Ефим Курганов: Коллекционер. Окончание

Loading

Изучая и обдумывая материалы, которые легли в основу настоящего романа-расследования, я в какие-то моменты начинал приходить вдруг к убеждению, что книжное собирательство может иногда превращаться в заболевание, может быть, даже и психическое.

Коллекционер

(роман-расследование из старой уголовной хроники)

Ефим Курганов

Окончание. Начало

11

КАВКАЗ

Еще курится мгла, но уж рассвет простер
Далекие лучи. яснеют гор седины.
Проснулись спутники; под казанком костер
Из хвороста и мха разводят осетины.

Над пеплом стоял дым… окончена еда.
Ремни затянуты и кони в путь готовы —
Мы в седлах сызнова, бряцают повода,
Хрустят кремни, стучат прерывисто подковы.

Дорога вьется в высь. Кругом гранит нагой.
Отвесы острых скал — орлиные ночевья.
И на хребтах камней, согнутые пургой,
Над зевом пропасти повисшие деревья.

Сурово здесь. Наш путь все круче, все тесней.
Колебля глыбы туч, плывут клубясь туманы.
И вспоминается могучий Прометей —
И верится, что здесь еще живут титаны.

Владимир Эльснер

Примечание автора
романа-расследования:

Да, Ходасевич, бесспорно, был прав. Когда высказывался о первом сборнике Эльснера. Его отзыв полностью можно отнестик с тихотворенгию «Кавказ».

А вот что иогу сказать я: банально (дешевый, хрестоматийный мифологизм) и при этом написано как-то не слишком умело, ритмически неловко («над пеплом стоял дым…»).

Бледноватый и школьнический какой-то Кавказ получился у Владимира Юрьевича, ничего не скажешь.

Ефим Курганов,
доктор философии.

12

Не прошло и двух лет после появления в Эльснера и Лансере в Тбилиси, как Грузия стала советской. Так что от большевиков убежать так и не удалось, что особо приятных эмоций у бывших сотрудников деникинского ОСВАГА никак не должно было пробуждать, хотя бы поначалу, однако, я думаю, что Владимир Юрьевич дрожал почти что уже до самого конца дней своих.

Хорошо было Лансере — он довольно-таки быстро, еще в Тбилиси, стал советским классиком (ему даже доверили придумать рисунок герба грузинской советской социалистической республики) и осмелел, тогда как Эльснер настоящего признания в стране большевиков так никогда уже и не обрел и, как я понимаю, едва ли не до самого конца всегда чувствовал себя как бы полунелегалом.

Но возвращаемся к 1921-му году.

Эльснер сидел тихо-тихо, по окончании рабочего дня спешил домой и старался не покидать свою обитель, дабы не привлекать ничьего внимания. Только, как я уже говорил, он регулярнейшим образом посещал — никак не мог отказать себе в этом — тбилисские букинистические лавки, быстро проскальзывая в них незаметной, но явно дрожащей тенью.

Покупал не так уж и часто, как того хотелось ему, но постоянно заходил туда полюбоваться Брюсовым, Гумилевым. Ахматовой, Кузминым, Петром Потемкиным. своим приятелем и былым любовником, и еще многими другими стихотворцами Серебряного века. Смаковал разные поэтические сборнички, альманахи. И особенно радовался, переполнялся гордостью, ежели встречал четвертый том «Чтеца-декламатора» («Антология м ировой поэжзии»), выпущенный в свое время им самим.

Лансере же всюду вполне открыто появлялся, и он очень стал котироваться среди местных художников и среди новой партийной знати. И, наконец, он довольно скоро (в 1926-м году) сделался профессором Тбилисской академии художеств. С работой рисовальщика в этнографическом музее было раз и навсегда покончено, слава богу. Он стал полноценным профессором. Мастером, учителем. Это известие настолько расстроило и рассердило Эльснера, что он вдруг решительно вышел из подполья и в главной партийной газете Грузии «Заря Востока» выступил со статьей, лично направленной против новоявленного профессора Лансере.

Эльснер в той статье писал, в частности, что у Лансере по-нстоящему нет подражателей, нет и подлинных учеников, что он слишком мягок, что не дает студентам академии художеств всего того, что может и должен им дать и т.д. Это был форменный донос — иначе и не скажешь.

Лансере потом утверждал (осталась запись в его дневнике, не так давно опубликованном), что цель у Эльснера была самая подлая — отомстить и напакостить за то. что он (Лансере) пренебрегал им (Эльснером).

Что же тогда произошло? Отчего вдруг Эльснер так разобиделся? Думаю, дело в следующем.

Эльснер не мог никак пережить, что Лансере получил в советской Грузии достаточно высокий социальный статус, в то время, как он сам оставался там фактически на положении в высшей степени неясном и никакого официального признания так и не получил.

Впоследствии Эльснер вел литературную студию при газете «Юный сталинец» и еще читал в консерватории курс марксистско-ленинской эстетики. О чем и рассказывал студентам бывший белогвардейский зубр? Безо всякого сомнения, пел гимны марксистскому искусству.

Официального признания он так и не получил уже никогда. В утешение ему оставалась только кречетовская библиотека, вывезенная из Ростова. Он холил ее, лелеял и расширял постепенно. Для этого он рыскал едва ли не каждодневно по букинистическим лавкам и имел своих адептов на книжном черном рынке.

Потом он женился на петербургской, а вернее на ленинградской уже красавице Оленьке Верховской.

