Старик сидел на своей лавке, вдруг небо затянуло тучами, ухнул гром и пространство пересекла, ослепляя, кривая молния. Прошла ещё минута, и вот, по стеклу забарабанили крупные капли дождя. Я видел сквозь пелену растекающихся по стеклу ручейков бесформенную фигуру старика. Он по-прежнему сидел и не двигался с места.

Разговор в курилке и другие рассказы

Олег Пряничников

Разговор в курилке

— Семёныч, угощайся.

— Спасибо, Сан Саныч, не-е, — Семёныч замотал головой перед протянутой пачкой импортных сигарет. — Лучше курни моих, — из полосатой пижамы он выудил пачку «Примы» и не то кашлянул, не то крякнул в кулак.

— Не могу крепкие,— Сан Саныч ткнул пальцем в левую сторону груди и закурил свои, импортные. А Семёныч закурил свою «Приму».

Эти два чудесных старика опасного возраста пребывали в больнице вторую, или третью неделю. Лёжа в одной палате, они сдружились, любили вместе выйти в курилку для больных, где не пахло лекарствами и где лучше беседовалось под табачок.

Старики, закурив, уставились в окно, за которым белел край города и чернел уральский лес.

— Да-а… А снега нынче не густо, маловато снега, — по-пижонски выпустив кольцами дым, — сказал Сан Саныч.

— Маловато, — коротко согласился Семёныч.

Тут за окном закружил снег — не частый и мелкий.

— Да разве это снег! — воскликнул Сан Саныч с досадой и стукнул кулаком по подоконнику.

— Это не снег, — снова согласился Семёныч. И вдруг он тоже встрепенулся. Его спокойные до этого глаза наполнило какое-то непонятное детское озорство.— А я вот помню в одном гОде снега навалило аж по пояс! За один час и по пояс! О!— выпалил он на одном дыхании.

Сан Саныч хитро прищурился:

— Семёныч, а не в семьдесят шестом ли это было?

Семёныч удивлённо приподнял брови и… согласился:

— Ага, в семьдесят шестом. — Но добавил: — Первого декабря. — И ещё бросил в довесок: — Примерно в это же время.

У Сан Саныча импортная его сигарета выпала из рта прямо на белоснежный пластиковый подоконник. Он закинул её обратно в рот, а затем сморщил лоб, да так, что тот стал похож на древнюю стиральную доску, тюкнул по нему кулаком и заговорил скороговоркой:

— Да-да-да, помню-помню… Это было в семьдесят шестом году, первого декабря, снег валил от восьми до девяти утра. Да-а, я отлично это помню. Ой, что тогда творилось! У-у-у!

— Не укай, — Семёныч почему-то нахмурился.

А Сан Саныча, что говорится, понесло. Учащённо дымя, он спешил рассказать то, что якобы творилось на улице первого декабря 1976-го года, более тридцати лет тому назад.

— Помню на работу пошёл, гляжу на небо, мама родная! Туч собралось — видимо-невидимо. И ветер поднялся. Шквальный. А работа, Семёныч, дело же святое. Поэтому я ворот плаща поднял, зонт раскрыл и вперёд. А тут ка-ак жахнет, ка-ак рванёт! Я думал всемирный потоп начался. Веришь-нет, машины плывут, автобусы переворачиваются, а я на работу плыву… кролем. Да-а-а…

Глаза Сан Саныча, не мигая, смотрели сквозь время. Семёныч кашлянул нарочито громко, так, чтобы его приятель очнулся. Приятель очнулся:— Вот такой дождище был, Семёныч.

— Вообще-то мы про снег говорим, Сан Саныч.

— Да?… А, ну сначала снега навалило по пояс, а потом уж ливень ка-ак! Да ты ничего не помнишь что-ли?

— Это я-то ничего не помню? Я всё помню, — Семёныч глубоко затянулся своей примкой. — Я как раз за хлебом пошёл. Главное, из магазина-то вышел… в валенках. А тут как сверкнёт, как рванёт. Домой вернулся, хоть выжимай вместе с одёжей. Во что творилось!

— Да-а, я ещё удивился — декабрь и дождь.

— Тогда все удивились…

В воздухе повисла пауза. Старики переглянулись. Отрезвев от собственных баек, они вернулись к реальности.

— Нет, не густо, маловато нынче, — не своим голосом первым заговорил Сан Саныч.

— Чего не густо? Чего маловато? — подковырнул его Семёныч.

— Как чего? Снега конечно!

Наконец-то с лиц стариков спала напряжённость. Одновременно они стали смеятся. Сан Саныч смеялся басисто, увесисто. Семёныч стрелял с хрипотцой длинными очередями. Смеясь, они вышли из курилки. Рука Семёныча лежала на плече Сан Саныча и наоборот. Перед самой палатой они остановились.

