Маркс Тартаковский: СВИДЕТЕЛЬ ВРЕМЕНИ — VIII — 1

Loading

«Море грозно ревело. Хлестали волны. Свистел ветер. Яхта неслась вся в мыле. Она загнанно поводила бортами и тихо ржала. До самого клотика проступала испарина. Экипаж держался героически…»

СВИДЕТЕЛЬ ВРЕМЕНИ — VIII — 1

МОКРЫЕ ПАРУСА. Записки молодого человека.

Маркс Тартаковский

 Продолжение Начало

«Главными людьми на «Крузенштерне» были боцмана -— палубная команда, управлявшаяся с парусами. Командовал ими второй помощник — капитан III ранга Владимир Тимофеевич Роев, невысокий плотный человек, с курносым носом и озорными глазами, немного напоминавший обликом Фернанделя. Был он мастером спорта по яхтам, парусное дело любил фанатично и знал досконально. «Вот поймают меня в плен американцы, -— пошучивал он в кают-компании, раскуривая трубку, -— и начнут меня бить, пытать и выспрашивать про ракеты или подводные лодки, а я им -— шиш. И скажут они, не добившись от меня показаний, — а ведь совсем неплохо держался этот русский! А что я им могу сказать, когда кроме парусов ничего не знаю?»
Именно Роев подробно познакомил меня с названием и назначением каждого паруса и каждой детали рангоута…»
Александр Городницкий. Парусник «Крузенштерн», Атлантика, зима 1961/62 гг.

Нет, капитан Роев не был похож на Фернанделя. «Наш, пскопской» — небольшого роста, с круглым курносым угреватым лицом. До самозабвения любил парусное дело, был подлинным мастером.
Я ходил на других яхтах — по Балтике, Чёрному морю — такого не встретил.

Бернар — шкипер на яхте Мопассана «Милый друг», верный спутник писателя в его морских странствиях, перед смертью сказал только:
«Думаю, я был хороший моряк».
Ивана Бунина поразили эти слова. Свой предсмертный рассказ «Бернар» (1952 г.) он начинает печальным раздумьем:
«Дней моих на земле осталось уже мало…»
А завершает надеждой:
«…Мне кажется, что я, как художник, заслужил право сказать о себе, в свои последние дни, нечто подобное тому, что сказал, умирая, Бернар».

Капитан Роев мог о себе сказать то же.
Но предпочитал снижать пафос солёным флотским юморком: «Когда мама пеленала в парус, батя на меня мачту уронил. Зашибло темечко»…

За три года до упомянутого А. Городницким знакомства ходил я с капитаном Роевым по всей советской Балтике. Об этом мои записки, о которых тогда, много более полувека назад, писали журналы «Октябрь» и «Новый мир», газеты «Московский комсомолец» и «Комсомольская правда», «Литературная газета» и «Литературная Россия»….
Недоумение: почему паруса — мокрые? В фаворе были алые паруса, черные (пиратские), крылатые, белеющие в тумане моря — само собой.
(При публикации в журнале «Молодая гвардия» название пришлось отстаивать).

Записки в 1960 г. были представлены в качестве дипломной работы в Литературном институте СП — защита была провалена председателем экзаменационной комиссии Всеволодом ИвАновым (автор орнаментальной прозы: «Похождения факира», «Цветные ветра», «Возвращение Будды»…)
Этот же текст в следующем году был представлен там же в качестве опять же дипломной работы — защита прошла при активной поддержке Льва Кассиля («Кондуит и Швамбрания», «Вратарь республики»…)

Перечитывая, вижу просчёты этой своей прозы. Хрущёвская оттепель была временем бурного общественного оптимизма — во многом оправданного. В ходу было литературное ухарство, бравада.

Помещаю здесь свой дополненный авторский текст, не тронутый редакторской правкой.
В Сети есть особенность, ценимая мной: регистрируются просмотры — реакция читателей.
И ещё одна: можно вернуться к уже опубликованному тексту и внести уточнения, поправки.
Удивительная роскошь, которая классикам и не снилась!..

«Море цвело парусами»
(Кажется, Гомер. Или какой-то другой древний греческий старик. Тоже слепой).

* * * * * * * *

Ленинградский рейд.

Идея проста, как колумбово яйцо: дойти до Балтийска (предпорт Калининграда; далее уже польские воды) — и возвратиться в заданный день и час. Какая-то невнятная пропагандистская акция командования Балтфлота. Вот и приданы к команде из шести моряков срочной службы ещё двое — корреспондент журнала «Вокруг света» (я) и тощий кинооператор с кислой физиономией и латышской фамилией (помнится, Подтирайтис).
Приказ вернуться обнадёживает: значит, вернёмся, не пропадём. Встречать нас будет флотский оркестр.

До порта Пярну участвуем в парусных гонках. Старт на рассвете. Капитаны-соперники совещаются в кают-компании эстонской яхты «Ванемуйне». Тиснёная обивка, мягкие диваны, гнутые кресла… Яхта довоенной финской постройки.
Я допущен в качестве «представителя прессы». Моё дело помалкивать да пореже извлекать из под себя (сижу на ней) чёрную клеёнчатую тетрадь — не вызывать ненужных подозрений. Здесь и сейчас вершится высокая политика.

