Нет, не так, наоборот. Это Ленин весьма незаурядной работы был в пяти минутах ходьбы от Майдана. Что его и сгубило. Нет бы народный гнев, западными спецслужбами инспирированный нагло, грубо, умело, а не розово и ванильно, упредить: тихо-мирно трос на шею и демонтировать. Перевезти, во дворе музея поставить. Так нет. Пока волынили — навандалили. Свалили. Кое-что отломилось. Другое отбили. А жаль. Хороший был Ленин. Особенно на фоне бесчисленной шушеры низкопробной.
Памятник пистолету в контексте безумия
Михаил Ковсан
Между обезлененным (не от озеленения, а от Ленина) постаментом и — через Крещатик — пышнотелою, слегка обрюзгшею Бессарабкой (роскошный рынок дореволюционной постройки, кто случайно не знает) поставили, соорудили, воздвигли памятник, одни скажут пистолету, другие — самоубийце.
В некоторых климатических зонах памятники — субстанция до ужаса хрупкая. Некогда мир народам, картавя, вдохновенно в сторону рынка в предынсультном состоянии НЭПа рукой помавал, а теперь этот, кровь пуще женщины возлюбивший, пучеглазо, носато предсмертно мстительно ртом раскоряченно табельное оружие взасос лобызает. Кому, спросите, мстит? Себе же и мстит: не тех привечал-одарял, не тех стрелял-и-травил.
Не тех. Не так. Не за дело.
Сперва о локации. Чего там только не было, и страшно подумать, что ещё будет. Злобное местечко. Во время ещё той войны немцы виселицу поставили для казней публичных.
Можно сказать, место сакральное. А можно не говорить. Все знают и так. Майдан в пяти минутах ходьбы. Там, где печенюшки проклятые знаменитые. Кого только не кормили ими. Кого? Его не кормили. Выходит, ему весь век неприкаянно одними печенегами-половцами злостно питаться? В учебнике истории жить-поживать, бессарабского изобилия многоцветного весь заскорузлый свой век не видать? Даёшь Бессарабку! Себе самое многоцветное, друганам поплоше, остальным — чёрно-белое.
Нет, не так, наоборот. Это Ленин весьма незаурядной работы был в пяти минутах ходьбы от Майдана. Что его и сгубило. Нет бы народный гнев, западными спецслужбами инспирированный нагло, грубо, умело, а не розово и ванильно, упредить: тихо-мирно трос на шею и демонтировать. Перевезти, во дворе музея поставить. Так нет. Пока волынили — навандалили. Свалили. Кое-что отломилось. Другое отбили. А жаль. Хороший был Ленин. Особенно на фоне бесчисленной шушеры низкопробной.
Теперь — Бессарабка. Пиршество фауны, флоры, по большей части сорванной, неживой. Пир плоти, в пиршество духа переходящий. Говорят, именно здесь Державин вдохновения набирался:
Багряна ветчина, зелены щи с желтком,
Румяно-жёлт пирог, сыр белый, раки красны,
Что смоль, янтарь — икра, и с голубым пером
Там щука пёстрая: прекрасны!
И бывшее наше всё, теперь не наше, но ихнее (Клеветникам России), кое-где, увы, репрессируемый:
Меж сыром лимбургским живым
И ананасом золотым.
О Бессарабке и пиитах анахронизм, конечно, однако, приятно.
Теперь о концепте. Пальцы в совершенно ненатуральную величину сжимают уверенно (неуверенно, судорожно — варианты рецепции) рукоять пистолета неустановленной марки, но конгениально стреляющемуся отечественного производства. Внимание! Какой палец собачку нажмёт? Большой! Что неудобно! Здесь, несомненно, концептуальная собака рассматриваемой пристально композиции очень тщательно и зарыта.
А может, скульптор каждого желающего приглашает самому интерактивно озаботиться: подойди и восполни, вставь палец, нажми собачку — пиф-паф. Все призваны: и ребёнок с танком на поводке, и старушка с клюкой, и дородная бессарабская дама, клюквой торгующая, и та, что с собачкой породы чеховской, о(т)странённо прекрасно холодная.
Да хоть бы и вы, любезный читатель! Скажи откровенно, хотя бы себе: подойдёшь ли, нажмёшь? То-то же. Одно дело разные слова говорить, другое нажать. Прямо в рот, приглашая ясно представить: зубы и прочее летит клочочками, мозгами из черепа окроплёнными, по закоулочкам. До Бессарабки не долетит. До постамента — легко.