Но вот что исключительно важно сейчас для нас: где-то в 1944–1945-м годах появился в жизни Эльснера Котик Г-в, ставший верным учеником, трепетным и безмерно увлеченным, насколько этот суховный, неизменно спокойный, уравновешенный юноша мог быть увлечен. О И Котик стал ходить к Эльснеру домой, а не в газету «Юный сталинец», где тот вел литературную студию. О Описание тбилисского жилья Эльснера, кажется, не сохранилось. Я нашел только одну фразу в кавказском дневнике Корнея Чуковского за 1933-й год — вот эта фраза: «посетил Вл. Эльснера — в его претенциозно обставленной «келье», но ничего не помню из нашей полунощной беседы, так как смертельно устал и лежал у него на кушетке полумертвый».

И это все.

Да, Котик ходил к Эльснеру домой, целые годы ходил, и Владимир Юрьевич показывал ему книги символистов, Брюсова в первую очередь, журналы «Весы» и «Золотое руно», давал возможность делать выписки, читал вслух свои стихи и тпереводы с немецкоги французского (Рембо и Рильке, например), говорил о своих встречах с Брюсовым, Блоком, Гумилевым, Ахматовой, Кузминым, сатириконовцами (Петром Потемкиным).

Это мне сам Котик как-то рассказывал. Представьте себе, помню как сейчас, хоть в подробности он и не углублялся при этом. Рассказы его об Эльснере и его разговорах отлмчались какою-то торопливостью.

Но тем не менее я давно уже догадался, что именно Эльснер, собственнно, и ввел Котика в культуру серебряного века и, в частности, открыл ему громадный, всеохватывающий мир Брюсова, как поэта. ученого и мага.

И вырос впоследствии Котик (произошло это уже после смерти Эльснера и даже в самое ближайшее время после того, как Владимир Юрьевич ушел из жизни) в настоящего ученого брюсоведа.

Интересно, что первый свой курс о Брюсове Котик начал читать университете в 1964-м году — в год смерти Эльснера. В этом же именно году Котик защитил и кандидатскую диссертацию. Тема была такая: «Научные интересы В.Я. Брюсова в его поэтическом творчестве» (сформулировано, надо сказать, довольно коряво и как-то не очень гладко).

И еще, как я могу предположить, стал Котик уже в первую пору их знакомства (1944–45 гг.) одним из книжных агентов Эльснера. пойдя с благословением и с наставлениями Владимира Юрьевича по страшному и чрезвычайно опасному пути профессионального коллекционера. Это сделал именно Эльснер, и никто длругой.

И наконец, был еще один сюжет, тогда мне совершенно неизвестный, и сам Котик о нем начисто умалчивал — при мне, во всяком случае. Я обо всем этом узнал впоследствии, уже после того, как Котика не стало.

Случилось так, что в 1945-м году привезли в Тбилиси сотни тысяч трофейных книг, и Эльснер смог сделать великолепные, бесценные даже приращения для своей домашней библиотеки. И происходило это все на воспаленных от книжной жадности глазах Котика, юноши, который вполне уже должен был осознавать, что за невиданные сокровища приобретает его учитель.

Представляю, как он дрожал, в каком возбужденном состоянии находился! И ему страстно, бешено даже хотелось иметь свои альдины и своих эльзевиров.

Мечта казалась совершенно несбыточной в тот момент. И все ж таки Котик решил ни за что не отступать. Он был мальчик тихий, вежливый, но необычайно упорный и буквально помешанный на книгах. И как видно, тогда как раз и решил, что рано или поздно станет владельцем книжной коллекции Владимира Эльснера.

Так завязывался узел самой настоящей трагедии, общие контуры которой я попытался выше наметить, исходя из тех крайне скупых средств. что оказались в моем распоряжении.

13

Формальная версия о гибели Ольги Верховской (жены Эльснера) такова: «Уже немало лет назад я получила известие, что моя сестра Ольга, — у нее была старинная, благородная фамилия — Верховская, — после смерти своего мужа отравилась, покончила жизнь самоубийством»

Марина Дурново (Малич). Мой муж Даниил Хармс.

Насколько слухи, дошедшие окольными путями до Марии Дурново (Малич), жившей последние годы своей жизни в далекой Венесуэле, соответствовали тому, что на самом деле произошло в Тбилиси в 1964-м году?

Вопрос интересный. Над ним, без сомнения, стоит, конечно, призадуматься.

Я лично в самоубийство Ольги Верховской, по причине великоцй любви ее к покойному мужу, никак не могу верить. Ей совсем не плохо жилось в квартирке Эльснера, набитой всяческими раритетами, и в окружении сонма поклонников. А муж ее покойный вообще был гомосексуальной ориентации долгие годы, и ни о какой страсти там речи быть просто не могло. Сомнительно вообще, что Ольга Верховская сильно горевала в 1964 году. Наоборот, жизнь ее устраивалась наконец-то наилучшитм образом.

В общем, слух, сообщенный из Внесуэлы Мариной Малич (Дурново), меня совершенно не убеждает. Уверен, что все произошло тогда в Тбилиси совершенно иначе.

Самоубийства не было. Было именно убийство. После этого библиотека Эльснера каким-то образом и оказалась вдруг у Котика. И он явился исключительно достойным ее хозяином — в том смысле, что он совершенно оказался достоин этой библиотеки, и дажде более того.

Она попала в надежные и одновременно трепетные руки исинного библифила и рафинированного ценителя книги.

* * *

Итак, библиотека Эльснера перекочевала в итоге к Котику. Это, кажется, теперь бесспорно. А вот обстоятельства этой смены владельцев до сих пор остаются не совсем до конца проясненными, туманными, чрезвычайно темными даже.

И мне все время отравляло существование то обстоятельство, что «друг» и колллега Котика Нодар бросил на Котика страшную, чудовищную тень, чуть ли не прямо намекая, что едва ли не сам Котик и убил вдову Эльснера Оленьку Верховскую (Котик ее всегда уважительно и даже с почтением называл Ольга Николаевна), а потом будто бы еще и подчистую ограбил ее, вынеся из квартиры не только все книги Эльснера, но еще и картины.