Карта Балтийского моря сложенная втрое: всё, что «за бугром» — чужие воды, побережья и гавани — нам ни к чему. Капитаны водят, не глядя, пальцами по карте. Присматриваются друг к дружке, лицемерят:
— Ваша яхта… (Роскошный клуб табачного дыма). Я говорю сегодня своим ребятам: «Да на такой посудине хоть сейчас через Атлантику…» Они говорят «да» — мои ребята.
— Да что вы! мираж и только. Парус старый — сеть, а не парус! Рыбку ловить — не ветер.
— Ну уж!.. Обвод, линии — как у покойницы «Саламандры», вечная ей память! Не яхта — прямо-таки гончая.
— Вам ли сетовать? Да у вас здесь не кают-компания — чертоги! И, конечно же, найдётся уголок для победного кубка?
— А в вашем сердце найдётся для меня место? — это уже я (шёпотом) капитану одной из яхт, девушке-ленинградке.
Она дарит мне молчаливое презрение — и я делаю вид, будто ничего не сказал.

Капитан «Ванемуйне» — тучный эстонец с белыми и жёсткими, как щетина, баками, сидит, широко расставив колени. Держит на отлёте пузатую фарфоровую трубку величиной с кофейник с задастой розовой голой тёткой на щёчке. Радушно по-хозяйски улыбается, щурит прозрачные глаза.
Парусность «Ванемуйне»? Э, пустяки! (Залп дыма под потолок). При таком водоизмещении… Каравелла — по сути. Плюс его собственный вес. («Между нами: центнер с прицепом». — Крышечка трубки-кофейника добродушно побрякивает). Нет, как ни посмотреть, должна бы, по условиям гонки, быть какая-то фора для «Ванемуйне»…
Капитан добавляет несколько слов по-эстонски главному судье регаты — долговязому и нескладному, как оголённая мачта. Тот спешит перевести нам:
— Это несущественно. О том, что на «Ванемуйне» половина экипажа — женщины. Но, конечно, водоизмещение придётся учесть…

Молодой капитан другой эстонской яхты «Лайне» с твёрдым лицом викинга презрительно усмехается. На «Лайне» тоже женщины. Они будут работать, как мужчины. Или мужчины будут работать и за них. Если на яхте женщины, должны же быть и мужчины…
Он согласен, впрочем, что «Ванемуйне» строилась в Суоми как плавучий бордель — и фору дать можно.
Он встаёт, резко отодвинув кресло. Ему пора. К тому же здесь накурено. Это (полагает он) неспортивно. Он извиняется перед капитаном ленинградской яхты «Матрёшка», девушкой. (Она исподлобья встречает его прямой взгляд). Он согласен померяться силами с «Ванемуйне», с этими нехилыми морячками-кронштадтцами (и со мной, значит!), с кем угодно. «И с вами, конечно же». (Она наклоняет голову; лицо его вспыхивает).
Стройный, гибкий, с откинутой головой викинга он опирается о выходной люк. Технические обмеры «Лайне» у судей. Вычислят фору без него. Обойдётся и безо всякой форы. «До встречи на маршруте!».

Неловкое молчание после его ухода. Тучный капитан укоризненно качает головой. Молодость… Он, старик, ходил на Эланд и Борнхольм, когда этого юнца ещё и на свете не было… Но (тут он щёлкает языком) и то сказать: да, пропорции у «Лайне», как у гончей, как у девственницы, отмеченной призом на конкурсе красоты…
— Довольно! — перебивает капитан «Матрёшки». — Пора спать.
С её «Матрёшкой дело ясное. Со второй ленинградкой, Гиперболой», — тоже. Примитивная посуда: козырёк от дождя да компАс на нактоузе. Сравнить ли?.. (Она вовремя сдерживает какое-то словцо и только щёлкает пренебрежительно по розовой тиснёной обивке). Весь маршрут на наветренном борту провисят, чтобы не перевернуться…
«О, да!» — сочувствуют капитаны.

Капитан «Гиперболы» (шкиперская бородка вокруг челюсти) потягивает закопчёную трубочку. Сидит, несколько развалясь, для значительности хмуря брови. Небрежно стряхивает пепел на ковёр.

Наш капитан тяжко дышит. Шея его багровеет. Не отходя от причала, мы уже продуваем гонку. Наш «ЯМ-10» («яхта морская») — рядовая по всем параметрам посуда, и форы нам не нюхать. Так что согласно тут же расчисленным льготным коэффициентам нам ежечасно надо будет обгонять «Лайне» на три минуты, а «Ванемуйне» на целых шесть. Не говоря уже о ленинградцах…
— Напоминаю. (Главный судья углом наклоняется над нами). — Этап Хаапсалу-Пярну безо никаких фор. Спецприз (он поднимает указательный палец) за абсолютную скорость!..
— Тут вы и отличитесь, отрапортуете как должно своему командованию. — Капитан «Ванемуйне» дружелюбно хлопает нашего по погону кителя. — Разве я строил эту каравеллу? (Трубкой в коротких пальцах он обводит розовый салон). Персональный ватерклозет — что и говорить, удобно, но это — да-да-да — неспортивно!
— С моим бы удовольствием, — сдержанно реагирует наш капитан, — навестил бы этот ваш гальюн.

