К сожалению, он не был евреем, и потому натоптанный путь Вена/Рим — Израиль/США ему был заказан. Лишенный гражданства и паспорта, он оказался в Калифорнии, без языка, без признания, без ничего. Привыкший к любым, самым грязным и низкооплачиваемым заработкам, он пробовал себя и мойщиком машин, и развозчиком пиццы, и таксистом.

Рассказы разных лет о любви

Часть I

Александр Левинтов

Грустная история

Юлька кончила школу так себе, без особых претензий, продолжать надоевшее образование совершенно не тянуло. И тут мать пошла на хитрость: в Ялте открылся частный гуманитарный колледж, стоимость обучения — вполне приемлемая, директриса — дочь подруги по работе.

Юлька чуть не каждое лето ездила отдыхать в Крым, благо от Запорожья это всего лишь несколько часов езды. Но пожить два года в Крыму — она о таком и не мечтала.

Чтобы сэкономить на жилье и одновременно обеспечить хотя бы минимальный контроль за дочкой, мать договорилась с той подругой по работе, что Юлька будет жить вместе с директрисой и вносить посильный вклад в аренду квартиры.

31 августа мать сдала Юльку с рук на руки директрисе и владелице гуманитарного колледжа, оказавшейся молодой симпатичной женщиной, преподавателем английского языка и одновременно поэтессой, стихи которой печатаются даже в Москве.

В квартире подобралась небольшая компания, как выяснилось довольно быстро, не самых строгих нравов, настоящая богема, что было для Юльки неожиданным и оттого ещё более радостным раем.

Занятия проходили на чьей-то даче, огромном двухэтажном особняке, сдававшемся далёкими и очень важными московскими хозяевами буквально за бесценок. Курс представлял собой человек тридцать, почти все — девчонки, почти все — крымчанки. За кого-то платили родители, за кого-то — богатые любовники, но таких было немного, этих привозили на учебу на машинах, и им, конечно, все остальные, завидовали, кто страшно, кто немного.

Программа обучения действительно была гуманитарной: философия, английский, риторика, русская и мировая литература, психология, социология — зачем всё это и какую даёт профессию, Юлька слабо себе представляла, но учиться было легко и интересно, никаких домашних заданий не было, и вечера полностью принадлежали приключениям.

В начале октября с двухнедельным курсом лекций приехал из Москвы настоящий учёный, географ. У него и фамилия была соответствующая — Москвин. Читал он с увлечением и очень интересно, да и сам предмет оказался одновременно и очень занимательным и романтичным — «регионалистика и урбанистика». Эти лекции, а Москвин читал по три-четыре пары в день, старались не пропускать: тут действительно открывались глаза на мир и хотелось узнавать ещё и ещё. К тому же Москвин оказался балагуром и анекдотчиком и пересыпал свои лекции смешными и невероятными историями, а также анекдотами, которые рассказывал мастерски.

Он был давним приятелем директрисы и поэтому быстро вошёл в квартирную компанию, хотя по возрасту, приближавшемуся к пятидесяти, годился всем в отцы и дядюшки (так его и воспринимали), стал заводилой вечерних и ночных попоек, знал в Ялте множество винных погребков и забегаловок, хорошо разбирался в винах и умел превращать рядовой кайф в ритуал энтузиазма («энтузиазм» — говорил он, — «переводится с древнегреческого как «ритуальное винопитие до богоуподобления» в честь бога вина Дионисия, что в исполнении Москвина очень даже было похоже на правду).

В выходные дни он продолжал пьянствовать, либо с Юлькой, либо в менее тесной компании. Обычно они сидели на набережной, в кафе, под зонтиком, за белым пластиковым столиком, в пластиковых же креслах либо просто на парапете, пили массандровский совиньон бланк, магарачское пино или, по какому-нибудь вздорному, но смешному поводу, мускатное шампанское «Золотая балка», закусывали крупными крымскими каперсами, темно-вишневыми маслинами, солёной или вяленой ставридкой, сладким перцем, сыром, виноградом — всем тем, что не составляет в Крыму никакого дефицита. С ним любая погода, даже проливенный скучный дождь, была возвышенна и хороша, как-то значительна, осмысленна. Купоны тогда почти ничего не стоили, и всего за пять долларов он фрахтовал такси до Красного Камня, где у него был знакомый лесничий, туда и обратно. Сверху открывался фантастический вид на огни Ялты и звёздное небо. Заворожённые, они пили тёмные густые массанровские вина: бастардо, токай, портвейн «Ливадия», либо тонкое и изящное, редкое даже в Крыму «пино-гри Ай-Даниль» в изумлении от этого двойного моря света и бархата тёмного моря.

Когда он уехал, его ещё долго вспоминали и в колледже и особенно в богемной квартире.

На следующий год он опять приехал, и опять в начале октября, и опять на две недели.

На сей раз он читал курс «Введение в регион Крым». Студентов ко второму курсу слегка поубавилось: кто успел выскочить замуж, за кого нечем было платить, двух богатых любовников убили, что в те времена в Крыму, да и во всей стране, было в порядке вещей.

Новый курс открыл перед ними Крым, каким они его ещё не знали, и теперь новые знания вызывали залпы и вспышки любви к этому удивительному полуострову.

Продолжились и приключения, ещё более острые и неожиданные, но теперь за ними стояли непонятно откуда взявшиеся грусть и сдержанность. Лишь перед самым отъездом, на прощальной ночной попойке на набережной Москвин признался, что скоро уезжает в Америку, навсегда.

Прошло лет десять.