— А я вот помню, — сквозь смех неожиданно для себя обранил Семёныч,— в одном гОде аж до февраля снега вообще не было. — Продолжая смеяться, он вдруг обнаружил, что смеётся один. Семёныч замолк.

Сан Саныч стоял рядом, и собираясь с мыслями, фирменно морщил лоб в древнюю стиральную доску.

— Помню-помню…

— Старички, на процедуры через пять минут! Не забудьте!— раздался позади них ласковый, но в то же время не терпящий возражений, голос медсестры.

— Не забудем!!! — хором ответили «старички».

— После процедур в курилку, — словно вызывая на дуэль, сказал Сан Саныч.

— Лады, — принял вызов Семёныч.

Вторую-ли, третью неделю эти два чудесных старика пребывали в больнице. Вы не подумайте, что у них с головой не всё в порядке — не страшные урологические заболевания и только.

Мутант обыкновенный

Маркелыч с детства знал этот лес, знал грибные места, но сегодня ему не везло, грибов попадалось мало. Где-то опередили многочисленные грибники, где-то грибы зачервивили, а где-то ещё и не вылезли.

Маркелыч почти без результата бродил по лесу, пока не наткнулся на огромного красавца — красноголовика.

— Ба-а, вот это богатырь! — не удержался Маркелыч. — И кажись не червивый. — Он склонился и только достал нож как вдруг услышал тоненький голосок:

— Пожалей, старый. Дай ещё пожить.

— Это кто со мной разговаривает? — удивился простодушный старик.

— Я — красноголовик, царь зверей.

Маркелыч склонился ещё ниже над грибом.

— А чем же ты говоришь? Рта-то у тебя нету.

— Таковы уж мы — грибы: без ртов, без прочих человеческих органов. А говорить я могу и большой такой потому что мутант. Мутант обыкновенный — сорт такой новый, радиация же кругом. Не руби, старый. Я — царь зверей, пропадут мои подданные без меня.

— Слушай, раз ты радиактивный, есть-то тебя всё равно нельзя.

— Нельзя конечно.

— Чтож, живи…

Маркелыч повздыхал, и удивляясь чуду, отправился восвояси. Но не сделал он и десяти шагов, как услышал сзади гомерический хохот. Старик обернулся. Молодой, здоровый парень, хохоча, укладывал царя грибов в свою корзину.

— Здорово я тебя провёл, дед! — давясь от смеха, сказал верзила. — А я вижу ты склонился над грибом,я подошёл поближе и вот за этим вековым дубом пристроился. Ай, думаю, повезло же деду. Ну и сыграл я с тобой шутку, теперь царь грибов мой!А ты ещё насобираешь себе.

— Сволочь ты, парень. Да бог с тобой, — Маркелыч спюнул и развернулся, чтобы идти.

— Э! Подожди, дед! — бугай подбежал к Маркелычу. — Понимаешь, заплутал я. Подскажи мне, как на шоссе выйти.

— Ну и наглец ты. А как хочешь так и выходи, — огрызнулся старик и юркнул в чащобу.

— Дед! Ты где, де-ед?!!! — ошалев, испуганно заорал парень.

Тут из чащобы раздался голос Маркелыча:

— А ты залезь на тот дуб вековой, за которым прятался, когда надо мной шутил, да и спроси у макушки дуба — где шоссе. Дуб тебе ответит, верно говорю. А мне с тобой общаться боле некогда. Пока.

По хрусту веток верзила понял — старик ушёл.

— Ха! Нашёл дурака!— крикнул он Маркелычу вслед.

Однако, подумав, бугай полез таки на вековой дуб. Забрался он не высоко, потому что высоты боялся. А вот вопросы насчёт шоссе он дубу задавал. Много раз. Дуб молчал.

Так и не увидел парень шоссе, он его услышал. А как услышал, то ломанулся словно трактор, и на радостях про корзину свою забыл с тем самым царём-красноголовиком, мутантом обыкновенным.

Старик и лавка

На старой, как и он сам лавке, чаще всего осенью, сидел подолгу старик, известный у нас в деревне всем под прозвищем «Чокнутый». Я знал и имя старика, и отчество, и фамилию (как никак «сосед напротив»), но все звали его «Чокнутым», так звал и я.

Его руки опирались на грубо выструганную палку. Старое, чёрного сукна пальто, давно прохудившееся, в заплатах на спине и рукавах, болталось на нём, точно мешок. На шее был намотан длинный, изъеденный молью шарф. Или, вернее, это была полоска, вырезанная из обыкновенного половика. На голове свисала широкими полями мятая фетровая шляпа.