Однако никак не мог я, признаюсь, с этим явно клеветническим утверждением Нодара смириться, ибо просто не в сотоянии был поверить, что тонкий, рафинированный, нежный и неизменно благовоспитанный Котик мог оказаться вдруг самым элементарным убийцей.

И кого он убил? Жену своего учителя, которому был неизменно предан и благодарен?! Это было совершенно невозможно, как мне представлялось и тогда и даже еще теперь.

Да, о приобретении библиотеки Эльснера, без сомнения, Котик, несомненно, страстно и самозабвенно мечтал, полагая как видно, что изо всех тбилисских жителей только он ее по-настоящему и достоин. Это так. Но вот вдову учителя своего убить он убить не мог. Не такой человек был, хоть и коллекционер.

Так я предполагал и даже был убежден в этом. Но одних предположений ведь совсем недостаточно. Не так ли?

И я незамедлительно начал действовать. Было это в мой последний приезд в Тбилиси.

И в итоге моих лихорадочных, спешных разысканий удалось выйти на нескольких ветхих тбилисских старушек, имевших некогда самое прямое отношение к литературно-артиситическому миру Грузии.

Да, мне неожиданно повезло. Беседа с одной из опрошенных старушек открыла мне один старый и давно испарившийся как будто городской слух (оказывается, Ольгу Верховскую еще не все забыли в Тбилиси), который я сейчас и попробую вкратце изложить.

По утверждению опрошенной, Ольга Верховская была убита (отравлена, видимо) из ревности одним из своих ухажеров, ибо она, как правило, имела кряду по нескольку любовных романов и в основном с представителями тбилисского литературного бомонда, да еще с функционерами, и довольно таки важными, по линии союза писателей.

Интересно, что Ольга Верховская была тогда, пусть и не совсем уже молодая, но при этом и не старая женщина, яркая, сочная, чрезвычайно эффектная. По правде, дело все же у нее шло к шестидесяти годам как будто, которых ей никто не мог дать, ибо выглядела она просто шикарно.

Верховская была 1906-го года рождения, тогда как Эльснер 1886-го. Но Владимир Юрьевич не просто был гораздо старше ее. Дело еще и в том, что женщины его не больно часто привлекали: он больше засматривался на мальчиков. И женой своей, как я понимаю, Эльснер довольно мало интересовался.

В общем, Ольга Верховская до последних дней своих сохраняла все еще поразительнгую любовную прыть и исключительную женскую неуемность. Но все это я сообщаю именно со слов опрошенной мною той старушки (имя свое она настоятельно просила меня не называть, что я и исполняю).

Вот один какой-то писатель и не выдержал, что его любовница принадлежит не ему одному, а еще легиону его собратьев по цеху, и жесточайше отомстил коварной изменнице, дабы она перестала, наконец, его позорить, и убил ее кавказский Отелло.

И как многие другие писатели, чужих книг сей пылкий любовник вовсе не читал, а уж тем более на чуждых для него языках, и вообще ни наш серебряный век, ни альдины и эльзевиры его никоим образом не волновали. Да и любые книги, кроме своих собственных, были для него ничто пред изменою своей любовницы, ибо он, как человек восточных привычек, предпочитал единовластно владеть ее телом и представить даже себе не мог, что любовницу можно делить с другом и ли даже с друзьями, а тем более с коллегами по писательскому цеху. А Верховская имела тогда зараз чуть ли не четверых любовников.

Поэтому совершив свое черное дело, писатель-убийца не взглянул даже на книжные полки и бросился опрометью из квартиры Эльснера, при этом он так спешил, что оставил дверь настежь раскрытой.

Такой вот чудом уцелел старый тбилисский слушок, хоть выудить его было совсем не так просто, но мне это удалось, признаюсь, хоть и сам до сих пор удивляюсь.

Одна из моих собеседниц-старушенций (она когда-то, будучи совсем девчонкой еще, работала машинистской в союзе писателей Грузии) рассказала мне, что слышала историю об убийстве Ольги Верховской ревнивым ее любовником, который был чуть ли не секретарем писательского союза, от нескольких весьма уважаемых литераторов и чиновников из союза писателей Грузии, весьма серьезных, авторитетных, отнюдь не склонных к фантазированию, как она говорила.

Она чуть ли не божилась, что именно так все и происходило, так уверены в этом были все в союзе писателей.

Если и, правда, как раз так все и было, то я могу с большой дозой вероятности предположить, что потом, скажем, где-то в течение часа после того, как было совершено убийство Ольги Верховской, явился вдруг туда Котик (а он после смерти Эльснера регулярно навещал его вдову, вожделенно поглядывая при этом на бесценные книги, глядевшие на него со всех сторон) и забрал то, что и так было бы вскорости разграблено или даже уничтожено варварами-соседями.

Точно так же и второй учитель Котика — Игорь Поступальский уносил после революции ценнейшие книги из разоренного дома Набоковых, положив начало тем самым собиранию своей библиотеки. Да, совсем точно так же…

Так что вполне может быть, что со стороны Котика не было ни убийства, ни воровства. Он просто вступил во владение библиотекой, и ежели бы он этого не сделал, то она была бы неминуемо предана самому явному разграблению. Спас, можно сказать, ценнейшую библиотеку Эльснера.

Так, как видно, полагал сам Котик, считая себя спасителем библиотеки своего учителя.

В таком именно направлении, не исключено, и развивались события после смерти в 1964-м году Владимира Эльснера.

На данной версии (это даже и не версия вовсе, а просто восстановление хода мыслей Котика, его этической системы что ли) я совсем не настаиваю, но и не высказать ее тоже не могу.

