Ах, этот Ваня Васильчиков, неутомимая жертва, непотопляемая семейная легенда, агнец, неоднократно приносящийся в жертву. Он сгорал на кострах и тонул в коварных водах унитаза, резался до гангрен и выпадал из окон.

Три рассказа

Эдуард Резник

По Чуковскому

Мы пугаем детей, чтоб они были здоровы.

— Нельзя! — орём так, что дитё подкидывает. Для эффекта подпускаем поближе, и — залпом из всех орудий:

— Кака!

Обморок нас не останавливает. Главное, цел внешне и как будто невредим внутренне. Чтобы оберечь и защитить, мы ни перед чем. Доведём до заикания, до падучей. Пусть до совершеннолетия мочатся, но помнят, что к утюгу — «ни-ни!», к розетке — «ну-ну-ну!», а к печке — «ой-ё-ёй!»

— Куда!? — ору сынишке.

Занесенная над асфальтом худосочная ножка каменеет.

— Куда через дорогу? — отдёргиваю. — Знаешь, что случилось с Ваней Васильчиковым?

Сын мотает головой, шевелит цинковыми губами, а я на его глазах кроваво раскатываю Ваню по колёсам.

Ах, этот Ваня Васильчиков, неутомимая жертва, непотопляемая семейная легенда, агнец, неоднократно приносящийся в жертву. Он сгорал на кострах и тонул в коварных водах унитаза, резался до гангрен и выпадал из окон. Какие только кары не обрушивались на его неокрепший организм!

Дети росли — Ваня отдувался.

— Как? — восклицает бледный сынишка, обляпанный свежими кишками любимого героя. — Он всё-таки умер?

— Что ты, — успокаиваю, — как же он погибнет, это ж Ваня Васильчиков! В него хирургически вмешались, восстановили до следующих проказ.

Сынишка робко улыбается.

— Я знаю, — говорит. — Он не видел самосвала, потому что на прошлой неделе карандашом выколол себе глаз.

— Да, — смутно припоминаю прошлую рассказку, — именно… И ещё, потому что не посмотрел, как я учил, направо-налево.

— Налево-направо, — поправляет сын.

— Конечно, налево-направо. Видишь, что происходит из-за невнимательности?

— А как же он шёл? — вдруг озадачивается воспитуемый. — Ему ж форточкой отрезало ноги, когда он лез за вареньем!

— Ноги? — переспрашиваю. — Форточкой?

— Ну, да.

Сын смотрит выжидающе.

— А он на костылях, — говорю.

— Без пальцев? — ужасается сынишка.

— Почему без пальцев?

— Он же их сгрыз вместе с ногтями!

— Так то ж на левой руке, — спохватываюсь. — А на правой…

— А на правой обломал, когда ковырял в носу, — подсказывает сын.

— Правильно… И потому пальцы у него короткие, но для ходьбы пригодные.

Сын кивает.

— Понятно. На костылях, без глаза, с дыркой в животе…

— Чего это ты придумываешь? — говорю. — Какая ещё дырка?

— Которую ему прожгла кола-кола, когда он выпил два стакана.

Сынишка явно обескуражен моей забывчивостью.

— Это когда было-то? — говорю. — Её давно зашили…

— Вместе с горлом?

— А что с горлом? Напомни.

— Ну, когда Ваня взял папину бритву…

— А-а-а, — тяну я. — Вспомнил тоже — месяц назад. На нём же всё, как на собаке…

— А кровь?

— Что с ней?

— Ну, когда он бритвой перерезал артерию, кровь хлестала, как из свиньи и вся вытекла.

— Так ему перелили.

— Из свиньи?

— Ну почему из свиньи? Из другого мальчика.

Сынишка бледнеет.

— Из какого?

— А вот это, сын, — обнимаю его за плечи, — уже совсем другая история про мальчика, задававшего слишком много вопросов.

Спящий красавец

Про дедушку Ленина я знал всё. И как он баловался с детишками кипяточком. И как тягал бревно на субботнике, а Надежду Константиновну в Разливе. И про письмо молоком, и про всякое Шушенское. Всё знал.

Октябрятская звёздочка не тускнела. Я нарочно слюнил её каждое утро, чтобы Екатерина Семеновна не называла меня засранцем. Она любила повторять:

— Врёшь, засранец! Вон и звёздочка у тебя потускнела.

А у меня не тускнела.

Когда папа сказал, что мы едем в Москву, я обрадовался.

— К дедушке Ленину! — запрыгал козликом.