Он сидел на лавке у низкого забора, за которым стоял его трёхоконный домишко. Серый, покосившийся и прогнивший, он имел очень жалкий вид, и старик выглядел таким же — жалким и дряхлым. Каждое утро мать готовила завтрак на кухне и случалось ворчала: «Ох, опять расселся.» Я подходил к окну. Старик только и делал: шамкал губами да рассматривал небо.

— И что там разглядывать! — продолжала ворчать мать. — Скоро зима, какое уж там небо.

Потом она вставала рядом со мной и сокрушалась:

— А жалко-то как. — И обращалась ко мне: «Ты спроси у него, Леж, может, чё надо?

— Хорошо, — отвечал я и выбегал на улицу.

На улице было холодно и безлюдно. К заборам жались полуголые деревья, похожие на растрёпанные метёлки. Выл ветер. Недалеко за деревней каркали над полем вороны.

Я подбегал к старику и садился рядом. Он недоумённо смотрел на меня и улыбался.

— Простите, — робко заговаривал я. — вам ничего не нужно?

Он продолжал смотреть на меня и, молча, улыбаться.

— Простите, — повторял я громче, — может чего…

Он снова долго смотрел на меня и улыбался и только после, наконец, отрицательно мотал головой.

Я ещё немного сидел рядом с ним, потом мне становилось неловко и я возвращался домой.

Часто я спрашивал у матери, отчего же старик такой, но она всегда уклонялась от ответа.

— Отчего? Это не простая история. Да и не понравится она тебе.

— Расскажи, — загорался я

— Потом, — отмахивалась она. Я обижался, но не выпытывал.

Как-то, примерно в середине октября, в один вечер, находясь у окна, я чем-то занимался. Старик сидел на своей лавке, вдруг небо затянуло тучами, ухнул гром и пространство пересекла, ослепляя, кривая молния. Прошла ещё минута, и вот, по стеклу забарабанили крупные капли дождя.

Я видел сквозь пелену растекающихся по стеклу ручейков бесформенную фигуру старика. Он по-прежнему сидел и не двигался с места. И тут я увидел, как он лёг прямо на лавку. Я не выдержал и выскочил на улицу.

— Дед! — закричал я, схватил его за плечо и затряс.

Он приподнялся и оттолкнул меня.

— Дед! Дед! — затараторил я, — пойдём к нам домой, у нас тепло, сухо, чай с вареньем.

Я уже собирался тащить его силой, как, испугавшись, отшатнулся. Старик повернул ко мне лицо. Своё жёлтое, изрезанное морщинами лицо. Таким я его видел впервые.

Оскалив редкие зубы, он с ненавистью смотрел на меня. Из его рта текла пена. Космы седых волос запутались и прилипли к вывалившемуся языку.

Дрожащими руками он обнимал лавку и отчаянно мычал… Я понял, что лучше оставить его в покое.

— Чокнутый, — сказал я матери, — то, понимаешь, улыбается, то зубы скалит. Дождь вон какой, а он лежит. Чокнутый, одним словом.

Мать промолчала, выслушав моё возмущение. Дождь кончился.

На следующий день старик снова сидел на том же месте, смотрел в небо и улыбался. Его руки опирались на палку. На нём было то же самое, чёрного сукна, в заплатах, пальто. На его шее был намотан длинный из половика шарф, на голове свисала полями та же фетровая шляпа. Всё было то же.

Прошли годы. Я давно жил и работал в городе, и однажды, находясь в отпуске, приехал к матери, в деревню. Старик исчез, он умер. Но лавка та стояла, и домик его вместе с забором ещё стоял.

Мать рассказала мне, что старика схоронили попросту, поминки справили скудные. Родных у него не оказалось и сбережений он после себя никаких не оставил.

— А всё-таки, отчего он был такой? — в который раз спросил я мать, не надеясь что она скажет правду. Но она сказала.

— Столько сколько тебе лет тому назад жена этого старика на снасях была. И вот подпёрло рожать ей. Старик тогда был вовсе не сумасшедшим стариком, а вполне нормальным молодым мужчиной. Вывел он свою беременную жену из дома, усадил её на лавочку, а сам рванул к председателю — в «скорую» звонить. Плохо стало его жене, кричала она. Пока тот дозвонился, пока из райцентра приехала «скорая», в общем, умерла она… Случилось это осенью, помню: дождь лил. Времена тогда были такие, сынок, на всю деревню два телефона: у председателя да в управе. После смерти жены и начал наш сосед слабеть умом.

История, рассказанная матерью, потрясла меня. И тут я кое-что вспомнил:

— Мам, подожди, но ведь моя бабушка слыла повитухой. Она что — не могла принять роды у бедной женщины?

— Не могла. Единственная в нашей деревне повитуха — твоя бабка, мама моя, как раз в это время принимала роды у другой женщины — у меня. Тебя я рожала, сынок…