«Эх, Егор, Егор! Погубит тебя твой вещизм. Нельзя так к вещам привязываться. Если уж тянуться к чему-нибудь, то к культуре или хотя бы к науке! А то представь — вдруг у вас там наводнение или, еще лучше, землетрясение. Так и будешь со своими шкафами обниматься?»
Рассказы
Александр А. Локшин
Время от времени, пропадают какие-то вещи. Иногда (очень редко) они находятся, но совсем не там, куда я их положил. Вот, пожалуй, единственное разумное объяснение: кто-то приходит, когда я сплю или в те редкие дни, когда выбираюсь из дому… Приходит и забирает их себе. Причем утаскивает предметы, не представляющие ни для кого ценности, кроме меня. Может быть, верхние соседи забираются через окно… Я был даже уверен в том, что забираются ко мне именно они… В сущности, мне некого было подозревать кроме этой немолодой бездетной пары, жившей на верхнем этаже. При этом я понимал, как опасно в пожилом возрасте спускаться с верхнего балкона на нижний, тем более, что муж страдал какой-то неизлечимой болезнью и передвигался по улице с палочкой, а у жены его была такая комплекция, что не приведи Господь!
Конечно, я обвинял их только мысленно, а вслух никогда не позволял себе высказывать никаких подозрений. Ну, залезают по ночам или днем, когда меня нет, — ничего страшного, ведь погрома они не устраивают…
И все-таки здороваться мы с ними перестали. Это случилось вскоре после того как они зачем-то унесли мою любимую вешалку для брюк. Встретив эту любезную парочку квартирных воров, я не сдержался и ехидно сказал им: “Ну что ж, теперь ваши брюки, я надеюсь , всегда будут в порядке!”
Они одновременно вытаращили на меня свои лживые глаза, развернулись и пошли прочь, громыхая тростью и тряся телесами. Помню, я тогда крикнул им вслед:
— Честное слово, уж лучше бы взяли деньгами!
Я хотел тогда еще добавить пару слов его жене: ”Поберегите вашего супруга, перелезайте на мой балкон сами!”, но не успел, так как они уже скрылись за углом. Возможно, это было и к лучшему, так как мои слова, как я потом понял, можно было истолковать в совершенно ином, не предвиденном мною неприличном смысле.
Под большим секретом я тогда поделился своими соображениями с консьержкой, взяв с нее слово, что она никому о предосудительном поведении моих верхних соседей не расскажет. Дальше случилось то, в чем я себя обвинять никак не могу и, пожалуй, опущу неприятные подробности. Так или иначе, все обитатели нашего дома приняли мою сторону, найдя поведение моих верхних соседей неприемлемым. К тому же многие жильцы, вслед за мной, стали замечать исчезновения предметов в своих квартирах, причем, в отличие от моего случая, у них пропадали вещи значительной ценности…
Короче, вскоре вороватая парочка переехала на другой конец города, а вместо них поселились молодожены, у которых, я полагал, должны быть другие развлечения.
Целую неделю я прожил спокойно, а потом пропажи начались снова.
Я не знал, что и думать.
Может, мы все действительно ошибались?
Со временем мне пришло в голову еще одно объяснение пресловутых пропаж, позволившее мне обойтись без обвинений в чей-либо адрес.
Многие ученые люди (ничуть не шарлатаны) пишут о том, что наряду с нашей Вселенной существуют параллельные миры. Если допустить, что это действительно так, то все объясняется очень просто. Время от времени дверь в параллельный мир открывается, а потом захлопывается, захватывая с собой какой-нибудь предмет из нашего мира. Точно так же может быть объяснено и внезапное возникновение ранее исчезнувших предметов в самых неожиданных местах.
Я поделился своей мыслью с нашей консьержкой и сказал, что подумываю о том, чтобы разыскать съехавшую из нашего дома супружескую пару и принести им свои извинения.
— Ни в коем случае не делайте этого, — возразила мне мадам N (она запретила мне называть свою фамилию), — вы только травмируете эту пожилую болезненную пару. Им и так осталось недолго. А на себя навлечете гнев множества людей… Внесете сумятицу в их размеренную жизнь, где добро и зло занимают свои положенные места… Ну, или не совсем положенные… Но вреда от вашего правдоискательства будет явно больше, чем пользы.
Подумав хорошенько, я и впрямь решил не ехать. Но не из-за сомнительных рассуждений нашей консьержки и уж тем более не из соображений личной выгоды. Нет, дело совершенно в другом. Мне нужно сначала увериться, что параллельный мир действительно существует.
