Борис Розин и Павел Асс

Последние письма

Русская телевизионная или театральная пьеса
в двух актах на сюжет Маризы МАНТОВАНИ
(написана в августе 1961-го года во время строительства стены в Берлине).

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

ЮНОША
МУЗЫКАНТ
АКТЕР
КАПИТАН
КРЕСТЬЯНИН
КАПЕЛЛАН
ЧАСОВОЙ
СОЛДАТ
РУССКАЯ ЖЕНЩИНА

ПЕРВОЕ  ДЕЙСТВИЕ

Сталинград, зима 1942-43 годов. Полутьма какого-то подземелья.

Звучат позывные Московского радио. Голос Юрия Левитана: «Внимание! Говорит Москва! От Советского Информбюро». Высоко в глубине на экране-заднике появляются кадры военной кинохроники. «Девятнадцатого ноября 1942 года советские войска, расположенные на подступах Сталинграда, перешли в наступление против немецко-фашистских войск. Прорвав оборонительную линию противника, наши части в ходе напряжённых боёв, преодолевая сопротивление немецко-фашистских войск, перерезали обе железные дороги, снабжающие войска противника, и взяли в кольцо немецко-фашистскую группировку. Наступление наших войск продолжается. Вперёд, за разгром немецких оккупантов и изгнание их из пределов нашей Родины!»

На экране и в динамиках орудийные залпы, выстрелы, взрывы. Неожиданно звук обрывается. Несколько мгновений тишины. Затем в полутьму и тишину зрительного зала резким диссонансом врываются бегающие лучи прожекторов и вой сирены. Из репродукторов раздаётся немецкая речь, несколько фраз, а затем этот же голос продолжает по-русски:

ГОЛОС. «Немцы! Битва под Сталинградом достигла своего высшего напряжения. Русские в отчаянии пытаются вернуть в свои руки важную крепость на Волге. Но вы можете быть уверены: ничто в мире не заставит нас уйти из этого города. Выше знамёна навстречу восточному ветру. Мы не уйдём из Сталинграда! Зиг Хайль! Зиг Хайль! Зиг Хайль!»

Аплодисменты, переходящие в треск автоматов. Хроника кончается. Лучи прожекторов сходятся на сцене. Перед нами полуразрушенный, слабо освещённый подвал. Когда-то здесь был склад. В центре раздвижная металлическая дверь. Несколько ящиков из-под боеприпасов, одеяла. На полу пять неподвижных фигур. В дверях появляется ЧАСОВОЙ.

ЧАСОВОЙ. Снег… Только снег на улице …

КРЕСТЬЯНИН. А здесь жрать нечего. Ты что-нибудь принёс?

ЧАСОВОЙ. Ничего. У других еще хуже …

КАПИТАН. Не знаю, как, но мой адъютант всегда ухитрялся достать поесть…

ЧАСОВОЙ. Тогда было что доставать!

КАПИТАН. Однажды он принёс из дивизии ветчину и яблочный мусс. Несомненно украл их на кухне; я даже не стал у него спрашивать.

ЧАСОВОЙ. Теперь дивизионная кухня — воронка с грязью. (Пауза.)

ЮНОША. Ты не знаешь, который час?

ЧАСОВОЙ. Четыре или пять, кто его знает… На улице серо, все время серо…

ЮНОША. Заснуть бы. Во сне меньше есть хочется…

МУЗЫКАНТ. Голод невыносим…

ЮНОША. Раньше, когда всё время стреляли, было легче…

МУЗЫКАНТ. Мы в центре мешка, к нам долетают только их случайные снаряды.

КРЕСТЬЯНИН. Была бы еда, и можно еще сто лет так протянуть.

АКТЕР. Дней, несколько дней и мы все погибнем!

КАПИТАН. Лейтенант! Вы снова?!

АКТЕР. Но армия в окружении вот уже месяц, это не может длиться долго… Никакого просвета.

КАПИТАН. Фюрер твёрдо обещал вызволить нас отсюда, он дал нам слово, и каждый настоящий солдат поверил в это.

АКТЕР. А что вы знаете о том, был ли я когда-нибудь настоящим солдатом? Был ли я вообще солдатом? Может быть, я носил мундир, и только?

КАПИТАН. В таком случае не рассуждайте о том, чего не понимаете.

АКТЕР. А кто теперь хоть что-нибудь понимает?!

ЮНОША. В самом деле. Здесь нет ни одного человека, который действительно знал бы, что происходит… Почему от нас скрывают правду?

КРЕСТЬЯНИН. В конце января я должен поехать домой. Фельдфебель штабной роты слышал об этом… Уж если он говорит…

ЧАСОВОЙ. А я отпуск с сентября жду. Вот и на Рождество не попал домой. Ротный писарь сказал: «Будь доволен, что еще жив»! А старший каптенармус утешает: вообще, говорит, такая поездка зимой — невесёлое дело.

ЧАСОВОЙ выходит. Ледяное молчание.

АКТЕР. Слышали? Командование оставляет нас здесь, чтобы нам было веселее, оно заботится о нашем здоровье. Ну что же, веселитесь!

КРЕСТЬЯНИН. Но в январе-то …

ЮНОША. В январе! Кто знает, где мы будем в январе!

КРЕСТЬЯНИН. И это говоришь ты, единственный, кто не останется с нами гнить в этом проклятом городе. Ты-то уедешь, вернёшься домой! Ты Германию через несколько дней увидишь. Сядешь в самолет, и поминай, как звали!

ЮНОША. Откуда ты знаешь?

КРЕСТЬЯНИН. Такое не скроешь. В этом аду всё известно. Твой папаша – генерал уже получил письмецо. Будь спокоен, он вытащит тебя отсюда. Одно его слово — и готов приказ командования. И папенькин сынок дома.

