Александр Левинтов

КССР

Окончание. Читайте: начало, продолжение

КССР — это Калифорнийская Советская Социалистическая Республика, последний остров и бастион советского образа жизни. Дальше уже идет Тихий океан, где — никакого образа жизни, ни советского, ни антисоветского. В Калифорнии живет больше миллиона русских и русскоговорящих евреев, украинцев, армян, молдаван, узбеков, белорусов и прочих нацменов. Самая древняя волна эмигрантов — остатки харбинской колонии в Китае после революции, самая последняя — украинские молокане, новые русские и программисты.

В России уже не найдешь образцов советской жизни, а здесь — пожалуйста: приезжай и изучай эту вымершую древнюю культуру.

Эми-имми

По-видимому, следует начать с некоторых довольно банальных предположений и допущений.

Иммигрант полон оптимизма и надежд на светлое будущее во обретение второй родины, эмигрант полон тоски и печали по оставленной — добровольно или нехотя — отчизне.

Страна иммиграции радостно или равнодушно встречает пришельца, формально и неформально помогая ему как можно быстрей устроиться на новом месте. Страна эмиграции равнодушно или с угрюмой завистью смотрит вослед уехавшему.

Америка — типичная страна иммиграции, Россия — не менее типичная страна эмиграции.

Слыша твой славянский лепет, американец непременно спросит: «Where you are from?» и, чтобы ты ни ответил, с той же непреложностью расплывется в улыбке: «Welcome to America!». Если он не убежден в безнадежности твоего английского, он может дать дополнительный вопрос: «What part of Russia?» или «It’s part of Germany (Italy, China)?»

В России иммигранта никто никого ни о чем спрашивать не будет — и так ясно, что черножопый (желтожопый, узкоглазый, чурка, хач, хохол, лимита проклятая), в лучшем случае процедят в спину: «во, блин, понаехали», в худшем… — о худшем лучше не думать.

Я не знаю, как американцы относятся к своим эмигрантам, хотя таких на удивление много: туда-сюда шныряют европейцы, которым год-другой пожить в Америке, наделать денежек и вернуться — раз плюнуть. Уезжают из Силиконовой долины индийские программисты, открывая у себя хайтек-бизнесы на заработанные в Америке деньги, уезжают хитроватые и жуликоватые латинос, поснимав напоследок со своих кредитных карточек всю возможную наличность: Америка безучастно смотрит на этих воришек и никого особенно не трясет на таможне и границе при выезде.

Многие иммигранты чувствуют себя в новой стране как на минном поле. Впрочем, они чувствовали себя на минном поле и дома, но там были, в основном, противотанковые мины, поэтому, если ты маленький, то это не очень страшно. А на новом месте все мины оказываются противопехотными, поэтому иммигрантам кажется, что там, откуда они родом, они были танками. Они идут по новой жизни, напряженно озираясь, незаметно в карманах сжимая кулаки и с опаской поглядывая по сторонам.

Иные же сразу и быстро смиряются, покорно (более или менее) устраиваются у параши, независимо от того, как эта параша называется: вэлфер, развозка пиццы, преподавание родного языка или нечто подобное.

Третьим же все совершенно по барабану и абсолютно, где и как жить.

Четвертые во всем видят диснейленд. У них и на родине был один сплошной диснейленд, но там это было запрещено, недоступно или являлось привилегией, а на новом месте — пожалуйста.

Наконец, самые несчастные — те, что внушают себе, что никогда и нигде до того не были и не жили, что жизнь начинается только здесь и сейчас.

Наверно, есть еще и другие типы перемещаемых и перемещающихся лиц, типы, независимые от знания языка новой страны, возраста, социального статуса и культурного уровня.

Вопрос о том, кто тут каждый из нас — иммигрант или эмигрант — вполне уместный, но глубоко личный. Более того, каждый из нас и то и другое в той или иной степени и мере, в зависимости от настроения, самочувствия и общего состояния духа: сегодня, вроде бы, так дождливо, и водовка сама в стакан просится, и чувствуешь себя эмигрантом до мозга костей, а завтра потягаешь железяку в гимнастическом зале, хлопнет тебя по плечу сосед по кубику, скажет шеф ласковое «Good boy!» — и вот ты уже стопроцентный иммигрант до самого ланча!

Все это, разумеется, внешнее, наносное и переносное, как лестница-стремянка. А что ты есть на самом деле и изнутри — большая проблема.

Дело в том, что мы не знаем, что там у нас внутри. У нас, строго говоря, нет никаких исследовательских средств для самоизучения и самоанализа. Рефлексия, говорите? Медитация? Ну, да, конечно… Ерунда всё это и ничего мы в себе не исследуем в рефлексии, тем более — в медитации, — мы создаем себя, придумываем и выдумываем себе себя самих.

И делаем мы это не по слабости своей или дефектности нашей рефлексии — с ней, кстати, в большинстве случаев все в порядке. Нам не дано самопознание и изучение своего внутреннего мира по причине пустоты этого самого внутреннего мира. Когда мы начинаем рефлектировать или медитировать, мы начинаем заполнять пустое пространство нашего внутреннего мира. Нам только кажется, что мы пристально вглядываемся в экран самопознания и самоосознания: экран немилосердно темен и черен. Мы в этой тьме кромешной, страшной для нас самих, начинаем что-то там придумывать про себя, но только, честно признáемся себе, нас хватает очень ненадолго. И потому внутренний мир наш каждый раз какой-то покосившийся и хибаристый. А у многих, у тех, кто избегает рефлексии и медитации, размышлений о себе и своем внутреннем мире, вообще нет ничего, и сам их внутренний мир, что сжатый кулачок Чебурашки, до потешного крохотный.

И выходит, что каждый раз, выпадая из яростного мира, эмигрируя из него в себя, мы не просто иммигранты собственного мира — мы его творцы. И, сотворив себя в очередной раз, мы эмигрируем из себя во внешние шум и ярость, где начинаем противопоставляться, подчиняться, мимикрировать, адаптироваться, протестовать, бить посуду и судьбу.

