общественного питания. Наконец, сомнение достигло критической отметки, и я обратился к местному англо-говорящему населению за разъяснениями. Оказалось, что сомневался я правильно и обоснованно. Да, в самом деле, «трапезия» — это «стол». Но только не обеденный, а стол менялы. И все встало на свои места, потому что многие здания с такой вывеской действительно были слишком хороши для ресторанов. А вот для банков — в самый раз. Ну, а дальше мои рассуждения пошли по вполне очевидному пути: привычное слово «банк» происходит от латинского «banca», то есть скамья вышеупомянутого менялы. Значит, для жителей Балканского полуострова важно было, что меняла сидит за столом, тогда как обитатели Апеннинского полуострова подчеркивали, что он сидит на скамье. Но при этом чисто формальное местонахождение человека в рабочее время вовсе не влияло на суть его профессии — то есть, он оставался банкиром («сидящим на скамье»), даже сидя за столом. Как, скажем, переводчик в русском языке все едино именуется переводчиком вне зависимости от того, каким образом — устно или письменно — он наводит мосты между языками. А вот в английском имеется как слово для устного перевода (interpret), так и слово более универсального значения (translate), хотя упор в последнем случае все-таки делается на письменный перевод.

Print Friendly, PDF & Email

4 комментария для “Виктор Гопман: Язык как средство общения

  1. Очаровательные истории в зеркале лингвистических путешествий.

  2. «Жил да был в прошлом веке некий профессор гебраистики Оксфордского университета, который имел обыкновение, начиная свою вводную лекцию, обращаться к первокурсникам с такой неизменной фразой: «Джентльмены! Сегодня мы приступаем к изучению иврита — языка, на котором Бог общался с людьми…» Да, в некие благостные времена на земле существовал «один
    язык и одно наречие» (Бытие, 11:1).»
    —————
    Вступление очаровало, сразу же. Продолжение развеселило: «Существует, кстати, мнение, что в числе целей, которые Господь ставил при этом, было также и намерение навечно обеспечить куском хлеба нас, переводчиков — и за это наша братия Ему по гроб жизни благодарна…»
    И так весело автор продолжает повествование , перемежая оное интересными «байками», одна из которых «засвидетельствана» его супругой, передвигаясь между Прибалтикой в Питером, из Греции в Египет и обратно, приводя познавательные и остроумные лингвистические детали.
    Заключительный абзац: «переводчик в русском языке все едино именуется переводчиком вне зависимости от того, каким образом — устно или письменно — он наводит мосты между языками. А вот в английском имеется как слово для устного перевода (interpret), так и слово более
    универсального значения (translate), хотя упор в последнем случае все-таки делается на письменный перевод.» Никак не оспаривая справедливость двоякости -? двойственности -? —
    богатства -? английской речи, никак не оспаривая, скорее, подтверждая, добавлю:
    слово «любовь» единое и нерушимое в бывшем государстве автора, в английском — совсем не едино, а варьируется, в зависимости от обстоятельств. Но это автору, замечательному стилисту, переводчику и путешественнику по всем палестинам и египтам, давным-давно известно.

  3. По-моему, тут имеет место некая эклектика: есть кое-что об иврите, что далее плавно так переходит в общение на русском, с заходом в описание египетского фильма и удивительных изгибов языка современных эллинов 🙂

    Читать, однако, было очень интересно …

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.