ЮНОША. А ты знаешь, что папенькин сынок прибыл сюда добровольцем?

КРЕСТЬЯНИН. Молодчина! А теперь добровольцем вернёшься на родину. А мы, хотим того или нет, должны сидеть здесь. Для нас не найдётся добрых фей в генеральской форме!

ЮНОША. Да, я написал своему отцу. И то, что я хотел бы вернуться домой, тоже правда. И если бы я мог, я сейчас бы уехал. Сию же минуту. И ты, и он, и он тоже… Все бы удрали отсюда!

КАПИТАН. Хватит! Мне стыдно за вас. Стыдно за все слова, которые мне пришлось выслушать за последние дни. Страх лишил вас способности мыслить, вы даже не замечаете, как мало вы похожи на мужчин. До чего глупы! Вернуться домой — это всё, о чём вы день и ночь думаете и говорите. Где прославленный героизм немецких солдат? Где энтузиазм?

АКТЕР. Испарился. Энтузиазма нет и в помине. У нас в изобилии — вши и бомбы.

КАПИТАН. Вы похожи один на другого, трусы…

МУЗЫКАНТ (спокойно). Это не так. Мы сражались, как и вы, капитан, и все без исключения выполняли то, что от нас требовали. Неужели вы думаете, что это было действительно необходимо для прошлого и действительно полезно для будущего?

КАПИТАН. Настоящий солдат не задаёт вопросов. Он выслушивает приказания, он их не обсуждает, он подчиняется им…

МУЗЫКАНТ. Даже когда эти приказания…

КАПИТАН. Я запрещаю вам. Это предательство. Я должен всех вас отдать под военно-полевой суд. Мы же вместе с вами были в Гитлерюгенд, нас ведь учили, что значит быть немцем и только немцем, для немецкого солдата не существует сомнений, не существует страха, есть только одна уверенность — в нашей неизбежной победе!

АКТЕР. Вокруг всё рушится, день и ночь смешались в огне, целая армия гибнет — в нашей дивизии осталось боеспособных всего 69 человек, — а вы нам твердите о «неизбежной победе».

КАПИТАН. Факты заговорят в мою пользу, и вы пожалеете о своих сомнениях.

АКТЕР. К сожалению, сегодня факты говорят в мою пользу. Сталинград — это ловушка, из которой не выбраться.

КАПИТАН. А я вам повторяю: мы обязаны сохранять боевой дух германских воинов! Окружение будет прорвано, верховное командование готовит большое наступление… Конечно, мы не можем знать все подробности, но… но я верю… верю в генералов вермахта и, прежде всего, в нашего фюрера, фюрера, который надеется на нас!..

Свет гаснет. Снова беспокойно мечутся лучи прожекторов. ГОЛОС из репродуктора перекрывает последние слова КАПИТАНА. На заднике вновь кадры кинохроники тех дней.

ГОЛОС. Я надеюсь на опытное командование Шестой армии, боевые генералы и солдаты которой неоднократно доказали мне свою храбрость и преданность. Вы должны непременно удержать позиции Сталинграда, завоёванные такой большой кровью. Необходимы новые жертвы. Великая победа Германии близка!

АКТЕР (на стоп-кадре). Мы сидим в подвале, жжём старую мебель, последний раз ели похлебку позавчера, а ведь мы молоды! Неужели мы были так глупы, что нам доставляло удовольствие носить знаки отличия и не переводя дыхание кричать «Хайль Гитлер»? А теперь нам остаётся либо подохнуть, либо в Сибирь.

КАПИТАН (на стоп-кадре). Когда вы, наконец, поймёте, что верховное командование лучше вас представляет себе создавшееся положение. Оно отвечает за свои действия.

ГОЛОС (хроника бежит дальше). Из моей штаб-квартиры я приказываю: ни один командующий армией, ни один командир корпуса не имеют права принимать серьёзные решения без моего согласия. Я вам приказываю сражаться до последнего солдата!

АКТЕР (длинный стоп-кадр). Мы маршировали по приказу, стреляли по приказу, теперь мы голодаем по приказу и умираем… тоже по приказу… Еще немного — и для нас всё будет кончено. А может быть, уже кончено.

МУЗЫКАНТ. У вас, лейтенант, слишком мрачные мысли… Может, нас всё-таки спасут? Ведь обещал же фюрер…

ЮНОША. Хочется хоть на что-то надеяться…

КРЕСТЬЯНИН. Только бы выжить!

АКТЕР. Даже если мы выживем, нам еще раз придётся маршировать по приказу, но теперь уже без оружия, под конвоем русских…

ГОЛОС (хроника двинулась). Русские не располагают значительными оперативными резервами, они не в состоянии провести развёрнутое наступление по всему фронту. Помните об этом всегда, когда вам приходится оценивать силы противника. Помните также, что силы Великой Германии неистощимы! Мы сотрём в по-рошок большевистскую Россию! Я уничтожу эту заразу! Я приказываю вам бороться до последнего патрона!

КРЕСТЬЯНИН (стоп-кадр). Вот попали в переделку, не приведи Господь! Слава Богу ещё, что война далеко от Германии, что мы защищаем Родину на берегу Волги. Если бы не мы, русские прорвали бы фронт и всё уничтожили. Ведь их так много, миллионы! И мороз им нипочём, а мы замерзаем!

Входит ЧАСОВОЙ.

ЧАСОВОЙ. Поздравляю. Русские прорвались. На север. (Хроника. Пауза.)

ГОЛОС (фортиссимо). Что касается моей власти, то я сделаю всё, чтобы поддержать вас в вашей героической битве. Можете положиться на меня, как на твёрдую скалу! (Стоп-кадр.)