Москвин действительно уехал в Америку и теперь жил в какой-то Калифорнии, развозил там пиццу и обучал американских солдат русскому языку. Он начал печататься — в газетах, журналах и Интернете. Репортажи, аналитика, рассказы, стихи.

Юлька, успешно закончив свои «крымские каникулы», поступила в нормальный институт, получила государственный диплом по управлению и экономике промышленного производства. На последнем курсе вышла замуж за своего однокурсника Сергея. Родители с обеих сторон поднатужились и купили им однушку в спальном районе: до центра далековато, но и не у чёрта на рогах. Уже не Юлька, но всё ещё Юля родила дочку, Аленку, всеобщую любимицу, балованную-перебалованную и бабушками, и дедушками, и родителями.

Сергей и Юля жили, в общем, достаточно безоблачно. Конечно, без скандалов не обходилось, но — безо всяких тяжёлых последствий, оба не теряли работу даже в трудные времена, оба потихонечку продвигались по службе, Сергей, естественно, несколько быстрей. Пил он вполне умеренно, на баб особенно не заглядывался, зная по опыту, каким визгом это может обернуться. Они подумывали о двушке и новой машине. С мая по октябрь они всей семьёй, а то и с друзьями, весёлой кавалькадой, ездили на выходные в Крым, то на азовское, то на черноморское побережье. Это придавало унылой служебной рутине буден флёр романтики и беззаботности: между поездками первые два дня обсуждались перипетии последней, а следующие три дня — планам на следующую. Выезжали обычно в пятницу сразу после работы и иногда даже затемно приезжали на место: ночные, слегка пьяные купания при луне, днём — полная безмятежность пляжного отдыха и сладостные дрёмы, навеваемые вкрадчивым шуршанием набегающей волны.

Так незаметно проскочил ещё один десяток лет.

Однажды Юля, бродя по Интернету, набрела на стихи Москвина о Крыме. С удивлением и странным чувством гордости за себя она узнала, что этот недосягаемо взрослый и умный человек, оказывается, любил её, более того, продолжает любить, совершенно безнадёжно и бескорыстно. Поначалу её смущало, что в стихах выходило, будто они были любовниками: ничего такого в жизни не было. Но вскоре ей стала нравиться эта идея и иногда она даже обманывала себя, думая и воображая, что так оно и было на самом деле.

Стихов о ней и о Крыме было довольно много, но ей особенно понравилось несколько. Она быстро выучила их наизусть и теперь, оставаясь наедине с собой, читала их тихим, только ей самой слышным шёпотом:

Страна любви
(именно по этому стихотворению Юля и поняла, что стихи посвящены ей)

Вот паспорт, поистрепанный судьбой,
Невыездной, с утерянной пропиской,
Как лохмотья. А за подкладкой —
Желтенький и будто проржавевший
Совковый рубль. А на нем
Слова признания «от любящей студентки».
Я тихо наливаю брют и тихо вспоминаю эти дни…

Шальной апрельский ветер из Босфора
Соленый крик обезумевших чаек,
Стремительней последнего героя,
Полет ненужных людям облаков.
Нам лом и скрежет грузового будня —
Причина неприсутствия в строю.
Наш горизонт натянут в вертикаль,
поскольку мы лежим в беспамятстве любви,
и нам весь мир отныне — на дыбах
и в свежести соломы совиньона,
ты мне молчишь свои мальчишеские годы
или лопочешь бред о старом негодяе,
который так по-юношески нежен.
Немного фиг и каперсы с Фороса,
И лепестки тяжелой крымской розы.
На набережной редкая толпа
Для нас с тобой теперь не существует,
Мы чувствуем бессмертия реальность,
Между нами так ничего — и эта нагота
Честнейшая порука: мы не умрем, я для тебя,
Ты — для смешного друга, спешащего опять
Еще, еще, еще хотя бы раз!
И незаметно утро переходит
в сумрак, затем в сплошную сладостную
ночь. Мы нагишом плывем к звезде,
зависшей над водою, дорожку лунную
руками раздвигая, и вновь туда,
где розы лепестки измяты нашими телами.
И я, седой Орест и Трою победивший
Агамемнон, я, брат и твой отец,
Готов стать жертвою прекрасной
Ифигении Тавриды.
И между гимнами — короткие, немые
Счастливые, как привиденья — сны
Из наших будущих, которые не будут,
которые развеют самолеты
моих отлетов, оставаний здесь твоих.

Где ты сейчас? Какие мужики
Через тебя прошли и сгинули навеки?
Какие социальные низины тебя таят?
О, девочка моя!
Нежнейшее созданье!
Страна любви — великая страна!
Ей наплевать на наши похожденья
По мукам серых и преступных будней,
Ей безразлично наше постоянство
И крики вышедших из строя «Я служу!»
В ней нет собак с предательством
И преданностью глаз.
Прошли года, шальные и лихие:
я имя, так шептавшееся там, сейчас, хоть расстреляй,
твое, прекрасная, не помню.
Его таскают разные иные.
Мы никогда! — Ты слышишь? — Никогда,
Мы никогда не пресечем границы
Страны любви и даже в тихой смерти
Навек останемся, наедине, с тобою.
С тобой,
любивший, любящий и будущий любить.

* * *

Однажды она не выдержала и написала ему письмо: «Это Вы? Это, правда, было?»

Он ответил.

