Старуха совершенно бесполезная. Она все чаще сидит в холле или возле дома, дышит, смотрит. Люди проходят, какая-то жизнь. Приветливо здоровается, малословно разговаривает с соседями. Больше сидит молча. О чем-то думает, но думы, похоже, без глубокого погружения. Когда не на улице, дома, включает телевизор — русскую программу.

Старуха

Людмила Кантор-Хазина

Старуха совершенно бесполезная. Она все чаще сидит в холле или возле дома, дышит, смотрит. Люди проходят, какая-то жизнь. Приветливо здоровается, малословно разговаривает с соседями. Больше сидит молча. О чем-то думает, но думы, похоже, без глубокого погружения. Когда не на улице, дома, включает телевизор — русскую программу. Глаза усталые, слух ослабленный, телевизионные страсти уже не волнуют. Надоело одно и то же. Хорошо, если концерт из старых, душевных песен известных ей артистов, а не этих непонятных молодых, дико прыгающих на сцене, безголосых и бесстыжих. Или последние известия, к ним есть успокоенный, поверхностный интерес. А так чаще всего телевизор включает, оставляет, как есть, пусть себе говорит.

Какое никакое, а не безмолвие. Раньше любила в тишине отдохнуть, когда дома все спокойно, мирно… А теперь тишина не утешает…

Часто садится на стул у окна своей субсидированной квартиры, расположенной на высоком этаже. Смотрит сквозь стекло. Из окна видны яркие, уходящие в небо строения: небоскреб по имени Prudential, новая высотка со светящимся куполом, как огромная царская корона, еще какие-то здания. Они особенно привлекательны на закате. И — небо, всегда разное и загадочное. Она может смотреть в окно долго и думать свою иссохшую, отработанную думу.

Иногда зацепится за какие-то воспоминания из детства, оно помнится лучше, чем вчерашний день, или в который уже раз всплывет что-то даже и не слишком значительное, связанное с мужем, все больше из молодых лет. А других лет и не было, совместная жизнь всего-то была ничего, каких-то неполных четыре довоенных годков. Дозамужние молодые годы как-то сами по себе отсеклись и не вспоминаются. Это уже сколько лет вдовствует? И не сосчитать сразу. Более шестидесяти?.. Сейчас ей, подумать только, за девяносто перевалило. А сколько лет отработала? Тоже не сосчитать. Почти до самой эмиграции. И как пахала! Бывало, за двоих, за троих. Что же это получается, вкалывала на свою страну, а обеспечивает старость совсем другая…

Еще в 41-м, в начале войны, получила извещение, что муж пропал без вести. Так никогда и не узнала точно, где и как пропал. Где он? В небе? В земле? Всю жизнь эта обыденная для войны формулировка слышалась ей кощунственно.

Вот не далее как вчера прочитала в русской нью-йоркской газете (соседка дала эту статью), что нашли в лесах под Ленинградом (тогда еще Ленинградом), а теперь Петербургом, останки сотен солдат, не захороненных и не опознанных. Может, и его кости, затоптанные где-то там, гниют, ой, жутко думать… А душа его где? Смотрит застывшим взглядом в темное небо за окном и жалеет, что не дожил до свадьбы дочери. Последний раз обнял охапкой ее и трехлетнюю дочь и сказал коротко: «Ну, ждите…». Не дожил и до свадьбы внука, а она вот дожила. За него, за мужа, наверно живет… Кто знает, как бы жизнь сложилась, если б не погиб? А она вот живет и живет, и грустно видеть, что и дочь состарилась… «Что поделаешь, жизнь такова, какова есть и больше никакова…» — любит повторять.

Она прожила верной вдовой, образ погибшего хранила в сердце, передала дочери и внуку, как икону. И дочь, и внук берегут живой портрет отца и деда, знакомый им только из материнских воспоминаний — красивого, высокого, смелого, благородного и влюбленного в мать. Именно таким, привлекательным и необыкновенным, он принимался легко, естественно.

Образ мужа был всегда с ней, как щит, и не допускал никакого другого мужчину подойти к ней близко.

Случается, в разговорах с ближайшей соседкой вспомнит мужа, и задубелые эмоции дают слабинку, почти потухшие глаза покраснеют, увлажнятся.

Другой раз, по какой-то нечаянной ассоциации, тоже вот так в разговоре, вспомнит своих родителей или какие-то дочкины проблемы. Думы в голове не задерживаются. Все больше безучастность в переживаниях.

Долго не рассидишься, болит спина. Тогда она, кряхтя, осторожно ложится на краешек просторной кровати (в той, советской жизни, такой никогда у нее не было, с мужем умещались вдвоем на узкой кушетке), руки — под голову, и смотрит в потолок, и ни о чем конкретно не думает, отдыхает.