АКТЕР (кричит). Хватит! Я не могу это слышать!

Гаснут прожектора. Гаснет экран. На сцене обычный свет.

ЮНОША. Который час? (Никто не отвечает.) Сегодня лютый мороз.

МУЗЫКАНТ. Сейчас они снова начнут летать. Я больше не вынесу.

АКТЕР. Их самолёты — смертоносный ветер России… Понимаете?

ЧАСОВОЙ. Русские что-то готовят: в небе полно осветительных ракет.

ЮНОША. Ночью опять начнётся музыка У-2, этих проклятых ворон! И куда смотрят наши батареи? Ведь стоят же две зенитки недалеко от нас!

ЧАСОВОЙ. Им приказано стрелять только в случае нападения на штаб дивизии.

ЮНОША. Что там… снаружи?

ЧАСОВОЙ. Всё те же черные вонючие развалины. Ни одного дома не осталось. Славно поработали. Стёрли городишко…

ЮНОША. Больше не сражаются за каждую улицу?

ЧАСОВОЙ. Иногда кто-то бежит от стены к стене. Стреляют… Падают… Лучше не знать, кто они… (Направляется к выходу.)

ЮНОША. Интересно, который час.

ЧАСОВОЙ. На улице уже темно. (Выходит.)

ЮНОША. Хочется есть. Ночь будет длинной.

МУЗЫКАНТ. Похоже, для нас теперь всё время ночь… К чёрту, к чёрту! Проклятые сомнения — так и лезут в голову! Неужели они никогда не исчезнут?

КРЕСТЬЯНИН. Еще одно Рождество. Четвёртое на войне. Боюсь, оно будет самым плохим. Грязь-то тут какая! У меня на ферме помойные ямы — и то чище. Ну, дожили! Но когда кончится война, и я вернусь домой, ох, и отмоюсь я от всей этой мерзости. В последнем письме жена писала: «Мы ждём тебя к Рождеству, обязательно приезжай!»

ЮНОША. Наверно, я похудел… Если бы моя мама меня увидела… Что она сейчас делает?

КРЕСТЬЯНИН. А моя жена дома, с ребёнком. С той поры, как родила, она в поле не работает. Слабая она у меня, болела долго. В сорок-то лет первый раз рожать?! Вот я её и не пускаю в поле. Пишет, ей русских батраков дали. Пять штук. Работать не хотят. Мученье, да и только! Хорошо хоть платить им не надо, только кормёжка.

ЮНОША. У мамы мания чистоты и порядка. Вот бы она увидела меня таким грязным…

КРЕСТЬЯНИН. Ты не виноват — война.

ЮНОША. Она всегда носила красивые платья… Когда я был совсем маленький, у неё было одно платье такого странного цвета… терракотта, говорила она и смеялась, потому что я не мог выговорить это слово. С тех пор я не видел такого красивого платья.

МУЗЫКАНТ (резко). Можешь ты, наконец, заткнуться со своими россказнями?! Нас не интересует ни твоя мать, ни её платья.

ЮНОША. Извините, господин лейтенант. Но время от времени нужно думать о тех, кто далеко отсюда.

АКТЕР. Если начать вспоминать — мы пропали. Лучше потерять память.

МУЗЫКАНТ. В этой яме нет места воспоминаниям. И, прежде всего, забудем женщин.

КАПИТАН. Нервный психоз — опасная зараза, как и страх. Держите себя в руках, господа. Мы, прежде всего, солдаты.

МУЗЫКАНТ. Поэтому нам лучше остаться одним. А женщины пусть будут дома.

КАПИТАН. Я думаю о моей жене с полным спокойствием и большой гордостью. Я знаю: она жена воина, настоящая немецкая женщина!

МУЗЫКАНТ. Не сомневаюсь, но не хочу об этом слушать.

КАПИТАН. Может, вы боитесь, лейтенант?

АКТЕР (сухо). Никто не боится. Просто нас не интересуют ваши излияния.

КАПИТАН (вспыльчиво). Что вы суётесь? Я говорю только с солдатами, а комедиантов, когда они не на сцене, я презираю!

АКТЕР. Думайте, что говорите, капитан! Еще не известно, кто здесь комедиант!

МУЗЫКАНТ (вмешивается). Успокойтесь, прошу вас. (Устало.) Это моя вина. Мне трудно говорить об этом. Сегодня даже простая тень женщины может завести меня туда, куда мне не хотелось бы возвращаться. Мысли иногда вызывают страх.

АКТЕР. Я вас понимаю. Вам не легко вспоминать…

Молчание. С улицы доносятся выстрелы.

ЮНОША (приподнимается). Опять стреляют…

КРЕСТЬЯНИН. Может, наши выбили русских из какого-нибудь подвала…

ЮНОША. Или наоборот: русские выбили нас…

АКТЕР (с иронией). Мы захватили… или потеряли ряд укреплённых позиций в центре города, шайка оборванцев сражается за какую-нибудь яму, чтобы было где спрятаться и дрожать от холода и голода.

Треск автоматов на этот раз раздаётся совсем близко.

КАПИТАН (вскакивает). Приготовиться!

Все хватают оружие. С улицы слышны крики и возгласы «Хальт! Хальт!»

КАПИТАН. Слышите? Похоже, дошло и до нас. Наконец-то! Так даже лучше.

Открывается дверь и какой-то узел из тряпок, в котором трудно узнать человека, после пинка ЧАСОВОГО падает в центре подвала.

ЧАСОВОЙ. Он стоял в темноте. Пытался броситься на тех, кто стрелял. Но я помешал. (Он идёт к человеку, который в это время приподнимается и садится спиной к публике. Часовой трясёт его.) Эй, ты! Что ты делал на улице? Кто ты?