Хозяин широким жестом без слов распахивает перед ним дверь к нежно голубеющему унитазу…

Невская губа.

Треща и рассыпая искры, взвилась стартовая ракета…

«Море грозно ревело. Хлестали волны. Свистел ветер. Яхта неслась вся в мыле. Она загнанно поводила бортами и тихо ржала. До самого клотика проступала испарина. Экипаж держался героически…»
— Слушай, Лев Толстой, — с явной угрозой обратился ко мне капитан, сидевший тут же в кокпите за румпелем. — Мы тут будем шкотами править или рОманы строчить?
Только что начатую (см. выше) новенькую общую тетрадь в чёрном коленкоровом переплёте я виновато сунул себе под задницу, чтобы не смыло в море…
— К повороту! — скомандовал капитан и сдвинул от себя румпель.
Я отмотал шкот с правой утки, высвободив стаксель, мигом подтянутый напарником к левому борту.
Капитан свободной рукой пригнул мою голову. Красавец штурман (Костя Семёнов) передёрнул грот — и горизонтальный гик со скрипом пробросился над моей головой.
— Ветер ни к чёрту, — с досадой сказал мне капитан. — В шторм тебе башку бы снесло. Учись кланяться гику! Просоленный моряк только гику и кланяется.

Море отливало глянцем. Всё, написанное на первой же странице моей толстой тетради — …ревело-хлестали-свистел…, — всё это ещё будет. Но потом. Послезавтра. И далее.
Пока что мы — наша посудинка, где я стал шкотовым, шла из Ленинграда к Кронштадту в той оконечности Финского залива, которая именуется Невской губой или, по-старому, Маркизовой Лужей. Здесь сплошные мели и надлежит строго следовать прорытому еще в петровские времена Большому Корабельному фарватеру.
Если вам приходилось когда-нибудь идти под парусом (мне до того не приходилось), то есть следовать не по прямой, а поворотами, галсами, вы, возможно, знаете, что это такое. (Я тогда не знал). Ветер к тому же постоянно менялся, и мы (я о капитане) гадали, следуем ли строго фарватером или вот-вот наскочим на мель.
Напряжение возрастало…

Вдруг капитан заметил в воде и, перегнувшись через борт, выловил скромную штучку. Я не сразу понял, что это. Но наш опытный кормчий просиял. Он, с его орлиным взором, заметил за четверть кабельтова еще такую же и еще…

…Читатели разные. Многие не поймут. Надо объясниться. Так вот, один мой знакомый, можно сказать, приятель, крупный, между прочим, учёный — математик-дискретник… Вы вот не знаете, что это такое, я тоже не знаю, а сам он, я думаю, знает, — так вот по утрам, когда у него с вечера гостят девушки, он даже на работу опаздывает, потому что приходится топить в унитазе вот эти штучки. Если вам приходилось когда-нибудь делать то же самое, вы знаете, что это такое. Вы спускаете воду, — а они всё всплывают, и вы уже близки к отчаянию. Они практически не тонут, практически не подвержены коррозии, период их полураспада, по аналогии с радиоактивными веществами, равен, надо думать, столетиям…

Так вот, не знаю, надо ли говорить, как все мы обрадовались! как бурно веселились, едва на мелкой зыби по курсу появлялась очередная такая штучка. Теперь они шли поминутно, как бы гуськом. Великий город, подобно Венеции стоящий на каналах, густо выносил их в море, и они выстраивались здесь по главной струе — Большому Корабельному фарватеру, продолжающему собой державное течение Невы…

Я ликовал тогда, как все мы, но воображение тут же представляло мне все, что творилось ночью, да и днем тоже, в тысячах домов, остававшихся у нас за кормой, — и сердце мое сжималось. Ну, каково мне было представить ТАКОЕ перед долгим плаванием вдоль побережья всей советской Балтики на яхте с экипажем прославленного краснознаменного Балтийского флота!..

Похоже, нашему капитану явно было не по себе: он крякал, озираясь по сторонам, матерился вполголоса, совал себе в рот указательный палец, вздымая его затем к небу — «пробовал ветер».
— Ты-то как полагаешь, член-корреспондент: парусу что надо?
— Я не член-корреспондент.
— А в командировке — как?
— Спецкорреспондент.
— Понятно, что спец. Не спец нам на море не нужен. Только по радио почему-то всё: член-корреспондент, член-корреспондент…
— Это не обо мне, — заверил я.
— Парус — он ветра ждёт, — вздохнул капитан.
Тут-то и задуло. Сперва слегка зашерстило край моря… слегка взлохматило за кормой морскую гладь. Потом — пошло бугриться вокруг… Угреватое курносое лицо капитана всё более озарялось надеждой. Наконец, хлестнуло, как следует.
Дородная «Ванемуйне» слева от нас взмахнула множеством парусов и вдруг обрела лёгкость, как стареющая балерина, вставшая на носки…
Вёрткая «Матрёшка» мгновенно развернулась, точно в воздухе, перед самым нашим носом, блеснула серебристым брюшком и понеслась, чертя косым парусом воду…
Только «Гипербола» закопошилась, переваливаясь с борта на борт и хлопая парусами…
— К повороту!