Если не ложится, — осмотрительно, иногда опираясь рукой о стенку (палка вечно не на месте), пошаркивая, прохаживается по своей квартире (мебели мало, ей и того, что есть, не нужно), поправит скатерку на круглом столе, разгладит высохшей, потемневшей от лет, сморщенной узловатой рукой или ополоснет чашку на кухне… На кухне задерживается, открывает холодильник и, не зная, что взять, задумывается у открытой дверцы — там полно: и икра, и сыры, и творожок, и сметана, чего только нет. А ничего особенно и не хочется. Ей вкуснее всего картошка да квашеная капуста. Но сейчас и это не вызывает желания. Вытаскивает слегка дрожащей рукой апельсиновый сок в картонной упаковке, ставит на стол, наливает в чашку, немного проливается мимо… Не спеша, вытирает клеенку губкой, споласкивает ее, несильно выжимает, кладет на место…

Дел никаких, а утомилась. Вечером оживляется, когда звонит дочь или внук. Дочь на проводе по несколько раз в день. Когда внук звонит — особая радость, потому что редкая. Раньше, когда учился поблизости, соблазняла его всякими заморочками, чтобы наведался: то немного денег пообещает (сэкономленных с пособия), то нажарит его любимых сырников, или еще что-то придумает… От денег не отказывался, а еда, и сырники в том числе, похоже, все меньше нравились, больше американскую пищу предпочитает. Теперь она уже не готовит: и силы не те, и некому. Да и внук переселился в другой штат, появляется редко. На телефоне — не задерживается. Она старается удержать…

— Ты поторопись навестить бабку, а то захочешь, а ее уже нет…

— Да не говори глупости, бабушка, ты у нас еще молодец… Еще столетие отметим…

— Зачем мне это столетие…

— Глупости говоришь…

— Глупости… глупости… Да… известное дело, старый дурак, глупее молодого…

Попрощался внук, а ей бы еще с ним поговорить… Порасспрашивать… А то, все коротко, коротко, торопливо… Хотя — чего обижаться: работа, молодая семья, а ты, старая, только отвлекаешь… Спасибо еще, что не лежачая, хоть с палкой, а на своих ногах…

Подумать только, каждый день дается с трудом, каждый день тянется, а время так быстро летит… Вот уже и внук — отец…

Дочка заботлива, раз в неделю приходит, если не в отъезде, а как чаще, если каждый день работает? Уже могла бы и на пенсию выйти, а не хочет… Приносит всякие вкусности, покупает красивые кофточки, куртки, удобную обувь… Балует. В той жизни даже мечтать не могла о таких вещах, а сейчас — зачем они ей? Она и не умеет, не привыкла часто менять одежду. То, что носит, носит бережно. Дочка сердится, что вещи так и лежат с этикетками. Еще дочка разбирается с почтой или координирует визиты к врачам, заказывает машину — «райд» называется, или решает бумажные и телефонные дела. Если надо, приберет в комнате, в ванной, подправит, что помощница не сделала. Все быстро, быстро, на ходу. Просто поговорить, спокойно и обстоятельно, некогда. Может, неинтересно, все и так знает, что мать скажет. А что нового скажешь? Уже и нечего. Когда пожалуешься, что тут болит, там болит, и сил никаких, дочка утешает: «У меня у самой и там болит, и тут болит, и устаю ужасно…» «Ты погоди, — сказала ей мать, — ты вот в старости походи…». А дочь ответила: «Я и хожу уже в стрости. Мне ведь вот-вот семьдесят…».

Выходит, мы уже сравнялись… Дожила…Чего дальше ждать!?

Зять уважителен. А разговором и раньше не баловал. Он тоже работает, устает… Если надо, повезет к врачу, никогда не откажет. Надо — редко. Эта чужая для нее страна заботится о ней, как о сокровище. В той, покинутой — такое отношение и не снилось.

Домой приходят то помощница, то медсестра. Бывает, устаешь от них. Приносят горячие ланчи. Не съесть все. Да и вся эта пища — и дармовая, и покупная — не имеет вкуса.

Лет пять назад была операция на сердце. Два байпаса поставили. Это в такие годы! Сама удивлялась, чего ее сердце так берегут. Кому оно нужно!? Старое, иструженное, ни на что уже не пригодное… Все ее московские подруги, и те, что помоложе были — ушли из этой жизни.

Дочка перед операцией волновалась, суетилась… Когда вышла из больницы, дочка сказала:

— Маманя, ты у меня молодец, мы еще твое столетие отметим.

— Зачем мне столетие, — усмехнулась, — я уже и теперь бесполезная старуха…

— Ну что ты такое говоришь, — искренне огорчилась дочь, приобняв ее за худые плечи. — Пока ты у меня есть, я не сирота… Мне завидуют, что у меня мать есть, да еще вполне соображающая, и «ноги ходят», и память есть. Так что ты береги себя… Отдыхай побольше…

— А чего отдыхать перед скорым вечным отдыхом?

Когда-то страсть как любила читать, все мечтала: вот придет старость, выйду на пенсию, перечитаю все, что не дочиталось по семейной и рабочей занятости. Старость пришла, а чтение совсем уже не волнует. Все и так известно, без книг. «Жизнь такова как такова и больше никакова…» — повторяет и повторяет.

