Генрих Шмеркин: Родственные связи. Окончание

Loading

А как мамка родила ещё одного, так поняли — и она, и папаня: ещё один рот — не прокормить! И решили отдать младшенького сродственникам. Те рядом, в том же бараке, проживали. Сродственники подумали-подумали, и взяли.

Родственные связи

Генрих Шмеркин

Окончание. Начало

XVIII

Звезда мирового футбола португалец Эйсебио да Силва Феррейра бегал по полю прихрамывая. Одна нога у него была чуть короче другой, что не мешало звезде обладать феноменальным дриблингом и потрясающим ударом с обеих ног.

Кто-то из нас (скорей всего, Юра Рассветов, фанат лиссабонской «Бенфики») наградил Толика этим звёздным футбольным именем.

Низкорослый, постоянно покусывающий губы, в скромном своём пиджачке из военной диагонали, наш Эйсебио танцевал так, что всё внимание публики было приковано к нему. И только когда отчарльстонив-оттвистовав-откружив очередное своё болеро, Толик провожал даму на место, было заметно, что он прихрамывает…

Партнёрш у Эйсебио было хоть отбавляй, и все они очаровывались его фокстротными и шейковыми па, его изяществом и шармом.

Он кружил в вальсе молодых учительниц и крановщиц, ткачих и швей, трамвайщиц и формовщиц, раскачивал их в блюзе, но лучше всего вышагивал с ними в страстных танго. И уходил, как правило, не сам, а с тёлкой.

Оказалось, живёт он неподалёку — в бараке, на ул. Свердлова. Комнату он унаследовал от родителей.

Я и представить себе не мог, что на одной из наших главных улиц, являющейся лицом города, люди до сих пор ютятся в бараках. Увы, Эйсебио не врал… От посторонних глаз бараки были скрыты чередой 3-этажных зданий и размещались во дворе за аптекой. Это был не двор, а целый барачный город. Его я открыл для себя лет через двадцать, в конце 80-х, забежав как-то вечером по важному делу в аптечную подворотню.

XIX

Тот вечер я помню довольно смутно.

Эйсебио танцевал хали-гали не с дамой, а с каким-то чувачком, лица парнишки я не видел.

Пару дней спустя эпизод сей поимел продолжение.

Петя Чарин (рояль), Юра Рассветов (труба), Эмиль Григорьевич Траубенберг (тромбон) и я сидели в музыкалке и писали пулю[3] по копейке вист. Я прижимал свои карты к груди, их карты были разложены — они ловили меня на мизере.

Прикуп мне пришёл хуже не бывает — бубновый марьяж, и это — к голой бубновой девятке. Плюс чужой ход…

Первый заход был в черву, «паровоз» на четыре взятки был обеспечен…

Пока я клял себя за опрометчивость, с подоконника доносились негромкие речи Эйсебио. К кому всё это было обращено, неясно. Кроме самого рассказчика и нашего, поглощённого игрой «квартета», в комнате не было ни души, слова его уходили в пустоту, и всё же…

Эйсебио вещал про то, как два дня назад привёл он сюда, «на день космонавтики», свово родного брательника… И хали-гали они вместе заделали зашибись. И тёлок сняли, и порулили к ним в общагу… И всё как положено, и ночка, действительно, удалась. Ну а вообще, конечно… если про жизнь… так ну его! Потому как они с брательником… горе мыкали… большими ложками. Но ему, Толику, было ещё ничего… Потому как он всё-таки жил у своих кровних — папки с мамкою… Папка слесарь, по третьему разряду, маманя тоже — санитарка, в инфекционке.

А как мамка родила ещё одного, так поняли — и она, и папаня: с деньжатами-то — ох, как негусто; ещё один рот — не прокормить! И решили отдать младшенького сродственникам — ро́дному папкиному брату с его супружницей, потому как супружница бесплодная была. И сам он вроде как тоже. Те рядом, в том же бараке, проживали. Сродственники подумали-подумали, и взяли. На свои 16,5 кв. м, на свой харч и кошт, такие пироги…

Но это ж не то, что своё дитё, для которого — всё, а сами недоедать будут… И держали они приёмыша в чёрном теле. Ни тебе кино, ни домино, ни мороженого, куском хлеба попрекали, и была это не жизнь, а полный пиzдеz, и «брат не знал, что такое лишний рубль».