Но если эта схема верна или хотя бы правдоподобна, то ее можно вывернуть наизнаку и сказать себе и миру: никакой иммиграции не существует! Потому что, куда бы мы ни иммигрировали, мы начинаем строить мир заново. Существует только эмиграция — уход из уже состоявшейся реальности в еще несостоявшуюся, из мира тварного и сотворенного, неважно кем, нами или не нами. А кто не эмигрирует, кто пребывает в состоянии реальности, тот имеет мир, но не имеет себя, а, не имея себя, и мира не имеешь, потому что ты, неимущий себя, — всего лишь деталь реальности, существующего мира, к тому же несущественная, незаметная и никому ненужная.

И надо обладать малой толикой мужества и таланта для самотворения и эмиграции из мира в себя. Может, для того и дан каждому из нас свой талант…

American dream

Дверь, как обычно, он опять забыл запереть. Не развороченная, как когда-то в наши бесконечные ночи любви, а по-сиротски застеленная постель, жалкая кучка застиранного до кисейной полупрозрачности неразобранного белья, кривоглаженные сорочки, галстуки в застывших узлах, в холодильнике пахнет прокисшими консервными банками, не едой, а пищей, в цветах полно рыжей мертвечины, ковер — что пыльная дорога…

Я вошла в это утлое и несчастное одиночество, замусоренное, замусоленное, неустроенное, полубессонное. Я почувствовала себя маленькой Гердой в огромном пустом чертоге Снежной Королевы и заплакала горючими слезами по моему отсутствующему где-то Каю…

…Мы приехали в Америку полные надежд, а еще более — иллюзий. Я думала о том, что свободно владею английским и была очень удивлена, что здесь американцы говорят совсем не так, как они же говорили в Москве, а разговорный американский не имеет ничего общего с разговорным американским американских писателей, которых здесь, кстати, почти никто не знает и не читает.

А он… он мечтал о работе и путешествиях, он думал, что известен здесь также хорошо, как и дома, что его возьмет любой университет, как только познакомится с ним и его работами…

Привезенные нами деньги через год подошли к концу. Его английский продвинулся настолько, что он смог сдать на водительские права, но не далее. Я пошла работать в магазин женской одежды за семь долларов в час плюс бонусы на покупки всякого барахла. Он устроился курьером за пять семьдесят пять в час — меньше платить нельзя. И началась жизнь по лекалам американской мечты: после восьми часов на ногах я валилась в постель в ожидании — чего? Он, намотавшись за тот же день по разным весям и дорогам, измочаленный, выпивал свои сто пятьдесят с до дыма обжареной закуской и каким-нибудь огурцом, бухался рядом со мной. Мне для любви теперь необходимо было ласки и нежностей, а он, если и был на что-нибудь способен, то сразу и — было ли, не было ли чего между нами — засыпал…

Еще через год, сильно измотавшись и постарев, хотя в нашем возрасте (мне сорок пять, ему — пятьдесят пять) уже, по отечественным понятиям, не стареют, а идут дальше — просто вымирают, мы слегка очухались и отдышались. Оказывается, всё не так плохо. Я пошла на компьютерные курсы и после них получила вполне сносную работу — только на старте 20 долларов в час. У него вяло прогрессирующий английский позволил перейти на работу, такую же бездарную, но уже по 12 долларов в час. У нас даже стали скапливаться какие-то денежки.

И тогда я осмотрелась.

Американские журналы для женщин, кино, телевидение, да и все живые примеры вокруг кричали — жизнь устроена иначе, совсем не так, как это принято у нас. Все, кто хочет того, подтянут, спортивен, сексуален, счастлив, спокоен, приветлив. Нет ни пьяных, ни несчастных, ни обиженных, ни в замоте — все ходят довольные собой и миром. В фитнес-клубе, куда я записалась и регулярно стала ходить, у всех такие молоденькие и счастливые попки.

Я приняла это размеренный строй жизни как должное, как неукоснительную норму, следуя которой только и можно стать счастливой в этой стране.

Он писал свои умные, но абсолютно бессмысленные и никому ненужные статьи и рассказы, пьесы, сценарии, публиковал их в России и в местных русских газетах, волновался и ругался по поводу этих пустяков с редакторами и издателями, стал печатать свои книги — может быть и интересные, но только неизвестно кому. В Америке он любил только природу, на все остальное брюзжал и не принимал.

А кругом — столько задора и кипучей жизни.

И я поняла, что он — лишь мое прошлое, что мое будущее -— чисто американское, с длинными эротическими отношениями, с нежными бой-френдами спортивного типа, с яхтингом, свиммингом, сноркелингом, скейбордингом и прочим хеппенингом.

Я бросила его, просто и без затей. Просто переехала на другую квартиру и поручила развод адвокату, не касаясь грязи разрываемых супружеских отношений.

Прошло несколько лет…

Что такое одинокая женская жизнь в Америке, вы знаете. Это даже нельзя назвать женской жизнью. Женского и жизненного в ней только менструация.

И однажды, сломя гордыню и голову, я вернулась на оставленное пепелище.

Дверь, как обычно, он опять забыл запереть. Не развороченная, как когда-то в наши бесконечные ночи любви, а по-сиротски застеленная постель, жалкая кучка застиранного до кисейной полупрозрачности неразобранного белья, кривоглаженные сорочки, галстуки в застывших узлах, в холодильнике пахнет прокисшими консервными банками, не едой, а пищей, в цветах полно рыжей мертвечины, ковер — что пыльная дорога…

…Я вошла в это утлое и несчастное одиночество, замусоренное, замусоленное, неустроенное, полубессонное. Я почувствовала себя маленькой Гердой о огромном пустом чертоге Снежной Королевы и заплакала горючими слезами по моему отсутствующему где-то Каю.