Человек пытается встать, но не отвечает. На протяжении этой сцены он всё время повернут спиной к зрителям.

КРЕСТЪЯНИН (заглядывает человеку в лицо; изумлен). Это… как будто… женщина?!

МУЗЫКАНТ (вздрагивает). Что? (Пауза.)

ЮНОША. Зачем она здесь?

ЧАСОВОЙ. Спроси у нее.

АКТЕР. Явление третье — те же и женщина. И на войне, как на сцене.

КАПИТАН. Нужно допросить ее. Может, разведчица.

ЧАСОВОЙ. Ну, кто ты?

КРЕСТЬЯНИН. Прикидывается, будто не понимает.

ЮНОША. Возможно, она и вправду не понимает.

КАПИТАН (Часовому). Ты сказал, что она шпионка?

ЧАСОВОЙ. Я сказал, что она вместе с другими пряталась. Они пытались перебежать к русским, но её я поймал.

АКТЕР. Значит, она твой трофей… Повезло.

КРЕСТЬЯНИН (трясёт её за плечи). Эй, слышишь?

ЖЕНЩИНА неподвижна.

ЮНОША. Она наверно боится.

КРЕСТЬЯНИН. Что ты! Эти русские кошки ничего не боятся!

ЧАСОВОЙ. Приди в себя, дурочка! Ты нас понимаешь?

КРЕСТЬЯНИН. Что за люди! Однако, у неё хорошее пальто. Ей теплее, чем нам.

(Щупает пальто)

ЮНОША. Военный трофей, а?

КРЕСТЬЯНИН. Конечно. С какой это стати… (Начинает стягивать с неё пальто.)

ЮНОША. А ты не церемонишься!

КРЕСТЬЯНИН. Она ведь враг… и, может быть, шпионка. Чего тут стесняться?

АКТЕР. Правильно, так мы её лучше рассмотрим.

КРЕСТЬЯНИН снимает с неё пальто. На плечах ЖЕНЩИНЫ шаль; он срывает шаль и бросает её ЮНОШЕ.

КРЕСТЬЯНИН. Держи! У тебя вечно ноги мерзнут, пригодится. (Отбирает у неё шерстяные рукавицы и протягивает их Музыканту.) Господин лейтенант! (Тот не отвечает.)

ЧАСОВОЙ. Давай их мне. Про меня забыл? У меня тоже руки коченеют. (Берёт рукавицы, выходит.)

Теперь ЖЕНЩИНА осталась в простом чёрном платье с платком на голове. КРЕСТЬЯНИН примеряет пальто.

 

КАПИТАН. Отвечай, кто ты?

ЖЕНЩИНА не отвечает.

КРЕСТЬЯНИН. Да должно, опять какая-нибудь старуха из тех, что отсиживались тут в подвалах. Разве их всех отыщешь? Вот теперь, как потише стало, они и давай выползать…

КАПИТАН. Это так? Куда и зачем ты направлялась?

ЖЕНЩИНА по-прежнему молчит. МУЗЫКАНТ подходит к ней.

МУЗЫКАНТ. С кем ты была? Что вы делали?

КАПИТАН. Ну, ты будешь отвечать?

МУЗЫКАНТ. Кто послал тебя? Говори.

КАПИТАН. Она не заговорит. Я их знаю. Придётся заставить. Все они одинаковы. Упрямые ослы.

АКТЕР (издали). А вы бы заговорили на её месте?

КАПИТАН. Я немец!

АКТЕР. Правильно. Мы — захватчики, а они…

КАПИТАН. Лейтенант! Я приказываю вам замолчать! (Женщине.) Ну, будешь говорить?

ЖЕНЩИНА (медленно поворачивается к КАПИТАНУ; ей лет 45). Мне нечего вам сказать.

КАПИТАН. Ага! Значит, ты все-таки говоришь по-немецки?

ЖЕНЩИНА. Немного.

КАПИТАН. Откуда ты знаешь немецкий?

ЖЕНЩИНА. Была учительницей. Здесь. До войны.

ЮНОША. И моя мать учительница…

КАПИТАН. Как ты попала в расположение немецких частей?

ЖЕНЩИНА (усмехается). Повезло! Не успела уйти со своими. Никаких военных секретов не знаю. Можете пытать — ничего не скажу.

МУЗЫКАНТ. Никто не собирается тебя пытать.

ЖЕНЩИНА (поворачивается к нему). Ваш командир сказал: «Придётся заставить». Не заставите. (Показывает на автомат.) Убейте меня сразу – так проще.

МУЗЫКАНТ (взрывается). Вот вам результат, капитан! Мы — дикие звери, нас теперь только так и воспринимают. Но нас сделали убийцами! Мы всегда готовы убивать, мы способны только убивать!

ЖЕНЩИНА (просто). Лейтенант, немцы убили всю мою семью…

Молчание. МУЗЫКАНТ поворачивается к ней спиной, медленно и устало возвращается на своё место.

МУЗЫКАНТ. Что же вы её не допрашиваете? Допросите скорее…

КАПИТАН. Отвечай. Что вы там делали?

ЖЕНЩИНА. Бежали.

КАПИТАН. Куда?

ЖЕНЩИНА. Подальше от вас.

КАПИТАН. Сколько человек вас было?

ЖЕНЩИНА. Трое.

КАПИТАН. Где же твои спутники?

ЖЕНЩИНА. Не знаю.

КРЕСТЬЯНИН. В них стреляли — наверняка убили…

ЖЕНЩИНА (резко). Нет!

АКТЕР. Кто они тебе? Родственники? Брат, сестра, муж?

КАПИТАН. Или любовник?! (Молчание.) Конечно. Баба всюду сумеет развлечься!

