Меню, лист из школьной тетрадки, на котором подслюлявленным карандашом перечислялись имеющиеся блюда… Как-то раз это меню предложило посетителям «суп-пинзон». Совместными усилиями выяснили, что имелся в виду «суп-пейзан», т.е. суп по-крестьянски. Чтобы не обидеть тетю Маню ничего ей не сказали, исправили.

В глубинке России

Генрих Иоффе

В былые времена окончивших вузы студентов не «выпускали на волю». Распредели в требуемые стране предприятия. Некоторые как-то ««отбояровались», но большинство уезжало на места назначения. Меня распрелилили в педучилище г. Кологрива Костромской области. Там я проработал 3 года.

Потом прошла долгая жизнь, но Кологрив забыть я не мог. Там приоткрылся мне «кусочек» настоящей глубинной России. И через 20 лет, взяв жену и дочь, друга Виталия Свинцова и его жену, я вернулся в «мой Кологрив». На станции в Мантурове уже не нужно было ждать старого, тарахтящего автобуса. В Кологрив можно было лететь самолетом! И мы решили лететь. Самолетик был маленький, убогий. Кроме нас, села еще одна пассажирка: бабуля с… козой. В воздухе всех мотало и бросало так, что нам чуть не отбило ребра. На чье-то недовольное замечание пилот повернулся и хмуро сказал:

— Кому не нравится, может выйти.

Дали себе слово, что обратно уж самолетом не полетим. Сели на берегу реки Унжи, противоположном городу. Перебрались и вот он — Кологрив! Такой же, как был тогда, в начале 50-х. Ничего не изменилось. Те же дома, тот же глубокий песок под ногами на улицах, тот же сквер и даже старые склады на берегу и та же «Столовая». Мы и остановились в том же «Доме колхозника», в котором остановился я, прибыв «по распределению в Кологрив».

— Борис Бочин! — сказал я. — Первым делом найти Бочина!

Он жил в том же доме, что и прежде, на Запрудной улице.

— Почти никого из тех, с кем мы работали, — рассказывал он, — в Кологриве уж нет. Многие уехали после закрытия училища, а многие-Репин,Кудрявцев, другие-ушли навсегда. Мы помянули их.

— «Избушку» помнишь? — спросил Бочин.

— Еще бы!

Мы пошли на то место, где когда-то была наша «избушка». Присели в чью-то лодку, чуть покачивавшуся на слабой приливной волне. А на самом верху берегового обрыва шумела густая сосновая роща, отражавшаяся в реке.

Около двух недель прожили мы тогда в Кологриве. На моторке, специально приспособленной для сплавных рек, ездили в дальний лесхоз, где во всех помещениях пахло хвоей и свежеобструганными досками. Собирали грибы, которые нам потом в столовой жарили две девушки и на вопрос-сколько мы должны заплатить-отвечали:

— Да будет вам! Какая плата? Кушайте на здоровье!

И еще раз (страшно подумать!) Кологрив светлым пятнышком лег на мой жизненный путь. Это случилось когда я уже находился за «тридевять земель» от Москвы, в Канаде, в «интернетую эру». Неожиданно-негаданно «вышел» я на «шаламоведа» и жену его А. Нерсесян, видимо, намеренно поселившихся подальше от «бешеного мира»-в Кологриве. Я спрашивал только одно: каков он,Кологрив, сейчас, сильно ли изменился? Они ответили: а мы не знаем каким он был в ваше время, полвека тому назад. Я написал им вот эти воспоминания.

* * *

…А городок наш от железнодорожной станции — километров 80-90. В хорошую погоду до него можно добраться на дряхлом автобусе с привязанным заднему бамперу помятым и проржавелым ведром. А зимой, в снежные заносы — только на лошадке, на санях. Если ночью едешь лесом, бывало и волчий вой слышался. Поздней осенью до городка тоже нелегко добраться: дожди превращали проселочную дорогу в непролазную грязь. Полуторки буксовали.

