Во время празднования золотой свадьбы корреспондент его спросил: «Правда, что вы женились на Вишневской через четыре дня пос­ле того, как впервые ее увидели?» Он улыбнулся: «Очень жалею, что потерял эти четыре дня»… Она пережила его на пять лет, и теперь они — рядышком, на Новодевичьем…

Вспоминая…

О Прокофьеве, Даниэле Дефо, Ростроповиче и Дикуле

Лев Сидоровский

23 АПРЕЛЯ

«ПРОСТО КЛАССИЧЕСКИЙ КОМПОЗИТОР…»
130 лет назад, 23 апреля 1891 года,
родился Сергей Сергеевич Прокофьев

В ТОМ сибирском городке, где прошло моё детство, симфо­нического оркестра, увы, не было, и поэтому услышать серьёз­ную музыку «живьём» исключалось — только по радио. А еще иногда в кино. И вот что удивительно: увидев в войну на эк­ране «Александра Невского», поставленного тогда мне ещё не ведомым Сергеем Эйзенштейном, любуясь былинным красавцем Ни­колаем Черкасовым в образе главного героя, напряженно следя за сражением «наших» с «немцами», то есть — с их «псами-ры­царями», я, мальчишка, невольно был захвачен и монументаль­ными мелодиями фильма, особенно — когда хор мощно, до мура­шек по телу, пел: «Вставайте, люди русские!..» Так впервые ощутил силу искусства Сергея Прокофьева…

* * *

ОН РОДИЛСЯ сто тридцать лет назад, 23 апреля 1891 года, в имении Сонцовка Екатеринославской губернии, где отец буду­щего композитора, закончив Московский университет и Петровс­ко-Разумовскую сельхозакадемию, заправлял у этого самого по­мещика Сонцова хозяйством. А мама занималась с сыном музыкой и иностранными языками. Малыш постоянно перебирал клавиши рояля, что-то фантазировал, и она эти небольшие пьесы запи­сывала: рондо, вальсы, песенки, «Индийский галоп», сочинён­ный в пять лет! Ну а первое потрясение случилось, когда ро­дители привезли мальчика в Москву, и там, в Большом театре, Серёжа услышал «Фауста» Гуно, «Князя Игоря» Бородина и уви­дел «Спящую красавицу» Чайковского… Вернувшись домой, стал сочинять «в этом духе» — так у десятилетнего композитора появились первые опусы в оперном жанре: «Великан» (который даже был поставлен любительским коллективом) и «На пустынных островах».

И совсем скоро профессор Московской консерватории Сер­гей Иванович Танеев, познакомившись с этими творениями, ска­зал родителям, что заниматься даровитому мальчику музыкой надо серьёзно и систематически. И порекомендовал в педагоги только что окончившего Консерваторию с золотой медалью Рейнгольда Глиэра (впоследствии создавшего среди прочего великолепные балеты — «Красный мак» и «Медный всадник», одна мелодия из которого стала гимном Санкт-Петер­бурга). Глиэр учил его игре на фортепиано, импровизации, те­ории композиции, гармонии, основам музыкальной формы, помог написать оперу «Пир во время чумы», симфонию, ряд пьес и сам повёл питомца к Танееву, когда осенью Мария Григорьевна при­везла сына в Москву. Было решено отдать Серёжу в консервато­рию. Все поступающие сюда были гораздо старше тринадцатилет­него Прокофьева, но каждый из них принёс с собой едва ли больше двух пьес, а Сергей поразил всех двумя тяжеленными папками, в которых находились… четыре оперы, симфония, две сонаты и довольно много фортепианных пьес. «Это мне нравит­ся!» — воскликнул председатель приемной комиссии Николай Андреевич Римский-Корсаков…

Он же потом и обучал Прокофьева инструментовке, а Ана­толий Константинович Лядов — композиции. Однако молодого че­ловека постоянно тянуло к новациям, что в академическую сис­тему вписывалось со скрипом. Мастер тончайших миниатюр Лядов в педагогике был весьма строг, и «Квартет», который Сергей принёс ему на первом же уроке, привел наставника в ярость. Да и с Римским-Корсаковым по той же причине отношения скла­дывались непросто. Однако весной 1909-го статус композитора обрёл. И там же, у Анны Есиповой, продолжил совершенство­ваться в игре на фортепиано, а у Николая Черепнина — в дири­жировании и оркестровке. Тогда же началась его на всю жизнь дружба с Николаем Мясковским…

* * *

ВЕСНОЙ 1914-го, отмеченный к окончанию Консерватории Первой премией имени Антона Рубинштейна (у него уже были написаны «Токката», «Десять пьес», «Вторая соната», «Баллада для вио­лончели и фортепиано», опера «Маддалена»), отправился в Лон­дон, где случилась встреча с Сергеем Дягилевым — одним из основателей объединения «Мир искусства» и организатором «Русских сезонов» в Париже. Это открыло Прокофьеву двери многих музыкальных салонов. Например, в Риме и Неаполе его фортепианные вечера имели большой успех… Накануне Первой мировой вернулся домой, где сразу же на сюжет Сергея Горо­децкого стал сочинять балет «Ала и Лоллий», но потом сей ма­териал переработал в «Скифскую сюиту» для оркестра. И форте­пианный цикл «Сарказмы» написал тогда же. И вокальную (по Андерсену) сказку «Гадкий утёнок». И оперу (по Достоевскому) «Игрок». Причём те премьеры нередко сопровождались сканда­лами: так, «варваризмов» «Скифской сюиты» петербургская пуб­лика не вынесла. А вот в Москве поэты-футуристы Бурлюк и Ка­менский эту созвучную времени музыку приняли восторженно…

Летом 1917-го, отрезанный в Ессентуках мятежами на Дону от Москвы и Петрограда, создаёт (какой сразу «урожай»!) «Концерт для скрипки с оркестром», «Третью» и «Четвёртую» форте­пианные сонаты, фортепианный цикл «Мимолётности» и «Класси­ческую симфонию». Прорвавшись, наконец, в Питер, дал несколько концертов, — и посвящённая Асафьеву «Классическая симфония» тогда же впервые прозвучала. А потом — в Москве. Восхищённый Луначарский поддержал желание автора отправиться за кор­дон…