Телефонный разговор
Звоню я как-то приятелю своему, Егору Марковичу, в этот городишко его занюханный. И говорю:
— Переезжал бы ты, Егор, что ли, в Москву, пока есть такая возможность. С жильем поможем, женим тебя на ком-нибудь…
Он отвечает:
— Нет, Семен Петрович, нету у меня этой наклонности — зря переезжать с места на место…
Ну я, конечно, его убеждаю:
— Егор Маркович, в своем ли ты уме? Москва — культурный центр всего самого передового. В Москве — одних музеев и всяких очагов культуры пруд пруди. Идешь себе по улице: куда ни плюнь — консерватория какая-нибудь или академия чего-нибудь высшего… И с продуктами у нас полный ажур: сыр есть, колбаса…
Он говорит:
— Не заманишь ты меня ни колбасой, ни консерваторией. Не поеду. Мне и тут хорошо. Я всем доволен.
Ну, я уже начинаю потихоньку выходить из себя:
— Ты совсем дурак, что ли? Что тебя держит-то?
Он отвечает:
— Вещи держат. Не повезу же я их с собой, они по дороге развалятся. Шкафы старые, диваны облезлые…вешалки…
Я говорю:
— Да выбрось ты их на помойку, вещи эти. Мы тут новые купим или подержанные в хорошем состоянии.
А он в ответ:
— Ну что ты такое говоришь, Семен. Как же я их выброшу? В них — душа, память…
Я опять пытаюсь его вразумить:
— Да нет никакой души в вещах! Ты вот, допустим, деревяшку сверлишь или гвоздь в нее забиваешь — она же не кричит от боли. Ей все равно, деревяшке этой.
А он упирается и не соглашается:
— Я, — говорит, — свои старые шкафы не сверлю и гвозди в них не забиваю.
Тут я понял, что он совсем псих. И говорю:
— Так ты что, получается, как пес на цепи вокруг этой рухляди?
Он соглашается:
— Да, — говорит, — получается, что как пес…
Но я все-таки не отступаю:
— Эх, Егор, Егор! Погубит тебя твой вещизм. Нельзя так к вещам привязываться. Если уж тянуться к чему-нибудь, то к культуре или хотя бы к науке! А то представь — вдруг у вас там наводнение или, еще лучше, землетрясение. Так и будешь со своими шкафами обниматься?
Он отвечает:
— Когда землетрясение, культура с наукой тоже не помогут.
Я говорю:
— Темный ты человек, Егор. Обидно, что ты остановился в своем развитии. Ты же как личность становишься неинтересен!
А он опять соглашается:
— Знаю, что остановился. Застыл я.
Вот так мы и распрощались. Странный человек, ничего не скажешь. Не хочет жить современной динамичной жизнью.
Часы
Марья Петровна давно уже говорила своему Сергею: купи, мол, себе нормальные часы, чтоб людям показать не стыдно… А то ходишь, как этот…
А Сергей Васильич все отнекивался: отстань, мол, куплю, когда захочу, а сейчас мне и с этими часами хорошо!
И вот идет как-то раз этот Сергей по двору, мимо дома. Идет себе и думает: “Все у меня вроде нормально… Здоровье мое — грех жаловаться. Каждому бы такое здоровье! Квартира тоже есть. Марья Петровна тоже, вроде, есть. Работа хотя и дурацкая, но непыльная. А как будто все равно чего-то не хватает.”
И вот с такими мыслями засмотрелся Сергей Васильич на маленькие белые облачка, плывущие по небу, и споткнулся, можно сказать, на ровном месте. Споткнулся и ударился об асфальт больно левым боком и часы свои заодно об асфальт тюкнул.
Дошел кое-как до скамейки, присел, почистил пиджак с левой стороны и говорит сам себе: “Эх, загубил часы, как пить дать…Посмотрю-ка я, что они там показывают.”
Смотрит — а с часами и впрямь непорядок. Где раньше дата высвечивалась — ничего не высвечивается, а в остальных окошках — 0 часов, 3 минуты, 17 секунд, и секунды не вперед бегут, а назад.
“Все. Угробил часы, — с грустью сказал сам себе Сергей Васильич, — придется их выбросить и деньги на новые потратить.”
Облокотился Сергей на спинку скамейки и снова стал на облака смотреть. Листья вокруг колышутся, еще зеленые, поскольку август месяц. Жучок какой-то небольшой летит, на лавку рядом с Сергеем приземляется и усиками тихонько шевелит.
“Вот, — думает Сергей Васильич, — раньше бы я этого жука сразу прихлопнул, а сейчас как-то нет настроения… Пусть себе живет.”
— Эй! — кричит Сергей проходящему мимо хмурому дядьке. — Закурить не найдется?
— Отвянь, — отвечает дядька, — не видишь — спешу.