Вьезд в городок — по тем временам, естественно, был через улицу под названием Советская. Она, пожалуй, была широковата для такого маленького и заброшенного городка, как наш.. Застроенная в основном одноэтажными деревянными домами, сбегала вниз по длинному отлогому холму. У его подножья Советская, вроде реки,. растекалась, образуяyя небольшую площадь, которая тоже по обычаю тех времен почти во всех городах и городках называлась Ленинской.

. Самое оживленное место здесь — возле старого двухэтажного здания. У входа в него вывеска — «Столовая». Тут всегда на траве или на снегу (если зимой) разбросаны охапки соломы, сена, кое-где — кучки конского навоза. Толкутся люди, стоят запряженные в телеги или сани лошади. Жуя сено, они вздергивают головами, отчего сбруя издает какой-то специфически деревенский, сыромятно-ременный звук. Теплый, деревенский звук… Иногда подьезжают грузовики, но так как их мало, они не меняют сельской картинки округи здания «Столовой».

Городской же дух слегка царил поблизости, на другой стороне улицы. Здесь располагался «торговый центр». Его составляли два двухэтажных магазина-продуктовых и промтоварных одновременно. В одном правила тетя Августа, в другом-тетя Клава. Обе в передниках не первой белизны. Весы у них-старинные, с двумя металлическими «чашками» и чугунными гирями от 30 кг. до 200 гр.

В магазинах по определенным дням можно было купить черный хлеб, какую-нибудь крупу. Всегда в ассортименте — бутылки дешевой водки, зепечатанные коричневым сургучом, консервы — «кильки в томате», конфеты — «подушечки». Из промтоваров можно приобрести брезентовые плащи, резиновые и кирзовые сапоги, стиральные корыта, керосиновые лампы, лопаты и многие другие нужные в хозяйстве вещи.

Позади магазинов — поликлинника — одноэтажный дом внешне барачного типа. Но внутри все прибрано и чисто. Жители городка (а их и пяти тысяч не насчитывалось) вообще поразительные чистюли. Мыли и терли свои жилища аж до полного блеска. Женщины подотккнут юбки, согнутся чуть ли не пополам, попа вверх, голова вниз и драят, драят полы какими-то специальными скребницами. .

За магазинами и поликлинникой — берег реки Унжи, Она сплавная, несудоходная. Всю зиму в леспромхозах валят лес. Потом тракторами тянут бревна к берегу Унжи, а весной, когда в полноводье она поднимается, подхватывает их и несет вниз, к «запани», но она уже в Макарьеве. . А у нас на берегу — старинные склады. Хотя на некоторых из них все еще и висят заржавевшие замки, склады эти уже давно не используются: они пусты. Покосились, потрескались. За многие годы от солнца, ветра и снега бревна и доски их утратили всякую окраску и складские стены стали совершенно бесцветными. Рассказывали, что когда-то хозяином складов был лесопромышленник Василий Цветков, которому принадлежал и побочный — «гастрономический» бизнес Местные бабы собирали грибы и ягоды, которых в этих местах — пропасть. Потом производили отбор самых лучших, особым способом их закладывали в специальные бочонки и отсылали в Петербург и Москву на продажу. Говорили, что Цветков поставлял свою изысканную продукцию даже к царскому столу. В революцию дело его, по слухам, раскурочили, а сам он с семьей исчез где-то в нездешних, дальних местах.

От старинных складов тянется дорожка с установленными на ней скамейками. Это, можно сказать, городская прогулочная набережная. Ведет она к

единственному в городке кинотеатру. Работал он исправно-три раза в неделю, хотя электричества в городке нет. То есть электропроводка существовала, но в дома свет подавался только по революционным праздникам. Кино же имело собственный «движок».

За кинотеатром прибрежная сторона площади кончается. Она сужается и превращается в улицу Кирова, идущую вверх. С площади хорошо видно то, что когда-то там, наверху, было большой церковью. Ее уже давно превратили в МТС, загрязниили, захламили. Вокруг — трактора и другие сельхозмашины, заброшенные или стоящие на ремонте. Пожалуй, это самое грязное место в городке.