Началась переписка, поначалу очень неловкая. Они с трудом преодолели переход на ты. Собственно, они писали друг другу ни о чём. До и о чём они могли писать друг другу, он, на пороге семидесятилетия, она — в преддверии сорокалетия? Жизнь, по большому счёту, прошла и оказалась совсем неинтересной в своих бытовых мелочах и дрязгах. Им просто было любопытно и интересно общаться, даже не вспоминая Крым, они стеснялись этих воспоминаний, действительных и вымышленных им. То коротенькие, то длинные, письма летали почти ежедневно.

Так длилось больше месяца.

Сергей быстро обнаружил переписку. Устроил Юле скандал:

— Блядь! Блядь! — кричал он на заплаканную и полную раскаяния жену, — и дочь воспитываешь блядью! Нашла себе заморского козла!

Алёну Юля отвела к матери: Сергей был неуправляем.

До развода, однако, не дошло.

Сергей с помощью приятеля-айтишника установил блокирующие фильтры на всю эту переписку, преодолеть которые практически невозможно, взял с Юли страшные клятвы, что это больше никогда не повторится и только после этого успокоился.

Юля тоже успокоилась. Она стала тише, сдержанней, даже послушней, но все чувства к Сергею оказались выжженными. Прежняя, пылкая любовь к мужу сменилась покорным и тяжёлым долгом.

Москвин сильно переживал потерю Юли, теперь уже окончательную. Он догадался о случившемся, но усугублять её ситуацию не стал и смирился. Да и от одного чувства гадливости, что твои письма и письма тебе читал кто-то третий, сильно коробило.

Однажды ночью Сергей, после очередного скучного секса с женой, вдруг подумал: «а с чего это я? что, собственно говоря, случилось? и чего такого натворила Юля? чем она виновата, что её когда-то полюбил и продолжает любить какой-то неведомый старик?». И жгучий стыд и досада охватили его жарким пламенем. Он встал, вышел на балкон, закурил, задумался, представил, что было бы, если бы такое случилось не с ней, а с ним, скривился от невыносимой несправедливости и глупости — и принял твёрдое и окончательное решение, именно потому, что поступил так нелепо и подло, и несправедливо, никогда и ни за что не прощать Юле её измену.

 
Шура и Сашенька

Вся эта история началась в огромном доме покоем на Гороховой, том самом, что описан Достоевским не то в «Белых ночах», не то в «Бедных людях». Это и тогда-то были самые дешевые и обыденные меблирашки, рассчитанные на придонный чиновничий слой, с коридорной системой и невыразимой, неистребимой кухонной и помоечной вонью, а за советские годы уплотнений, примусов, керогазов и запрета на аборты и вовсе превратившиеся в смрад нового быта.

Несмотря на то, что они жили в одном парадном, правда, на разных этажах, они до этого Нового, 1941 года, если и виделись, то мельком, в коридорной темноте и возне: Шуре было уже шесть и он готовился осенью пойти в первый класс и даже уже прочитал весь букварь, от корки до корки, до последней страницы, где была фотография Адольфа Гитлера и надпись под ней: «Адольф Гитлер — лучший друг советских детей», а Сашеньке едва исполнилось четыре.

Елки были уже разрешены, правда только новогодние, не рождественские, но все равно редко, кто решался у себя дома ставить ее — другое дело, в детском саду или в школе, для самых маленьких.

А Сашенькина мама, тётя Люля, решилась. Они специально ездили за ней в Парголово и с разрешения лесника срубили пушистую колкую красавицу в метр с небольшим. Украшали елку всей семьей: абхазскими мандаринами, крымскими полупрозрачными яблоками кандиль-синап, липкими конфетами-подушечками, разными фигурками из папье-маше и ваты в затвердевшей оболочке из клейстера, раскрашенными акварельными красками и всё-таки напоминавшими: слона, медведя, зайца, петю-петушка. Из чайной фольги тётя Люля нарезала канитель, а Сашенькин папа, дядя Гера, смастерил красную звезду на макушку и собрал из лампочек для карманного фонарика и проводков для детекторного приёмника гирлянду — такого Шура не видел даже у себя в детском саду.

Мама Шуры, тётя Ляля, нарядила его в белую рубашку с широким шикарным воротом апаше, нагладила короткие зеленые штаны с лямками, застегивающимися сзади на две зеленые же пуговицы от ее старой-старой блузки, пошедшей после отрезания пуговиц на тряпки. Под рубашкой был новый лифчик на крючках, держащий новенькие, еще ни разу не надеванные, а потому и не штопанные на лампе светло-коричневые чулки в мелкий рубчик. Правда, на ногах были домашние, сшитые тётей Лялей из старых гамаш тапки — из летних сандалий он уже вырос, а новые летние сандалии покупать на Новый год — только кур смешить.

Шура торжественно нес в гости коробку, в которой было шесть разных, но самых лучших пирожных из магазина «Норд», что на Невском. Он чуть не уронил эту коробку, когда они вошли в комнату и он увидел Сашеньку.

Она была в белом платье до самого пола. У нее были огромные голубые глаза и до плеч ниспадали мягкие золотые волосы. Её лицо было полупрозрачно как крымское яблоко кандиль-синап. За красными, невероятно красивыми губками и белыми, китайского фарфора зубками, скрывался остренький язычок, от которого у Шуры стали дрожать и подкашиваться ноги. Она была обута в обшитые серебром маленькие белые туфельки, а на голове — настоящая маленькая серебряная корона — ведь ее мама работала художником-костюмером на «Ленфильме», вместе с тётей Лялей, ассистентом режиссера, звучало так, будто она начальник режиссера — что это такое Шура в точности не знал, но очень гордился и своей мамой и её работой.