Не имею даже права не высказать, в противном случае останется доминировать обвинение совершенно бездоказательное, высказанное другом-изменникого Котика, ловко наложившим лапу на часть его великой библиотеки.

Так или иначе, но именно после гибели Ольги Верховской, добровольной или нет (скорее все ж таки совсем не добровольной), тбилисская библиотека Владимира Эльснера в полном своем составе как раз и перешла к Котику.

И по-настоящему он начал именно в 1964-м году — это год смерти Эльснера — самым непосредственнгым образом созидать свою великую библиотеку, которая потом почти на исходе двадцатиого столетия, а именно в 1996-м году (это год смерти Котика), уже окончательно исчезла, канула полностью в небытие.

Иначе говоря, любимое создание Котика прожило всего тридцать два года (!!!) — для библиотеки это крайне мало, даже ничтожно мало, ведь библиотеки, в отличие от людей, могут жить и живут целыми столетиями. А тридцать два года — это ведь мало даже и для человека.

Однако великолепную библиотеку Котика, благодаря его коллегам, друзьям и мнимым ученикам, постигла страшная, поистине трагическая судьба: она прожила всего тридцать два года.

Таковы в общем и целом скупые факты, увы, весьма жесткие и довольно таки нерадостные, малосимпатичные что ли. Однако переиначивать их в угоду читателю я тем не менее не стал, будучи озабочен исключительно уяснением истины.

История возникновения и исчезновения одной великой книжной коллекции наконец-то в общих чертах уже как будто определилась, как мне кажется.

Да, всего тридцать два года — именнно такой мизерный, ничтожно малый срок был, увы, отмерен судьбой (а вернее подлостью людской) дивной, несравненной библиотеке Котика, который, правда, рассчитывал и верил, насколько мне известно, в чрезвычайно долгую жизнь любимого своего детища.

На этом, собственно, роман-расследование можно, видимо, считать законченным. Однако остаются еще эпилог и даже одно приложение: просто без них мне никак не обойтись сейчас.

Так что заверяю, что от читателя еще потребуется совсем немного терпения. Впрочем, если он уже порядком устал, то, видимо, дальше можно и не читать, ведь та страшная беда, что случилась с библиотекой Котика, выше уже была более или менее обрисована, как я думаю.

А вот читатель, вдруг так и не успевший достаточно притомиться от чтения настоящего романа-расследования (надеюсь, что найдется вдруг и такой), пусть уж дослушает историю об исчезнувшей библиотеке бедного Котика до самого конца: я предполагаю и даже рассчитываю на то, что такого упорного читателя ожидает напоследок несколько весьма занятных, как мне кажется, сюрпризов. Прощальных.

ЭПИЛОГ,
СОСТОЯЩИЙ ИЗ ТРЕХ ЧАСТЕЙ

1

Изучая и обдумывая материалы, которые легли в основу настоящего романа-расследования, я в какие-то моменты начинал приходить вдруг к убеждению, что книжное собирательство может иногда превращаться в заболевание, может быть, даже и психическое.

Интересно, что Сергей Кречетов, от которого, собственно, через посредничество Владимра Эльснера и пошла библиотека Котика, впоследствии (уже в Париже) и правда сошел с ума и превратился в маниакально-авантюристическую фигуру.

И еще один аспект тут возникает, вполне реальный, мне кажется: книжный собиратель зачастую оказывается фигурой по-настоящему трагической, что не отменяет того. что коллекционер может стать самым элементарным вором.

В рассказанной выше истории ворами оказались все тбилисские собиратели (главный коллекционер, его дру-коллега и его бывший студент). Но это отнюдь не есть некий общий закон, касающийся всех собирателей. И это не я так хотел придумать из каких-то своих особых авторских соображений.

По правде, от меня тут буквально ничего не зависит. Но в самом деле, так и было в той конкретной цепочке персонажей, которую я попробовал воссоздать. От вора литературного — подражателя и имитатора Сергея Кречетова, заложившего основу будущей библиотеки Котика, — к Нодару Левановичу, бездарному филогическому ничтожеству.

Да, «вверх по лестнице, идущей вниз». Иначе в данном случае и не скажешь, увы.

Была в Тбилиси поистине великая библиотека, хоть и создавалась она не всегда достойными средствами, и исчезла теперь, сама оказалась разворованной. А остатки ее достались не просто подонку, а еще и профану, человеку слишком мало знающему, по-настоящему уже даже и не ценящему книгу, хотя и дико жаждущему ее иметь. Полное падение!

Если первые три хранителя библиотеки (Кречетов, Эльснер и Котик) были многознающими и страстными книжными охотниками, то последний., четвертый, оказался профаном и вором. Конечно, и первые трое были не во всем честны, нго они чувствовали книгу как женщину, а четвертый был ТОЛЬКО вором.

Вообще коллекционер зачастую бывает аморален, и это уже изначально заложено в нем; ведь ради приобретения редкого издания он с легкостью душу любому заложит. Однако в финале нашей истории явственно наметилась еще и общая деградация, едва ли не полнейший распад образа собирателя книжных раритетов.

Конечно, мне весьма хотелось бы закончить настоящее повествование чем-нибудь мажорным, но никак не выходит, за что прошу прошения у читателя. Но от меня тут мало что, увы, зависит — страх как не люблю выдумывать факты.

Но для любителей хэппи-эндов хочу в заключение и утешение напомнить следующее.

То, что я выше написал и собрал, это, конечно же, в первую очередь именно расследование и, причем, уголовное расследование, но в то же время в некотором смысле и роман. На данном обстоятельстве упорно настаиваю.