— К дяде Срулю, — корректно поправил папа.

Сруль меня сразил.

— Хочу к Ленину! — заупрямился я.

Мама успокаивала.

— Сперва к дяде, потом к дедушке.

— Пусть к дяде, — хныкал я, — только не к Срулю!..

Мама потянула папу за локоть, зашипела:

— При ребёнке зови его Израилем!

И тут же мне:

— Поедем к Израилю, да?

Свет в очах померк.

Я завопил и, вцепившись руками в звёздочку, бросился наутёк. Материнские руки нежно ухватили за шиворот.

— Не поеду в Израиль! — бился я в истерике.

— Тихо! — затравленно озираясь, шептала мама. — Не в Израиль, а к дяде Срулю, в Москву.

— Хоть к Срулю, хоть куда, только не в Израиль!

Папа пошёл на кухню, откупорил бутылку. Мама на него не злилась.

Москва оказалась большой, дядя маленьким. Я стеснялся его имени и называл «дядя Дядя». Вообще-то он был добрым. Угощал конфетами. Но я не брал. От мысли, что они побывали у Срули, меня тошнило. Однако, разговаривать с ним, отвернувшись к стенке, любил.

— Дядя Дядя, а где дедушка Ленин?.. А почему не в Смольном?.. А Екатерина Семеновна говорила, что у него есть близнец — Партия… Дядя Дядя, а Партия девочка?.. А как же она близнец, у неё тоже борода?

Дядя, как и дедушка Ленин, знал несколько языков. Когда я что-то рассказывал, он всегда посмеивался, и называл Екатерину Семёновну «дрекенкоп», что по-древнегречески означало — классная руководительница.

— Давай отведём его в мавзолей! — вздыхала мама. — Ребёнок же просит.

Папа стоял на своём.

— Зачем же в мавзолей? Давай сразу в морг. Там больше трупов, пусть выберет посвежее.

— А Екатерина Семеновна говорила, что он живее всех живых! — голосил я.

— Твоя Екатерина Семеновна, — цедил папа, — такая б-б… большевик со стажем. Она тебе расскажет, эта передовица!.. Её весь райком…

— Да, — шмыгал я носом, — она на доске почёта.

— Во-во… И на доске, и под забором.

Потянув папу за локоть, мама зашипела.

— Да идите вы… в мавзолей! — отмахнулся он.

— Ура! Идём к дедушке Ленину.

И мы вошли в метро.

Колхозницы со снопами пялились по-бычьи. Рабочие грозили молотками. Я показал им язык, и бегущие ступеньки унесли меня прочь.

На Красной Площади продавали мороженое. Шоколадное эскимо. «Мороженое и Ленин, — подумал я, — что ещё надо?»

Детское счастье незатейливо.

Папа встал за потной тёткой.

— Хотел в мавзолей — стой! — сказал он, поправляя на мне панамку.

Мороженое капнуло на сандалик.

— Это за чулками? — всхлипнул я горестно. (Мама говорила, что без чулок из Москвы не уедет).

— За Лениным, — вздохнул папа.

— А его можно купить?

— Нет. Только покататься.

Людская цепочка петляла, изгибалась, то сжимаясь пружиной, то вытягиваясь тонкой лентой. Конца ей не было. Мы топтались. Солнце палило.

— Есть у революции начало, нет у революции конца… — бормотал папа непонятное.

Периодически меня отводили в тень, поили и поливали из фляги.

— Может, у него обед? — предположил я.

— Проверим.

Оставив маму за потной тёткой, мы двинулись вдоль живого ручейка к мраморному кубическому домику.

— Пиво! — всё повторял папа, протирая лоб платочком. — Ни одной бочки. Кремль называется…

От скуки я едва не проковырял в носу дырку. Секундная стрелка двигалась, минутная ползла, часовая прилипла. Два раза я терял сознание, три — ел мороженое, четыре — ходил в туалет, раз семь хныкал. Потом со мной приключилась истерика.

— Пусть меня простит дедушка Ленин! — орал я. — Пусть Екатерина Семеновна простит, но я хочу к дяде Срулю, в Израиль!

Люди оборачивались. Тётка, со словами «я тут стояла!» ледоколом двинула вперёд, обставив нас на добрый десяток.

Мама, сделав отсутствующее лицо, тихо проговорила: «Чей это ребёнок? Кто потерял ребёнка?» Папа ощутимо врезал под попу.

— Ленин так Ленин, — подумал я, растирая кулаком сопли, и затих.