Здесь улицу Кирова пересекает улица Трефилова, названная так в память местного уроженца, представителя «красы и гордости русской революции» — кронштадтского матроса-большевика 1917 года

На Кировской в двухэтажном кирпичном здании размещается краеведческий музей. До революции здание строилось как вокзал. Некий купец Михаил Громов вознамерился подвести к городку железнодорожную ветку, но что-то помешало. А после революции здание превратили в музей. Очень интересный, но всегда малолюдный.

За музеем-короткий тупичок, спускающийся к глубокому оврагу. Здесь очень красиво осенью. Уже опадает лист, но кроны старых деревьев еще густы, они соприкасаются друг с другом, и ты идешь словно по крытой аллее. В этом тупичке-Дом культуры с большой хорошей библиотекой. В отличие от музея, в ней всегда люди. Жители нашего городка — книгочеи. Кроме того, при Доме культуры-хор, в который чуть ли не в обязательном порядке записывали молодых преподавателей двух городских школ и педучилища.

Странновато, но факт: присутствия органов власти нашего районного городка было мало заметно. Даже по праздникам — мало красных флагов, не проводилось и никаких митингов Вобще политика не очень-то волновала и беспокоила обитателей городка. Жизнь делилась надвое: «до войны» и «после войны». Но никто не ждал, что теперь, после войны, она станет намного лучше. Уже родился народный лозунг: «Лишь бы не было войны».

Секретарь райкома партии Павел Иванович Груздев, наверно, больше всего был озабочен не городком, а районом: селами и деревнями. После войны многие из них находились в таком запустении, что иной раз без слез нельзя было и смотреть.

Один хорошо знакомый агроном, ,, выпимши,, как-то сказал мне:

— Знаешь, ничего из этого нечерноземья уже не выжать. Бросить его к едрене фене и уйти. А то как у Салтыкова-Щедрина получается: хотим превратить убыточное хозяйство в прибыльное, ничего в оном не меняя.

— Да на что менять-то и как? Все ведь может полететь кувырком…

— Ничего не полетит, если с умом…

. Другая, небережная сторона площади начиналась домом, в котором находился народный суд. Дальше шли обычные жилые строения, и только в крайнем из них, почти рядом со «Столовой», — находился «Райпотребсоюз».

А в центре площади — скверик с типовой фигурой Ленина (рука вождя, указующая вперед). Было немного смешно: вождь как бы приглшал двигаться по направлению ко все той же «Столовой». Этим «ленинским путем» мы частенько хаживали с моим другом по педучилищу Борисом Бочиным

Вскоре после приезда на работу в училище я по какому-то поводу зашел к нему. За столом сидело несколько человек, в том числе трое наших молодых преподавательниц. Вот кому, наверно, было скучно и грустно в городке — это уж точно им. Не только женихов, но и ухажеров надежных в городке было мало: война унесла. И сидели они, бедные, и резались с мужиками в картишки.

. Бочин радостно приветствовал меня, шутил::

— Садись с нами, мы тут играем в очко. И дамы играют. Сыграем на вас, дамы?

Они усмехнулись:

— Ну, сыграйте. Посмотрим кого из нас кому вы припишите.

* * *

Бочин был потомственным жителем городка. Тут, а также и в окрестных селах его знали все. Он родился в1916-ом г. и в армию его призвали еще до войны. Зачислили в конвойные войска. Перевозили они арестантов: уголовных и политических — в стране как раз шел Большой террор.

— Чего я нагляделся-насмотрелся, — рассказывал он мне, — об этом лучше не говорить… Что многие конвойные творили, что уголовные проделывали с политическими — одна жуть. Уголовные, бывало, даже страшнее конвойных.

— А ты? — как-то спросил я.

— Нет, меня Бог миловал. Я все время в наружной охране был. Нет,Бог отвел.

Не знаю правду он говорил или нет. Нрав он имел странный: то тихий и даже деликатный, то крутой.

В Отечественную войну воевал в пехоте, бежал из плена, был в партизанах, имел боевые награды., но не надевал их. На лацкане пиджака у него были лишь две полоски: красная и желтая Тогда такие полоски еще носили: красная означала тяжелое ранение, желтая — более легкое.