И ежели мое расследование об исчезновении одной великой библиотеки вдруг будет казаться слишком уж мрачным, безисходным, то смело списывайте на то, что все-таки это и роман, хотя, ей-богу, я старался по возможности не выдумывать, делая это только по самой необходимости, когда фактических сведений совсем уж катастрофически не доставало.

И в настоящем романе я ни в коей мере не фантазировал (так во всяком случае мне самому представляется), а лишь дорисовывал темные, смутные, смазанные места на полотне, выступая скорее в роли реставратора, но никак не более. Может быть, чересчур уж вольного реставратора, но все-таки реставратора. На этом я настаиваю.

Да, прошу читателей непременно иметь в виду: все до единого стихотворения, включенные в роман-расследование «Коллекционер», подлинные, одни принадлежат поэту и собирателю Владимиру Эльснеру, а другие — Котику, его верному ученику и последователю, библиофилу до мозга костей. .

2

КОТИК Г.
ИЗ ЦИКЛА «ОРФЕЙ»
ЗОЛОТАЯ ВЕТВЬ
AD APOLLINEM

Все было — сумрак леса, золотая
Ветвь посвященья… И я знал — в аду,
Немой. немую тень я поведу,
Глубинами отчаянья блуждая,

Не выдержу, и позову, и, в тьму
Один с мольбой протягивая руки,
Пойму, еще земной доступен муке:
Она не внемлет зову моему.

Пыль. Имена. Остался свиток Свиды
И Каллимаха… Нет, молчать не смей
О том. что шевелятся кольца змей
Над беспощадной маской Эвмениды,

Пока в багрянце Гесперийских вод,
Сияя, не потонет Колесница,
Пока белеют в сумерках страницы
Последние, пока не поплывет,
Звуча, по Гебру и твоя кифара,

Которою — Отец, дай силы мне
В отчаяния помнить глубине —
Еще ребенком я играл недаром…

Нет, не молчал я, светозарный бог! —
Но как Аида мне попрать запреты?
Пыль. Имена. Во тьме слова поэта
Звучали. Свитки. Знаки тайн. И это
Все, что у мрака я похитить смог.

* * *

Примечание автора
романа-расследования:

Идея представить себя в образе Орфея в аду самонадеянна и банальна, к тому же представлена слишком уж безжизненно и сухо. Однако появляется некое спасительное «но».

Есть в вышеприведенном стихотворении Котика один живой, глубоко личный мотив, который наполняется теперь даже трагическим, пожалуй. звучанием:

«… Во тьме слова поэта
Звучали. Свитки. Знаки тайн. И это

Все, что у мрака я похитить смог».

Я уверен, что под свитками, похищенными у мрака, Котик имел в виду не только и не столько свои довольно таки анемичные поэтические творения, но в первую очередь свою великую библиотеку, состоящую из чудом уцелевших жемчужин 16 –17-го столетий и творений Серебряного века, варварски уничтоженного революцией.

Но Котик в этой упорной надежде своей, прямо заявленной им в орфическом сонете, увы, жестоко ошибся.

Он так и не смог похитить у мрака «свитки» — его великая библиотека, предмет его громной и нескрываемой гордости, начисто исчезла: она буквально растворилась в пространстве, и дажее следов от нее не осталось.

Я до сих пор так и не могу принять того совершенно неопровержимого факта, что этой библиотеки более не существует на свете.

Ефим Курганов,
доктор философии.

3

НЕСКОЛЬКО ПРОЩАЛЬНЫХ НАБЛЮДЕНИЙ

Я отнюдь не пытаюсь давать ответы по делу о пропаже библиотеки Котика. Боже упаси!

После того, как мною был собран кой-какой более или менее доступный материал по этому крайне темному делу, стало очевидно. что лакун слишком много еще остается.

Тогда мне кое-что пришлось творчески домыслить, так сказать. Были созданы некоторые весьма вольные реконструкции, которые я оформил в виде диалогов.

Эти реконструкции. при всей своей вольности, позволили прояснить и уточнить общую картину происшедшего — во всяком случае для меня самого, уж точно. Все как-то стало четче, даже слишком резко, пожалуй, но туману явно поубавилось.

И только после этого я попробовал сформулировать лишь несколько основных вопросов, которые вот уже более пятнадцати лет никто так и не удосужился задать. Причем, речь идет именно о вопросах. Настаиваю на этом.

Я задавал вопросы, и не более того. Но вопросы. может, не очень приятные — не буду этого отрицать. Но все-таки это именно вопросы, а не обвинения.

А вот давать ответы я даже и не пытался. Более того: думаю, их так никогда и не будет в этом чрезвычайно темном и даже — признаюсь — грязном деле.

Библиотека бедного Котика, кажется, исчезла совершенно бесследно. При этом те, кто варварски разграбил ее, в основном более или менее очевидны, но наказание, увы, так никогда их и не настигнет, что также очевидно.

* * *

Да, что касается того, что Котик в сонетах своих позиционировал себя, как Орфея, то это было с его стороны, по правде сказать, всего лишь забавно и самонадеянно, и вот почему. Поэзия Котика не содержит в себе совершенно ничего таинственного, мистического. Она суха, рациональна и сначала и до конца выстроена по логической схеме. Так что Котик как поэт реально анти-орфичен и, соответственно, никак не соответствует своей же собственной декларации.

К тому же Орфей не признавал Диониса, за что как раз и был растерзан вакханками. А вот Котик явно был с Дионисом в весьма даже приязненных отношениях. Можно даже сказать, что он был любимчиком Диониса, ибо винные пары на него практически не действовали. Нет, все иначе: так как винные пары на него не действовали, то власть Диониса на Котика никак не распространялась. Пил, но был свободен и независим от влияния Диониса.