То, где рот с вставленным дулом, больше на посмертную маску похоже. С Пушкина снимали. Со многих других. Вот и с этого. Получается, сняли при жизни? Уловили, любезный читатель, посыл? Размышляйте.
Если бы не пистолет, у гладко выбритой, словно выскобленной, как дощатый пол в хате, маски предсмертно посмертной было бы выражение жуткого удивления, даже ужаса Мунка, который крик называется. Будто вместо девушки, обнажённой девственно и прекрасно, шёпот, робкое дыханье, трели соловья, стреляющийся увидел голого прожжённого мужика в ожогах и шрамах, совиные крыла распростёршего, ко всякой дряни несусветно вражьей готового.
Занятная концепция у скульптора получается. И какая? Такая!
Пальцы сжимают не слишком изящную рукоять — дуло направлено в рот черепа, которого нет — маска посмертная с чертами, напоминающими весьма и весьма — пиф-паф в обратную сторону от пира, воспетого Державиным-Пушкиным, в сторону Ленина, которого уже нет.
Это наводит на выводы, которые, интегрируя детали композиции в контексте безумия и не случайной локации — к ней необходимо вернуться —сделает любезный зритель-читатель. Если длинную городскую-пригородную линию провести, бульвар переходит в проспект, далее-далее — Ирпень, Ворзель, Буча.
Очень важно! Личное оружие, господа, вещь чрезвычайно интимная. Как? Как зубная щётка или трусы, завиток пряди несколько рыжеватой или улыбка Феликса Эдмундовича лучезарно железная. Личное оружие не только чужому трогать нельзя, даже очень родному. Сами должны понимать, не мальчик, занозу из ступни извлекающий, не юноша бледный со взором, не девушка, которая в парке на выданье крутобёдро с веслом, оживёт — по кумполу шандарахнет.
Можно ли композицию эту памятником назвать? Вопрос открыт для размышлений. Если в пользу памятника закроете, новый вопрос возникает: кому? Стреляющемуся? Или самому пистолету? Может, мозгам, в сторону бывшего Ленина полетевшим? Пустоте, где пребывали?
Пуля в рот. Гильза на землю. Кто первым поднимет? За сколько на аукционе продаст? Куда вложит деньги? Может, Ленина выкупит? У кого? Если да, где поставит? Подальше от чужих завистливых глаз, под окнами у себя — незаурядною работою мастера восхищаться?
Кто тот отважный, согласившийся позировать скульптору вынутым из кобуры, обнажённым? Время придёт, имя героя станет известным. Наверняка много лжепретендентов найдётся. Но история фейки разоблачит, героя прославит. А может, и нет.
Скульптор на глазах зрителя историческую память ловко включает. Для тех, кто не помнит, для тех, кто забыл, главное, для тех, кто не видел. В годы былые в красные дни (не Пасха, не Рождество) к постаменту, на котором гранитно светло-коричнево-розовато возвышалась скульптура, возлагали бесчисленные венки и пионеров юно смазливых, которые, честь и салют за здорово живёшь отдавая, красногалстучно караулили. Он в белой рубашке и шортах, в нужном месте оттопыренных неприлично, с ногами небритыми. Она в белой рубашке, в нужном, однако, месте другом оттопыренной, и в узенькой юбочке, ну, очень коротенькой. Совсем голоного безгрудую поросль в таком ответственном месте ведь не поставишь: чёрт знает что могут выкинуть. Теперь те пионеры состарились, может, и умерли: медицина — знаете сами, о продолжительности жизни нечего говорить.
Поздняя молодость, ранняя старость,
Что-то пропало, что-то осталось,
Что-то забылось, вспомнилось что-то,
Что вспоминать, ну, совсем не охота.
Что они, если выжили, скажут о пистолете, о широкоплечей рукояти, узкобёдрой устремлённости выстрелить в упор и убить? Что скажут о пистолете, через ротовую полость и пустоту черепную на пустой пьедестал направленном ничтоже сумняшеся? Что скажут о пистолете, поимевшем светоча тёмного мира по самые гланды, которые у мёртвого в детстве не удалили.
А вы что скажете? Промолчите, мол, на фронтах положение шаткое. Оно, конечно, победа будет за нами. Но стреляют, и руки у них до невозможности длинные. Новичок-паучок и всё такое подобное.
Что до прототипа, вопрос: воспримет ли как призыв к действию или и дальше будет кроваво мудачить?
Так что давайте, пока голуби мира ещё не загадили, к памятнику отважному пистолету возложим венки, букеты цветов разноцветных, юных пионеров, делу Ленина и всех других упоительно верных.