XX

«Действительно, каким ветром, каким саксом — надуло меня сюда, в этот чёртов Промэлектро?..» — стучало мне в виски.

В «конюшне» стояла духота, Эйсебио стоял рядом, опершись на кульман, и ждал ответа. Насмешливая улыбка не сходила с его лица.

Это было выше моего понимания. Зачем ему, сотруднику Промэлектро — этой прославленной проектной конторы, слывущей законодательницей мод в отечественной металлургии, понадобилось выдавать себя за какого-то шкуроотмывщика, да ещё притворяться колченогим?

«И что сказать, что придумать?.. Как сохранить в тайне моё сокровенное, музкомедийное “хобби”?» — мучительно раздумывал я.

В голове крутились кадры из «бриллиантовой» киноленты Л. Гайдая: демонстрация мод, герой-недоумок на подиуме и «Лёгким движением руки… ваша «военная» тайна… превращается… превращается военная тайна… в элегантный секрет Полишинеля!».

Вот уж не ожидал… Какой вразумительный ответ сгодился бы в этом случае?

Я собрался с духом, оглянулся по сторонам и встал из-за кульмана:

— Видишь ли, Толик…

— В перерыв лекция о международном положении. Лектор от общества «Знание», приглашаются все! — раздался голос Моэмы Захаровны.

— Я не Толик, — усмехнулся Эйсебио.

XXI

Мы вышли на лестничную площадку.

Закурили.

На перилах, спиной к бездне, сидел маленький нахохлившийся старичок с крючковатым носом и с зорким орлиным взглядом. Из клюва торчала потухшая беломорина, грудка была украшена орденскими планками. Орёл оторвал когти от перил и, удерживая равновесие, захлопал крыльями по карманам. Надпись «8 этаж», намалёванная на свежепокрашенной стенке, от страха побледнела и скукожилась, автоматическая дверь лифта задрожала от напряжения.

Орёл нашёл спички и спокойно прикурил. Затем снова вцепился в перила и, развернув свой орденский торс, стал пялиться вниз, как бы высматривая жертву. Тарелка его ушного радара было направлена на нас.

Не-Толик тихо заговорил, иногда поглядывая на старика…

XXII

Итак, я малость обознался.

Это был не Эйсебио. А его брат.

Но он, как и шкуроотмывщик, знал меня по Музкому.

Звали моего нового знакомого Саша, фамилия — Гусаков, и был он удивительно похож на Толика, несмотря на некую разницу в возрасте.

А ещё рассказал он, что танцевать к нам Толик приходит не просто так, и что баб клеит не ради забавы, а исключительно для самоутверждения — чтобы вопреки своей ущербности ощутить себя полноценным… И как два года назад, на день космонавтики, взял его Толик с собою в Музком. Как под бутербродец с копчёной грудинкой и два пирожка с ливером оприходовали они чекушку в рюмочной на Университетской и захватили с собой ещё одну, и употребили её в первом же акте, в курилке. Плюс во втором — заполировали в буфете болгарской кислятиной. А потом начались танцы. И я сначала играл на кларнете, а потом взял сакс и заделал от души хали-гали. И они с братом пошли танцевать. Вдвоём. И такое начали выделывать, что хрен кто сможет повторить, и брат до сих пор вспоминает, как всё фойе им аплодировало. Такое не снилось ни нашим колоратурам, ни даже Магомаеву с его «Свадьбами» и «Чёртовыми колёсами»…

XXIII

Я слушал Гусакова, а сам прикидывал — что б такое замутить, как всё-таки вырулить? Как объяснить, что я — не я? И что он меня с кем-то спутал!

Только сейчас, описывая эту историю, я понял, каким элементарным мог быть ответ.

Мне следовало усмехнуться и сказать: «Суду всё ясно! С саксом в Музкоме — ты видел моего брата-близнеца. Нас часто путают». И точка!

Орёл по-прежнему хохлился на перилах и внимательно за нами наблюдал.

— Знаешь, кто? — чуть слышно спросил меня Гусаков, кивнув на старика.