Но уж если Котик и был вдруг Орфеем (предположим), то уж точно Орфеем без Эвридики.

Да, он чувствовал себя заточенным в советском аду. Но этот ад Котик не покинул и оставался в нем до конца из-за книг и котов, как сам не раз признавался. И в первую очередь мог думать о спасении своей библиотеки, а не какого-нибудь живого существа. Собственно, своя библиотека и была для него по-настоящему живым существом.

Так что. ежели у Котика все-таки и была своя Эвридика, то чрезвычайно (!!!) специфическая, совершенно необычная и даже исключительно неожиданная.

Безо всякого сомнения, Эвридикою для Котика могла быть только его несравненная библиотека. Из-за нее он как раз и обрек себя на ад, ее (библиотеку свою) и обожал больше жизни.

Максимилиан Волошин отмечал в своем венке сонетов «Corona astralis», которому Котик за несколько лет до ухода своего из жизни посвятил целое исследование:

«Кто, как Орфей, нарушив все преграды,
Все ж не извел родную тень со дна».

Вот и Котик точно также, на что только ни шел, а библиотеку свою. свою родную Эвридику, увы, уберечь от разрушения, от исчезновения, но защитить так и не смог.

Лукаво прищуривая свои искрящиеся тонким, ехидным умом глаза, он многократно говорил (я лично слышал не раз) , что коты его и есть истинные слушатели и хранители его библиотеки.

Он написал об этом даже особый сонет, поэтически довольно слабый, но личностно пронзительный, пронзительно насыщенный одиночеством и трагедийностью, — даже повышенной трагедийностью, особенно ежели учитывать, что случилось потом с Котиком и его Эвридикой (библиотекой):

«Мой мудрый кот, собрат, коллега,
Хранитель рукописей, ты,
Как я, нетерпишь суеты —
По кругу яростного бега.

«Вперед» — вот альфа и омега
Тех, кто безмозглые скоты,
Порастерявшие хвосты
В погоне за избытком «ego».

Но ты со мной. С тобою я.
Ночь погребла в себе зверья
Двуногого дневные бредни,

Чтоб нашей крепостью наш дом
Был, где с тобою мы вдвоем,
О собеседник мой последний!»

Но и коты, увы, не спасли Котика. Великая библиотека его исчезла, буквально растворилась, да и сами коты Котика пропали, сгинули невесть куда. В тот голодный, тяжелый для Грузии год вряд ли кто озаботился их спасением. Вероятнее всего, стали бездомными и померли потом сголоду или были истреблены. В Тбилиси тогода развелось великое множество бездомных котов и почти все они были выведены в расходы, ибо сильно стали мешать спокойствию горожан. Судьба Котов котика вряд ли составила исключение.

На этой грустной ноте и приходится мне заканчивать этот роман-расследование.

И все-таки еще одно размышление, и в самом деле, надеюсь, что последнее — буквально вдогонку.

Вернее на самом-то деле это будет вопрос, который давным давно уже назрел и стал даже совершенно неизбежным, вопрос который я не могу не задать хотя бы напоследок. И ежели его не задам я, то его неминуемо задаст читатель.

Попробую задать вопрос и, по мере возможности, ответить на него, хоть возможностей тут у меня не так уж и много, слишком мало осведомлен я о жизни Котика, хотя при этом и больше, чем другие.

* * *

А был ли бедный Котик хоть когда-нибудь счастлив? И с кем он мог быть счастлив, если мог?

Это точно не было связано с семьей. Я просто уверен в этом. Семьи-то у него и не было, строго говоря. Детей так и не получилось. Он и жена его жили каждый сам по себе, каждый в своей квартирке. Навещали друг другв время от времени. Она почти всегда раздражалась при нем, он при ней почти никогда не раздражался. Так во всяком случае бывало, когда я я влялся свидетелем их встреч.

Вообще с женщинами Котик, как видно. вовсе не был счастлив, отношения с ними были для него, думаю, чем-то минутным и преходящим, легким опьянением. сглаживающим сухость и скудость жизни книжного затворника.

Преподаватель он был умопомрачительно тонкий и изящный, блистательно неотразимый, но совершенно не ценимый университетским начальством, и в целом служба вряд ли приносила ему подлинное удовлетворение (ему ведь так и не дали звание профессора, не дали даже возможности докторскую защитить и вообще держали на кафедре в университете всего на четверти штата), коллег своих глубоко презирал (и по делу, ибо превосходил их всех намного и во многом), над студентами явно подсмеивался, хоть и был по отношению к ним отменно вежлив, заботлив, исключительно внимателен к ним и даже ласков.

Так во всяком случае было в мои годы, то бишь, когда я был студентом Котика.

А мне тогда, кстати, приходилось с ним общаться очень даже регулярно: он руководил от кафедры студенческим научным кружком, а я был председателем этого кружка.

Безо всякого сомнения, и я давно это понял — высшим по сути своей счастьем для Котика было обладание совершенными книгами, единственными, штучными, неповторимыми, идеально во всех смыслах исполненными. Ради этого он, собственно, только и жил.

Главное сексуальное удовлетворение Котику, я думаю, приносило ни что иное, как обладание редчайшими книжными экземплярами (именно этот вид обладания и был для него наиважнейшим, наиболее значимым, наиболее дорогим): причем, особо он обожал, боготворил даже небольшие книжицы, исключительно изящно изданные. Он сам был изящен и боготворил изящные издания.

Уверен я: самые нежные и трепетные ласки свои он дарил именно им, своим фантастически редкостным книжицам, которые можно сопоставить разве что с какими-нибудь сверх-ценнейшими бриллиантами. Но для Котика бриллианты, видимо, мало что значили, а вот совершеннейшие издения Альдо Монуцци и Эльзевиров — дело другое.