Деливер

Прожил на свете больше полувека и — ни сном ни духом, что когда-нибудь сяду за руль. То есть, пассажирский стаж у меня приличный — я не только на такси, на грузовиках ездил, на поездах, самолетами летал, однажды даже на тракторе от скотного двора до самого сельпо доехал, но все это только сбоку от руля или совсем в хвосте, рядом с черным ящиком. А тут в Америку попал, можно сказать, пожизненно, считай — вышка. Да так оно и вышло.

Я в английском сначала две фразы знал: «ай’м сорри, ай’м рашен» и «уып’ем уодки?»

Ну, потом, конечно, поднаторел. В продмаге она мне говорит: «two eighty seven» или «tree sixty two», а я ей холодно: «рыли?», а она мне: «абвгдэй!», ну, с тем и разбежались.

Как только мне драйвер лайсенз дали, я сразу о работе стал думать. Какой русский, от чукчи до самых до окраин, не любит быстрой езды? И я решил пойти в деливеры, потому что деливер супротив таксиста, что столяр супротив плотника, а Америка — это одна сплошная провинция и никто не знает ничего, кроме своего адреса, ни как называется следующая улица, ни заказывал ли сегодня сосед пиццу.

Купил машину — точь-в-точь наш «запорожец», но называется «форд-фестива» (у нас, значит, сперли, знаем мы их промышленный шпионаж), по возрасту — тинейджер или чуть постарше.

Сначала тяжело было, дадут тебе три заказа в разных углах, несешься по городу, а — куда? Я даже названий улиц не успевал прочитать во тьме. А вы знаете, где они умудряются помещать номера домов? Об апартментах я вообще молчу.

А еще я с непривычки забывал то на тормоз поставить, то свет за собой в машине погасить, то мотор выключить, то ремень безопасности отстегнуть, а это, согласитесь, нелегко. Особенно, если по лестнице или в гору. Потом мчишь в родную пиццерию по городу с забытой быть выключенной эмердженси, народ расступается, а когда забудешь фары включить, то все девушки — и пешие, и в машинах, ручкой делают. Ну, и мужики — тоже.

Зарабатывал я, прямо скажем, неплохо. Не всякий доктор наук здесь столько заколачивает, а ведь я всего лишь кандидат. Мне на чай больше всех подавали и при этом говорили: «приоденься», но я это не сразу понял.

Что в пицце самое главное? — Совершенно верно, американский футбол. Нет футбола — нет пиццы. Только это многочасовое безумие можно заедать таким чудовищным куском теста с подгоревшей колбасой. А когда был супербол — вот настоящие мужские роды сразу у всех телевизоров Америки! Шесть часов непрерывного ора изо всех домов и глоток! -— я заработал больше, чем простой российский академик за месяц. Будь супербол каждый день — никаких Нобелевских премий не надо.

Поднаторел я на пицце — стал и другое потихоньку развозить — цветы на день Валентина и к именинам, барахло из химчистки, каким-то старушкам вегетарианскую картошку — все подряд, лишь бы чаевые были.

И пошли отчисления с моей зарплаты на мою же пенсию — деньги на ветер, потому что настоящие люди так долго не живут, только врожденные американцы.

В конце концов случилось то, что и должно было случиться. Едем мы втроем по одному ряду — «тойота» слева, центровым я, справа — «линкольн» навороченный, с шестью дверями, внутри — сауна, теннисный корт и зимний сад. Впереди — сужение перед тоннелем. А меня еще папа покойный учил: «из двух зол выбирай меньшее, чтоб не платить большую страховку». Выбора у меня не было, не пасовать же перед японской иномаркой…

… и сразу две страны лишились по скромному труженику.

Маята

Всего полгода прошло, как мы в Америке, а у нас уже — и машина, и водительские права у обоих, и квартира прекрасная, лучше, чем наша московская трешка, и дети в школе всех догнали и перегоняют теперь, а тут еще сразу — чековая книжка и кредитная карточка пришли.

И я поехала в наш торговый центр обновлять свои банковские возможности.

Когда я вернулась из парфюмерного магазина, где купила всякой прекрасной ерунды аж на семьдесят пять долларов (могу я позволить себе, наконец, подарок!?) и собралась уже завезти машину, сзади, на заднем сидении я увидела его.

Он вынырнул, прячась до того на полу, неожиданно и страшно. Я тихо ойкнула и как-то вся опустилась внутри себя.

—ш-ш-ш — и дальше он заговорил по-английски, и я ничего не поняла, потому что у меня и так очень слабый английский, а он говорил с мексиканским акцентом, очень быстро, но даже, если бы он говорил нараспев и по-русски, я все равно ничего бы не понимала — в голове у меня была давящая пустота, от которой тошнило.

Он говорил и говорил, кажется, угрожал или сердился, чего-то требовал, но я никак не могла врубиться и даже, если честно, не хотела, потому что он требовал явно чего-то опасного от меня. Я только бормотала: «I don’t understand», непрерывно, как заклинание, как «чур меня».

Тогда он достал финку. Настоящую, с острым загнутым концом и широким стоком — я такие видела в кино и на ТВ у гангстеров. Холодное лезвие уткнулось мне в шею ниже левого уха, и я как-то немного успокоилась. Теперь он говорил медленно, и я стала улавливать некоторые слова. Мы должны пойти в магазин вместе, и я должна купить ему одну вещь.

Мы вышли из машины. Одной рукой он поддерживал меня за локоть, чтоб я не сильно качалась, другую, с ножом, держал в кармане.

Мы вошли в какой-то магазин. Он выбрал огромный телевизор и повел меня к кассе.

— Help me, — еле слышно выдавила я из себя кассирше, но он тут же затараторил с ней, я только поняла, что он мой помощник, так как я плохо говорю по-английски.

Я расписалась на протянутом мне чеке, все остальное говорил он, и мы вышли.

В машине он заставил меня выпить какой-то крепкой вонючей дряни, наверно, их кактусовой водки, я сделала два глотка и почувствовала ватное отупение и безразличие.