* * *

ТУРНЕ растянулось на долгие годы: Япония, Америка, ряд европейских стран, Куба… Там творения Прокофьева, в кото­рых кое-кто слышал некий «пролетарский налёт», по доброму принимали далеко не всегда. А он — при интенсивнейшем кон­цертировании — продолжал сочинять, сочинять… Именно тогда столь обогатилась эмоциональная палитра его музыки, включив­шая и жёсткий драматизм «Второй симфонии», и комедийно-игро­вое начало «Любви к трем апельсинам» (оперы по одноименной пьесе Карло Гоцци), и острую экспрессивность «Огненного ан­гела» (оперы по одноименному роману Валерия Брюсова), а так­же «Третьей симфонии», и поэтическую лирику «Блудного сына» (балета на библейскую тему), и мелодические откровения «Вто­рой скрипичной сонаты»…

В общем, к блистательным именам художественного мира Запада на полном основании присоединилось и имя Прокофьева. Он уже на равных общался с Сергеем Рахманиновым, Морисом Равелем, Пабло Пи­кассо, Анри Матиссом, Чарли Чаплином, дирижерами Леопольдом Стоковским, Сергеем Кусевицким, Артуро Тосканини… Давний знакомец Дягилев парижский сезон 1921-го в «Гранд-Опера» (программку украшал портрет Сергея Сергеевича работы Матисса) триумфально открыл премьерой его балета «Сказка о шуте, семерых шутов перешутившего»… Ну а сам композитор, обладая яркой индивидуальностью и независимостью взглядов, в совре­менном музыкальном мире принимал далеко не всё: например, остался равнодушным к «нововенской» школе Арнольда Шёнберга, даже — к некоторым сочинениям Игоря Стравинского, который, впрочем, для него всегда был «совершеннейшим мастером»… В последние «заграничные» годы среди других сочинений создал одноактный балет «На Днепре», «Четвёртый» и «Пятый» фортепианные кон­церты, «Струнный квартет»… Узнав о чьём-то весьма авторитетном мнении — что, мол, «если кто сейчас в Европе и пишет, как современный Моцарт, с классической ясностью, так это Прокофьев», — улыб­нулся: «Да, я просто классический композитор, которого пой­мут через пятьдесят лет». Однако томился:

«Воздух чужбины не возбуждает во мне вдохновения, потому что я русский и нет ничего более вредного для человека, чем жить в ссылке, нахо­диться в духовном климате, не соответствующем его расе. Я должен снова окунуться в атмосферу моей родины, я должен снова видеть настоящую зиму и весну, я должен слышать русс­кую речь, беседовать с людьми, близкими мне. И это даст мне то, чего так здесь не хватает, ибо их песни — мои песни».

* * *

ОН вернулся и на очень изменившейся родине ринулся в неистовое творчество. Так возникли кантата «К 20-летию Ок­тября», «Шестая фортепианная соната», «Первая скрипичная со­ната», «Детская музыка» (двенадцать легких пьес для фортепи­ано). Превосходную идею своеобразного путешествия в страну музыкальных инструментов симфонического оркестра предложила композитору режиссер Детского музыкального театра Наталья Сац, и Прокофьев создал удивительную по яркости образов сим­фо-сказку (которую позднее экранизировал Уолт Дисней) «Петя и волк»… И, конечно, — балет «Ромео и Джульетта»! Потом, спустя годы после театральной премьеры, уже на киноэкране, мы восхищались этой Джульеттой — великой Галиной Улановой, которая, в свою очередь, о Сергее Сергеевиче сказала так: «Его музыка — родоначальник и душа танца, его Джульетта — моя любимая героиня, средоточие того света, гуманизма, ду­ховной чистоты и возвышенности, которые пленяют едва ли не в каждом произведении Прокофьева».

А другие восхитительные его балеты — «Золушка» и «Сказ о каменном цветке»!.. А киномузыка к «Александру Невскому» и «Ивану Грозному»!.. А опера «Семен Котко», в которой автор, очевидно, восстановил детские впечатления о песнях, звенев­ших в Сонцовке, о самой атмосфере, насыщенной благодатным украинским теплом, — не случайно же примадонна Большого те­атра Тамара Синявская, приглашая меня на этот спектакль, воскликнула: «Там такие мелодии!..» А другая, поразительная по лирической чистоте опера — «Обручение в монастыре»!.. А превышающая самоё себя воистину СВЕРХОПЕРА «Война и мир»!.. А вся его циклопическая по мощи симфоническая музыка — вплоть до «Оды на окончание войны»!.. Да что там говорить… Искусство должно изумлять, потрясать — и именно на такое оказался очень способным «сложный» композитор Сергей Сергеевич Прокофьев, который однажды признался: «Я — проявление жизни, которая даёт мне силы сопротивляться всему недуховному».

* * *

И ВДРУГ 10 февраля 1948 года — Постановление ЦК ВКП (б) об опере Вано Мурадели «Великая дружба», в котором музыка Прокофьева, наряду с другими крупнейшими нашими композитора­ми, была объявлена «формалистической», «чуждой советскому народу». Этот мерзкий документ, а следом — и арест первой жены, Лины Прокофьевой, с которой он, уйдя к Мире Мендельсон, расстался ещё в 1941-м, Сергея Сергеевича сломили. Ведь композитор вернулся в СССР по доброй воле, в не лучшие для страны времена, и заслужить ярлык «антинародного» и «непат­риотичного», сознавать, что ты лично ответствен за тюремное заключение матери своих собственных детей, для Прокофьева, во всём доверившегося родному Отечеству, стало непереносимым ударом. К тому же по сразу же возникшей вокруг атмосфере по­нимал, что с ним, Шостаковичем, Хачатуряном, Мясковским и многими другими менее талантливые коллеги просто-напросто сводили счёты… Когда от него «сверху» стали грубо требовать, чтобы писал «проще», а значит — примитивнее, недоумевал: «Как вообще такое возможно?!» Жизнь, творчество лишались смысла…