Он влюбился, влюбился полностью и окончательно, на всю жизнь в эту маленькую принцессу, а она это сразу почувствовала и была необыкновенно счастлива, и, если бы он решился попросить, она позволила бы ему коснуться своих невозможно красивых локонов и даже — она зажмурилась, чтобы представить это — поцеловать ее прямо в губки.

Шура не отходил от нее ни на шаг и — в это Ляля не могла поверить! — уступил Сашеньке свой эклер, а по радио пели волшебную песню:

Далёко-далёко за морем
Стоит золотая стена,
В стене той заветная дверца,
За дверцей большая страна

и Шуре казалось, то Сашенька — из этой страны и скоро-скоро вернётся туда, а Сашеньке чудилось, что она и впрямь из этой страны и она вернется туда — вместе с Шурой, за которым и приехала.

В конце вечера они по очереди срезали крымские яблоки кандиль-синап, абхазские мандарины и конфеты-подушечки и дарили друг другу.

… после Нового года Шура несколько раз видел Сашеньку, каждый раз немел и терялся и никак не мог ей ничего сказать — горло и дыхание перехватывало, а она смотрела на него своими широко распахнутыми глазами и всё ждала, ждала, когда же он, наконец, скажет хоть одно слово. Засыпая, Шура каждый вечер придумывал разные истории, как он спасает Сашеньку от хулиганов, разбойников или диверсантов, как они плывут или летят в сказочную страну из волшебной песни, как он трогает ее золотые кудри.

Люля была из обрусевших немок и носила до замужества настолько тевтонскую, настолько крестоносную фамилию, что никто никогда не путал её с еврейкой. Ляля была из обрусевших французов и имела не менее звучную фамилию, хорошо известную во французской армии. Обе подруги были высоки ростом, необычайно красивы, что в стране Советов было затеей рискованной во всех отношениях. Люлю в самом начале войны спас от красоты и немецких корней её экстравагантный брак с богатым австрийским евреем-антифашистом, неожиданно передавшим все свои несметные капиталы коминтерновскому МОПРу. Он приехал в СССР прямо из Голливуда, будучи очень перспективным кинорежиссером, и успел поставить антифашистский фильм «Доктор Мамлок», который, впрочем, на экранах страны надолго не задержался и исчез сразу после речи Молотова, опубликованной в газете «Правда»:

О ратификации советско-германского договора о ненападении
(речь В.М. Молотова на заседании Верховного Совета Союза СССР 31 августа 1939 года)

«Заключение советско-германского договора о ненападении свидетельствует о том, что историческое предвидение т. Сталина блестяще оправдалось (Бурные овации в честь тов. Сталина). Мы стояли и стоим за дружбу народов СССР и Германии, за развитие и расцвет дружбы между народам Советского Союза и германским народом (Бурные, продолжительные аплодисменты). Главное значение советско-германского договора о ненападении заключается в том, что два самых больших государства Европы договорились о том, чтобы положить конец вражде между ними, устранить угрозу войны и жить в мире между собой. Тем самым, поле возможных военных столкновений в Европе сужается. Если даже не удастся избежать военных столкновений в Европе, масштаб этих военных действий теперь будет ограничен… Есть любители вычитывать в договоре большего, чем то, что там написано (Смех)… Эти люди требуют, чтобы СССР обязательно втянулся в войну на стороне Англии против Германии. Уж не с ума ли сошли эти зарвавшиеся поджигатели войны? (Смех)… Если у этих господ имеется уж такое неудержимое желание воевать, пусть повоюют сами, без Советского Союза (Смех. Аплодисменты). Мы бы посмотрели, что это за вояки (Смех. Аплодисменты)»

Отец Сашеньки аккуратно вырезал это выступление и положил в папку, которую хранил в самом дальнем углу платяного шифоньера, у стенки, в стопке с пододеяльниками, простынями и наволочками, вечно пахнущими лавандой. В эту папку он стал складывать и другие вырезки из газет, а заодно Люля собрала ему небольшой саквояж, и они оба по ночам стали ждать «черного ворона»:

Германо-советское коммюнике от 18 сентября

Во избежание всякого рода необоснованных слухов насчет задач советских и германских войск, действующих в Польше, правительство СССР и правительство Германии заявляют, что действия этих войск не преследуют какой-либо цели, идущей вразрез интересов Германии или Советского Союза и противоречащей духу и букве пакта о ненападении, заключенного между Германией и СССР. Задача этих войск, наоборот, состоит в том, чтобы восстановить в Польше порядок и спокойствие, нарушенные распадом польского государства, и помочь населению Польши переустроить условия своего государственного существования.

Заявление советского и германского Правительств от 28 сентября 1939 года

После того, как Германское правительство и правительство СССР подписанным сегодня договором окончательно урегулировали вопросы, возникшие в результате распада польского государства, и тем самым создали прочный фундамент для длительного мира в Восточной Европе, они в обоюдном согласии выражают мнение, что ликвидация настоящей войны между Германией с одной стороны и Англией и Францией с другой стороны отвечала бы интересам всех народов. Поэтому оба правительства направят свои общие усилия, в случае нужды в согласии с другими дружественными странами, чтобы возможно скорее достигнуть этой цели. Если, однако, эти усилия обоих правительств останутся безуспешными, то таким образом будет установлен факт, что Англия и Франция несут ответственность за продолжение войны, причем в случае продолжения войны правительства Германии и СССР будут консультироваться друг с другом о необходимых мерах.