В другом магазине он купил компьютер.

Потом мы покупали мебельный гарнитур, холодильник, стиралку, мужскую и женскую одежду, были в ювелирном магазине.

После каждого магазина он заставлял меня пить эту противную водку. Вел машину он, потому что я уже еле стояла на ногах и больше не пыталась просить помощи у продавцов и кассиров — это было бесполезно, он все равно тут же встревал и начинал все перевирать по своему, а у меня, чем дальше, тем меньше оставалось слов и сил для сопротивления и попыток спастить. И он не выпускал правую руку из кармана, где была финка.

Моя карточка быстро кончилась и мы перешли на чековую книжку. Там лежало сорок тысяч — наша московская трешка. И мы растратили почти все эти деньги. Уже начало темнеть, когда он привез меня к банковскому автомату и я сняла свои последние деньги наличными.

Потом мы поехали по какой-то лесной дороге, петляя зигзагами, и я подумала, вот она какая, дорога в смерть, затем свернули на гравий и остановились. Он выключил мотор и мне стало страшно. Я знала, что сейчас будет, но не верила в это и всё, что происходило сейчас и до того, я знала заранее, но не могла в это поверить. И дети уже давно вернулись из школы, и Сережа пришел с работы, и наверно, волнуются, и уже обзвонили полицию и больницы, а меня все нет, и они ищут меня и сейчас найдут и спасут, но я и этому не верила. Он вышел, обошел машину, открыл дверцу с моей стороны и выволок меня вон.

Я не могла сопротивляться, когда он трахал меня на капоте моей машины, я ничего не чувствовала, только маяту, только боль внизу живота и желание выблевать из себя текилу.

Наконец, он кончил.

«Наверно, отпустит» — зачем-то подумала я, и тут острая боль вонзилась в меня.

* * *

Труп женщины, сильно исклеванный вороньем, был найден через несколько недель и по остаткам и клочьям одежды опознан родными. Прошедшие ливни смыли все следы исчезнувшей машины и преступника. Дом, куда из магазинов доставлялась мебель и другие вещи, стоял пустой.

Искусство вождения самолета

“Русские летят!” По Сан-Францискому аэропорту, всем его службам и внутренним кишкам прошла судорога. Раз в неделю сюда каким-то образом долетает русский самолет. Его предельная дальность полета — 10 тысяч километров и он непременно должен был падать где-то на канадских просторах, но он все-таки долетал, естественно, вне расписания, потому что еще со времен Чкалова по расписанию, это для русских — подвиг.

Сменный экипаж, всю неделю томившийся по магазинам и пляжам, уже шестой час истомленно ждет этого панического крика по местным радиотелефонам.

“Наконец-то!” — вздыхают диспетчеры, пожарники, грузчики, уборщики туалетов и весь скромный сменный экипаж, состоящий из сорока восьми человек, не считая бортпроводниц (штат, как всегда, недоукомплектован).

Прошло всего четыре часа, и новый экипаж занял свои места согласно судовым ролям. У входа в телескопический трап начались сложные переговоры между экипажем и службами аэропорта:

— В чем дело?

— А у вас в чем дело?

— А у вас?..

Когда выяснилось, что ни у кого ни в чем нет дела, вопросы сменились восклицаниями:

— Мы готовы!

— И мы готовы!

— И мы…

Последними отрапортовали о готовности к старту русского самолета таксисты, после чего радиотелефон мужского туалета в зоне “Е” (местные рейсы южных направлений) взрывается криком с китайским акцентом:

— Но я уже заправил все кабины туалетной бумагой! Почему из меня всегда делают крайнего?..

Шум стихает и воцаряется полная тишина. Минут на пять. Наконец, в эфир выходит выходец из Одессы с ломаным от рождения русским языком:

— Уважаемые дамы и господа, наш рейс всё-таки начинается. Шереметьево и мы просим вас не беспокоиться, пока не займут свои места пассажиры бизнес-класса, если такие вообще бывают, а кто купил в дьюти фри шопе (чего вы там, интересно, могли найти?), то ваши покупки здесь за дверью на полу.

Потом он повторяет ту же фразу ломаным в том же детстве английским языком.

Когда выяснилось, что бизнес-классом никто не желает летать, остальным разрешили войти в самолет и садиться на свободные места, точно указанные в билетах. Тут же выяснилось, что на регистрации всем четырем пассажирам проставили одно и то же место. После долгих препирательств они рассаживаются на места 13а, 13b, 13c и 13d. Больше всего спорили о том, как понимать 13b — как 13б или 13в, черт побери эти порядки и преклонение перед Америкой!

Бортпроводникийцы быстро пересчитали пассажиров, сверили с полетной ведомостью и дали отмашку убрать трап. На экране появилась и простояла там двухчастевой видеофильм тощая девица:

— Добро пожаловать на борт нашего самолета прошу прослушать информацию о его возможной аварии или гибели вот это спасательный жилет это лампочка для отпугивания акул это противоайсберговый ломик наш экипаж и Аэрофлот желает вам счастливого полета.

Это кино прокрутили еще раз — с английским акцентом.

Самолет потихоньку отбуксировали и он тихо поплыл по замершему в ожидании старта аэропорту и городу.

Обычно в Сан-Фране самолеты садятся на параллельных полосах “юг-север” и взлетают на пересекающих их полосах “восток-запад” попарно. Русские вырулили на посадочную “юг-север”, самолет долго бил копытом, хорошенько разбежался и взлетел в гордом одиночестве. За иллюминатором задребезжала какая-то железяка, далеко-далеко внизу, в даун-тауне завыла брошенная кем-то собака, а по всем переговорным устройствам зашелестело майской листвой “улетели! улетели!”, в храме святого чудотворца Николы Мирликийского началась служба во здравие всех усопших а якоже и взлетевших…

Самолет взял курс на север точно в назначенное для приземления время.