* * *

ПО ДИЧАЙШЕМУ совпадению его не стало в один день со Стали­ным, и поэтому смерть великого композитора оказалась в стра­не, по сути, незамеченной. На его гроб в Москве не нашлось ни одного лепестка, ибо все цветы, все венки предназначались лишь тому, кто величественно возлежал в Колонном зале Дома Союзов…

* * *

24 АПРЕЛЯ

РОБИНЗОН — ИЗ КУПЧИНА
И ПЯТНИЦА — С ГРАЖДАНКИ…
360 лет назад родился Даниэль Дефо

ОДНАЖДЫ, дорогой читатель, ещё в 70-е годы прошлого века, встретился я с Робинзоном Крузо… Нет, имею в виду вовсе не героя романа Даниэля Дефо, а вполне реального человека. И для этого совсем не нужно было долго плыть по волнам Тихого океана к архипелагу Хуан-Фернандес, чтобы там среди других островов разыскивать маленький Мас-а-Тьерра, где двадцать восемь лет томился знаменитый путешественник, а достаточным оказалось просто сесть в трамвай. Потому что обитал он не в тропиках, не в экзотической хижине, а в нашем Купчино. (Для непосвящённых: так называется один из питерских районов). У хозяина малогабаритной квартиры на улице Турку, естественно, оказалась бравая борода (какой же Робинзон Крузо без бороды?) и отличная спортивная выправка. (Сказывалась армейская закалка: командир взвода танковой разведки, награжденный орденами Красного Знамени и Красной Звезды, прошел путь от Ленинграда до Варшавы). Меня принимал доцент Кораблестроительного института, кандидат экономических наук Олег Александрович Робинзон-Крузо…

* * *

ПРО происхождение столь необычной для России фамилии Олег Александрович поведал:

— Мой дед, Николай Федорович, родился в сорока верстах от Череповца. Научившись грамоте у местного дьячка, зачитывался книжками, купленными за гроши у офеней и коробейников. В книжках описывались необыкновенные приключения. Полный впечатлений, четырнадцатилетний мальчишка бежал из дома. Скитался по монастырям, а потом в Архангельске подрядился юнгой на торговый корабль… Объездил весь свет. Однажды в Индийском океане вахтенный увидел на горизонте узкую полоску земли. Неизвестный остров! Океан был неспокоен, но всё ж решили послать на разведку матроса в шлюпке. Юнга упросил взять и его. Чем ближе к острову, тем становилось яснее, что пристать не удастся. Огромные волны разбивались о скалы. Шлюпка опрокинулась… Двое суток спасшиеся юнга и матрос сидели на необитаемом острове. А когда шторм стих и они смогли вернуться на корабль, капитан сказал: «Отныне, Фокин, быть тебе Робинзоном Крузо». И собственноручно вписал новую фамилию в судовой журнал…

Так закончился род Фокиных и начался род Робинзонов-Крузо. Старейшина их семьи жил тогда в Москве: Николай Николаевич — в прошлом ведущий солист Большого театра, пел на одной сцене с Собиновым и Барсовой…

Ну, а корабелом мой собеседник стал все-таки не случайно. Олег Александрович пояснил:

— О путешествиях деда слышал с детства и книжку про знаменитого тезку прочитал рано. Мы с братом обожали играть в морской бой. На даче в Ораниенбауме вырезали отличные корабли из сосновой коры — целая флотилия была! Так что вопрос о профессии решился сам собой…

Вероятно, с такой фамилией жить и хлопотно, и весело? Олег Александрович улыбнулся:

— Это точно! Помню, как-то еще в юности на занятиях по строевой подготовке мой дружок Костя Анисимов на всю улицу гаркнул: «Робинзон-Крузо, в колонну по два ста-но-вись!» Однажды наведался на завод, так вахтер заглянул в пропуск: «Вас двое? Проходите, пожалуйста»…

А незадолго до нашей встречи позвонили в Корабелку из одного учреждения: «У вас есть преподаватель с двойной фамилией? Вроде, Миклухо-Маклай?» Секретарь объясняет: «У нас есть Робинзон-Крузо». Там возмутились: «Перестаньте издеваться!» В конце концов выяснилось, что их интересовал декан Семенов-Тян-Шанский…

Боялся ли обладатель такой фамилии одиночества? Может, сам когда-нибудь на каком-нибудь необитаемом островке, ну хоть совсем ненадолго, оказался? Мой визави затянулся сигареткой:

— Одиночество на природе обожаю, потому что мир тогда становится шире. Наши леса не променяю ни на какие тропики. Отдых у меня специфический: оседлав велосипед, уезжаю из города на рыбалку. Забираюсь в самую глушь и там таскаю щук. Я — страстный «щуколов»… На необитаемом острове был, но, увы, неудачно. Случилось это как-то весной в Карелии. Собрался порыбачить на одном маленьком островке, однако проливной дождь и холод вмиг заставили убраться восвояси…

Впрочем, в далеком детстве был у него еще и другой остров, самый первый. Плавать Олег тогда не умел, а нырять боялся. Жили в деревне. И вот мальчишки раз столкнули его с плотины в омут. Вынырнул, а назад к плотине плыть боится: опять ведь столкнут. Рядом был островок. Забрался туда, наревелся вдоволь. Потом сообразил, что нырять не так уж страшно: ведь там, в воде, даже солнце над головой видел…

Как известно, Робинзон был на полном самообслуживании. Но и Олег Александрович тоже оказался умельцем: находясь в лесу, обслуживал себя полностью. Ну а дома, к примеру, из старого письменного стола соорудил отличный книжный стеллаж, и стенные часы сам отремонтировал, и починку электропробок никому не доверял…

Я был уверен, что бороду этот человек отпустил исключительно из-за столь обязывающей фамилии, но выяснилось — по рыбацким мотивам: так комары меньше кусают… Под конец разговора, конечно же, поинтересовался насчет любимого дня недели. И услышал:

— Ну, конечно, пятница. В пятницу защитил диссертацию, в пятницу родилась дочка Аллочка…

* * *

ОДНАКО, как выяснилось, реального Пятницу мой собеседник до сих пор не встречал… И тут я устроил Олегу Александровичу сюрприз: выглянув на лестничную площадку, позвал скучающего там уже минут сорок (по нашему тайному сговору) Владимира Пятницу, которого накануне отыскал в Индустриально-педагогическом техникуме… Между прочим, когда Володя туда поступал, в приемной комиссии состоялся такой диалог: «Фамилия?» — «Пятница». — «Сам знаю, что сегодня пятница. Фамилия как?» У них дома, на Гражданке (опять-таки для непосвящённых: это тоже такое питерское место), естественно, все Пятницы — отец, мать, брат… Когда же заявляются многочисленные родственники, то вмиг меркнет старинная поговорка: здесь на неделе оказываются не семь пятниц, а, пожалуй, двадцать семь… Но Володя посетовал:

— Коварная фамилия, потому что преподаватели с ходу запоминают… И еще когда знакомишься, сложно: скажешь — Пятница, и сразу спрашивают: «А где же Робинзон?»

Что ж, тогда наконец-то Робинзона он встретил. Я сидел в углу и слушал их разговор, который был, без преувеличения, историческим. Потому что до этого Робинзон Крузо и Пятница беседовали всего-то три века назад…

* * *

ОБ ЭТОЙ истории, дорогой читатель, сегодня вспомнил я совсем не случайно, потому что вновь открыл обожаемый с детства роман про «необыкновенные и удивительные приключения Робинзона Крузо, моряка из Йорка, прожившего двадцать восемь лет в полном одиночестве на необитаемом острове у берегов Америки, близ устья великой реки Ориноко». И первые же строки подсказали, что родился этот человек в 1632-м, то есть 388 лет назад. А вот у его создателя сегодня — юбилей, потому что на белый свет Даниэель Дефо явился 30 сентября 1660 года, то есть — ровно 360 лет назад.

А кто стал прототипом Робинзона? Считается, что Дефо поведал миру историю шотландского моряка Александра Селкирка, насчет которого сам намекал в предисловии к первому изданию: «Еще до сих пор среди нас есть человек, жизнь которого послужила основой для этой книги».

В 1703-м молоденький Селкирк состоял в должности квартирмейстера на парусно-гребной галере «Синк портс», входящей в состав эскадры знаменитого корсара того времени Уильяма Дампира. В Тихом океане, возле берегов Панамы, разделив добычу с захваченного испанского галеона, суда эскадры разлучились. «Синк портс» под командованием капитана Томаса Стрейдинга отправился на юг. В октябре 1704-го во время стоянки у острова Мас-а-Тьерра в архипелаге Хуан — Фернандес между Стрейдингом и Селкирком, имевшим независимый и вспыльчивый характер, произошло шумное объяснение. Капитан злобно прокричал Селкирку: «Нам двоим на одном судне не ужиться!» И шотландец то ли был высажен, то ли, с учетом сложности создавшейся ситуации, сам предпочел остаться на необитаемом острове: ему дали ружье, топор и подзорную трубу… Когда галера начала выходить из гавани, Селкирк, внезапно осознавший весь ужас своего положения, бросился вслед с криками: «Не бросайте меня!» Но капитан был неумолим…

Прототип Робинзона провел на Мас-а-Тьерра четыре года и четыре месяца. Сначала сильно страдал, потом привык. У него было два жилья: хижина, сооруженная из веток, и естественная пещера на склоне холма. Ловил рыбу, черепах и коз, собирал фрукты, пил из ручья. В случае необходимости мог разжигать огонь. Когда одежда полностью износилась, облачился в козьи шкуры. Свой досуг заполнял молитвой и чтением Библии, которая в те времена была в сундуке каждого английского моряка…

В феврале 1709-го неподалеку снова появился флот Дампира. С удивлением англичане увидели поднимающийся из-за деревьев столб дыма. Полагая, что на остров высадились испанцы, несколько вооруженных матросов в шлюпке отправились на разведку. Вскоре привели странного человека в звериных шкурах — и Дампир с трудом узнал Селкирка… Первое время отвыкший от людей островитянин практически не мог общаться с соотечественниками, но постепенно его душевное равновесие стало приходить в норму, и он поведал о своем приключении капитану Роджерсу. Тот был поражен: «Неужели за всё это время ни один корабль не заходил на остров?» Нет, корабли мимо проплывали — не только испанские, но и английские, однако Селкирк встреч с людьми избегал: потому что «готов был лишиться чувств от одной только тени, от одного только следа человека, ступившего на е г о остров!» Впрочем, такая фобия вполне объяснима: как-то раз высадившиеся испанцы приняли одетого в шкуры Селкирка за дикого зверя и начали палить по нему из ружей. Несчастному едва удалось спастись… Быстро бегать научился, тренируясь вместе с козами. Еще поразил окружающих знанием Библии: цитировал наизусть огромные куски текста из любых названых мест. Дампир взял его на корабль в прежней должности.

В октябре 1711-го эскадра встала на якорь в Бристольском порту. Селкирк получил свою долю добычи и уехал в родной Ларго, где поселился у родственников. Но радость от возвращения домой скоро прошла. Он стал всё чаще мысленно переноситься на свой, как он говорил, «райский остров». И даже построил на прибрежном холме хижину — близкую копию того жилища на Мас-а-Тьерра. Подолгу сидел возле нее и, покуривая трубку, грустно вглядывался в морские дали. И скоро, нанявшись квартирмейстером на военный фрегат, снова отправился в длительный рейс, из которого уже не вернулся…

Приключения Селкирка описал капитан Роджерс, позже — другой капитан, Кук, и спустя некоторое время — журналист Ричард Стиль. Есть предание о том, что будто бы после встречи с Даниэлем Дефо Селкирк сказал: «Пускай пользуется за счёт бедного моряка». Вообще-то его эпопея в ту богатую на приключения эпоху не была чем-то необыкновенным, а литературно-историческим событием ее сделал гениальный Даниэль Дефо…