Трудно уже следить за сюжетом, забывается на ходу. Потом и вовсе не помнит, о чем читала. Книги, принесенные дочкой, лежат на тумбочке, возле кровати, с бесполезной надеждой.

А ей лучше просто посидеть, просто смотреть в окно и, не спеша, перелистывать свою долгую жизнь. Она приходит из старой памяти в каких-то обрывках. Почему-то чаще всплывают те далекие, крохотные замужние годы, не задействованные в ее последующей, долгой жизни… Обрывки нечеткие, замутненные или отлакированные.

Или — еще более раннее. Из бедного еврейского детства. Родители откуда-то всплывают… Что это — грезы, сновидения наяву? И помнятся так ясно, какие-то незначительные мелочи… Как будто вчера… Как перебрались в Москву из местечка. Старшие братья, сестра младшая… Все уже ушли. Никого нет. Мать, всегда захлопотанная, в переднике, в ситцевой косыночке на затылке завязанной… Белый хлеб только по праздникам, да только по чуть-чуть, чтоб всем хватило. Как-то брат Сенечка съел не свою порцию белого хлеба, мать его полотенцем ударила. Но он не обиделся.

Отец — с вечной бородой. Тайно, при закрытых дверях и окнах молился. А выросшие дети посмеивались, стеснялись, отсталым считали. А потом вдруг перестал. Уже во время войны сбрил бороду, думал, на фронт возьмут. Смотрелся совсем другим человеком, не узнать было. Когда увидела, ахнула, чужое лицо. К счастью, не взяли пожилого добровольца. После войны годы его были не долгими, тяжело болел. Родители часто вспоминаются.

А что от еврейского осталось? Ничего… Ни праздников не отмечали, ни языком не пользовались. Потушили в памяти обычаи… Кем были? Русскими? Советскими? Только, чтоб детям легче жилось… Чтоб еврейское — не мешало. Дочь записалась русской, по отцу, которого не знала… А кто она теперь? Сама не знает. Еврейского — ничегошеньки. Вытравили…

Кому расскажешь свою жизнь?! Никому не интересно. У всех — своя…

Недавно перепала ей редкая радость. Внук пришел к ней с молодой женой и коляской. На денек к родителям приехал, и вот к ней заглянул. «Бабуля, — попросил он, — мы оставим у тебя малышку на полчасика, она накормленная и спит, а если проснется, соску дай. Мы быстренько в супермаркет слетаем, здесь рядом».

Осталась она с малышкой, со своей двухмесячной правнучкой. Заволновалась, села возле нее, глаз не сводит. Вот и старуха понадобилась, хоть на полчаса, а понадобилась. Мысль согрела ее израсходованную душу.

Малышка спала, во сне строила гримасы, причмокивала, а потом открыла глазки, посмотрела неопределенно и скривилась, вот-вот заплачет… «Гули-гули-гули», — засюсюкала прабабушка, забеспокоившись, широко улыбаясь, умоляюще глядя в глаза новорожденной. Малышка засучила ручками, сосредоточилась на новом лице, и надо же — улыбнулась… И прабабушка, совсем забыв про соску, заговорила с ней, продолжая сюсюкать (раньше терпеть этого не могла), потягивая слова: «Вот и хорошо-o. Ма-а-ленькие мои… Ничего еще не смыслим, сокровище наше… Обе мы с тобой беззубые и бесполезные, я по старости, а ты — по новорожденности… Скоро ноженьки побегу-у-т… А бабкины — все хуже и хуже ходят… Тебе, заинька, подниматься, вперед идти, а мне уже не-е-куда… Исходила бабка свою жизнь, а ты веточка наша новая…». Малышка смотрела в старые глаза сосредоточенно и опять скривилась, готовая заплакать. Прабабушка погремушкой зашумела и продолжала сюсюкать.

Пришли молодые.

— Ну, бабуля, ты молодец, уболтала без соски…

— А мы с ней пообщались, — все улыбалась и улыбалась оживившаяся бабуля, — поговорили по душам, больше ведь не с кем, вы ведь все спешите, все некогда…

Время от времени заглядывают соседи. Она не очень-то их приглашает. Сами старые, у них свои проблемы, а ей — не интересно, утомительно, да и плохо слышит. Вот только телевизор — можно погромче включить… И звуки какие никакие есть, иногда отвлекают…

Сейчас сидит она возле дома на скамеечке, вышла подышать. Сухонькая, с вытянутыми подбородком и носом, серая кожа на лице вся морщинисто скукожилась, как будто уже неживая, в темных пятнах и бородавках, глаза потускневшие. Сразу и не поймешь, женское это лицо или мужское — больше похожа на высохшего старика. Кажется, все соки из нее давно выжиты. Сидит просто так и смотрит в никуда.

— Роза Львовна, как дела? Что делаете? — приостанавливаясь, приветствую ее. Она переспрашивает, — плохо слышит. Повторяю громче.

— Да вот живу, а больше и нечего делать, — как-то виновато улыбается она …