— Поспешишь — людей насмешишь, — замечает ему Сергей.
— Не возбухай, — отвечает дядька, удаляясь.
И вдруг сильное головокружение охватывает Сергей Васильича, как будто он очень прилично выпил и накурился крепких сигарет. Его взгляд падает на покалеченные часы, а на циферблате уже ноль минут и десять, нет, девять секунд… Странная догадка внезапно посещает его.
— Эх, ты! — говорит ему маленький жучок, расправляя крылышки. — На что последние три минуты потратил…
Лисица
Вот тут-то Федор наконец пожалел, что не заколотил дверь в подвал. А дверь эта, надо сказать, держалась на одном гвозде. Дождь лил, не переставая, и мокрая лисица юркнула туда в темноту, гремя жестяными ведрами.
— Вишь, как у нее хвост висит и слюна течет? — сказал Рябинкин, отмывая от глины сапог в луже у федорова крыльца. — Бешеная она.
И Рябинкин отправился восвояси. У него было своих дел невпроворот. К тому же, помогать кому-либо за «просто так» не входило в его привычки.
— Папа, что же мы будем делать? — спросил маленький Федя.
— Не знаю, — отозвался Федор Петрович. Потом нажал на выключатель; лампочка вспыхнула и погасла.
Он и раньше стрелок был совершенно никакой, но теперь в серых, быстро густеющих домашних сумерках вовсе растерялся. Заряженный карабин бестолково болтался у него на плече. Пока было более-менее светло, преимущество было на его стороне, но в темноте их с лисицей роли преследователя и жертвы, пожалуй, поменялись. Шум дождя заглушал неровное лисье дыхание и ее тихие шаги. Она могла напасть в любую минуту, а он не успел бы выстрелить.
— Папа, давай попросимся ночевать к Рябинкину, — сказал маленький Федя.
— Он не пустит.
— Почему?
— Потому, — отозвался Федор Петрович. Ну как объяснишь ребенку, что за фрукт этот Рябинкин? Когда-нибудь потом он объяснит, но не сейчас.
“Хорошо, что лисица не знает, что мне страшно”, — подумал он, и чуть не поперхнулся: “А вдруг она знает?”
— Папа, а где наш фонарь? — не отставал от Федор Петровича маленький Федя.
— Был на полке, но сейчас его там нет.
— Папа, может быть, пойдем на улицу и где-нибудь спрячемся?
— Нет, — ответил Федор Петрович, потом внезапно вскинул свой карабин и выстрелил в темноту.
Послышался какой-то хлюпающий звук, но что он означал, было непонятно. Зато Федор наконец вспомнил, куда он задевал фонарь. Фонарь был в куртке, за печкой.
Федор Петрович посветил в темноту, и они оба с маленьким Федей увидели лежащее на ступеньках худое рыжее лисье тело с размозженной головой.
— Папа, как ты сумел? — удивился маленький Федя.
— Случайно, — ответил, слегка запинаясь, Федор Петрович.
Он понимал, что убил лисицу не случайно. Но не объяснять же ребенку, что все случилось как бы само и не по его воле, а на него “что-то нашло”. Нет, такое ребенку точно говорить нельзя. Да и вообще про такое лучше помалкивать.
Тайна
Ну, наконец, зашел я в больницу к Степан Львовичу, а его завтра, оказывается, выписывают. Он сидит на кровати, босыми ногами болтает, а сопалатники его где-то на процедурах ошиваются.
— Привет, Львович, — говорю ему, — узнаешь меня?
Он отвечает:
— Здравствуй, Сережа… узнаю теперь,…я теперь всех узнаю, кого надо и кого не надо…
— Рассказывай, — говорю, — отчего ты здесь оказался. Что с тобой стряслось? Переутомился, может, на основной работе с этими, как их…?
Львович отвечает:
— Я ж здоровый мужик! У меня никогда ничего не болело… Как я мог там с этими переутомиться, сам посуди? Тут дело в другом…
— А в чем? — интересуюсь.