Вообще Котик потрясающе остро и необычайно тонко чувствовал книгу, чрезвычайно сильно ощущал ее физическую привлекательность, неповторимость внешнего и внутреннего облика.

Интересно, можно ли считать собирательство книг, когда оно становится смыслом жизни, психическим заболеванием?!

Не мне отвечать на этот вопрос (я ведь не психолог и не психиатр), но в любом случае коллекционерство, на мой взгляд, чрезвычайно опасно и чревато для человеческой личности очень большими бедами и даже катастрофами.

Во всяком случае к такому умозаключению может подтолкнуть страшная, трагическая история Котика и его исчезнувшей книжной сокровищницы.

Хотя ведь вместе с тем, не надо забывать и этого, Котик пережил со своими сверх-изысканными альдинами, прелестными эльзевирчиками и другими истинными раритетами миги самого незабываемого счастья — это неоспоримо.

Так что я от выводов на сей счет (был ли Котик счастлив в жизни своей) попробую пока воздержаться, но одновременно не могу все-таки не признать того обстоятельства, что библиофильство в ряде случаев вполне может стать самой настоящей хронической болезнью, может поглотить полностью, без остатка человеческую личность и даже погубить ее.

Да, совершенно зря Котик пошел по стопам учителя своего Эльснера. Это теперь очевидно. Для меня, во всяком случае.

Владимр Юрьевич в свое время заразил его, бывшего еще совсем мальчиком, болезнью библиофильства, всепоглощающей тягой к обладанию книжнгыми раритетами величайшей редкости и ценности, и эта тяга довольно таки быстро захватила Котика без остатка и захватила практически навсегда. А, кстати, впоследствии, через много лет, во время страшной гражданской смуты, библиофильская эта болезнь вконец погубила его и к привела к самой настоящей катастрофе.

В общем, Котик, пойдя в ученики к Эльснеру, слабому поэту и рафинированному собирателю книг, ступил в итоге на стезю коллекционера, может, и захватывающе интересную, но при этом и крайне опасную, и более того, по сути своей, грозящую унитчтожением и уникальной библиотеке и ее обладателю.

Да, быть собюирателем и хранителем уникальных изданий было нелегко и страшно. Но Котик не был пуглив, хоть и понимал, что находится постоянно в зоне риска. Знал на что шел. Но знал, правда, и то, что рисковать стоило.

Надобно признать, что для интеллектуального облика Тбилиси, для русской и еще, пожалуй, в целом и для европейской культуры конца двадцатого столетия библиотека Котика представляла собой целое явление, удивительное, глубоко отрадное, светлое.

А исчезновение ее до сих пор повергает меня (и я знаю, что не только меня одного) в самое настоящее неутешное горе.

Жить, зная, что библиотеки Котика уже бесповоротно не существует, тяжко. Но еще тяжелее сознавать, что она не просто исчезла, а была жесточайшим образом разграблена.

* * *

Признаюсь, что я просто не в состоянии поставить последней точки, не приведя прежде одно страшное и бесконечно правдивое признание Котика, сделанное им еще в юности, высказывание намного более пророческое, чем он сам, видимо, мог тогда предположить (в то время он ведь был еще только начинающий коллекционер):

«У меня нет отца, матери, родины, друзей, дома, возлюбленной, меня самого. Нет страдания, которое облегчило бы все это, нет жизни, но нет и смерти. Зато у меня есть куча книг, которые сделали меня несчастным…»

Это потрясающее свидетельство я извлек, выудил из записных книжек Котика (март 1947 — март 1948).

В самом деле, поиск старинных книг был связан для Котика с массой проблем, тревог и опасностей, но если что-то и доставляло ему истинное и даже единственное счастье, так это обладание необычайными книжными редкостями, но это же самое и делало его глубоко несчастным и одиноким, но более ничего у него в жизни никогда и не было. В самом деле, пророческие слова.

И там же, среди рабочих тетрадок Котика, не так давно полявившихся в печати, мое внимание привлекла еще одна запись, которая представляет собой план одного из детективных рассказов, который он как видно обдумывал в те юные еще свои годы (вообще Котик часто фиксировал на бумаге сюжеты своих стихов и рассказов — причем, большинство замыслов так и осталось как видно нереализованными):

«Цикл детективных рассказов.
6. В центре его — старая книга. Дать кое-какие сведения о старых печатниках. Библиофилы».

Запись, как я понял, как будто датируется 1943-м годом. Уже тогда, выходит, Котика, совсем юного, волновали старые, старинные даже книги, европейские типографы 16–17 столетий, уже тогда он довольно-таки ясно отдавал себе отчет в том, что из-за изданий Альда Мануццци, Эльзевиров, Плантена, Фробена, Дидо, Бодони, Джунта и других виртуозов книги совершались и совершаются самые настоящие преступления, подчас даже и кровавые.

Этот детективный рассказ Котик, судя по всему, так никогда и ие написал. Не успел что ли? Или просто переключился на другой сюжет? Не ясно.

Или же не решился? Может быть, тема показалась Котику в итоге слишком уж болезненно личной, едва ли не автобиографической? Да, именно так! На мой взгляд, последнее как раз наиболее вероятно.

Да, потому, собственно, и не решился, что тема слишком уж самого его задевала за живое, сдишком выдавала собственные соблазны, ведь нет такого преступления, которое истинный книжник не готов был совершить, дабы добыть редкий книжный экземпляр.

И вообще из указанных в плане шести детективных рассказах у меня нет сведений буквально ни об одном (это и понятно: Котик своей прозы никогда не публиковал), в том числе и об рассказе на тему пропажи старииных книг.

Так что, видимо, Котиком оказался нереализованным весь намечавшийся им детективный цикл, включая сюда и интересующий меня сейчас рассказ под номеро шесть.