* * *

УВЫ, уже нет в живых ни Олега Александровича, ни его жены Зинаиды Александровны, ни его двоюродного брата Владимира Ивановича. Из всех, носящих эту редчайшую фамилию, на невском бреге недавно оставалась лишь вдова Владимира Ивановича — Татьяна Михайловна Робинзон-Крузо, в прошлом — корректор. Ну, а Пятниц ныне в Питере — целых девять…

* * *

27 АПРЕЛЯ

«ОЧАРОВАННЫЙ СТРУННИК»
14 лет назад, 27 апреля 2007 года,
скончался Мстислав Леопольдович Ростропович

НАС ПОЗНАКОМИЛ мой старый друг — замечательный художник Марк Клионский. В июне 1994-го он, бывший ленинградец, при­летел сюда из Нью-Йорка, чтобы подарить Русскому музею порт­рет Ростроповича. Мстислав Леопольдович тоже тогда оказался на невском бреге. И вот, дорогой читатель, в Мраморном дворце перед началом торжественной церемонии Марик представил меня маэстро, а тот живо протянул руку:

— Очень приятно! Сла­ва…

Между прочим, всемирно знаменитому «Славе» было уже шестьдесят семь. Потом, хитро улыбнувшись, он молвил:

— Слыхали новый анекдот? Утро… Галина Вишневская обращается к своему мужу Ростроповичу: «Слава! Ты сегодня ночью, когда храпел, на втором такте так сфальшивил!» А еще есть другой, тоже све­женький. Двое беседуют: «Ты знаешь, друг моего отца, дирек­тор музыкальной школы, обещал моему родителю, что гадом бу­дет, а сделает из меня Ростроповича…» — «И что?» — «Что-что! И он — гад, и я — не Ростропович!..

Вот такое по­лучилось у нас знакомство: от хохота (что и запечатлено на помещённой здесь фотографии) я чуть не рухнул на паркет славного творения Антонио Ринальди…

* * *

ТАЛАНТ открылся очень рано. Отец, который преподавал в Бакинской консерватории, заметив у сынишки явные музыкальные способности, стал его первым учителем. К четырем годам тот подбирал на рояле по слуху довольно сложные произведения, даже пытался сам сочинять, и дочь Вероника славно играла на скрипке — вот и решил Леопольд Витольдович, дабы обеспечить им лучшее образование, перебраться в Москву. А там мальчик, хоть уже вовсю исполнял на фортепиано свои маленькие пьески (начальные навыки композиторского профессионализма получил у Ефима Месснера), захотел — как любимый папа! — и на виолон­чели играть тоже…

Военной порой семья оказалась в Оренбурге, куда был эвакуирован и Ленинградский академический Малый театр оперы и балета. Дирижер Борис Хайкин и композитор Михаил Чулаки давали мальчику уроки мастерства, и он, четырнадцатилетний, сам стал преподавать в местном музыкальном училище. Тогда же создал «Фортепианный концерт», «Поэму для виолончели», «Пре­людию для фортепиано»… Спустя годы вспоминал о своем отро­честве:

— В первую оренбургскую холодную зиму однажды в доме даже замерзла вода. Ночь была ужасной. А утром какой-то нез­накомый человек принес нам «буржуйку» и дрова… Когда умер отец, я приказал себе — немедленно начать заниматься виолон­челью не менее трех часов в день. Стал выступать с концерта­ми — так мог добывать средства к существованию. Другим источником дохода были коптилки, которые делал из лабораторных склянок… Помню и талоны на питание, которые мне отдал Чу­лаки, и столовую, выкормившую меня своими супами. И как од­нажды с артистами Малого оперного отправился в Орск. В наск­возь промерзшем вагоне нам выдали по одному одеялу. Я лёг и подумал: хорошо бы сейчас уснуть и никогда не проснуться. Среди ночи вдруг почувствовал тепло. Негнущимися пальцами ощупал то, что на мне лежало, оказалось — шесть одеял. Каж­дый отдал своё. Вот эти шесть одеял, «буржуйку», дрова и обеды я никогда ничем не отплачу…

С блеском закончив Московскую консерваторию, концертиро­вал по всей стране. А после победы на конкурсе Всемирного фестиваля молодежи и студентов в Праге (где он, по признанию газеты «Млада фронта», стал «сенсацией соревнования»), вслед за которой случился триумф в Будапеште, начались и зарубеж­ные гастроли…

* * *

И ВОТ однажды на приеме иностранной делегации в столич­ном ресторане «Метрополь»:

— Поднимаю глаза, а ко мне с лестницы снисходит боги­ня… Я даже дар речи потерял. И в ту же минуту решил, что эта женщина будет моей…

Когда богиня собралась домой, «очарованный струнник» кинулся к ней: «Разрешите вас проводить!» Она: «Между про­чим, я замужем!» Он: «Между прочим, это мы еще посмотрим!» Вскоре оба встретились на фестивале «Пражская весна», где она наконец-то его разглядела: «Худущий, в очках, очень ха­рактерное интеллигентное лицо, молодой, но уже лысеет, эле­гантный». Как вскоре выяснилось, узнав, что она тоже ле­тит в Прагу, взял с собой все пиджаки, все галстуки и потом, чтобы произвести впечатление, менял их утром и вечером… Заметив во время ресторанного ужина, что дама его сердца более всего налегала на солёные огурцы, пробрался в ее ком­нату, где поставил хрустальную вазу с ландышами и… огурца­ми. В приложенной записке пояснил: мол, не знаю, как вы отнесётесь к такому букету, и поэтому, дабы гарантировать ус­пех предприятия, решил добавить к нему соленые огурцы, ведь вы их так любите!.. В общем, когда через четыре дня верну­лись в Москву и он привел невесту в районный загс по месту ее прописки, то регистраторша знаменитую солистку Большого театра Галину Вишневскую узнала сразу, по поводу же невзрач­ного жениха сочувственно вздохнула и, с трудом, по складам прочитав: «Ро… стро… по… вич», сказала ему: «Ну, това­рищ, сейчас у вас есть последняя возможность сменить свою фамилию». Мстислав Леопольдович (это имя-отчество регистра­торша вообще еле-еле одолела) вежливо поблагодарил ее за участие, но от заманчивого предложения отказался…