Мы с Бочиным нередко бродили по улицам городка. Обычно он для начала затаскивал меня в «Столовую». Ее заведующая тетя Маня впускала нас в «боковушку». Это была особая комната для местных и приезжих VIP — начальства и т.п. Простой народ выпивал и кормился в общем помещении. Еще одно отличие «боковушки» — меню, лист из школьной тетрадки, на котором подслюлявленным карандашом перечислялись имеющиеся блюда. В общем «зале» меню не предлагалось. А меню в «боковушке» иногда вызывало улыбку. Как-то раз это меню предложило посетителям «суп-пинзон». Совместными усилиями выяснили, что имелся в виду «суп-пейзан», т.е. суп по-крестьянски. Чтобы не обидеть тетю Маню ничего ей не сказали, исправили.

Тетя Паня была добрая и работящая женщина. Как и болшинство других. Вот моя хозйка, у которой я «стоял на квартире»-Августа Михайловна. Никогда она не жаловалась на жизнь, на судьбу Муж ее умер, дети (сын и дочь) разъехались, мать не навещали. Сын где-то не столько работал, сколько пил. И жила она, уже немолодая, одна. Держала корову, поросенка, кур, был у нее и небольшой огород.

Мы частенько сиживали в «боковушке», толковали, выпивали каждый свою дозу и обычно шли на площадь, в скверик.

Как-то раз я предложил пойти в кино. В этот день показывали трофейный немецкий фильм «Жизнь Рембрандта». Я видел этот фильм еще в конце войны, он произвел на меня тогда сильнейшее впечатление. Бочин согласился пойти посмотреть. По пути я стал рассказывать ему то, что помнил из фильма.

— Рембрандт — величайший художник.. Был богат и прославлен. Но потом судьба отвернулась от него. Умерла любимая жена Саския, затем сын и другие близкие. Рембрандт стал бедным, фактически полунищим. Многие его картины свалили на чердак большого дома, который когда-то принадлежал ему. И вот однажды, старый и больной, он пошел…

— Обожди, — прервал мой рассказ Бочин, тронув за рукав. — Вон двое моих знакомцев из суда выходят. Узнаем в чем дело. Смирнов! Леха!

Два небольшого роста мужичка в телогрейках, сапогах и замызганных фуражках со сломанными козырьками остановились и направились к нам.

— Вы чего по судам бродите в рабочее время?— спросил их Бочин, когда они подошли.

— Суд нам был, — сказал тот, которого Бочин назвал Лехой

— Да ты что? За что же вас, сирых? Кровянку кому пустили? Непохоже на вас.

— Да, не. Бревна вон по весне со сплава потаскали завмагу Хромову. Он новый дом ставить задумал, нас и подговорил за три бутыли.

— Много уперли?

— Не… Мент с 3-го лесхоза нас накрыл. Хромов ему наши бутыли отдал, а тот ему бревна-от и оставил. А нам теперича чалиться.

— Cколько ж вам припаяли, грешники?

— Пo пятаку, вишь как.

Бочин присвистнул, я же на минуту просто оцепенел. И не столько непомерный срок наказания, сколько спокойствие, казалось, даже равнодушие, с которым эти мужички говорили о том, что их ожидает, поразило меня. Как-будто они просто переходили на другую работу.

— А чего вас отпустили?

— До вечера, — ответил Леха. — Куды мы денемся? Сейчас домой зайдем, кой-чего из одежонки возьмем, харчей, махорки тоже. Курить страсть охота, ан нечего. У вас часом нету?

Мы разом протянули им свои уже открытые пачки «Примы». Заскорузлыми пальцами они никак не могли сразу вытащить из пачек сигарету.

— Да берите все…

— Ну дай Бог. Прощевайте, ребята. До встречи.

Они подтянули мешки на спинах н пошли. Я смотрел им вслед пока они не скрылись из виду…

— Ну пошли в кино что ли, — сказал Бочин

— Тяжело…

— Что тяжело?