И, не дожидаясь ответа, сообщил:

— Сексот, десантура хренова… Числится в сметном, а стучит, сука, на всех. Поголовно. Кто опаздывает, кто в столовку, кто о чём говорит, кто по курилкам ошивается… Военный пенсионер, Тамбовцев фамилия.

— Так что, по местам? — осмотрительно предложил я. Именно об этом «патрульном» предупреждала меня Моэма.

— А тебе какой хрен разница? Ты что, работать здесь собрался?

— Я всё объясню…

— Да идёт он на… — с вызовом хмыкнул Саша и достал из кармана сигаретную пачку. — Давай ещё по одной…

Десантник спорхнул с перил и враскорячку стал продвигаться в северо-западном направлении, к ставке отдельческого начальства.

Гусаков ещё раз напомнил про хали-гали, про мою соляру на саксе, которая получилась охрененно клёвая — даже клевей, чем у Михи Кучерявого в парке Артёма. А закончил вполне ожидаемо:

— Так хули тебе, музыканту, в этой грёбанной конторе делать?

Что наплести, я так и не придумал, пришлось излагать как есть.

Первым делом я, без особой надежды, попросил его — о музыкальной моей шабашке никому не распространяться. Потому как саксофон для меня дело десятое. Что окончил техникум и летом буду поступать в институт, на вечерний, и мечтаю стать не каким-то там музыкантишкой на танцульках, а «Разработчиком-С-Большой-Буквы»!

Саша вздохнул, пожал плечами и, как мне показалось, с неким разочарованием, сказал:

— Понял. Считай, замётано…

XXIV

Хорейников в тот день так и не появился. В обед, в полном соответствии с правилами внутреннего распорядка, мы с Гусаковым, вместо лекции по международному положению, отправились в столовую.

Взяли по рублёвому «комплексу»:

  • Рассольник из почек;
  • Свинина/туш, вермиш. томат/подл;
  • Компот сухо/фрукт.

Затарив тарелками мокрые подносы, прошли к свободному столику. От рассольника разило непромытыми почками, в роли тушёной свинины выступало чернющее от перца, варёное сало. Я поклевал вермишель, ковырнул «свинину/туш.» и выпил компот. Стало ясно: сюда я больше — не ходок! Мой новый приятель подъел рассольник, выскреб гарнир, старательно вымазал хлебом подливку. Затем запил компотом и приступил к «десерту». Он намазал перчёное каменноугольное сало слоем горчицы, щедро посолил и, не хуже иного шпагоглотателя, усилием воли протолкнул в глотку этот не разжёвываемый, монолитный предмет.

«Вот что значит “не знать, что такое лишний рубль”, — пронзило меня навылет. — Вошедшая в его поры, в его кровь, отроческая нищета, жалкое положение приёмыша, воспитанника, о которых рассказывал Эйсебио, даже сейчас отсекает саму мысль оставить что-либо в тарелке, не доесть то, за что “уплочено”».

А ведь и я когда-то, в детстве, тоже не мог найти себе места — услышав от своего не на шутку серьёзного папы: «Убежишь ещё раз без спроса на речку — и отправишься в интернат!».

XXV

Слово своё Гусаков сдержал, о моём «сексофонном» хобби не узнал никто. Я поступил на вечерний, получил серьёзный кусок работы и был произведен в старшие техники.

В начале сентября, после двухмесячного перерыва (месяц черниговских гастролей плюс месяц тарифного отпуска) музкомовская труппа вернулась в родные стены, у нас снова началась фойерная страда. Но Эйсебио на танцульках — странное дело! — не появлялся. «Уж не женился ли?» — поинтересовался я у Саши. Саша ответил, что нет. И с этого момента, стал меня сторониться. «На огонёк» не заходил, на перекуры не приглашал. При появлении моём в курилке — гасил сигарету и срочно ретировался.

XXVI

В музыкалку тем временем стал заглядывать завхоз. Он мельком осматривал помещение — очевидно, проверял, не пропали ли диван с пианино — и, не сказав ни слова, исчезал. … Вскоре томящее безмолвие Арон Борисыча было прервано. В очередной свой визит он осведомился, не появлялся ли Толик.

— А на хрен он тебе сдался? — полюбопытствовал Эмиль Григорьевич.

— Мы с ним приятели… — не очень уверенно ответствовал старик.