По уполномочию За Германское
Правительства СССР Правительство
В. Молотов И. Риббентроп

Последней в папку легла вот эта заметка из всё той же «Правды»:

Понедельник 23 июня

ФАШИСТСКАЯ ГЕРМАНИЯ СОВЕРШИЛА РАЗБОЙНИЧЬЕ НАПАДЕНИЕ НА СОВЕТСКИЙ СОЮЗ. НАШИ ДОБЛЕСТНЫЕ АРМИЯ И ФЛОТ И СМЕЛЫЕ СОКОЛЫ СОВЕТСКОЙ АВИАЦИИ НАНЕСУТ СОКРУШИТЕЛЬНЫЙ УДАР АГРЕССОРУ.

ПРАВИТЕЛЬСТВО ПРИЗЫВАЕТ ГРАЖДАН И ГРАЖДАНОК СОВЕТСКОГО СОЮЗА ЕЩЕ ТЕСНЕЕ СПЛОТИТЬ СВОИ РЯДЫ ВОКРУГ НАШЕЙ СЛАВНОЙ БОЛЬШЕВИСТСКОЙ ПАРТИИ, ВОКРУГ СОВЕТСКОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА, ВОКРУГ НАШЕГО ВЕЛИКОГО ВОЖДЯ — ТОВАРИЩА СТАЛИНА.

НАШЕ ДЕЛО ПРАВОЕ. ВРАГ БУДЕТ РАЗБИТ. ПОБЕДА БУДЕТ ЗА НАМИ.

Выступление по радио Заместителя Председателя Совета Народных Комиссаров Союза ССР и Народного Комиссара Иностранных Дел тов. В.М. Молотова 22 июня 1941 года

После этого Люля собрала и себе небольшую сумочку и теперь они стали ждать ареста оба, но не дождались — началась срочная эвакуация Ленинграда, в том числе и «Ленфильма». Разнарядка и броня от мобилизации распространялась только на творческую часть коллектива киностудии. Граница, отделяющая творческую и нетворческую части прошла аккурат по линии «режиссер — ассистент режиссера»: Сашенька с родителями уехала в Алма-Ату, Шура с мамой остался в быстро пустеющем Ленинграде.

… Они смогли уехать только в апреле 42-го. На Ладоге еще лежал лёд, но он же был вязким, рыхлым, в опасных лужах и полыньях. Их караван был одним из последних по льду. Им чудом удалось вырваться из умирающего города: Ляля отдала все свои золотые украшения 16-летней любовнице военного коменданта Охтинского района и тот устроил их на по сути последнюю полуторку.

Потом они долго добирались поездом до Вологды — все ещё стояли необычайно сильные морозы, замерзшие трупы сбрасывали из теплушек прямо под откос, в снег — и Шура очень боялся заснуть, чтобы и его тоже не приняли за мертвого и не выкинули. Эта страшная дорога и как вытаскивают неровные брёвна трупов и сами скрюченные трупы в снегу ещё долго снились ему, даже после войны — и одним из этих трупов был он.

От Вологды до Алма-Аты они пробирались два месяца. На всех фронтах было затишье. Люди между собой шептались, что Гитлер и Сталин ведут секретные переговоры, чтобы прекратить войну и вместе напасть на Англию — Сталин за этими переговорами вёл бешеную работу по монтажу эвакуированных заводов в Сибири и на Урале и ещё более бешеную — по организации диверсионных групп и партизанских отрядов на оккупированных территориях. В стране продолжалась мобилизация, в которую включались всё более взрослые возраста. Брали уже сорокалетних и даже тех, кто родился до 1900 года.

В Алма-Ате «Ленфильм» был расселен в доме на Тяньшанской улице, который все называли лауреатником. Счастью Шуры не было предела: Сашенька жила в этом доме, где и Шуры с мамой была своя восьмиметровка.

До сентября они не расставались. Шура катал ее на трехколесном велосипеде, купленным ей с рук на барахолке всего за пол-буханки черного.

На Тяньшанской росли огромные тополя. Они любили прятаться за ними или, устроившись у корней, рассказывать страшные истории. Впрочем, рассказывал только Шура, а Сашенька страшно боялась этих историй и прижималась к его плечу. Шура самозабвенно сочинял самые неправдоподобные истории — про пиратов, фашистских шпионах, бандитах на ходулях, но ни разу — о прошедшей Ленинградской зиме, дороге через Ладогу и до Вологды: это было бы слишком страшно для девочки. А еще они любили возиться в арыке, пробегавшем по Тяньшанской, и впадавшем в большой и гремучий ручей Алма-Атинку. Вода в арыке всегда была холодной: чем жарче день, тем холодней вода: таяли вершины Тянь-Шаня, стоящего прямо над городом.

В сентябре Шура пошел в школу. Это немного отдалило их друг от друга, но Шуру это мало тяготило и беспокоило: он подружился с Саввиком Кулишом, который тоже жил в их «лауреатнике».

Шура позорно боялся, что ребята будут дразнить его за то, что он дружит с девчонкой: он был после ленинградской голодовки среди одноклассников и сверстников самым слабым. Но щемящую нежность к Сашеньке он не терял. Однажды ему даже пришлось заступиться за нее во дворе:

— Немка! — кто-то обозвал ее из мальчишек

— Сам ты немец!

— Не, ребята, она жидовка: посмотрите на ее отца!

— Сами вы жиды!

Его обступили.

— Даже если она немка или еврейка, она не виновата!

— Это почему же?

— Потому что я тоже — немец и еврей! — это сорвалось само собой, но отступать уже некуда, — я буду стыковаться с любым из вас!

— Со мной стыкнешься?

И они дрались, сначала на кулачках, потом на волочках. И хиляк Шура победил! Он слез с побежденного верзилы, из носа текла кровь, руки-ноги дрожали, в горле першило:

— Ну, кто следующий?