— Это ж надо с каким спокойствием и смирением мужики эти идут в ад…

— Так уж и в ад. Они как с фронта-то пришли, с тех пор в лесу и работали, на лесоповале. И в лагере наверняка их на лесоповал погонят. Выдюжат, народ битый, привычный. Ничего.

…Последние кадры фильма. Рембрандт, нищий, немощный шел в свой бывший дом и просил привратника проводить его на чердак. Вот они бредут там в потемках среди груд хлама, и Рембрандт свечой освещает путь. Рукавом стирает пыль, густо покрывающую какую-то картину. Проглядывает лицо старика Это автопортрет его, -Рембрандта. Последний автопортрет. На усталом лице — спокойствие, смирение перед судьбой. Рембрандт поближе подносит свечу, всматривается и тихо-тихо смеется старческим дребезжащим смехом.

— Чему смеешься, старик? С ума сошел? — спрашивает пораженненный привратник.

— Я понял, — тихо отвечает Рембрандт

— Что ты понял?

— Я все понял, — говорит Рембрандт и задул свечу. Темнота. Конец фильма.

Мы шли домой, а в голове моей мешались Рембрандт, колеблющийся огонек свечи, которую он держал в руке, осужденные мужики с мешками за плечами.

Прошло, кажется, полгода. Однажды ко мне в комнату, которую я снимал у тихого и доброго старика Алексея Алексеевича Жохова, просто ворвался уже подвыпивший Бочин.

— Слыхал?! — крикнул он.

— А что?

— Мужичков тех двоих, с которыми мы осенью толковали, помнишь? Которым по пять лет тюряги впаяли?

— Ну?

— Нету их больше. На пересылке поспорили они о чем-то с урками, а те финки припрятали. Погибли наши мужички, поминай теперь, как звали.

— Да что ты?

Пошли в «боковушку» помянем. Хорошие были ребята. Фронт прошли и ничего, а тут… Видишь как бывает…

Тетя Маня, когда мы пришли в «Столовую», обьяснила нам, что «боковушка» занята: «гуляют» комсомольцы из райкома.

— Ничего, — сказал Бочин, — мы и в столовой. Нам только помянуть надо.

— Кого ж это?

— Леху Репина и Пашку Смирнова. И еще Рембрандта.

— А это кто ж такой?

— Тоже один хороший мужик был Тяжелую жизнь прожил.

— А легкая она разве бывает?

— Во, во, и он так думал. Царствие всем им небесное.

* * *

Мы пошли к реке, сели в стоявшую на берегу чью-то лодку. Рядом смолил свою лодку директор музея Петр Камайский. Говорили, что в 18-м он был поручиком и участвовал в Ярославском восстании Бориса Савинкова. Я подошел к нему. Разговорились, я рассказал о двух встретившихся нам мужичках, о фильме «Рембрандт»

— Какие страдания и муки пришлось пережить гениальному художнику, чтобы прийти к мысли о смирении перед судьбой, а вот простые мужики вроде бы и родились с этой мыслью..

— У наших мужичков, — сказал Камайский, — смирение, а может покорность, как у природы, как вон у этой реки. Да они сами как часть природы…

Он замолчал и снова принялся за свою лодку. Потом, подумав, сказал:

— Но смирение-то у них до времени. Ледоход на реке слышали, видали? Как пушки грохочет. Так-то и с этим смирением бывает. До времени. Нужны только особые, бунташные люди, заводилы.

— Пугачев?

— Ну да, вроде него. Пугачев, Разин. Много их.

Мне вдруг пришла мысль, что Камайский чем-то внешне похож на Рембрандта и я сказал ему об этом. Он засмеялся:

— Значит мы все тут на него похожи: круглолицые, широконосые… Вон как у Бочина: в зеркале не помещается. Он засмеялся:

— И ни одного Рембрандта. Впрочем, есть тут в одной деревне художник… Интересный мужик! Рембрандт не Рембрандт, но талант. Приходите в музей, покажу его работы.

Легкий ветер гнал по хрустальной воде мелкую зыбь и доносил освежающий дух соснового бора, темневшего вдали на том берегу На городок начали опускаться сумерки.