— Ну, раз приятели… — не без сарказма посоветовал тромбон, — так нагрянь к нему! Без церемоний! На хату!

— По-приятельски! — радостно добавил Чарин.

— Никогда у него не был… — потупился в пол завхоз.

— И адреса не знаешь? — продолжал «тыкать» завхозу Эмиль, родившийся лет на 20 раньше Арон Борисыча.

— Не знаю…

— Вот так приятели!.. И где работает, тоже не в курсе?

— Слышал…

— И где ж это, если не секрет?! — проверял старика «на вшивость» Эмиль.

— На Баварии[4], кожзавод…

— Туда и иди! — рявкнул тромбон.

— Уже ходил.

— И что?

— Нету его.

— Что значит «нету»? А отдел кадров зачем? Или адресное бюро? Фамилию знаешь?

— Нет… Может кто из вас?.. Он занимал у меня… пару рублей… — жалобно проблеял завхоз.

По глазам Арон Борисыча было видно, что пресловутую «пару» (сумму Эйсебиовского долга в рублях) следует помножить как минимум на сто, а то и на тысячу.

Фамилии шкуроотмывщика никто, кроме меня, не знал, для всех он был просто Толиком.

Чарин и Траубенберг понимающе переглянулись.

«Таки да… Похоже, действительно аферюга», — резануло меня.

— Фамилия у него — Эйсебио! — выпалил Чарин и от души расхохотался.

XXVII

Об одном подпольном «хобби» старика я знал. Завхоз был сапожником от бога и на досуге, исключительно для своей старухи, шил самую что ни на есть итальянскую, модную обувь. А старушка, в свою очередь, сбывала её хорошим клиенткам в салоне «Василиса», где работала на полставки маникюршей…

Но неужели, помимо этого, у Арон Борисыча было ещё одно хобби?

Хотя, если бы завхоз промышлял ростовщичеством-то, по идее, непременно бы взял с заёмщика расписку. С фамилией, адресом, датой рождения, и даже номером паспорта…

XXVIII

Так или иначе, но я решил сообщить Саше — что брата разыскивают. И не исключено, серьёзные люди.

И Сашу — как прорвало.

Оказалось, не повезло Толику. И Толик — в следственном изоляторе. И светит ему 6 лет, с конфискацией… На проходной, суки, заловили, с кожей.

Другие всю жизнь носят, и хоть бы хрен. Всё с рук сходит. А Толик… Говорит, в первый раз. И на-тебе! Не для себя — с кустарём каким-то знакомство свёл. Обувщиком. Ну и выносил, видать… для него… Обыск был, всю комнату перерыли. Думали, Клондайк какой… А там… Стол, кровать, шкаф. Ну, и в ботинке… 800 рэ, новенькими купюрами. Ну и ещё… Там, сям… За кожу, скорей всего… Аванс, или чёрт его душу…

И начал Саша рассказывать про брата, про несчастливую его судьбину… Родители, действительно, бедствовали. И Толик, действительно, был в семье первенцем. Но потом…

XXIX

Когда у матери родился первенец, батя сперва обрадовался. А через время заметил: у пацана одна ножка короче другой. И решил от него избавиться. Сбагрить в дом ребёнка.

А они с матерью — себе ещё настрогают.

Но мамаша встала стеной: никаких детдомов! Если отдавать — только Степану с Алёнкой, евойной супругой. Степан — родный батянин брат, оба — слесаря, в одном трамвайном депо вламывают. Тем более — живут рядом, в том же бараке. И — «нехай забирают!». Так как пара они всё одно бездетная. У Алёны почки ни к чёрту, рожать нельзя. И сплавили предки некондиционного своего сыночка Алёне со Степаном. И родной дядька оказался редким жлобом — запирал от пацана колбасу, масло, даже на трамвай мелочи не давал, одним словом, держал Толика в чёрном теле.

То есть, по словам Саши — вовсе не он, а Толик (старшенький!), был отдан сродственникам на прожитие и «не знал, что такое лишний рубль…».

XXX

Я не выплеснул на Сашу — что слышал от Толика прямо противоположное.

Ничего не сообщил я и «обувщику», придурковатый старик мог переключиться со своей «парой рублей» на Сашу.