Раздувая густые пенные усы, неслась «Ванемуйне». Поравнялась с «Матрёшкой», закрыла ей ветер. Маленький парус затрепетал и сник.
— Давят! — свирепея сказал наш капитан и больно толкнул меня ногой.
Я спешно подобрал стаксель, затянул потуже. Передний мой косой парусок круто выгнуло ветром.
«Лайне» неслась среди пляшущих мелких волн. Сминала и расшвыривала их — прямая и гордая.
Парус «Матрёшки» опять набрал ветер. Видны были откинувшиеся для противовеса через борт парни. Мгновение спустя их накрыла стремительная тень «Лайне» — и маленький парус, задохнувшись, опять сник.
— Давят!! — неистово рявкнул капитан, устремив взгляд из-под сомкнутых кустистых бровей, и заскрипел румпелем.
Но как-то странно повела себя «Лайне». Чуть приотстав от «Матрёшки», она зашла ей с другой стороны — с подветра. И уже чёрный парус зашатался и стал судорожно хватать воздух, а маленький белый дерзко вырвался на простор и заплясал среди волн.
— Так их!!! — заорал наш капитан, симпатизируя белому парусу.
Я готов был поклясться, что «Лайне» намеренно проделала свой странный маневр. Когда мы поравнялись с ней, там не обратили на это никакого внимания. Парни и девушки, похожие на парней, стояли в своих стальных свитерах, сунув руки в карманы, на сбегавшей к воде палубе. Викинг, сдвинув на затылок кепочку, напряжённо всматривался; в глазах его сверкала под солнцем ослепительная «Матрёшка».
Набрав скорость, мы сблизились с ней.
— Девка на румпеле! — изумился наш боцман; глаза его выкатились и лихорадочно заблестели. — Глянь — девка! Где бинокль?
— Глаза попортишь, — строго сказал капитан и подмигнул мне. — Ну-ка, стаксель потуже!
Изо всей мочи затягивал я стаксельшкот, но парусок нет-нет да и заполаскивал. Проигрывая в единоборстве со стихией, я старался хоть как-то перехитрить её, дотягивая при случае сантиметр за сантиметром — тут же наворачивая конец на утку…
«Ванемуйне» маячила впереди. С кормы там вылили ведро помоев. На палубе кто-то чистил картошку, и путь наш был усеян очистками.
— Не наш ветер, — вздохнул штурман. — Встречный — мордотык. С ихней парусностью только и лавировать…
— Не дрейфь! Мы им сУрпризец… — загадочно сказал капитан. — Газеты читать надо! Ты, Костя, читаешь газеты?
— Читал когда-то. Глупый был.
— А сейчас ты какой?..

Яхты, лавируя под встречным ветром, широко разбрелись по морю. И уже не понять было — «Матрёшка» ли ближе к нам или «Лайне» с её рыцарственным капитаном…
Сзади, почти на линии горизонта, крохотным восклицательным знаком виднелась «Гипербола».
Тупая корма «Ванемуйне» по-прежнему маячила впереди; по-прежнему там чистили картошку, точно насмехаясь над нашими усилиями…
— А ведь морячкИ — что надо! — вдруг рассмеялся капитан. — Только гальюн обзывают не по-нашему — клозетом. Гальюн — он и есть гальюн.
— По-нашему — так, а по-ихнему иначе, — солидно возразил кок.
— На море один язык — на всех. Как же иначе? В самой вонючей турецкой гавани запросись в гальюн — тебя поймут. А в клозет или, скажем, в туалет, — усрёшься, пока сообразят, чего же ты хочешь. Кстати, не ты ли обедом у нас заведуешь?..
Мы ели макароны со свиной тушёнкой и пили чай на косой палубе. Кок, поощрительно скалясь, торчал в люке, где под палубой у него размещался тесный, как шкаф, камбуз. Брызги залетали нам в миски. Солнце, набрав полуденную высоту, катилось с этой горочки вниз. Вставал впереди над водой остров, осенённый лысым, без креста, куполом кронштадтского морского собора…
Капитан облизал и положил ложку. Крепко взялся за румпель.
— К повороту!..
«Ванемуйне» шла прежним курсом влево — в обход острова.
— К тёще заглянем? На блины? — деликатно осведомился штурман.
— Газеты читать надо, — повторил капитан. — И не девок лапать, а родной «Маяк» слушать. К вечеру обещают перемену ветра на норд-ост. Шиш вместо ветра получит эта «Ваня-Маня» за родным Кронштадтом!