— Может успеем? — спросила младшая бортпроводница салона бизнес-класса, — меня любимый обещал встретить.

— Вряд ли, — ответила сипло после вчерашнего опытная бортпроводница.

— Может, какой-попутный ветер поймаем? Или найдем путь покороче? — не унималась в своих сокровенных чаяниях младшая бортпроводница салона бизнес-класса.

— Какой короче? И так летим через Северный полюс, куда короче-то? По лаксодромии движемся.

Это слово привело всех в задумчивость. “Лаксодромия” — во жизнь пошла, ведь так и Азорские острова пройдут совсем рядом и не заметишь.

— Ой! А ведь сейчас пассажиров надо будет кормить!

— Ну и что? Покормим.

-Так ведь подносы нужны!

Выяснилось: раньше их просто не хватало, а теперь и последний кончился. И лед забыли…

В это время пассажир 13с захорошел до состояния московской недвижимости, которая всегда в цене. Весь экипаж собрался в уютном салоне бизнес-класса. Каждый принес, кто что смог или захотел. После третьей обсудили возможные перемещения среди начальства и разошлись по рабочим местам…

Далеко внизу и незаметно, как жизнь скромного труженика, прошла безлюдная Канада. Через вечно хлопающий люк грузового отсека улетел всего один чемодан на никому ненужную Баффинову Землю — и зачем ее только рисуют на картах? Не рисовали бы, не надо было бы и лететь над ней. И чемодан бы никуда не упал. Сколько горючки спалили над ней!

Из-за того, что все пассажиры заснули, настала, несмотря на май месяц, ночь, часа на полтора — плохо еще спится в самолетах “Аэрофлота”!

Над Мурманском стояло северное сияние, потом выяснилось, что это сгорела бункеровочная база Северного флота.

Над Кандалакшей опять собрались всем экипажем в салоне бизнес-класса, отсутствовали только автопилот (он всегда отсутствует) и держатель дверей (его, конечно, не забыли и он принял свою дозу прямо на рабочем месте, что противоречит технике безопасности, но — ситуация).

После этого экипаж посуровел. Спели “Я в весеннем лесу пил березовый сок” и чуть не проскочили родной аэропорт, но вовремя развернулись и вышли на глиссаду. Посадочная полоса, правда, оказалась на сей раз гораздо у́же и несколько правей обычного. Сели точно в срок, но не во вторник, а в среду, что, строго говоря, несущественно, потому что в расписании указан только день вылета.

Пассажиры очистили собой самолет. Московскую недвижимость бортпроводницы вынесли на руках. Двух иммигрантов в Россию уже ждали. Их провели в спецпомещение для таможенного, медицинского и прочего досмотра. К изумлению пограничников и представителей сов.секретных служб психиатры признали обоих вменяемыми.

В зеркалах

Я ехала домой, ликуя и напевая “Я ехала домой” — и с тем же чувством облегчаемой страсти, что и в старинном романсе, и даже огни станций метро казались мне луной, мелькающей сквозь зимние ветви деревьев и рваные обесснеженные тучи.

“Душа была полна” — но не каким-то смутным чувством, не только им. Я выходила замуж за американца, и Стив вылетит для заключения брака со мной, как только оформит визу. Он окончательно решил жениться на мне. Прощай, идиотская жизнь в идиотской стране! Прощайте, хамство, темень и грязь! Прощай, немытая и нечесаная, нищая и опасная!

Смутность чувств касалась Никитина.

Мы с ним женаты уже десять лет. Сначала, я, как дурочка, надеялась, что он станет известным и популярным писателем, но он оказался абсолютно не честолюбив и так и остался “широко известным в узких кругах”. К тому же, он стал выпивать — а кто в России не выпивает? Это — конченная, вымирающая нация, и из нее надо драпать, драпать, драпать, но только не в Африку или Израиль или на край света, в Австралию, а в цивилизованные страны Европы или в Штаты.

И теперь я уеду. Надо только сразу разводиться с Никитиным, как можно быстрей.

Он был на кухне: готовил ужин. Опять жареное мясо и опять слишком много масла на сковородке!

— Никитин, мы разводимся.

Дальше говорила почти исключительно я, он стоял в кухонных дверях, весь какой-то облезлый, как старая плюшевая игрушка, неказистый, в шаркающих шлепанцах, в давно нестиранной одежде, пропахшей кислятиной кухни и немолодого тела, на брюках — неизменные пузыри, опять недобритый.

Я смотрела на него — и последние капли уважения и жалости покидали меня. Впереди — солнечная Калифорния, огни большого города, а не жалкие “Огни большого города” и не потемки московских сугробов.

— Если бы ты знал, с каким наслаждением, с каким ликованием я изменяла тебе, как мне важно было, чтобы за моей спиной все шушукались: “Жена Никитина затащила к себе в койку очередного!” И только ты ничего не замечал! Трусил? Скажи честно: трусил? Не хотел знать правду? Или тебе я настолько наплевать?

— Да, нет, я просто любил тебя, вот и доверял. У меня все это в голове не укладывается.

— Я устала изменять тебе. И кроме того, ты спиваешься на глазах. Раньше ты пил гораздо меньше. Вот уж чего я не хотела бы, так это быть женой алкоголика.

Он стоял в дверях и как-будто чего-то еще ждал.

— Я бы хотела оформить наш развод как можно быстрей.

— Ну, разумеется, разумеется.

— Я все хлопоты беру на себя, если не возражаешь. Имущество…

— Барахло.

— Имущество поделим очень легко — ты забираешь свои вещи, я оставляю свои. Книги можешь забирать все. Я думаю, ты за неделю сможешь снять себе жилье? Я надеюсь, ты помнишь, что это — моя квартира?

— Наверно, это наш последний серьезный разговор. Ты не будешь счастлива.

— Ты это серьезно?