Меня интересовало: кто из них врёт?

Гусаков-старший? Или младший?

Начнём со старшего. С Эйсебио. Мутная личность, постоянно несущая пургу…

И Саша — которому я мог доверять. Человек сказал, что никому не трепанётся, и не соврал, сдержал своё слово.

Но если сравнивать их конкретные версии, то первая (принадлежавшая Эйсебио) была значительно правдоподобней, нежели поведанная мне Сашей…

Ещё раз. Что рассказал Эйсебио? Голодное послевоенное время. Два брата, деповских слесаря, живут в одном бараке. И в семье одного брата рождается сначала один сын, за ним ещё один. А у второго брата с женой деток нет, и не предвидится… Тем более: первому брату — ещё один рот не прокормить…

Вот и поладили! Всё логично, всё на своих местах.

И версия Саши. В семье рождается первенец, правда, с небольшим отклонением, и родители оказываются такими перфекционистами, что тут же от него отказываются. И вместо этого крошечного, родненького человечка — решают «настрогать себе нового».

Бредятина! Случиться такое могло вряд ли. Хотя мало ли…

XXXI

Или неправду говорят оба?

Ибо скорей всего: никто из них — не «старший» и не «младший». Поскольку ребята — явные близнецы. Ведь схожи, как две капли воды. Разве что Эйсебио выглядит слегка поношенней, но это и понятно! Одно дело работать в проектной конторе — в тепле и уюте, другое — в мочильно-сушильном цеху, шкуроотмывщиком, в постоянной вони, сырости, на сквозняках…

Но зачем тогда врать? Во всяком случае, так сложно?.. Или какая, к чёрту, разница! Может, и не близнецы…

Факт, что оба росли в нищете, и оба не знали, что такое лишний рубль. И каждый сторонится своего убогого, жестокосердного прошлого, и каждый из них, на всякий случай — я не я, и лошадь не моя?!

Или оба не врут? Ибо младенческие свои годы в памяти не держат, и — как там было на самом деле (кто родил, кто усыновил), понятия не имеют.

И каждый верует в то, что именно он, а не его брат, жил у своих настоящих папы с мамой. И каждый рассказывает свою, глубоко интимную историю, услышанную от родителей.

Такая шизофреническая шняга…

XXXII

Свой срок Эйсебио полностью не отсидел.

Из колонии его «выписали» через пять лет, с туберкулёзом, на больничную койку. Через два месяца Толика не стало.

Ни тех, ни других родителей уже не было; на похороны, кроме Саши с супругой, двух их соседок и меня, никто не пришёл.

XXXIII

Мама оказалась права: кропать эти одухотворяющие, исполненные поэтических фантазий принципиальные схемы автоматического управления на базе управляющих систем и объектно-ориентированных комплексов КТС ЛИУС-2, УБСР-ДИ, ЯФХ-76 и УПМ-3 (группа исполнения N2 согласно ГОСТ 12997) — вылетающие из-под твоего вдохновенного пера, словно искры из-под копыт! — было значительно интересней, нежели рифмовать любовь с кровью, а розы с морозами. Двадцать шесть промэлектрических лет промчались, словно метрологически выверенное чудное мгновение — с допустимым ускорением до 5000–м/с2 (500g), повышенного быстродействия, со знаком качества.

XXXIV

Саша, как и я, продолжал работать «в этой грёбанной конторе», ничего для себя не искал и никуда не рыпался. Мы оба уже ходили в завгруппах, вместе осваивали новые преобразователи и элементы управления, воевали против нового нач. отдела, присланного к нам по разнарядке и вознамерившегося захапать 3-комнатную квартиру, доставшуюся по очереди многодетному отцу — ст. инженеру А.В. Влызько. Нам доводилось вместе ездить в командировки — на всевозможные совещания, авторские надзоры, наладки, пуски. Коротать вечера за бутылкой — в заводских «отелях» и общагах, перемывать косточки коллегам и своим избранницам, делиться семейными неурядицами, размолвками… И ни разу за всё это время Саша не подал повода усомниться в правдивости своих слов, в искренности и честности поступков.