Жену обожал. Нежно называл Лягушкой («Царевна» пропус­кал как само собой разумеющееся), задаривал драгоценностями. Но тут страстью к Галине воспылал председатель правительства Булганин. При муже признавался в любви. Ростропович смеялся и пил с ним водку…

Когда весной 1956-го примадонне подошло время стать ма­терью, он, оказавшийся тогда на гастролях в Англии, кричал в телефонную трубку: «Без меня не рожать!» И своего добился… Родилась девочка, которую счастливая Галина Павловна хотела назвать Екатериной. Но получила от мужа жалобную записку: «Умоляю не делать этого! Мы не можем назвать ее Екатериной по серьезным техническим причинам — ведь я букву «р» не вы­говариваю, и она будет меня дразнить. Давай назовем Оль­гой»… А через два года на свет явилась и вторая доченька, которую нарекли Еленой…

* * *

ОНИ оба — каждый на своем месте — были лучшими… Шестидесятые годы стали для Ростроповича порой расцвета. Его кон­цертная деятельность во всём музыкальном исполнительском ис­кусстве XX века не имеет аналогов. Ну, сам посуди, дорогой читатель: в течение сезона у маэстро получалось до двухсот встреч со слушателями — во всех концах Советского Союза, во многих странах Европы, Азии и обеих Америк. Специалисты признавали, что он — самый значительный, самый вдохновенный мастер свое­го инструмента со времени торжества знаменитого испанца Пабло Казальса (у которого, кстати, Мстислав Леопольдович тоже брал уроки). Весь виолончельный репертуар — от Баха до Шнитке — был ему подвластен! Многие замечательные композиторы посвящали вир­туозу свои произведения. Шостакович писал: «Не могу не вос­хищаться его небывалой одарённостью, энтузиазмом, широтой художественной, артистической и человеческой…» Сам Бенджа­мин Бриттен гордился дружбой «со Славой»…

* * *

ОН был уже лауреатом не только Сталинской, но и Ленинс­кой премий, народным артистом СССР, всемирной знаменитостью — и вдруг ощутил ледяной холод, рванувший из-за зубчатой кремлевской стены. Потому что вместе с женой выбрал в друзья бунтаря-Солженицына, а когда того исключили из Союза писателей и начали преследовать, супруги даже приютили Александра Исаевича на своей даче. Кроме того, весной 1972-го Ростропо­вич вместе с Сахаровым, Галичем, Кавериным, другими деятеля­ми науки и культуры подписал два обращения в Верховный Совет СССР: об амнистии осужденных за убеждения и об отмене смерт­ной казни… Им начали срывать концерты и записи на радио, отказывать в зарубежных гастролях. В мае 1974-го вначале Мстислав Леопольдович, а затем и Галина Павловна с дочерьми покинули советское отечество. Спустя годы, в 1993-м, на съ­емках фильма «Прощальный бенефис», Вишневская мне рассказы­вала:

— Мы были выброшены в мир без копейки. Все осталось в Союзе. Муж — с виолончелью и собакой, я через два месяца — с двумя детьми и двумя чемоданами, в которых лишь концертные платья. Поэтому надо было срочно устраивать детей и очень много работать…

И они работали. В диком темпе (чего стоил только «Мак­бет» для фестиваля в Эдинбурге — десять спектаклей за трид­цать дней!), с неимоверной отдачей. Но зато и с приличными заработками, а не с теми жалкими подачками, которые имели дома. Их имена гремели на весь мир. Глядя на процветание изго­ев, власти СССР не нашли ничего лучшего, как лишить их в 1978-м советского гражданства. Многие страны предлагали го­нимым музыкантам принять их подданство, но они решили ника­кого гражданства не оформлять. Взяли лишь паспорта (которые гражданство не определяли) маленького княжества Монако, где когда-то дали первый концерт…

Знаменитое семейство перебралось из Европы в США, и Ростропович стал главным дирижером Национального симфоничес­кого оркестра. Уже имея потрясающую квартиру в Париже, непо­далеку от Нью-Йорка купил огромное поместье, которое назвал — «Галина»…

В честь его 60-летия в Вашингтоне состоялся Первый всемирный конгресс виолончелистов. Ростроповича наз­вали «музыкантом года», и Рональд Рейган, вручая ему в Белом доме медаль Свободы, сказал: «Президент США — я, но слава Америки — это Ростропович». Английская королева посвятила его в Рыцари Ордена Британской империи, Франция наградила орденом Почётного легиона, Германия — Офицерским крестом за заслуги…

* * *

КОГДА в декабре 1988-го Армения испытала страшное землетрясение, Ростропович тут же организовал в Лондоне благотворительный концерт, на котором играл сам, а Вишневская пела романсы Чайковского. Вскоре с Вашингтонским оркестром выступал в Москве и Ленинграде. Потом на обломках Берлинской стены ис­полнял Баха… Услышав утром 19 августа 1991 года об антип­равительственном путче в СССР, даже не предупредив жену и детей, первым же рейсом рванул из Парижа в Москву. Скоро весь мир увидел эти телекадры из нашего Белого дома: Ростро­пович, поддерживая уснувшего ополченца, неловко держит автомат Калашникова — и сквозь эту понятную неловкость и застенчивость удивительным образом просветилось его душевное величие. Музыкант провел там без малого трое суток и, когда напряжение спало, возвратился к своим делам, концертам, семье — с мыслью о России, которой надо подсобить реально и быстро. И тут же создал свой «Благотво­рительный фонд», который очень помогает спасать наших боль­ных ребятишек; и другой организовал — который поддерживает молодых одарённых музыкантов…

* * *

ВО ВРЕМЯ празднования золотой свадьбы корреспондент его спросил: «Правда, что вы женились на Вишневской через четыре дня пос­ле того, как впервые ее увидели? Что думаете по этому пово­ду?» Он улыбнулся: «Очень жалею, что потерял эти четыре дня…»