Я смотрела не на него, а на его отражение в зеркале. И оттуда из зеркала, он опять повторил свою нелепую фразу…

Он угадал. Это был наш последний разговор. Мы виделись еще пару раз, мельком, для оформления дел. В угаре предстоящего отъезда и брака, продажи квартиры и всяких прочих, больших и мелких, дел, я забыла о Никитине и не вспоминала его. Накануне Рождества, точнее, их Кристмаса, мы со Стивом улетели в Лос Анджелес…

Наш дом в Студио Сити имел прелестный вид на причудливые холмы, с океана на балкон тянуло свежестью, бугенвилии, алоэ и пахучая фрезия быстро сделали мою жизнь спокойной и безмятежной.

Стив был неизменно ласков со мной, даже когда я была неправа. По моей просьбе он застеклил зеркалами одну из стен спальни, мой маленький кабинетик для косметики и стену вдоль бассейна. Когда-то, в далекой молодости я слышала, что зеркала магическим образом продлевают жизнь и увеличивают удовольствия. Я всю жизнь мечтала об этом и вот теперь моя мечта воплотилась. Теперь я могла часами наслаждаться умножением себя, цветов, дома, воды и даже неба.

Это случилось, когда Стив уехал по своим делам в Хьюстон.

Было жарко. Я сидела в шезлонге в шаге от зеркальной стены. Солнечные блики на воде искрились множеством мимолетных звезд — и в бассейне, и в зеркале. Надо было немного поправить лак на пальцах ног, я нагнулась и почему-то, ну, совершенно непонятно, почему, совершенно некстати, вспомнила Никитина:

— Ты не будешь счастлива.

Это был его голос и его слова.

Тогда они мне показались нелепыми и совершенно неподходящими. Теперь я расслышала в его голосе обиду, какую-то оскорбленность — невесть на что.

Как и тогда, голос был из-за спины, я стала поворачиваться и вдруг увидела его, но не сзади, а справа, в зеркале, очень близко от себя, чтобы дотронуться, не надо было бы даже распрямлять руку.

Это был Никитин.

И от его отражения исходил тот самый невыносимо тошнотворный запах кухни и неухоженного тела, кислятина старых носков и подмышек.

Он повторил свою фразу, развернулся и стал медленно уходить вглубь зеркала. На расстоянии двери в комнату в моей московской квартире он исчез, остался лишь запах.

Стиву я ничего не сказала, да больше это и не повторялось. До самой годовщины нашего брака.

Стив подарил мне рождественскую ночь на Гавайях — это очень шикарный и элегантный подарок. Я купила для этой ночи белье в одном из самых дорогих магазинчиков Беверли Хиллс.

Мы вылетели ранним утром, можно сказать, глухой ночью, и прилетели в Гонолулу уже после обеда. Стив снял шикарный номер в Мэриотте, с джакузи в окружении зеркал.

Пока Стив брился, я подтащила к бортику столик с шампанским, розами и ананасом, забралась в воду, напустив огромные волны ароматической пены, и откинулась на мраморной стенке в ожидании предстоящих блаженств.

— Ты не будешь счастлива.

Опять пахнуло этой противной русской вонью, уже ведь почти совсем забытой.

— Уйди, умоляю!

— Ты не будешь счастлива.

И он вновь развернулся, пошел и исчез через два метра шарканья.

Вошел Стив, упругий, гладкий, пахнущий прозрачным как стекло ароматом американского одеколона.

— Ты ничего не чувствуешь?

— Нет, а что?

— Мне почудился какой-то неприятный запах.

Стив чутко, как охотничья собака, внюхался.

— Нет, тебе показалось.

Это была нежнейшая тропическая ночь.

А утром мы улетели домой, чтобы успеть на вечеринку многочисленной семьи Стива.

Не прошло и месяца, как Никитин появился вновь со своей вонью и дурацкой фразой.

— А еще что-нибудь ты сказать можешь?

— Ты не будешь счастлива.

И когда он опять развернулся, чтобы уйти, я запустила ему в спину флакон с какой-то косметикой. Зеркало в моем кабинетике треснуло пополам, изображение раздвоилось и теперь два Никитиных исчезли с глаз долой.

И в следующий раз они появились парой, два Никитиных. Вонь, конечно, тоже удвоилась, а говорили они двумя педерастическими тенорами. Это было так противно, что я в иступлении стала колотить по зеркалу всем, что попало.

На звон и грохот прибежал Стив:

— Что случилось, honey?

— Ничего, милый, зеркало разбилось. Нечаянно.

От волнения мои руки, собиравшие осколки, были все в крови. Стив чуть не упал в обморок, но тут же стал мне помогать. Он присел к полу как раз тогда, когда бесчисленные маленькие Никитины исчезли за невидимой дверью.

Они приходили и приходили, пищали своими буратинскими голосами свои дурацкие “Ты не будешь счастлива” и испарялись за поворотом. По моему настоянию в доме не осталось никаких зеркал. Это было неудобно, но не спасло: они нашли способ проникать ко мне через любые отражения — в воде (и в бассейне не стало воды), в никелированной посуде (не стало и ее), в зеркалах моей машины (и я бросила водить), в стеклах домов и витринах магазинов.

Я посетила пару докторов: они все оказались шарлатанами и прописывали мне антибиотики и транквилизаторы.

И тогда я все рассказала Стиву.

Мы сидели на постели в моей спальне.

— Он так и не узнал, что ты бросила его из-за меня?

— Ты думаешь, это имеет значение?

— Ты можешь найти его?

— Это легко, ведь он писатель. Но зачем?

— Он просто орудие твоей совести.

— Я ни в чем не виновата. Ни перед ним, ни перед тобой.

— Тебя никто и не винит, кроме твоей же совести. Это она бунтует против твоего обмана двух твоих мужей. Мне очень жаль, но я не могу жить с человеком, обуянным собственной совестью.

— Ты считаешь, я должна ехать в Москву или это можно решить по телефону?

По гримасе его лица я поняла, что придется ехать.

Я нашла Никитина в Домжуре. За полтора года он жутко постарел: передо мной сидел глубокий старик, на исходе жизни.