ЮНОША. Сталинград — не место для развлечений, господин капитан. (Крестьянину.) Какие у неё красивые волосы и глаза, как у мамы…

КРЕСТЬЯНИН. А моя жена отрезала косы, когда рожала. Они ей мешали…

АКТЕР (идёт к женщине). Отрежем и ей косу… Или еще лучше: намотаем косу на руку и отрубим ей голову… Нет, задушим её собственной русой русской косой… вокруг шеи… Молилась ли ты на ночь, Дездемона? (Протягивает к ней руки.)

ЮНОША (вскакивает). Оставьте её!

АКТЕР. Что с тобой? Ты сошёл с ума!

ЮНОША. Не знаю. Возможно. Я больше не могу. Мёртвые. Всё время мёртвые. Всегда только убивать, убивать, убивать. Не смейте её трогать!

АКТЕР. Перестань, идиот! Я пошутил. Я вспомнил театр, увидев её… Театр был моей жизнью, он был для меня всем, всем… хотя он дорого обошёлся мне… И всё же я любил его. Это была безумная страсть, а теперь… (Другим тоном.) Какая глупость, что со мной?! Что это сегодня с нами? Прекратим это! А её… выбросим на улицу. Пусть бежит к своим, если еще не поздно. Отпустите её.

КАПИТАН. Ни в коем случае! Вы знаете, что этого нельзя делать. Приказы надо выполнять. Она у нас в плену.

МУЗЫКАНТ. Мы не можем содержать пленных.

КАПИТАН. Успеем прикончить. Завтра отправим её в штаб. (Женщине.) Тебя ждёт концентрационный лагерь.

ЖЕНЩИНА (говорит сама себе). Из лагеря я не выйду, я погибну. Но и вы не уцелеете. Сталинград будет вашим концом, концом всей Германии.

КАПИТАН. Дура! Это выдумки вашей пропаганды. Рассуждаешь как «юде». Может, ты вообще из «этих»! Задыхаетесь от ненависти, потому что мы сильнее.

ЖЕНЩИНА. Да, вас я ненавижу. А ведь любила Германию, ваши книги, музыку. Но вы пришли в нашу страну, разрушаете города, убиваете людей, вешаете их… Почему?!

КАПИТАН. Вам не дано понять этого. Вы слишком глупы.

ЖЕНЩИНА. Да, я не понимаю. Как и многие, у кого мозги…

КАПИТАН. Заткнись! Большевистская шлюха!

В дверях снова появляется ЧАСОВОЙ.

ЧАСОВОЙ. Плохие новости. Русские продолжают наступление. Опрокинули к чертям итальянцев и здорово потрепали румын.

КАПИТАН. Жалкие трусы, подлецы! Макароны с мамалыгой – два сапога пара!

КРЕСТЬЯНИН. Это точно — они только и умеют что жрать. Кормим их, поим — а они… Хоть бы из благодарности воевать научились, бездельники!

ЧАСОВОЙ. Генералы зашевелились. Фон-Зайдлиц пошёл на доклад к Паулюсу с каким-то важным предложением. Говорят, Паулюс получил указания из Берлина. Чего он решит?

КРЕСТЬЯНИН. Мы вернёмся домой?

ЧАСОВОЙ. Не задавай глупых вопросов!

КАПИТАН. Я думаю, нам удастся соединиться с основной группировкой. Гитлер обещал освободить нас отсюда, и он сдержит своё обещание. Может быть, сейчас самый удобный момент.

КРЕСТЬЯНИН. Вы правы, господин капитан. Фюрер ведь не бросит нас, правда?

КАПИТАН (возбуждённо). Несомненно. Скоро прибудет продовольствие, которое нам обещал Геринг. Он сказал фюреру: «Для нас не существует невозможного. Заверяю: мы построим огромные самолеты и проложим гигантский воздушный мост к Сталинграду. Я гарантирую снабжение продовольствием и боеприпасами для шестой армии».

МУЗЫКАНТ. Неужели наступит время, когда у нас будет хлеб…

КАПИТАН. Конечно, наступит! Исчезнут голод, страх… (Женщине.) Ты говоришь о конце — увидишь! Мы долго ждали, но теперь, теперь… Генералы придут к согласию, приказ фюрера будет твёрд и решителен, как всегда! Долой сомнения! Пришло время, и мы вырвемся из этого проклятого окружения, мы снова будем сражаться, как истинные солдаты, во имя окончательной победы великого рейха! Фюрер заботится о своих воинах, он не забудет о нас. И многие еще пожалеют о своих сомнениях…

ЧАСОВОЙ. С минуты на минуту ждут сообщения Генерального штаба. Приёмник еще действует?

КРЕСТЬЯНИН. Скорее, включите скорее эту старую кастрюлю. Нужно послушать добрые новости.

МУЗЫКАНТ. Сколько недель мы их не слышали!

Все собираются вокруг приёмника. ЖЕНЩИНА одиноко стоит в стороне. На сцене темнеет. Голос из приёмника господствует в зале, а документальные кадры на экране подчеркивают абсурдность произносимых слов.

ГОЛОС. Речь фюрера вселяет в нас надежду и уверенность в будущем. Мы будем освобождены весной, он гарантирует нам это. Наша единственная задача –продержаться до этого времени и сдерживать силы русских, те силы, которые могут помешать нашей подготовке к наступлению. Наши позиции должны стать неприступной крепостью; как гигантский дикообраз, мы должны ощетиниться в развалинах Сталинграда и держаться, во что бы то ни стало! Шестая армия должна выстоять! Немецкий народ доверяет нам судьбу своей Родины. Фюрер призывает нас сражаться до последнего солдата, до последнего патрона! Сильные германским боевым духом, преданные фюреру отважные герои — мы без страха пойдём на новые жертвы во имя нашей великой победы. Мы уверены в нашем близком избавлении, оно придёт весной, оно уже на пути к нам!