Родной Кронштадт оставался теперь к югу от нас, пока закрывая от нас ветер. Яхты одна за одной скрылись за островом. Остались мы в одиночестве, покинутые судьбой. Парус всхлипнул и жалко съёжился под жутким капитанским взглядом. Капитан бегло прошёлся по русской грамматике. Упомянуто было бюро погоды с его прогнозами. Все мы поминутно поглядывали на небо, где по-прежнему бойко неслись облака. Мачта, увы, до них не доставала…
— Это надо же, — вздохнул капитан. — Дожили: газеты врут.
— Газеты врут, а прогнозы — никогда: они ошибаются, — уточнил я.
— Что в лоб — что по лбу, — вздохнул капитан.
Вот тут-то парус наш глотнул глоток-другой, широко вздохнул и ожил. Я глянул на капитана: ожил и он. У паруса наметилось брюшко. Капитан приосанился. Яхта вздрогнула и, ещё не веря в удачу, осторожно шагнула…
— Лапочка!.. — почти шёпотом влюблённо вымолвил капитан.
Мы подняли головы, рискнули взглянуть на него. Капитан, выпячивая губы, нежно дул в раскрывшийся грот…

Тут нас нагнала широкая пенная полоса, гикнула, хлестнула в борт. Яхта взвилась на дыбы и понеслась.
— Ты, Костя, не советский человек: газетам не веришь.
Не оставляя румпель, капитан поддел ложкой остывшие слипшиеся макароны, заправил в рот.
— Уважаю макароны, — сделал он официальное заявление.
Кок принял комплимент на свой счёт и широко осклабился.
Уже мы обходили остров и наслаждались зримым за кормой пейзажем: шевелилась в отдалении грузная «Ваня-Маня», за ней ещё чей-то парус…
Оператор прицелился объективом, стремясь зацепить в кадр и нашу корму, и беспомощных соперников, увековечивая такое положение вещей.
Солнце скатилось в воду и, шипя, гасло там. С моря потянуло сыростью.
Кок исчез в каюте; оттуда нёсся уже лихой, в обе ноздри, боцманский посвист.
— Пора и нам, — прощально оглянувшись на «Ванемуйне», сказал штурман. — К вахте, не боИсь, разбудят.
Двое вахтенных подняли воротники бушлатов и вжались в них. Капитан сидел нахохлившись, надвинул на уши вязаный колпак.
Первая ночная вахта.


* * *

От Кронштадта до Гогланда.

Среди ночи меня растолкал боцман. Он закован в резиновую «пару» и отливает чёрным блеском, как начищенный ботинок.
— Туман, — сообщил он.
Сверху, с палубы, приглушенные озабоченные голоса…
Упаковываюсь в резиновые штаны. В них хорошо стоять или лежать навытяжку. Садясь, надо их приспускать. Они не гнутся и гремят в ходу.
Выбираюсь из люка и окунаюсь в такой вязкий густой туман, что машинально сдерживаю дыхание, точно боясь глотнуть воду.
Не видать ни зги — зато обострён слух. Чьи-то крадущиеся всплески за кормой…
Туман бахромой, не касаясь воды, висит над ней. И, перегнувшись через борт, вижу на глади моря отблеск огней чужой яхты.
Заваливаюсь в уютные резиновые колени боцмана. Штурман сменяет на румпеле капитана. Тот ощупью идёт по нашим ногам в каюту, откуда с нагретой мной койки уже слышится густой храп Большого Тютерса. Из люка несёт плотным устоявшимся уютом.

Шлепанье преследователя за кормой всё тише; вскоре и вовсе глохнет. То ли свернул, то ли отстал. Непроглядный туман и полная тишина. Вытянутую руку едва разглядеть. Над светящимся компасом полукругом маленький радужный нимб, точно над плешивой головой апостола…
— Судно слева по борту, — вслушиваясь, тихо сообщает штурман.
Мертво вокруг, слепо и глухо, как в запечатанном склепе.
— Двигатель… — наклоняясь к воде то одним ухом, то другим, бормочет штурман. — Похоже, дизель… Притаился, сука, заглох, высматривает… Сторожевик!

Перегибаюсь к самой воде, придерживая очки. И вижу ниже кромки тумана заострённые, нацеленные на нас очертания пограничного катера. Он замер, напрягшись, точно вынюхивая след, готовый к броску…
— Поворот! — едва слышно командует штурман.
Яхта валится на левый борт, стремясь развернуться, уйти от преследования. Возникает в люке взлохмаченная капитанская голова.
— Похоже, к финнам заскочили, — шёпотом докладывает штурман. — Сторожевик!
— Финн? — слабея спрашивает капитан.
— Вроде наш. Финны открылись бы. Это наши темнят.
Под нами финская вода. Мокрая. Холодная. Солёная. Чужая! Впервые пересекаю я государственную границу — и как! Пачка «Беломора» в кармане — уже не просто курево. Это — контрабанда! Гривенник — валюта! Записи, которые я веду для себя, могут послужить чёрным вражеским проискам. На моих ногах московские носки заграничного происхождения… Влип!

Луч прожектора растекается во мраке. Голос — прямо-таки с небес:
— Кто такие? Откуда? Каким курсом?
Похоже, мы и сторожевик по обе стороны незримой линии, именуемой государственной границей, и там ждут, чтобы мы вернулись обратно за эту незримую линию.
Капитан исчезает в люке и через мгновение-другое появляется в кителе на голое тело с литым «крабом» на форменной фуражке.
— Кронштадтцы, — рапортует он слабеющим голосом, почему-то не пользуясь лежащим тут же в ногах матюгальником, словно у того какое-то иное предназначение. — Курсом на Гогланд. Сбились маленько в таком молоке…

Откуда-то сбоку надвигается чёрный острый корпус. Чутко поворачивается хрупкий орудийный ствол, чтобы мы могли заглянуть в самое его нутро. Прожектор, ослепляя нас, поочерёдно удостоверяет личность каждого. На мне останавливается чуть подольше, просвечивая насквозь — от очков до штанов. На моё лицо невольно наворачивается самое благопристойное выражение.
Раз уж свои, нас минуты две поливают из катерного матюгальника. О, великая и родная русская речь!.. Мы виновато и облегчённо молчим. Матерщина в этом случае как отпущение грехов.
Прожектор гаснет — и на мгновение кажется, будто вокруг беспросветный мрак. Рыхлая белизна тумана проступает постепенно, как на фотобумаге, опущенной в проявитель.