Последние полчаса клевал носом, сидя у папы на «копках-баранках».

У мавзолея встречали мужчины в одинаковых серых костюмах. Они держали пальцы на губах и очень забавно шипели. Папа поставил меня на брусчатку, взял за руку. Послюнив звёздочку, я спросил:

— Кто эти дяди?

— Ленинцы.

— Верные?

— Вернее не бывает.

Мы прошли тёмным коридором, скользнули за тяжёлую гардину. Потянуло холодом. Ленинцы были повсюду. Тусклая подсветка едва освещала щиколотки. Я спотыкался, тычась лицом в чей-то зад. Наступал на ноги. Ежесекундно озирался.

— Где же Ленин?

— Вон, — папа направил мою голову руками.

Больше я ничего не спрашивал.

— Он спит? — вжимаясь спиной в ствол акации, шмыгал я носом. Ответ меня страшил.

Папа кашлянул, строго посмотрел на маму.

— Говорил тебе, надо сразу в морг!

— Да, спит, — с вызовом проговорила мама.

— Съел отравленное яблоко?

— Угу.

— Кто ему дал, ведьма?

— Фани Каплан.

— Фани?

На душе стало совсем гадко. Так звали мою бабушку.

— Может, его поцеловать? — спросил я с надеждой.

— Прекрасная идея, — сказала мама. — Хороший мальчик.

— Я попрошу Екатерину Семеновну.

— Во-во, — скривился папа, — её разве что Ленин ещё не целовал. Передовицу!

Повторения

Женщинам свойственно повторяться. Дважды всегда убедительней. Это в их природе.

— Ты можешь дважды?

Не можешь, не убедил. Она тебе скажет:

— Ты неубедителен, иди, иди!

— Иди-иди, — скажет она, и ты пойдёшь… пойдёшь…

Потому что, когда она кричала «давай! давай!», ты думал это страсть. А она просила буквально: «Давай! Давай!», но ты не додал. А вот если, к примеру, смог, тогда жди борща и влюбленного взгляда в переносицу.

— Кушай, кушай, — будет шептать она.

— Я кушаю, — давясь, отзовёшься ты. На это она непременно повторит:

— Кушай, кушай.

И ты, сглатывая позывы, попросишь добавки этой омерзительной гадости, потому что выбора нет, либо «кушай-кушай», либо «иди-иди».

Потом она спросит:

— Ты меня любишь? Любишь?

И ты соврёшь дважды, потому что ей приятно.

Правда, после твоего «люблю, люблю» вы незаметно окажитесь возле витрины, где она скажет:

— Хочу, хочу!

Она выкатит губку, сведёт бровки и сделает очень несчастное лицо. Она повторит:

— Хочу-хочу…

И ты, превозмогая боль, выдавишь:

— Хорошо-хорошо…

— Правда? Правда? — захлопает она в ладоши, пританцовывая. — Купи! Купи!

И ты скрипнешь продавщице:

— Заверните… Оба… обе…

И вот уже ты милый-милый, хороший-хороший. Ты самый-самый. А потом — кольцо, кольцо. «Горько! Горько!». И ты уже муж-муж, а она жена-жена. И жизнь твоя пошла накатом.

— Давай-давай!

— Даю-даю…

— Хочу! Хочу!

— Хорошо-хорошо…

— Купи, купи!

— Заверните оба… обе…

— Дети… дети… — станет вздыхать она.

И ты дашь ей двоих, чтобы услышать:

— Папа! Папа!

Дети тоже повторяются.

Толчки под ребро «Не пей! Не пей!» будут преследовать тебя повсеместно. Ты станешь огрызаться:

— Разве я пью? Разве пью? — и пить стаканом.

— Свинья! Свинья! — услышишь ты и станешь резонно возражать:

— Хрю! Хрю!

— Деньги, деньги! –будет звучать в ушах их крик и скрести твою совесть, потому что ты муж и дважды отец, и ты взвалишь на себя две работы.

— Давай! Давай! — погонят тебя справа.

— Давай-давай! — направят слева.

— Даю-даю… — захрипишь ты на выдохе.

А когда, наконец, поймёшь, что жизнь одна, и взмолишься:

— Хватит… Хватит… — выясниться, что поезд твой давно — тю-тю. Пути осталось совсем чуть-чуть. А сам ты — едва-едва.

— Не хочу! Не хочу! — закричишь ты в панике.

Но эхо ответит тебе:

— Надо! Нa! Дo!