Освещение становится нормальным. Приёмник замолк. Кино кончилось. Каждый возвращается на своё место. Пауза.

ЮНОША. Весной!.. (Крестьянину.) Ты еще помнишь, что такое весна?

КРЕСТЬЯНИН. Остаётся одно — уцелеть. А ведь будет еще тяжелей!

АКТЕР. Я готов всё сокрушить от ярости, но я бессилен, как никогда. Придётся ждать, только ждать…

ЮНОША. Да, всё остальное не имеет никакого смысла.

С улицы доносятся выстрелы.

ЧАСОВОЙ. А я-то надеялся, что ночь будет спокойной.

КАПИТАН. Пойдём посмотрим, что там опять стряслось. Заодно схожу в штаб, доложу об этой бабе.

Он открывает дверь и выходит вместе с ЧАСОВЫМ. Приёмник оживает снова — кто-то крутит ручку настройки.

ДИКТОР. Внимание. Передаём выступление пианиста Курта Хасселя.

МУЗЫКАНТ. Курт. Курт… Мы с ним вместе учились.

Раздаются звуки Аппассионаты. Все слушают.

ЮНОША. Бетховен в Сталинграде. Зачем? Для кого? Для нас? Кто здесь имеет право слушать Бетховена?

МУЗЫКАНТ (встаёт). «Блестящая карьера, великолепный пианист»- это про меня говорили… Посмотрите на мои руки — я никогда больше не буду играть! На правой отморожены три пальца, на левой не хватает мизинца… Музыкант с шестью пальцами, вы когда- нибудь видели такого? Годы труда, терпения, надежд… Всё пошло прахом… А что я скажу ей, моей жене? Она любила пианиста, прежде всего пианиста. Пианист погиб. Как я скажу ей, что никогда больше не буду играть, что музыкант остался в снегах Сталинграда, что на родину вернулся калека?

АКТЕР. Вернуться на родину… Вы уверены, что мы вернёмся? Что мы не подохнем, не сгниём в этом вонючем бункере? Зачем мы здесь?

Никто не отвечает. Из приёмника продолжают литься мощные звуки Аппассионаты. Становится еще темней. Открывается дверь и входит СОЛДАТ. ЮНОША выключает приёмник.

СОЛДАТ. С наступающим Рождеством! Майор Гантцер поздравляет вас. Он просил меня сказать, что нашли еще одну лошадь, и, таким образом, Рождество будет праздничным! К моему сожалению, это единственный деликатес. На десерт полпачки печенья и две лишних сигареты. Потом принесу. Больше у нас, в самом деле, ничего нет. Желаю удачи! (Уходит.)

КРЕСТЬЯНИН. Конина… Может, я сплю? Я даже её запаха не помню! (Юноше.) Да… А у нас в деревне сегодня служба, послушать бы…

Входит КАПИТАН.

КАПИТАН. Дают дополнительный паёк к Рождеству. Есть еще сомневающиеся?

Молчание.

КРЕСТЬЯНИН (Юноше). Ты ходил в театр в Берлине?

ЮНОША. Ходил иногда…

КРЕСТЬЯНИН. Хоть раз видел нашего лейтенанта на сцене?

ЮНОША. Однажды видел…

КРЕСТЬЯНИН. Он был хорошим актёром, а?

ЮНОША. Да… Мне кажется, да…

КРЕСТЬЯНИН. Бывало, он раньше здорово представлял! Вот бы моей жене понравилось. Я ей расскажу, как только вернусь. (Капитану.) А что делать с этой бабой, господин капитан?

КАПИТАН. Велели пока оставить здесь.

В дверях появляется КАПЕЛЛАН.

КАПЕЛЛАН (бодро). С добрым Рождеством, дети мои. Можно мне немного посидеть с вами?

МУЗЫКАНТ. Похоже, вы сильно замёрзли, святой отец. Нам нечего вам предложить.

КАПЕЛЛАН. Спасибо, я выпил чашечку кофе в лазарете. Это от усталости. Со вчерашнего дня хожу по окопам — поздравляю с Рождеством.

АКТЕР. Миссия, должно быть, не из весёлых?

КАПЕЛЛАН. Поздравлять с Божьим праздником — всегда приятно.

АКТЕР. Даже когда наши солдаты настолько измучены, что не могут двигаться и умирают прямо на снегу?

КАПИТАН. Не слушайте его, святой отец. У лейтенанта последние дни очень дурное настроение.

АКТЕР. Еще бы: в лазаретах полно раненых, на улицах валяются мёртвые и убитые…

КАПЕЛЛАН. Согласен, положение не из лёгких. И все-таки оснований для пессимизма… Хотя… Вы знаете, капитан, я никогда не видел столько отчаявшихся людей, как за эти два дня! Один даже спросил меня: «А есть ли смысл говорить нам о Рождестве Христовом?»

МУЗЫКАНТ. Вот именно… Смысла нет…

КАПЕЛЛАН. Первый раз в жизни я не провёл службу в честь Рождества. Или не было места, или меня… просто выгоняли. А у вас спокойно… Надеюсь, вы не станете возражать… (Общее молчание.) Я хотел говорить для всех, но мне это не удалось. К счастью, Господь довольствуется и одними добрыми намерениями…

МУЗЫКАНТ. Уж если вы избрали именно нас…

КАПИТАН. Святой отец, вы очень правильно сделали, что пришли к нам! Хорошо!

КАПЕЛЛАН. Ну, вот и отлично. Вспомним, дети мои, заповеди Господни… Помолимся о нашем спасении и о нашей победе…

Он раскрывает молитвенник. Все сидят неподвижно. Речь каждого – исповедь, усиленная кинокадрами.