Тут к нему подлетел Саввик и сказал:

— Против двоих.

Все разбрелись, но после этого случая Шура твердо поверил в то, что он еврей и немец и очень хочет стать ими, как Сашенька, а Саввик стал его самым лучшим и самым надежным другом.

Настоящая трагедия разыгралась в августе 43-го. Перед первым классом, по тогдашним неуловим требованиям врачей, всех, и мальчиков и девочек младших классов стригли наголо: по стране гулял педикулёз, стригучий лишай и прочие напасти. Когда в парикмахерской парикмахер накинул на плечи Сашеньки простыню, Люля не выдержала и зарыдала, за ней — Сашенька, Шура и даже старый плешивый парикмахер. Волосы золотой рухлядью падали на грязный, в мыльных пятнах и плевках пол. Когда всё кончилось, перед Шурой и Люлей стоял незнакомое, несчастное существо, заплаканное и молящее о жалости. Никогда потом Шура не мог себе простить, что не поднял с полу ни одной пряди…

Война кончалась. Творческая часть «Ленфильма» организованно вернулась в Ленинград. Ляля с Сашей поехали в Москву: соседи сообщили, что дом в Гороховой уцелел, но их комната заселена и их прописка аннулирована.

Наученные бывалыми людьми, они решили сначала доехать до Рязани, там как-нибудь добраться до Коломны, а от Коломны уже ехать в Москву электричкой, потому что в электричках проверок не бывает или почти не бывает.

Ночью, уже за Тамбовом, началась паника: по составу в двух сторон шла военная комендатура, вылавливающая тех, кто хочет нелегально проникнуть в Москву. Они выскочили опрометью со своими вещичками. Шура испуганно и заспанно смотрел на блестящие от масла и шипящие паром паровозы. В маленьком зале ожидания на станции Сабурово не только лавки — весь пол был занят людьми с узлами, баулами, чемоданами, котомками. Несколько раз приходил наряд милиции. Они пытались растолкать спящих, но каждый раз бросали это бесполезное занятие.

Утром на станции остановился какой-то поезд в сторону Москвы. Лялю подхватили и протащили в вагон, она только успела крикнуть:

— Шурка. Лезь на крышу!

Так они добрались до Рязани. Опять пришлось спать на вокзале: всю ночь ждали, что пройдет литерный с Кагановичем, но он так и не прошел. Еще одну ночь на вокзале? — и они добрались до речвокзала, купили два палубных до Коломны, на раздрипанном трамвае добрались до станции и уже безо всяких приключений, но и без половины вещей добрались до Москвы.

В Москве знакомые на «Мосфильме» помогли и устроиться на работу, но уже далеко от границы между творческим и нетворческим, а также получить комнату на Арбате, на Собачьей площадке.

Жизнь постепенно стала налаживаться. В старших классах Шура вдруг начал писать стихи. Но поступил он на мехмат в МГУ, не веря в свои поэтические способности.

Связь с Сашенькой прервалась, кажется, навсегда. Но Шура продолжать мечтать о ней и только о ней. Собственно, из этих мечтаний и предсонных воспоминаний и рождались его стихи.

Они встретились, когда он уже кончил университет и попал по распределению в какой-то оборонный ящик.

Сашенька поступила также в МГУ, на ИВЯ (институт восточных языков), но мехмат к тому времени уже переехал с Моховой на Ленгоры и потому они так ни разу и не встретились.

КГБ рекрутировал среди студентов стукачей, держа в каждой учебной группе по сексоту на мизерной, меньше стипендии, зарплате. ГРУ работало в университете гораздо тоньше и эффективнее. Военная разведка пасла лидеров. Гэрэушники никого не вербовали — они воспитывали свои кадры и максимально продвигали их. ИВЯ был полностью их факультетом — КГБ сюда был не вхож. Сашенька училась на ИВЯ. К английскому и немецкому она добавила хинди и два мертвых языка: авестинский и санскрит. Её увлечение Индией, древней Индией, тщательно поощрялось: эта страна тогда рассматривалась как более перспективный плацдарм военного и политического влияния, чем маоистский Китай.

Они встретились на заседании литобъединения, где пробовал себя Шура. Она тоже пробовала себя — в поэтических переводах из Ригведы и учения Заратустры. Ригведа была ее дипломной работой, а на зороастризм ее подтолкнул нелегально прочитанный Ницше.

Её волосы потемнели до смоли — никогда уже больше не вернулся к ней её шелковистое золото. Но Шура узнал ее стразу.

Их роман полетел — и пролетел очень быстро. Она жила в общежитии — он всё там же, на Собачьей площадке: скоро их должны были сносить под Калининский проспект. И этот маршрут: Моховая-Ленгоры (вдвоем, в пьянящем восторге, как в вальсе)-Арбат (в одиночку, в пьянящем восторге, как в танго) — стал азбукой их любви. Именно в эти дни он и стал поэтом.

Именно дни…

Потеряв всякую осторожность, воспаленный, он на каком-то открытом собрании что-то несуразное ляпнул о растущем благосостоянии народа и идиотизме совнархозов.

Совнархозы вскоре действительно отменили, но он получил три года высылки за тунеядство: с работы, как и из комсомола его вытурили мгновенно. Это была судимость — практически волчий билет на профессиональную работу. После вятского леспромхоза он выпустил два тощеньких сборничка стихов — редактор издательства получил строгача и после этого надеяться на публикации было бессмысленно.

Сашенька уехала в Ленинград — её приняли в аспирантуру ЛГУ на закрытую кафедру буддологии. Её диссертация имела гриф «секретно». Почему — она и сама не понимала.