Я хотела сказать ему “Здравствуй”, но получилось “здрасьте” как у девочки, которую застали с рукой в трусиках.

— Добрый вечер.

— Я хочу с тобой поговорить.

— О чем?

— О нашем последнем разговоре. Ты помнишь, что ты мне тогда сказал?

— Ты не будешь счастлива.

Это сказал не он, старик накануне своей смерти. В зеркале за его спиной стоял тот Никитин, полуторалетней выделки. Он стоял и как-будто чего-то ждал.

— Конечно, помню.

— Почему ты это сказал?

— Я был в отчаянии, ты даже представить себе не можешь, в каком я был отчаянии. И как я хотел крикнуть тебе “не уходи!”, но я сказал другое, потому что ты все равно ведь ушла бы. Ведь так?

— Так.

Отражение Никитина никуда не уходило и внимательно прислушивалось к нашему разговору.

— Что же мне теперь делать?

— Ничего. Не знаю. Это мои проблемы, не твои. Я тебе не говорю мою просьбу — это только мое и мне, в мою заполночь. И, пожалуйста, не рассказывай мне ничего о себе…

* * *

Я вернулась к Стиву через три года, после того, как похоронила мужа.

У источника

Все иммигранты, в том числе и русскоговорящие, вынуждены проходить довольно сложный — кому радостный, кому мучительный — процесс адаптации к новой жизни. Мало кому удается с карьера преодолеть языковый барьер: даже очень хорошее знание американского английского не охватывает многие идиоматические выражения, жаргонные словечки и особенности местного говора. Адаптации требует и профессия — различны не только знания и система оценок, различны области применения и употребления профессий. Очень сложна культурная адаптация — от бытовых привычек, манеры поведения и обрядов до “провалов” знания лучших образцов литературы и искусства. Однако самой сложной, безусловно, является ментальная адаптация — строй эмоций и сознания, набор стереотипов сознания и поведения. Выделим четыре глобальных модели ментальности:

— европейский method как уникальный и неповторимый путь католика, готового отстаивать на костре или насаждать такими же кострами свой путь и свою культуру (на этом настояны не только неповторимость европейских культур, но и колониалисткие настроения европейцев. Лишь спустя столетия они, наконец, признали стихами Киплинга, что “Восток есть Восток, а Запад есть Запад”);

— американский way of life — жизненный путь, проторенный протестантской идеей спасения по призванию к Богу, наезженная колея бесконечного повторения и совершенствования. На повторимости way of life построены все технологии и бережливое отношение к полученному и накопляемому опыту, камушек к камушку, камушек к камушку — нам это мнится скучным и банальным;

— восточное озарение — прорыв к истине и совершенству через неделание, невмешательство в происходящее вокруг и в собственную жизнь, через медитацию. Отказ от себя как от Нечто и такой ценой попадание в универсальное Ничто, которое и есть нирвана буддизма — прерывание судьбы, кармы, пути жизненных страданий. Меланхоличное “гуны вращаются в гунах” прерывается еще большей меланхолией молчания;

— российское воображение: прихотливо-произвольное, порой хаотичное и цветастое, как рязанский сарафан или Храм Василия Блаженного, логически нестрогое, но — и это, пожалуй, самое важное — непременно включающее в эту картину самого воображающего. Помещение самого себя в виртуальные картины мира делает нас несоразмерными и несомасштабными реальному миру. Наш образ жизни настолько индивидуален и отличен от самой жизни, что нам невозможно, например, создать некую общую национальную идею, спасительную для страны и каждого живущего в ней.

Попадая в Америку, европейцы, азиаты и мы ставим себя перед дилеммой — либо отказываться от собственных ментальных установок и устоев (это почти означает отказ от самого себя) и принимать way of life, либо защищать и отстаивать эти устои. Эту мучительную задачу, строго говоря, можно не решать: человеческое сознание устроено столь хитро, что позволяет совмещать в себе самые неожиданные и противоречивые букеты и коктейли ценностей, ориентиров и оснований. Оно само простраивает логически и нравственно оправданные переходы и мосты между объективно несовместимым и, на чужой взгляд и манер, недопустимым. Существуют даже разнообразные техники по работе с сознанием.

Здесь надо сказать хотя бы несколько слов о различиях между сознанием и мышлением: в российской интеллектуальной традиции принято аппелировать и работать в области мышления, плацдарм сознания считается вмешательством в личность и, за исключением только некоторых оголтелых и оглашенных, не имеет морального одобрения.

Сознание непременно ставит нас в центр мироздания, что делает нас, с одной стороны, защищенными и успокоенными центральным положением, с другой стороны, ответственными за этот мир. Мы осваиваем и ощущаем мир от себя и к себе.

Так как у нас нет ни прочной шкуры, ни острых когтей, ни могучих рогов, ни твердых копыт, ни мощных клыков, никаких других средств защиты или нападения, то сознание — единственная наша броня, и мы всегда находимся внутри этого защитного круга. Наша связь с внешним миром проходит по границам нашего сознания, а не чувствительности, как у других живых существ. Несмотря на эту центрацию (а, может быть, благодаря ей) сознание человеческое отвечает некоторым общим законам и правилам. Эти устойчивые структуры сознания, общие для всех или большинства, позволяют успешно работать с ними (естественно, при тщательном контроле за индивидуальными особенностями сознания каждого человека).

Мышление же отбрасывает нас на периферию мира, по крайней мере, мира идей. Наша мысль — лишь индивидуализация той или иной идеи, мысль — окрашенная нами идея. Редко эта мысль как кусочек схваченной идеи превращается в знание, то есть становится доступной и принимаемой всеми мыслью. Чаще мы либо промалчиваем собственные мысли, либо они не принимаются другими. Наши мысли — либо эфемерны и тут же, родившись, умирают, либо, “умирая в знании”, становятся вечными. Работа с мышлением гораздо сложнее и труднее, чем с сознанием, тут больше ошибок и непредсказуемых результатов, хотя законы мышления были описаны еще Аристотелем.