А я вот попытался создать некое повестование, по возможности вполне достоверное, о коллекционере и исчезновении, расхищении его уникальной библитеки. И так уж в итоге получилось, что сделал я это чуть ли не по давнему, юношескому еще плану Котика; попытался, ибо имею счастливую возможность взглянуть на историю о коллекционере книг как бы со стороны — сие пагубное пристрастие, чреватое всякими мало приятными осложнениями и трагическими последствиями, слава богу, меня как будто совершенно миновало.

Все. Наконец-то, читатели мои, и в самом деле завершаю погружение в жизнь и судьбу бедного Котика, собираясь возвращаться наверх, к живой жизни.

В романе-расследовании (жанр этот определился для меня спонтанно и даже случайно, самым естественным образом) «Коллекционер» ставится окончательная точка, впрочем, предупреждаю — делается это лтшь вплоть до появления каких-либо новых сведений, но, кажется, их уже более не будет, ибо, увы, все опасные концы и кончики, как говорится, надежно уже упрятаны в воду.

Однако если вдруг и в самом деле что-то новенькое появится о трагически исчезнувшей библиотеке Котика, этой таинственной Атлантиде, то уж будет непременно и какое-нибудь продолжение, хотя бы самое минимальное, но уж точно будет. Обещаю!

Однако же покамест, с учетом всех доступных нам ныне фактов, до боли грустную, но при этом совершенно реальную историю, воссозданную выше, приходится считать более или менее досказанной.

Мне очень хочется надеяться (неужто это всего лишь самообольщение?!), что после появления настоящего романа-расследования хотя бы малая толика правды касательно страшной судьбы бедного Котика и его варварски разграбленной книжной сокровищницы все же выйдет на свет божий.

* * *

Да, великая библиотека тбилисского собирателя непоправимо и давно уже — около пятнадцати лет тому назад — уничтожена, но ради… если не торжества справедливости (ее достижение в данном случае, увы, уже совершенно невозможно) , то хотя бы ради торжества истины непременно должна быть восстановлена самая история того чудовищного, дикого преступления.

Оно должно быть, по возможности, наконец-то, хотя бы в узловых, определяющих своих моментах, раскрыто и выставлено на всеобщее обозрение. Это, конечно же, надо было сделать гораздо раньше (сразу, по грячим следам), но хотя бы сейчас… Еще не поздно. И никогда не будет поздно. Данное преступление, как я лично убежден, вообще не имеет срока давности.

Те, кто растащили, разграбили библиотеку Котика, после чего она и перестала существовать как библиотека, нанесли удар (и, между прочим, весьма, на мой взгляд, ощутимый) по русской культуре, разрушили один из ее незаменимых очагов, одну из ячеек нашей культурной памяти, лишили всех нас чего-то очень важного, и это не должно так сойти окололитературным негодям, ворам от филологии.

И они все будут рано или поздно прокляты. Иначе просто не может быть. Я в это отчего-то непоколебимо верю. Чистейший романтизм, самая несомненная натвность — скажут мне. Пусть так! Но жить, не веря в неотвратимость возмездения, неотвратимость наказания воров от филологии, я просто не в состоянии.

И я даже хочу по мере возможности ускорить что ли этот миг неизбежного исторического возмездия, почему как раз и решил создать настоящий роман-расследование и с максимальной точностью поведать в нем о гнусных проделках преступников, посягнувших на великую библиотеку Котика и ваврварски уничтоживших ее.

Они как видно рассчитывали на собственную свою безнаказанность, но сильно ошиблись, как я очень на то надеюсь.

Встречаются такие филологи, историки, с позволения сказать, литературы (не все, слава богу, но встречаются и даже весьма часто, увы, лаже слишком уж часто) , что не только воруют друг у друга и у предшественников своих концепции, мысли, факты, но еще крадут нередко и самые книги (раритетные экземпляры, издания с автографами), и рукописи даже крадут, а порой самому настоящему грабежу подвергаются еще и целые архивы, причем, не только частные, но и государственные.

Да, братья-ученые, увы, не раз крали и крадут и не только книги, но еще и за рукописями охотятся, которые на законных основаниях они не в состоянии приобрести. Коллекционеры — понятное дело. То есть это ужасно, но не одно столетие уже заведено, что они ради пополнения своих раритетов готовы на очень и очень многое. Если же в одном лице совмещается собиратель и ученый, исследователь (а такое бывает и не раз), то в итоге зачастую следуют совершенно чудовищные последствия. И совершаются самые настоящие прсетупления.

* * *

Завеса над некой чрезвычайно неприглядной тайной нынче наконец-то приподнята. Разоблачение происходит хотя бы пока лишь в одном конкретном случае: конечно же, я имею в виду дело об исчезнувшей библиотеке знаменитого тбилисского библиофила, которого друзья и коллеги (ученые и коллекционеры) из Москвы, Ленинграда, Киева, Одессы и разных стран Европы прямо в глаза, а студенты за глаза неизменно трепетно и нежно называли Котиком.

ПРИЛОЖЕНИЕ

(ОБРЫВОК ИСЧЕЗНУВШЕЙ БИБЛИОТЕКИ)

ВЛАДИМИР ЭЛЬСНЕР
ПЕРВЫЙ КАББАЛИСТ,
ИЛИ
ИСКУССТВО ИСТИННОГО ЗРЕНИЯ
(ИСААК СЛЕПОЙ).

Рассказ, основан на неизвестных свидетельствах.

Вл. Э.

Лидиньке — царице из цариц.
Ты — мой самый яркий свет.
Безмерно и навеки преданный

Вл. Э.

Print Friendly, PDF & Email

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.