— Видишь ли, — говорит Львович, — работа моя очень мне нравится. Снимаю свадьбы всякие, похороны тоже попадаются… Везде угощение, уважение, музыка…Ну, я ж люблю всякие эти песни, очи там черные …
Тут мне непонятно стало, куда он клонит. С одной стороны, значит, очи эти черные… А с другой — откуда тогда взялось его заболевание, когда он свой адрес забыл, фамилию и имя-отчество… Какая тут связь может быть? Разве что обыкновенное переутомление… Или выпил лишнего…
А он объясняет:
— Вот, слушай, как дело было. Никакое это не переутомление, и в выпивке я тоже свою норму знаю. Прихожу я, Сережа, вечером домой с последних похорон, настроение хорошее. Клиент мной доволен, я тоже не в обиде, и такое в природе за окном тихое счастье, что вдруг у меня в ушах зазвенела мелодия. Незнакомая совершенно и редкой, необыкновенной красоты. Я беру свой, значит, инструмент и хочу ее тихонечко сыграть… Совсем тихо-тихо, чтобы никого в доме не разбудить. (А поздно уже было, Машка моя с детьми уже спать легли.) Только мехи раздвинул, и тут же мелодия эта у меня вылетела из головы, как будто и не было ничего. Я аккордеон положил, и вдруг она снова ко мне вернулась и как зазвучит в ушах!
Я тогда говорю:
— Все-таки зря ты, Львович, в доме в такой поздний час взялся за аккордеон. Не мог на улицу выйти, что ли?
Он отвечает:
— Да я так и сделал, Сереж. За кого ты меня принимаешь? Я же не буян какой-нибудь, а примерный семьянин, у меня дом — полная чаша. Жена, дети — все одеты, обуты, на кухне — польский гарнитур и так далее… Короче, вышел я на улицу с инструментом, погода хорошая, луна светит. А история опять все та же самая. Только руки на клавиши положу, мелодию забываю. Скидываю с себя аккордеон на лавку — а она, мелодия эта, опять звенит в ушах… И ведь не простая какая-нибудь, а редкой, небывалой красоты. Все хотел ее для людей исполнить, всю ночь промучился… А что дальше было — не помню.
— Ох, Львович, — говорю ему, — ты уж больше за этой мелодией не гоняйся. Все-таки ты единственный кормилец в семье… О Машке и детях подумай…Вдруг опять переутомишься и снова разум потеряешь?
А он:
— Прав ты, Сережа. Но не во всем. Это было не переутомление, а наказание. Понимаешь? Мелодия была моя тайна, а я этого не понял и хотел ее всем на своем аккордеоне разболтать.
— Да, — говорю, — придется тебе аккордеон для верности продать. На всякий случай.
«Телефонный разговор» показался очень занятным:
— Переезжал бы ты, Егор, что ли, в Москву, пока есть такая возможность. С жильем поможем, женим тебя на ком-нибудь…
Он отвечает:
— Нет, Семен Петрович, нету у меня этой наклонности — зря переезжать с места на место…
Ну я, конечно, его убеждаю:
— Егор Маркович, в своем ли ты уме? Москва — культурный центр всего самого передового. В Москве — одних музеев и всяких очагов культуры пруд пруди. Идешь себе по улице: куда ни плюнь — консерватория какая-нибудь или академия чего-нибудь высшего… И с продуктами у нас полный ажур: сыр есть, колбаса…
Он говорит:
— Не заманишь ты меня ни колбасой, ни консерваторией. Не поеду. Мне и тут хорошо. Я всем доволен.
Ну, я уже начинаю потихоньку выходить из себя…
Спасибо всем комментаторам! Отдельное спасибо Редактору.
Замечательно. Спасибо.
М.Ф.
Очень хорошие рассказы. Вспомнила почему-то не Зощенко, а Кортасара («Заколоченная дверь» , «Захваченный дом»). «Я всегда знал, что самые грандиозные сюрпризы ждут нас там, где мы привыкли не видеть ничего особенного» , — говорил Хулио Кортасар. А, кстати, и у меня стали исчезать вещи, причём самые незначительные, мелкие ненужные вещи, а исчезают… Надо разобраться с трансцендентом.
Да, близко к Зощенко, но недалеко и от Кащенко.
Четыре с минусом.
В параллельном мире существуют сороки-воровки. Отмечено даже у классиков русской литературы.
Очень понравилось. Автору — искренняя признательность.
P.S. И искренние соболезнования: текст опубликован, открыт для всех, и непременнно найдется кто-нибудь, кто точно знает, какой именно язык является художественной прозой.
Вспоминаются рассказы Зощенко. Но тут есть и какой-то сюрреализм. Однако, язык у автора — не очень художественная проза.
Мне тоже очень понравилось. Для меня это рассаказы о нематериальности, неуловимости мира. Уловить неуловимое — это и есть художественная литература.
Уважемый В.Ф., я не понимаю, почему «язык у автора — не очень художественная проза». (Это не очень ловкое высказывание, потому что язык — только часть художественной ткани, а не сама проза.) Художественная проза не пишется единым утверженным языком. Чего, с Вашей точки зрения, не хватает в языке рассказов Александра А. Локшина, что делает его не очень художественным? Или, наоборот, что в нем присутствует такого, что понижает художественность?