Мы не замечаем, что освоение нами мира проходит почти исключительно в играх. Играючи мы осваиваем речь и первые навыки поведения в детстве. В имитациях мы осваиваем знания и профессиональные навыки, в игре флирта мы познаем любовь. Политика, экономика, финансы, дипломатия, военное искусство — это все либо игра либо сильно замешано на игре. Замечательный голландский историк Хёйзинга, автор книги “Homo ludens” (“Человек играющий”), доказывает, что игровая культура присутствует во всех цивилизациях и необходима для передачи от одной генерации к другой культурных навыков и ценностей. Игра — это способ придания миру размеров человека. Мир так огромен, а профессии столь сложны, что, не будь вводящих в них игр, мы бы, устрашившись, никогда бы и не освоили их.

И при этом в каждой игре есть агон (от греческого  ἀγών — “безуглый”, “безвыходный”, “безысходный” здесь слышится и зловещая “агония”) — круг людей и правил игры, вступая в который, мы соглашаемся на условность игрового мира. Со стороны этот игровой агон кажется либо странным, либо даже смешным, однако включение в агон заставляет нас относиться к нему всерьез. Это очень напоминает мнимые числа, странные, но бесконечностью своею превышающие действительные числа (мир действительно скорее мним, чем действителен). Все игры проходят весело и серьезно одновременно. Хейзинга, например, описывает поэтическую игру одного полинезийского племени: участники забираются на самые верхушки высоченных пальм, стоящих кругом, и начинают по очереди петь импровизированные частушки на заранее обозначенную тему. И рапсоды и публика радостно приветствуют каждую новую строфу. Но проигравший (не сумевший придумать в течение круга нечто новенькое) должен сорваться с дерева, замертво и насмерть. Как и сказки, игры — не только странный, но и немного страшный или по крайней мере рискованный круг реальности.

В каждой игре есть play — правила и условности, game — азарт и риск игры, и performance — представление в ролях, с перевоплощением.

В качестве примера американской игровой технологии работы с коллективным и индивидуальным сознанием (всего таких технологий не менее тридцати) рассмотрим Lifespring Distinctions. Эту технологию создал и разработал в 1974 году калифорнийский экономист John P. Hanley, Sr. В 1985 году были проведены первые независимые исследования (психолог Стенфордского Университета профессор Lee Ross, а также профессор департамента психиатрии и директор программы геронтологии и ментального здоровья Калифорнийского Университета (Сан-Франциско) Motron Liberman и другие исследователи). За это время “сквозь” Lifespring прошло более полумиллиона человек в разных городах и штатах, а также за границей, включая Россию.

Бесполезно искать в американских технологиях нечто потрясающе новое. В них всегда заложен некий прототип, в них всегда есть нечто узнаваемое или угадываемое: в парковках явно прослеживаются следы конюшенных стойл, в устройстве компьютера — конторское бюро со множеством фолдеров, файлов и кейбордом, все университеты построены как средневековые монастыри-носители знаний и образования, в хайвеях и их развязках — ход гонимых ковбоями с Запада в Чикаго стад.

Неудивительно. что в агоне Lifespring явственно читается схема бейсбола: в центре — питчер, вся его команда зорко следит за четырьмя базами и периферией за базами. Имеются и тренеры, следящие за игроками и подбадривающие их. Мониторинг, осуществляемый по отношению к участникам, носит характер невмешательства. “Команда участников” переходит от базы к базе — Basic, Advanced, Leadership Program, Master Course. Каждая новая база проходит все напряженней и драматичней. Разумеется, мало, кто доходит до конца всего технологического цикла (не более 10%), да это и мало, кому нужно. Многие ограничиваются первым-вторым уровнем и вполне удовлетворяются этим. Они получают доступную им школу человеческих отношений, уверенность в себе, и меру доверия к людям. Это особенно важно для русскоговорящих иммигрантов, людей, как правило, очень высокой квалификации, но не умеющих ловко и верно чувствовать себя в необычных ситуациях, особенно при приеме на работу.

Этот круг сопровождается дополнительными курсами, специально расчитанными, например, на семейный круг или на бизнес. Важным технологическим элементом является также сопровождение каждой “базы” тремя встречами участников — предварительной установочной встречей, встречей по обсуждению результатов каждой “базы” (workshop) и встречей с приглашенными самими участниками гостями (это позволяет постоянно пополнять ряды участников).

Проходящие Lifespring, получают круг достаточно необычных знаний, навыков и практики общения. Для команды каждый workshop, каждый цикл — школа мастерства и наращивания технических средств и теоретических знаний, наконец, это была бы не американская технология, если бы она не сопровождалась финансовым циклом с устойчиво положительной разницей между начальной и конечной точками. Разумеется, деньги не являются здесь основной, но американцы справедливо считают, что все бесплатное не ценится. Опыт показывает, что эти курсы если кто и покидает досрочно, то только те, за кого заплатила фирма, община или благотворитель. Краеугольный камень философии Lifespring — помочь людям быть самими собой. Как в той песне “Наутилус Помпилус”: «я хочу быть, всего лишь». Для того, чтобы быть и стать кем-то, надо прежде всего «быть, всего лишь».

Через Lifespring для нас открывается American Psyсhe — вещь не менее загадочная, чем собственная “славянская душа” (особенно, столь ценимая нами и действительно удивительная славянская душа русских евреев)…

Я спрашивал некоторых участников Lifespring, для чего они пришли сюда и что получили. Ответы и причины — самые разнообразные, как правило, вполне житейские: кто-то хочет найти новую работу, кто-то потерял уверенность в себе, кто-то озабочен поисками мужа или жены, кого-то угнетает собственное прошлое или будущее, кого-то выбило из колеи и он хочет вернуться.

Надо заметить, что обычно здесь получают больше, чем ожидают.