И всё же — его версия не становилась от этого более убедительной…

Однажды, когда мы на па́ру кропали очередную инструкцию по оформлению кинематических схем — для младшего технического персонала, Гусаков на минуту задумался, хмыкнул и, несколько отклонившись от темы, сказал:

— Послушай, как тебе стишок?

И далее выдал:

Раз Колумб наш, Христофор —
Перепутал светофор!
И очнулся в скверике
На земле Америки…

Я рассмеялся — не столько от озорной рифмы — со светофором! — сколько от того, что стишок мне, и в самом деле, показался смешным. Почти как у Юрия Влодова — нашей харьковской знаменитости, с его верноподданическими «Прошла зима, настало лето — спасибо партии за это! За то, что дым идёт в трубе, спасибо партия, тебе!».[5]

Не успел я отойти от этого стихотворения, а Саша уже продолжал:

— Или, к примеру, такой: «А Наталия Забила — // на Европу хzй забила[6]!»?

— Сам сочинил? — решил пошутить я.

— Ага! — огорошил меня Гусаков.

— Ну даёшь… — изумился я, — не знал… что ты по этой части…

— Да разве ж у меня стихи, — вздохнул вдруг Саша. — Так, приколы… Вот если б как у тебя…

И вдруг осёкся.

Это было по меньшей мере странно. О том, что я когда-то всерьёз увлекался стихотворчеством, в институте не мог знать никто.

— У меня?! Стихи?! — изобразил я на лице крайнюю степень удивления. — С чего ты взял?

— Ты мне читал! — безапелляционно заявил вдруг Гусаков.

Это было первое, что пришло ему в голову.

Стрелка, регистрирующая брехню, дёрнулась в сторону Саши…

— Что-то не припомню, — усмехнулся я.

— А что тут помнить? — погнал пургу мой «никогда не врущий» собеседник. — Темиртау, стан 1700! Автобусы не ходят! И мы с тобой — пёхом, по морозу, тридцать градусов, с ветерком!

— Ну!

— И, как пришли — так не раздеваясь, прямо в буфет!

— И?..

— Два пузыря! На двоих!

— Ну, и что?

— И ты стихи читать начал!

— Какие ещё стихи?

— Конечно, свои! А чьи ещё?!

Это было уже чересчур. Стрелка вновь тронулась в сторону моего коллеги и чётко на нём зафиксировалась…

«Увы, всё-таки да. Врал — Саша. Не Эйсебио… А я так надеялся…»

Но тут Гусаков набрал воздуха и с волнением, интонационно подчёркивая «чёртиками», продекламировал: «Снежинки чёртиками белыми — на землю прыгали из тьмы!»

Это повергло меня в ступор — я вспомнил своё, давнее:

«… И листья табунами бегали,

но, как знамение зимы,

снежинки чёртиками белыми

на землю прыгали из тьмы…»

Неужели я мог так надраться, до беспамятства?

Облегчённый вздох вырвался из моей груди; Саша говорил чистую правду!

XXXV

Мы с Сашкой лихо освоили микропроцессорную технику и переквалифицировались из схемщиков в программисты.

Саша разработал систему управления скоростью для чистовой группы стана 1700 непрерывной прокатки, за ней — систему регулирования натяжения, я — систему автоматизации района моталок, за ней — систему точного реза для летучих ножниц…

Последней моей разработкой была система точного останова моталок, а вскоре я отбыл с семьёй в Германию, где ничего такого — чтоб прямо-таки искры из-под копыт! — меня не ждало.

XXXVI

Первый, кратковременный, шок в Германии я, как и все совэмигранты, испытал в супермаркете, у 20-метрового прилавка мясного отдела.

Второй, недельный — на бирже труда, когда понял, что в моём возрасте, да ещё с моим немецким — могу претендовать разве что на вакансию помощника электромонтёра.

И третий, продолжавшийся ровно три месяца шок — мне пришлось пережить в горном городке Вальдбрайтбах, на ухоженные тротуары которого за целую зиму не выпало ни снежинки. И это после головокружительной харьковской позёмки, заносов и двухметроворостых сугробов…

Шок №3 был переплавлен в стихотворение — ко мне возвращался графоманский зуд, я репатриировался в своё юношеское, первородное «хобби»:

По снегу

По снегу можно бегать,
по снегу можно мчаться,
по снегу можно девочек
на саночках катать.