КАПЕЛЛАН. Слава Господу на небеси и мир на земле любимым чадам его…

АКТЕР. Я всегда боялся войны и её последствий. Меня возмущали нацисты и их вождь, но я понял, что бесполезно сопротивляться только в тот день, когда эссесовцы забрали моего соседа профессора Фрелиха. Они вытащили его из квартиры и тут же на улице избили до крови. Жена кричала, умоляла пощадить его: «не убивайте его, он же человек!». И он действительно был человек, я учился у него в лицее, а в тот день я, трус, подглядывал из окна, как его увозили в закрытой машине. На следующий день я встретил её. «Никто не заступился за него». Это всё, что она сказала. Неужели тогда действительно было бесполезно сопротивляться? И как же мне теперь обидно, что самую большую храбрость я могу проявить лишь в деле, которое абсолютно бессмысленно и преступно!

КАПЕЛЛАН. Вдруг предстал им Ангел Господень, и Божья благодать была на нём, и слава Господа осияла их…

МУЗЫКАНТ. Станция Гратц. Там я прощался с женой… Товарные вагоны, забитые людьми, они протягивали через решетки руки и просили: «воды, воды…» Я сказал жене: «Пленные. Из Греции, предатели…» Маленькая девочка подбежала к вагону и подняла вверх ручонки, в которых была вода. Капли падали ей на платье и на лицо. Часовой ударил её винтовкой и девочка упала. Светило солнце… А я сказал жене: «Не обращай внимания, такова война!» Почему же сейчас, когда я вдруг ни с того, ни с сего вспомнил об этом, у меня что-то оборвалось внутри, как будто меня смертельно оскорбили? А если бы так поступили с моей дочкой? Хватит, я сыт этим, сыт по горло!…

КАПЕЛЛАН. Ныне отпускаешь раба твоего, Владыка, с миром, ибо видели очи мои спасение твое, свет к просвещению язычников и славу народа твоего…

КРЕСТЬЯНИН. Это было на Украине, в начале войны, мы взяли одну деревню. Я забежал во двор, а там уже были наши ребята. Как они ржали! У стены стояли люди: старики и дети, маленькие черноголовые дети. Они жались друг к другу, словно не могли удержатъся на ногах. Это были евреи; мы знали, что они виноваты во всём, мы их били. А потом кто-то закричал: «Нужно убить этих свиней!» И все кричали: «убить их, убить!» Вот было здорово! Весело было! Когда стали стрелять, старик с седой бородой пошёл вперёд, хотел собой заслонить детей. Дурак. Я сам застрелил его. Как мы все тогда хохотали! И я тоже… А теперь страшно. Мы тут совсем одни. И никакой помощи. А ну, как и нас так же…

КАПЕЛЛАН. И сказал им Ангел: «Ныне родился ваш Спаситель, который есть Христос Господь…»

КАПИТАН. Он дезертировал, и его приговорили к расстрелу. Мы сражались вместе; когда я был ранен, он спас меня. Всё шло хорошо, а потом он свихнулся — стал всем говорить, что ему противна эта грязная война, что он не хочет умирать зря. В конце концов, он сбежал. Его поймали. Я должен был расстрелять его; во-первых, приказ есть приказ, во-вторых, он предал фюрера. Я так и сказал ему. Он рассмеялся: «Ты прав, бедняга Ганс. Не тяни!» Перед казнью я посмотрел ему в глаза. Я видел, как умирают многие, и не придаю смерти большого значения, но он… Я всё время вижу его перед собой! И глаза. В них было столько… Почему? За что? Ведь мы сражались вместе!

КАПЕЛЛАН. Я молю Господа о нашем спасении. Я молюсь за нашего Фюрера — нашего спасителя, нашего ангела-хранителя…

Все встают. Только ЮНОША продолжает сидеть, вопросительно глядя на КАПЕЛЛАНА. На заднике — экране замер кадр.

КАПЕЛЛАН. Ты хочешь что-то сказать мне, сын мой?

ЮНОША. Почему вы умолчали о пятой заповеди, святой отец?

КАПЕЛЛАН. Сын мой, у тебя грешные мысли…

ЮНОША. Потому что она гласит — не убий?

КАПЕЛЛАН. Да поможет тебе, заблудшему, Господь! Я тебе, и всем нам!

ЮНОША. Это не ответ! Я хочу знать правду!

КАПЕЛЛАН. Я запрещаю тебе! Замолчи!

ЮНОША. Поздно молчать, святой отец! (Кадры побежали дальше.) Меня научили верить в бога, всю жизнь Бог был перед моими глазами. Он стал моей совестью. Может быть, сейчас я говорю в последний раз. Может быть, завтра я уже не смогу зачеркнуть эти слова. Но ведь в такие минуты и говорят правду. Ну, так вот. Я искал Бога в каждой воронке, на каждом углу, среди развалин, в окопах, в людях… и даже на небе. Но Бог не ответил, хотя я взывал к нему. Рушились дома, люди — грязные, озверевшие, ничтожные, — были слишком похожи на меня; на земле царили голод и преступления – а с неба… падали бомбы и низвергался огонь… И только Бога не было! И теперь я знаю, что Господь существует лишь в Священном писании, в псалмах и молитвах, в проповедях священников и пастырей, в звуках колоколов и в запахе ладана… Но в Сталинграде его нет!

Остановилось кино. КАПЕЛЛАН воздевает руки к небу.

КАПЕЛЛАН. Господи, ты видишь это святотатство! Помоги потерявшему веру…

Он медленно направляется к выходу. В дверях появляется СОЛДАТ.