Шура разгружал вагоны, работал на Шинном, истопником в котельной — и писал, писал. То, что он писал, было совершенно аполитично, если не считать неутихающей горечи стихов. Всё дело было в том, как он писал. Так не писал никто. Встал вопрос, решавшийся в отделе культуры ЦК: давать ему премию Ленинского комсомола или гнать в шею? Стихи его, не принимавшиеся ни одной редакцией, читали — подпольно и вслух, даже очень громко: в них не было ничего, что можно было вменить и вчинить, в них даже не было мата, почти, но его слава была невыносима для признанных поэтов.

И его выгнали.

К сожалению, он не был евреем, и потому натоптанный путь Вена/Рим — Израиль/США ему был заказан. Лишенный гражданства и паспорта, он оказался в Калифорнии, без языка, без признания, без ничего. Привыкший к любым, самым грязным и низкооплачиваемым заработкам, он пробовал себя и мойщиком машин, и развозчиком пиццы, и таксистом. Однажды он устроился в Стэнфордском университете, в Русской библиотеке при Гуверовском институте. Надо было подготавливать к ламинированию наиболее редкие единицы хранения. В обеденный перерыв, от нечего делать он решил просмотреть библиотечный каталог и неожиданно обнаружил оба своих сборничка с пометками *****. На своем, еще очень свежем английском, он спросил у библиотекарши, что значат эти звездочки.

— Одна — не совсем пустой текст, две — достойный быстрого прочтения, три — пища для анализа, четыре — выдающееся произведение и так далее.

— Что значит «и так далее»?

— Номинация на Нобелевскую премию, например, или что-нибудь вроде этого.

Тогда он достал свой ID и положил с двумя каталожными карточками.

В тот же день он был принят на работу в Стэнфордский институт международных исследований на должность ассистент-профессора.

Он долго решал для себя: оставаться русским поэтом или становиться американским и, так и не решив, стал и тем и другим. Он знал, как невероятно тяжело быть одним из этих двух: он знал судьбу Хорвата, ушедшего к Верхним людям в Германии, он знал бесплодные попытки Бродского прорваться в американскую поэзию. Он знал отчаяние всех других поэтов.

Его дебют как американского поэта состоялся в кафе «Морковный сок» в маленьком калифорнийском городке Пасифик Гроув, где собираются самые вычурные и выпендрёжные местные поэты и их единомышленники со всей Америки. В середине вечера — поэтического ристалища, ведущий дал ему слово. Он вышел на низенькую маленькую сцену и начал читать. Он выкрикивал в зал каждую строчку — как проклятье, как вызов, как будто — это его последнее слово, как будто это последние слова последнего человека. После каждый строки зал замирал — всё, больше уже сказать нечего, но он, после короткой паузы, находил ещё один последний крик, ещё, ещё — зал рухнул в изнеможении и овации. Так он впервые увидел признание себя.

Шура так и не женился. Он не мог переступить через образ Сашеньки. Они уже давно вновь потеряли друг друга, и Шура не знал, какую Сашеньку он больше любит: ту золотоволосую принцессу с полупрозрачной, как крымское яблоко кандиль-синап или пылкую брюнетку, Юдифь, владеющую мертвыми языками. У него, конечно, были всякие мимолетности — но именно мимолетности, никак не волновавшими его глубинные чувства.

А у Сашеньки всё сложилось точно наоборот: после ссылки Шуры она не могла сопротивляться ничьим домогательствам — она была беззащитна, потому что Шуры не стало рядом. И ею владел всяк, кому ни попадя. Кончилось это тем, что она неожиданно для всех вышла замуж за англичанина и уехала в Лондон. Там её, безвольную и в сущности равнодушную к происходящему, перехватил другой англичанин. Она даже приобрела какой-то титул, работала сначала на BBC, в отделе культуры, потом оказалась в Лондонском университете. На кафедре у Александра Пятигорского, где постепенно, вообще-то довольно быстро, стала ученым с мировым именем, нарасхват приглашаемым в университеты Старого и Нового Света.

В Лондоне она узнала о печальной гибели своего отца: он отказался написать обличительную статью против Солженицына, приютившего его Ростроповича и его слишком скандальной жены. Это переполнило чью-то чашу терпения, и труп странно умершего был найден в квартире со взломанным замком. Это произошло в 1983 году. Родственники похоронили его прах в Граце. Сашенька приезжала на его могилу: в Австрии и странах бывшей Австро-Венгрии его имя и имена его знаменитых предков хорошо помнят и чтут. В Граце проходят фестивали его фильмов. Снятых в Голливуде и на «Ленфильме». Савва Кулиш, закадычный друг Шуры по Алма-Ате, тоже стал кинорежиссером. Поставил «Мертвый сезон» и еще двадцать один фильм, но до экрана дошло только шесть лент.

Оторванные друг от друга, Шура и Сашенька жадно следили за успехами и победами, радовались им и гордились ими больше, чем своими.

Когда настал срок, Сашенька вышла на пенсию, окончательно развелась со своим последним мужем, купила в Латвии хутор, совсем недалеко от моря, у пустого песчаного берега, с которого просматривалась через Ирбенский пролив плоская громада эстонского острова Сааремаа.

Она перестроила и отремонтировала большой двухэтажный каменный дом и редко-редко выбиралась отсюда в Ригу, Лондон или Москву, где числилась почётным профессором своего родного факультета. В Питер, на Гороховую, она так ни разу и не решилась приехать.