Капитан дышит холодом. Штурман виновато протирает стекло компаса. Оба молчат. Где-то за кормой опять возникают осторожные, как шаги, всплески яхты, идущей чётким курсом.
Вот она поравнялась с нами. Обводит нас мутным взглядом бортовых огней. Есть ли там кто-то живой? Или яхта дрейфует сама по себе, без экипажа, и чёткость курса — лишь игра случая?..
Как долго не рассветает… Не промелькнул ли за туманом незамеченным день, не настала ли другая ночь?.. Какой сейчас месяц, столетие, эра?.. Кому и сколько я должен денег?.. Какое под нами море?.. И не наткнёмся ли мы в этой космической мгле на остывшую звезду?..
Не она ли — блеклая, заспанная — вспухает в тумане? Не наше ли это родное Солнце?..

— Пора бы быть Гогланду, — говорит капитан.
— Прямо по курсу — в двух милях, — докладывает штурман.
Прямо по курсу мне и нашей мачты не различить…
— Что-то не видать створ бухты, — добавляет штурман.
Какой створ? В какую бухту?
Жестом фокусника штурман извлекает из тумана морскую карту, разворачивает у нас в ногах. Если верить карте, глубины до тридцати метров соседствуют здесь, при подходе к Гогланду, с камнями, едва прикрытыми водой. Капитан зачитывает вслух соответствующую страницу в лоции Балтийского моря, этой библии здешних моряков: «На крутом берегу у входа в бухту высится одинокая сосна…» Сплошная лирика!

За кормой отчётливо возникает «Ванемуйне». Если мы сядем на камни, они аккуратно обойдут их и вышлют за нами шлюпку.
Капитан застенчиво подталкивает штурмана:
— Спроси, где входной створ…
— Обойдётся. Сами найдём!
— Бери наветреннее! — кричат нам с «Ванемуйне». — На сосну держи!
Я всё ещё не различаю сам остров. Штурман не видит сосны… «Скрипя сердцем», пропускает вперёд «Ванемуйне». Она, покачивая широкой кормой, заводит нас за циклопический каменный мол, сложенный из обломков египетских пирамид.
А, должно быть, в Египте этом жарища теперь — страшное дело!

 

Остров Гогланд.

Третьей финишировала «Лайне». Молча обошла бухту, вернулась за опасный мол в море и принялась расхаживать там взад-вперёд, как влюблённый с букетом под башенными часами. Кроме викинга на палубе не было ни души. Как-то сам управлялся с румпелем и парусами.

Наконец, подошла «Матрёшка», вымокшая до кончика паруса.
— Кто живой? — окликнула нас капитан, спрыгнув на мол.
Глаза её обведены были синевой; она закусывала губы, чтобы не дрожать от усталости и холода.
«Лайне», сбросив паруса, скромно пришвартовалась рядом.
— Места, что ли, мало? — отрезала девушка. — Вы же мне весь борт обдерёте!
Викинг смущённо улыбнулся, не поняв. Затем рывком выпрямился, вздёрнул грот. «Лайне» снялась с причала и ушла к невидимому в тумане противоположному берегу этой бухты с диким для русского уха названием — Сууркюлян-Лахти.

Капитан «Матрёшки» медленно уходила по молу. Волны били о циклопические камни; под ногами, шипя, проступала пена.
Я догнал девушку.
— Чудесная погода! — сказал я.
Она не ответила — и я принялся излагать Лоцию Балтийского моря стихами, знакомыми с детства:
— «На севере диком стоит одиноко на голой вершине сосна…»
Она повернулась и гневно посмотрела мне в глаза. Но, увидев очки, привязанные к уху ботиночным шнурком, не выдержала и рассмеялась.
— Интересно! — Она тронула очки. — И как — не падают?

Мы сошли с мола на каменистый берег. Я читал стихи. И так как меня не спрашивали, чьи они, не говорил, что они — чужие. Я и сам не знал, чьи. Просто — запомнившиеся строчки:
— Ночь тропиков чертог из света строит
Над звёздной гладью океанских волн,
За кораблём серебряной уздою
Прикован к морю душный небосвод.
Мы вновь натягиваем снасти туго,
Коробит солнце дерево бортов,
И мы скользим всё дальше — к югу, к югу…
Знакомый старый путь — он вечно нов.
— Да откуда вы взялись? — удивлялась девушка.
Я опять отвечал ей чужими стихами. Я знал, чьи они, — но меня же об этом не спрашивали…
— Кто услышал раковины пенье,
Бросит берег и уйдет в туман;
Даст ему покой и вдохновенье
Окруженный ветром океан…
Кто увидел дым голубоватый,
Подымающийся над водой,
Тот пойдет дорогою проклятой,
Звонкою дорогою морской…
Она взглянула на меня с уважением; моя чахлая образованность пришлась кстати. (Читайте девушкам стихи –если даже стихи не ваши, даже — если неизвестно, чьи! Не всё ли равно?..)
— Времена хорошие пришли — островами светятся вдали.
В Лиссабоне грузят корабли, и в Малаге грузят корабли.
Подходи — кто голоден и смел! Подходи — кто жаден и жесток!
Пенист за кормами каравелл путь на бриллиантовый Восток.
Рыцари Кастильского креста, занимайте трюмные места!..