По снегу можно шатко
со свадеб возвращаться,
по снегу можно милых
до дома провожать!

По снегу можно долго
с девчонкою прощаться,
по снегу можно голым
из баньки вылетать.

По снегу можно бегать,
по снегу можно мчаться,
по снегу можно ползать,
а можно —
тосковать…

А вскоре в Киеве вышла моя книжечка. Со стишками, рассказиками и прочей мелочовкой. И главное в ней — маленькое предисловие, о котором я не мог и мечтать.

Написано оно было автором Чонкина и Москвы-2042…

XXXVII

Собираясь проведать своих израильских родственников, я списался с Гариком Фридманом — школьным своим приятелем. Именно ему когда-то было посвящено моё первое стихотворение:

Крутится, вертится Фридман у нас —
Криком, подсказкой подводит весь класс,
По-хулигански себя проявляет
И поручений не выполняет!

Стихотворение увидело свет в 1956 году, в стенгазете «Колючка» третьего «А» класса 59-й средней школы. Эту мою подлянку Гарик помнит до сих пор, но зла не держит — ибо, благодаря моей дружеской критике осознал, что на некоторых уроках вёл себя неподобающе, грубил учительнице и не всегда принимал активное участие в сборе металлолома и других общественно-полезных начинаниях.

После этого он в корне изменился, стал примерным учащимся и большим общественником. Ему даже удалось на целых полтора года притормозить принятие меня в пионеры.

Сначала его назначили старостой класса, затем избрали комсоргом…

До своей репатриации Гарик инженерил в Промтранспроекте, где был председателем общества трезвости и возглавлял институтскую ассоциацию книголюбов.

… Оказалось, наш Гарик остаётся активным общественником и предводительствует в Тель-Авивском культурном обществе «Русский мир».

О моей книженции Гарик слыхал.

А ещё — он читал стишок «Улица, фонарь, аптека…», разлетевшийся с чьей-то лёгкой руки по интернету, под названием «Русская история XX-XXI веков, по Блоку».

Гарик тут же развил бурную деятельность — и предложил устроить мне творческий вечер.

Прилетаю в Бен-Гурион[7]. Узнаю, что, кроме Тель-Авива, меня ждут «творческие вечера» ещё в трёх городах.

Родственные объятия, излияния, возлияния, застольные беседы…

Первое выступление — в Афуле.

На автостанции меня встречает Лион Надель — местный культуртрегер, мой земляк. Поэт, фанат В. Высоцкого, автор палиндрома «Мыло — голым!». Для начала — припечатывает меня своим двустишием:

Живу — в Афуле.
А хули?

Впечатление — неизгладимое. Понуро плетусь за ним — как помятая, пронзённая промокательным прессом бандероль, с жирным штемпелем Надельской гениальности на челе.

Лион ведёт меня в крохотный русский магазинчик, где должно состояться выступление. И между делом сообщает: послушать меня придёт наша знаменитая землячка — ИннаШ!

Живёт она поблизости, в Цфате, здоровье уже ни к чёрту, сказывается возраст. И Надель её хорошо знает.

Вживую Инну я никогда не видел, только на фото.

Спрашивает, не родственница ли (задолбал, как это надоело!).

Говорю, что нет. Рассказываю про свои юношеские телефонные забавы.

И вдруг узнаю: замуж Инна так и не вышла. Представляю себе, сколько воздыхателей, кавалеров, а возможно, и женихов я от неё отвадил…

Проклинаю своё подонство, понимаю, что наделал. Господь мне этого не простит. И умирать мне страшной смертью, и в аду гореть синим пламенем…

У Наделя звонит мобильник.

Это Инна, она не придёт. Плохо себя почувствовала, сердце.

Собирается публика, какая-никакая.

И вдруг… Сколько лет, сколько зим — Сева Зарубин! С которым ходили мы на литкружок, во дворец пионеров. Он приехал из Меравии, это неподалёку…

Первое отделение закончено, Надель объявляет перерыв, мы с Зарубиным обнимаемся. Вспоминаем, спрашиваем, рассказываем…

В Харькове Сева окончил мехмат, потом преподавал математику в автодорожном техникуме.

У него три дочки и сын, шесть внучек, девять внуков. И только что внучка — родила правнучку!