Однажды она набрала в Интернете новое имя Шуры, английское. Среди многочисленных ссылок нашёлся и его электронный адрес. Она написала ему, через три дня он прилетел к ней, чтобы больше уже никогда не расставаться.

 
По стойке смирно и вытянув носочки

Как-то это стремительно произошло.

У нас на курсе девочка одна, Женечка, так, ничего, смазливенькая, но фигурка — обалденная. Никакой талии, никаких бёдер — мальчик-подросток. Грудка небольшая, но даже через все одежды чувствуется сильнейшая соблазнительность. Москвичка, откуда-то из Сокольников, так, глухо поговаривалось, что за ней — сокольническая братва, самая отвязная в Москве, говорили, вроде отец её покойный был у них большим человеком…

Приближалась зимняя сессия, первая в нашей жизни. Пошли зачёты. Один из них — по прыжкам в воду с трёхметрового трамплина. Страшновато, конечно. но не более того. Мальчишки все в возбуждении, особенно в предвкушении женечкиной фигурки. Ну, и мы тоже залюбопытствовали.

В бассейне шум-гам-трам-тарарам: 175 жеребцов и кобылиц. Ржание стоит на всю конюшню. Женечка из раздевалки вышла, в черном купальнике — все попадали. Вот, ничего нет такого и особенного, а оторваться невозможно.

Все прыгают, кто как может, а потом садятся на скамейки для зрителей.

Вот доходит очередь до Женечки. Она подошла к краю — и в панику, забоялась, а, может, закокетничалась со своей шикарной фигуркой? Чтобы ею подольше полюбовались? Я-то как раз за ней должна была прыгать.

Мальчишки — в гогот и улюлюканье. Она, вижу, в полном смятении и страхе, то подойдет к самому краю, то отбежит.

Тут на вышку поднялся Лёшка. Так, никто. Настоящий ботан, такому на роду написано быть отличником всю жизнь, но не рохля — у него какой-то разряд по гимнастике, чуть не кэмээс. Он подошёл к ней сзади, взял за талию и тихо так:

— Плавать умеешь?

— Да.

— Тогда ничего не бойся, будем прыгать — по стойке смирно и носочки тяни.

Так они вдвоем и прыгнули, чисто, без брызг. В воде он её подтолкнул на поверхность, она брассом — к бортику, он крупными сажёнками — к противоположному.

Выбралась Женечка из бассейна, смотрит, озирается, а Лёшка давно уже из воды вылез и затерялся среди мальчишек.

Она потом в раздевалке ко всем приставала, кто да кто с ней прыгал? Подсказали, конечно.

Утром перед парой подходит она в аудитории к Лёшке:

— Ты со мной прыгал вчера?

— Не, не я, да, я, а что?

— Ничего.

И села рядом с ним.

И их как сшили — просто не оторвёшь друг от друга. Он — отличник, она пожизненная троешница, да и трояки ей ставили только за фигурку: за такую фигурку ни один препод не решится двойку ставить, да как она вообще в университет попала?..

Раз, помню, Лёшка вскипел. Кто-то походя что-то сказал про Женьку. Раздалась звонкая, как новая монета, пощечина:

— И если еще кто скажет слово про Женю, будет иметь дело со мной!

С самого верха аудитории-амфитеатра поднялся Мишка, тяж по греко-римской борьбе, шкаф-медведь:

— Ну, допустим, я слово скажу, — и начал медленно спускаться вниз. К Лёшке. Тот как-то весь напружинился, будто стал ртутным, глаза остекленели, сжатые до белых костяшек кулаки опущены.

И тут вскочила Женька:

— А кто хоть пальцем тронет Алёшу, будет иметь дело со мной!

— Подвинься, — сказал Мишка кому-то сидящему у прохода, — не видно ни хрена наверху.

Курс облегченно и дружно загоготал.

Они болтали между собой громко и открыто, как будто вокруг вообще никого.

— Алёш, а ты когда меня, наконец, поцелуешь?

— Да я… да я никогда не целовался… не умею.

— Вот дурачок! А на горных лыжах кататься умеешь?

— Ни разу не стоял, но, думаю, если надо, сумею.

— Ну, ты даёшь! Я на каникулы еду в Австрию, вернусь — и буду учить тебя целоваться.

— А ты надолго?

— Всего на неделю

— Надолго…

— Ты еще не знаешь, что значит надолго, ты ж целоваться пока не умеешь!

После сессии она уехала в Тироль, в какой-то Зеефельд.

Не знаю и никто не может объяснить, как она выскочила с трассы, взлетела на заснеженный карниз, а там — отвесная стена больше ста метров и скальные зубцы внизу. Она — прямо на них…

Второй семестр начался, а Женьки нет. Потом некролог повесили. Я никогда не видела так наповал убитого горем человека. Лёша ни на что не реагировал.

Опять появились сокольнические братки: как их в университет пускают? А с другой стороны — попробуй, не пусти. Они не стали врываться в аудиторию, терпеливо ждали под дверьми. Отвели Лёшку в сторону:

— Чего тебе надо?

— Хочу в Тироль.

Через два дня он улетел в Иннсбрук, оттуда на такси в Зеефельд. Там ему уже забронировали комнату в аппартмент-комплексе. Он с трудом, но выяснил, где случилось несчастье, взял напрокат лыжи, ботинки и прочую амуницию, поднялся на подъемнике и тихо-тихо, аккуратно спустился к тому карнизу. Снял лыжи и воткнул их в снег, снял с себя всё рентованное, потому что чужое, и, так и не заглянув вниз, — по стойке смирно и вытянув носочки.

Часть II здесь