Она пережила его на пять лет, и теперь они — рядышком, на Новодевичьем…

* * *

«СИЛАЧ НОМЕР ОДИН»
Слово — о Валентине Ивановиче Дикуле

ЭТО БЫЛО почти сорок лет назад… Лишь наступило лето, как близ моего дома раскинул шатер цирк-шапито. И однажды, проходя мимо, услышал я от тамошнего служителя о потрясающем артисте, занятом в программе: «Силач номер один!» Весьма заинтригованный, решил тем же вечером силача узреть…

Так и случилось. Помню: шесть ассистентов вынесли на арену штангу весом в 395 килограммов. Атлет принял положение борцовского моста, и на штанге, которую поставили ему на бедра, три ассистента выст­роили пирамиду. Причем одновременно в руках держал он другую штангу, девяностокилограммовую, на которой балансировал еще один ассистент. Общий вес «пирамиды» — 800 килограммов… Потом с шестиметровой высоты на шею атлету упал шар в 112 килограммов, из которого появилась ассистентка… Затем, легко подняв лошадь, он понес кобылу по манежу. А в финале принял на плечи платформу с автомобилем «Москвич»…

В общем, номер впечатлил. Тем более что атлет вовсе не поражал какими-то огромными собственными размерами: голубог­лазый человек с русой бородкой, которого за рубежом нарекли «силачом номер один», ростом был совсем не велик. Однако го­дом раньше авторитетные специалисты цирка в своем официаль­ном заключении засвидетельствовали: «Валентин Дикуль облада­ет феноменальной силой. Его композиция включает ряд уникаль­ных элементов высшей сложности, которые никто никогда не ис­полнял. Он работает легко и артистично с самыми большими ве­сами, превосходя в этом отношении лучших силовых жонглеров мира».

Если бы зрители шапито знали, ЧТО пришлось одолеть че­ловеку, через какие тернии пройти — прежде, чем он стал «си­лачом номер один»…

* * *

КОГДА представление закончилось, я прошел за кулисы, и мы познакомились. Потом (благо шапито рядом с домом) встре­чались еще, и с каждым разом феномен по имени Валентин Ди­куль раскрывался все ярче. Атлет рассказывал:

— Я из детдомовцев, осиротел очень рано. Иногда к нам, в Каунас, приезжал вот такой же цирк-шапито, и самой большой радостью было пробраться украдкой на представление: гимнас­ты, жонглеры, дрессировщики, силачи — всё это завораживало…

И мальчишка решил: буду артистом цирка! В школе со сверстниками стал заниматься штангой, борьбой, гимнастикой, акробатикой… Потом в клубе самодеятельности, возглавив цирковой кружок, выступал со своими учениками как воздушный акробат. Уже нацелился на профессиональный манеж, но тут случилась беда…

— Во время выступления лопнула стальная перекладина — и я рухнул с тринадцатиметровой высоты… Диагноз: компресси­онный перелом позвоночника. Нижняя часть туловища и ноги полностью парализованы… Долгие месяцы в больнице не дали ничего: чувствительность и движения не восстанавливались. Нарастала атрофия: ноги худели, некогда сильные, упругие мышцы стали дряблыми. Лечащий врач предупредил: «Вас навсег­да ждет инвалидная коляска, в лучшем случае — костыли»… Будь мне тогда лет тридцать, скорее всего не сумел бы психологически перешагнуть через понятие «невозможно». Но лет мне было вполовину меньше, и по характеру я оставался детдомов­цем, а нам судьба ничего не давала даром…

Став инвалидом первой группы, не отчаялся, а решил бо­роться. Еще на больничной койке начал руками приводить ноги в движение: часами сгибал и разгибал каждый сустав, но про­извольных сокращений, увы, не наступало… Как-то на память пришло давно прочитанное об Архимеде: он искал точку опоры и позабыл про центр Земли, где все массы одинаковы, где нет ни веса, ни тяготения, ни сопротивления… Валентин повторял про себя: «Вес… Сопротивление…» И вдруг осенило: ведь за счет силы рук, перекинутой через блок веревки и противове­сов можно уравновесить вес ноги, сделать ее как бы невесо­мой!.. Соорудил нехитрый аппарат, с помощью которого стал сгибать и разгибать ноги, пытаясь «завести» мышцы. Только через много месяцев ощутил слабый результат. И поверил, что недуг одолеет!

— К тому ж из медицинской литературы я узнал, что при компрессионном переломе нерв не порван, а лишь сдавлен… С удвоенной энергией продолжал тренировки, дополнив их само­массажем и электростимуляцией мышц, причем на каждую мышцу давал не четыре-пять импульсов, как рекомендуют врачи, а де­сять — и чувствовал: ток действует, мышцы оживают! В то же время усилил и общефизическую подготовку: гири, резиновые амортизаторы, гантели, штанга, металлические ядра — всё это стало моим ежедневным «лекарством». Сидя в инвалидной коляс­ке, превозмогая боль в позвоночнике, до изнеможения выжимал над головой гантели и гири, перебрасывал из руки в руку стальные ядра… Просил друзей становиться мне на плечи и удерживал на каждом плече сначала по одному, а потом и по двое мужчин…

Постепенно его руки, плечи, спина наливались силой. С ногами было намного труднее. Но однажды, после двух лет из­матывающих тренировок, всё же сделал первый самостоятельный шаг! Хотя еще многого не мог — вставать, сохранять равнове­сие, наконец просто ходить, он всё равно ликовал: ведь пер­вый шаг был победой! Снова увеличил тренировки, теперь уже с помощью противовесов максимально нагружая мышцы. Штанга, ги­ри, гантели становились всё тяжелее…

— Именно тогда я ощутил, что могу управляться с такими весами, которые другим не по силам… Но еще раньше, еще когда не мог передвигаться без инвалидной коляски, создал детский цирковой кружок во Дворце культуры. Коляска достав­ляла меня прямо на тамошний манеж, дети помогали сползти на маты — и начиналась репетиция. До седьмого пота отрабатывали трюки, а когда ребята расходились по домам, я устраивал ре­петицию свою, персональную…

Вы можете себе представить тренера по гимнастике в ин­валидной коляске? Ребята на руках заносили его в зал, а пос­ле работы он тренировал мышцы и истязал себя ходьбой на кос­тылях до потери сознания… Случалось, утром сторож обнару­живал его спящим на подножке коляски: тренировки выматывали так, что не хватало порой сил даже на то, чтобы в коляску взобраться… Но мышцы, слава богу, росли, ноги обретали твердость, и — спустя пять лет после жуткой травмы — на Все­союзном фестивале самодеятельных и народных цирков их коллектив занял второе место, а Валентин Дикуль за исполнение всех потрясшего номера «акробатический мотоциклист» был удостоен диплома первой степени… Через два года он вышел на профессиональный манеж как силовой жонглер!