Работает в кибуце слесарем-сантехником, и очень доволен.

Интересуется, как поживает мой двоюродный брат. Ну тот, который Саша! Гусаков! Тоже в Германии? Или в Израиле?

Охреневаю:

— С чего ты взял?

— Что «взял»?

— Что он мне брат?!

И Севка выкладывает.

Они с Сашкой жили в одном дворе. Только Сашка — в бараке, а он — в доме, где аптека. Ну и собирались иногда по вечерам, в картишки перекидывались. Выпивали, «я не буду больше молодым» под гитару пели… Ну и Севка мою «Я с неба хватаю звёзды» как-то спел.

Народу понравилось. И Севка автора слов объявил. И тут Сашка так, гордо: «Этот ГенаШ., между прочим — мой двоюродный брат». И добавил: «Он у меня ещё и на саксофоне играет!».

А Севка про саксофон мой не знал, мы ж, когда с ним контачили, пионерами ещё были. И Севка мне дальше, про кибуц свой, рассказывает, а у меня на уме только одно: не так уж этому Саше и доверять можно! И скорей всего — правда за Эйсебио, за покойником!

И совсем даже не интересно — зачем Сашке надо было меня за своего брата выдавать…

А Надель в это время переговаривается с кем-то по мобильнику. Подхихикивает, рот ладонью прикрывает.

Второе отделение пошло. Автопилот включил, тарабаню стихи свои, лирические, между прочим. О любви, об одиночестве, а у самого в голове одно: «Так кто всё-таки приёмыш? Сашка или Эйсебио? Эйсебио или Сашка?». Чужие родственные разборки покою не дают.

Выступление заканчивается.

Севка торопится на автобус, в свой кибуц. Завтра к шести на работу.

Я, Надель и несколько его приближённых (двое пожилых мужчин и пять дам — каждая со своими бисквитами) едем к Наделю домой, нас ждёт «банкет».

Начинается застолье, я нервничаю. Дамы, как обычно, нахваливают выпечку друг дружки, делятся рецептами. Мужчины наперебой цитируют Губермана и Бродского. «Виновника банкета» будто не существует…

Обычная история. И я вдруг понимаю, что нервничать не стоит. И даже наоборот, мне должно быть приятно. Потому как публика на меня собралась правильная. И отношение к себе такое — я заслужил; всё должно быть именно так! Стихи свои выстраданные — как лекцию о международном положении, отбубнил!

У Лиона снова звонит мобильник, и снова это Инна.

Просит позвать к телефону меня.

Начало: «Так вот, кто это был!»

Дальше следует: ей нравятся мои стихи, особенно «По снегу», эту песню она слышала несколько раз, в исполнении Зарубина. Тот рассказывал, что текст написал харьковчанин, её земляк и однофамилец ГенаШ.

И Сева, оказывается, занимался с этим Геной (то есть со мной!) в одном литкружке, и у него имеется книжка его (моих!) стихов. И дал ей эту книжечку почитать.

Потом начала поминать старое. Моё телефонное хулиганство.

Я, в жанре алаверды, напомнил Инне, как она не признала своего дядюшку (моего покойного отца, это раз!), как сделала вид, что об общем нашем родственнике, капельмейстере из Уфы, слышит впервые (это два!), и как заявила, что никакая мы ей не родня… (три!).

— Можете считать меня родственницей, — снисходительно говорит Инна.

— Спасибо, — говорю, — не надо…

Телефонный этот диалог происходил 18 лет назад.

В 2016 году — царство небесное — Инны (Фаины Марковны Ш.) не стало…

___

[3] Писать пулю — играть в преферанс (сленг).

[4] Красная Бавария — Краснобаварский р-н Харькова.

[5] Влодов Юрий Александрович (1932–2009) — русский поэт; в 50-х — 60-х годах жил в Харькове.

[6] Забила Наталья Львовна (1903–1986) — украинская детская писательница (прозаик и поэт).

[7] Бен-Гурион — аэропорт г-ва Израиль.

Print Friendly, PDF & Email

Один комментарий к “Генрих Шмеркин: Родственные связи. Окончание

  1. Отлично написано, сочно. И фигуры колоритные, и язык убедительный. Настоящая, полноценная проза.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.