Берег уходил отвесно в туман. Мы поднимались по отсыревшим замшелым валунам. Цепко охватив их корнями, высились мокрые стволы сосен. Кроны их, стряхивая редкие капли, скрывались в тумане.
Спутнице едва удавалось сдержать дрожь. Я сбросил свою штормовку, накинул ей на плечи.
— Как вы попали в наше море? — спросила она.
— Я не знал, что оно — ваше. Каждому в мире что-то принадлежит: кому-то — море, другому — дача или машина, но кто-то зарится на всё разом…
— И вы как раз из этих?.. — жёстко усмехнулась она, незаметно кутаясь в штормовку.
— Я — ветр, любезный морякам,
Я свеж, могуч.
Они следят по небесам
Мой лёт средь туч.
И я лечу за кораблём,
Вернее пса,
Вздуваю ночью я и днём
Их паруса…
— Не умрёте от скромности, — рассмеялась спутница.
Что прекраснее белозубой улыбки!.. Я хотел её поцеловать, — но не рискнул. Мне пока этого было довольно. Я был счастлив.

И снова не знал, чьи это стихи — но мне уже казалось, что они — мои.
— Давай же мы вновь, чтобы песню начать,
Вино молодое пригубим!
Я крепкой рукою вздымаю опять
Мой парус, мой парус, мой парус!..
Боже мой — какой-такой парус! У поэта непременно было здесь что-то в рифму!.. Я искоса взглянул на спутницу: заметила ли, что несу околесицу?
Она смеялась. И как же она смеялась — божественно!..
Меня несло:
— Горячее солнце садится в рассол,
И выпихнут месяц волнами.
Свежак задувает!
Наотмашь! Пошел!
Дубок, шевели парусами!
В два пальца, по-боцмански, ветер свистит,
И тучи сколочены плотно,
И ёрзает руль, и обшивка трещит,
И забраны в рифы полотна.
Сквозь волны — навылет!
Сквозь дождь — наугад!
В свистящем гонимые мыле,
Мы рыщем на ощупь —
Навзрыд и не в лад
Трещат полотняные крылья…
— Трещат — снасть не выбрана, — строго сказала девушка. — Заполаскивает стаксель — шкот затянуть, закрепить, — добавила она, довольная своей проницательностью. — Румпель ёрзает — значит, руки растут не из того места.
Я несколько вздрогнул и взял её руку. Она до боли стиснула мои пальцы. Это мгновенье — не знаю, как для неё, — для меня, не скрою, было мигом сладострастия…*/

Мы брели меж стволов сосен по выпуклым скользким валунам, похожим на бранные щиты, усеявшие поле боя. Hogland — «высокая земля» — естественная плаха посреди Финского залива. Здесь викинги доблестно расшибали друг другу черепа. Пираты топили здесь купцов, шведские короли — пиратов, русский царь — королевские суда… Море же частенько погребало в своей пучине покрытых славой победителей, потому что в Лоции Балтийского моря (настольная и, думаю, единственная книга в жизни нашего капитана) я прочёл: «Для судоходства воды близ Гогланда одно из наиболее опасных мест в восточной части Балтики».

Мы пролезли в дыру ржавого проволочного заграждения. Склон горы был изрыт заплывшими от времени индивидуальными окопчиками, прикрытыми со стороны моря невысокими брустверами из наваленных камней.
Ближний к нам окоп был налажен основательнее: бревенчатый настил, позеленевший от мха, был выдвинут козырьком. Пригнувшись, я спрыгнул в окоп… Ржавый ружейный ствол с остатками магазинной части, ржавый, но всё ещё целый котелок с протухшей дождевой водой, ржавая каска с единственной дыркой и одна берцовая кость.
Я поднял каску. Из неё выпала бурая от ржавчины крышка черепа.
Девушка отступила на шаг от окопа. Она не подозревала, что мы составлены так прозаически — из костей…

…Поднимается ветер. Сосны стучат костями в развевающемся тумане.
— Уйдём, — побледнев, сказала девушка.
Мне тоже стало страшно — и я поцеловал её.

(ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)

Print Friendly, PDF & Email

6 комментариев для “Маркс Тартаковский: СВИДЕТЕЛЬ ВРЕМЕНИ — VIII — 1

  1. Маркс Т. МОКРЫЕ ПАРУСА. Записки молодого человека
    «Море цвело парусами»
    (Кажется, Гомер. Или какой-то другой древний греческий старик. Тоже слепой).
    Я допущен в качестве «представителя прессы». Моё дело помалкивать да пореже извлекать из под себя (сижу на ней) чёрную клеёнчатую тетрадь – не вызывать ненужных подозрений.
    Здесь и сейчас вершится высокая политика…
    «Море грозно ревело. Хлестали волны. Свистел ветер. Яхта неслась вся в мыле. Она загнанно поводила бортами и тихо ржала. До самого клотика проступала испарина. Экипаж держался героически…» — Слушай, Лев Толстой, — с явной угрозой обратился ко мне капитан, сидевший тут же в кокпите за румпелем. – Мы тут будем шкотами править или рОманы строчить?
    Море отливало глянцем. Всё, написанное на первой же странице моей толстой тетради — …ревело-хлестали-свистел…, — всё это ещё будет. Но потом. Послезавтра. И далее.
    Напряжение возрастало…
    Вдруг капитан заметил в воде и, перегнувшись через борт, выловил
    скромную штучку…Читатели разные. Многие не поймут. Надо объясниться. Так вот один мой знакомый, можно сказать, приятель, крупный, между прочим, учёный — математик-дискретник… Вы вот не знаете, что это такое, я тоже не знаю, а сам он, я думаю, знает.. Они практически не тонут, практически не подвержены коррозии, период их полураспада, по аналогии с радиоактивными веществами, равен, надо думать, столетиям…
    — А ведь морячкИ – что надо! – вдруг рассмеялся капитан. – Только гальюн обзывают не по-нашему – клозетом. Гальюн – он и есть гальюн…В самой вонючей турецкой гавани запросись в гальюн – тебя поймут. А в клозет или, скажем, в туалет, — усрёшься, пока сообразят, чего же ты хочешь…
    Солнце скатилось в воду и, шипя, гасло там. С моря потянуло сыростью.
    Под нами финская вода. Мокрая. Холодная. Солёная. Чужая…Записи, которые я веду для себя, могут послужить чёрным вражеским проискам. На моих ногах московские носки заграничного происхождения…
    Яхта неслась вся в мыле. Она загнанно поводила бортами и тихо ржала. До самого клотика проступала испарина. Экипаж держался героически. Перевесившись через борт, я приносил жертву Нептуну. Удивительно было, как Нептун принимает такую жертву…
    Штурман сидел верхом на носу яхты. Биноклем, как форштевнем, разрезал волны. Капитан сопит за румпелем, выдыхая ноздрями воду.
    “””””””””””””””””””””””””””””””””””””””””””””””””””””””””
    “А море смеялось…” — как написал великий пролетарский писатель Максим
    Горький. Писатель Бунин, однако, в своих воспоминаниях цитирует словарь Брокгауза и Эфрона: «Горький-Пешков Алексей Максимович. Родился в 1868 году, в среде вполне буржуазной: отец — управляющий большой пароходной конторы; мать — дочь богатого купца-красильщика».
    https://news.rambler.ru/other/37982417-maksim-gorkiy-kakim-byl-glavnyy-pisatel-proletariata/
    P.S. Что можно сказать о Мокрых парусах:
    1. Если учесть, что эти записки были написаны в 1960 году,
    можно простить многие «скромные штучки»)))
    2. Безусловное достоинство работы — оптимизм автора. Ему непременно
    требуется добиться успеха на земле, в небесах и на море — у женщин.
    Но Маркс Т. не царь Соломон, не Казанова… Его успехи скромны.
    3. Слабость работы: непонятно, принимать её всерьёз или как
    неудавшуюся юмореску. С юмором автор не дружит, а попытки подружиться выглядят, как «московские носки заграничного происхождения» на ногах бомжа.

  2. Мне кажется, если бы даже сам Соломон опубликовал здесь некоторые из своих давних произведений, то и ему бы достались не менее критические рецензии.
    Больно уж строгие пошли литературные критики в нашей МАСТЕРСКОЙ.

    1. Если бы он (Соломон) сейчас написал то, что было написано когда-то?
      Безусловно!
      Для того времени это была величайшая мудрость, а теперь ему (Соломону) пришлось бы публиковаться в собственном ЖЖ (живом журнале) 🙂
      Кстати, это касается многих великих книг и многих мудрецов.

  3. «Море грозно ревело. Хлестали волны. Свистел ветер. Яхта неслась вся в мыле. Она загнанно поводила бортами и тихо ржала. До самого клотика проступала испарина. Экипаж держался героически…»
    =================
    Где-то я уже это читал:

    «Волны перекатывались через мол и падали вниз стремительным домкратом»… (с)

    1. «Как ни кряхтел пароход, но на четвертый день все же добрался до Хайфы» … «Пароход вздохнул и стал у пирса.»
      Владимир Янкелевич: Экспресс «Варшава — Тель-Авив»

      Автор (пожелаем ему успехов) просто пошёл ещё дальше в сравнениях:

      Мы по морю плыли —
      Яхта нас катала,
      Мокрая и в мыле
      Тихо яхта ржала…

      А сравнение, например, со стремительным домкратом у автора (пожелаем ему успехов) ещё впереди:

      А Волны падали домкратом —
      Стремительные… сверху вниз
      И скатывались самокатом
      Погнув колёсами карниз…

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.