* * *

ДЛЯ ЧЕГО он стал «циркачом»? Чтобы показать человеку его же возможности. Вероятно, поначалу кое-кто воспринимал его трюки как фокус: ведь, например, «Москвич» с платформой весили 1,3 тонны. Однако у Дикуля не было никакой «бутафо­рии». Я сам видел: пожонглировав двумя гирями, атлет поставил «игрушки» (по 75 килограммов каждая) на барьер, и здоровен­ный мужики из публики, как ни старались, оторвать их от барьера не смогли…

— Выступая в Бразилии, весь реквизит еще до начала представления выставлял вообще за барьер. Мужчин собиралось много: каждый стремился познакомиться с «железками». И по­том, когда я начинал свои «железные» игры, стон в цирке сто­ял такой, что порой не было слышно оркестра. Газеты писали «Супермен!»… А в Праге, когда однажды меня по городу везли на «Татре», лопнуло колесо. Домкрат оказался неисправен, и пришлось мне эту «Татру» приподнять сзади (там как раз рас­положен двигатель) и подержать, пока не поставили запаску. Назавтра газеты известили, что Дикуль поднимает машины не только в цирке, но и на улицах. И опять: «Супермен!» Но по­нятие «суперменства» мне не по нутру, поскольку стремлюсь просто показать человеку, на что он сам способен. Мужество, честность, сила, доброжелательность — вот качества, которые своим искусством мечтаю воспитывать в зрителе…

* * *

ВСТАВАЛ рано. Завтракал не позже восьми. Затем на обя­зательной тренировке в цирке (чтобы вечером всё делать лег­ко, с улыбкой) поднимал семьдесят шесть тонн. И еще видел я, как во время этих тренировок там же, в шапито, Дикуль непре­менно принимал всех тех, кто после разных спинно-мозговых травм обращались к нему за помощью. Как-то пояснил:

— Это мой человеческий долг — вдохнуть веру, помочь… Получил уж много тысяч писем, в которых — отчаяние, боль. Отвечаю каждому: одним рекомендую литературу, другим высылаю комплекс необходимых физических упражнений, третьим — черте­жи тренажёров собственной конструкции, которые в своё время помогли мне… Опыт моих корреспондентов и тех, с кем встре­чаюсь на тренировке, убеждает: если за дело взялся серьезно, если есть сила воли — результата добьёшься!..

***

ОСЕНЬЮ 1988-го Валентина Ивановича утвердили в должнос­ти директора Всесоюзного центра реабилитации больных со спинно-мозговой травмой и последствиями детского церебраль­ного паралича. Самого здания Центра тогда еще не существова­ло — его построили чуть позже, в Останкинском парке. А се­годня под руководством Дикуля действуют уже двенадцать по­добных учреждений — в России, США, Италии и Японии. Его кре­до: «Для меня нет разницы между больным известным и рядовым, между богатым и неимущим. Есть человек, с которым произошло несчастье, и я сделаю всё, чтобы ему помочь».

Для каждого пациента он разрабатывает индивидуальную систему тренировок, по-прежнему сам создает для несчастных мышечные стимуляторы, разрабатывает конструкции тренажеров, составляет лечебные мази… В этих мазях знает он толк пото­му, что уже двадцать лет занимается лекарственными травами: в Тибете, из первых рук, изучал их знаменитую медицину. Так был создан бальзам «Дикуль» — не просто обезболивающий, а лечебный. Так что Валентин Иванович не только народный ар­тист России, но и академик Международной академии информатизации, доктор биологических наук, а также — док­тор философии Бельгийской академии наук, профессор, член Паралимпийского комитета России и Попечительского совета Международного клуба рекордсменов «Интерстронг». Своим па­циентам говорит:

— Я могу показать вам, как делать упражнения, но без вашего желания мои слова успеха не принесут. Даже если моё оборудование было бы из золота, вы никогда не сможете пойти, если у вас нет уверенности. Вы должны работать с той же са­мой преданностью, с той же дисциплиной, как это делал я, — и тогда вы скажете: «Я сделал это, я могу идти!»

Признаётся: перед тем, как впервые поставить человека на ноги, не спит минимум две ночи. Потому что, если ошибёт­ся, пациент может потерять в себя веру… А увидев, что че­ловек две-три минуты на ногах, слава богу, держится, возвращается в свой кабинет совершенно обессиленным…

Из недавнего телефонного разговора (3 апреля я поздравил Валентина Ивановича с 73-летием) узнал, что число им спасенных около пяти тысяч. И что над его рабочим столом — плюшевый заяц с медалью, на которой надпись: «Победи свой страх!»

Что же касается давнего титула «Силач номер один», то, как мне представляется, он — народный артист России и, кстати, лауреат премии имени Алексея Маресьева — таковым остался навсегда, потому что сила его духа воистину беспримерна!

* * *

В КОНЦЕ нашей первой встречи я поинтересовался, гнёт ли мой собеседник подковы или монеты. Валентин Иванович вынул кошелёк, отыскал там медный пятак, кончиками двух пальцев легко превра­тил его в нечто безобразное и протянул ошарашенному ин­тервьюеру. Ну, кого еще есть такой «богатырский» сувенир?!