СОЛДАТ. Я сдержал слово — вот коробка печенья, правда, оно слегка заплесневело, но, в общем, сойдёт. Благодарить не надо. (Ставит коробку на пол, глядит на Женщину, притихшую в углу.) А что с этой? Она еще у вас? Спорю, что никому до неё нет дела!

КРЕСТЬЯНИН. Ты прав. В штабе сказали: «Держите у себя, потом посмотрим…»

СОЛДАТ. Кормите объедками, рыцари? У нас в подвале для этой цели раньше была собака, но я её прирезал на прошлой неделе. Я уже четырёх собак прирезал, а наши всё не могут наесться досыта.Так что и она, спорю, недолго протянет. Самим жрать нечего. Вы слышали, сержант Мюльнер чуть не пал жертвой собственного желудка: раскопал где-то банку яичного порошка и уединился, чтобы налопаться в одиночку. И только в середине пиршества заметил, что это была жёлтая краска! (Все молчат.) Ладно, будьте здоровы. Мне еще к другим зайти надо.

Выходит. Все собираются вокруг пакета и делят скудное содержимое. Слышны шаги сбегающего по лестнице ЧАСОВОГО. Открывается дверь.

КРЕСТЬЯНИН. Ты как раз во время. А то тебе не досталось бы ни крошки.

ЧАСОВОЙ. Удобно устроились! Я торчу в грязи на морозе, а вы… (Смотрит на свою долю.) С этого не разжиреешь. Ничего не попишешь, бывает и хуже.

Молчание. Все расходятся по своим углам, ЧАСОВОЙ возвращается на улицу.

ЮНОША (подходит к Женщине, протягивает ей свою долю). Вот, возьмите. Возьмите же, не бойтесь.

КАПИТАН. Это еще что за благотворительность?

ЮНОША. Но ведь мы, господин капитан, даже объедками её не кормим.

КАПИТАН. И незачем её кормить! Русская баба — хуже собаки. Не позволю тратить на неё немецкую еду. (Подходит к Женщине.) А ну, отдай!

ЮНОША (тихо, но твёрдо). Оставьте её, господин капитан. Я отдал ей свою долю — и вас это совершенно не касается.

КАПИТАН. Не касается? Как ты смеешь разговаривать со мной в таком тоне, молокосос? Да я сейчас просто-напросто пристрелю её! (Хватается за кобуру.)

ЮНОША (быстро щёлкает затвором автомата). Ни с места, капитан. Пока я жив — вы её не тронете.

КАПИТАН. Мерзавец! Предатель! Под суд! Расстрел! Вы все свидетели!

МУЗЫКАНТ. Конечно, господин капитан, еще бы! Мы дружно засвидетельствуем, что вы, угрожая пистолетом, хотели отнять у простого солдата его порцию печенья, потому что не насытились своею. А больше мы ничего не видели, правда же?

АКТЕР. Совершенная правда. Мы выиграем вдвойне: когда сюда придут русские, эта баба скажет им, что мы спасли её от вас, кровожадного нациста…

КАПИТАН. Предатели, шкурники! И я командовал вами! А теперь должен находиться с вами вместе!..

АКТЕР. Ничего не попишешь, капитан. Это мы должны сожалетъ, что находились и находимся вместе с вами.

В бессильной ярости КАПИТАН садится в свой угол. Все успокаиваются.

КРЕСТЬЯНИН (Юноше). Ты смелый малый. Хотя тебе бояться нечего. На днях в Германию улетает самолёт. Он сможет тебя взять. Какое счастье отец — генерал!

ЮНОША. Немедленно замолчи! И верни ей пальто!

КРЕСТЬЯНИН. Ну — ну, ладно. Не станешь же ты ссориться на Рождество еще и со мной. (Бросает Женщине пальто.) Подумать только! Самолёт, который летит в Германию. Одним бы глазом взглянуть на него!

Он поудобнее заворачивается в шинель, устраиваясь на ночь. Тишина. Каждый остаётся наедине со своими мыслями. ЮНОША подходит к ЖЕНЩИНЕ, отдаёт ей шаль, садится рядом. Она всё еще держит в руке пачку галет.

ЖЕНЩИНА. Ты тоже думаешь, что я стану тебя защищать, когда придут наши?

ЮНОША. Нет, не думаю. Я знаю, сколько зла причинили мы вам…

ЖЕНЩИНА. Почему же ты отдал мне свою порцию?

ЮНОША. Вы похожи на что-то незнакомое, я не знаю, на что. Это далеко от войны, от мороза, от бомб… Это где-то внутри… Может быть, это — надежда?

ЖЕНЩИНА. Может быть. Смотря на что…

ЮНОША (усмехаясь). Я и сам еще не понял… Вы ненавидите меня, правда?

ЖЕНЩИНА. Тебя? Нет.

ЮНОША. Но ведь и я виноват в том, что идёт война, что вы остались без дома, без семьи, в плену…

ЖЕНЩИНА. И ты… Сколько тебе лет?

ЮНОША. Двадцать. Меня всегда учили, что враг не страдает. Что в мире есть немцы… и прочие…

ЖЕНЩИНА. Мне просто жаль тебя. Какой дурью вас пичкали — а вы от неё приходили в восторг!

ЮНОША. Да, приходили. А вот недавно я видел, как плакал танкист, у которого ваши подбили танк.

ЖЕНЩИНА. Немецкие солдаты плачут!.. То ли еще будет… Это первая ласточка.

ЮНОША. Иногда мне кажется, что я становлюсь ненормальным. Боюсь, никогда больше не смогу спокойно спать, даже если и вернусь домой.

ЖЕНЩИНА. Вероятно, так и будет. Почему ты всё это рассказываешь мне?

ЮНОША. Не знаю… Моему отцу я никогда бы этого не сказал.

ЖЕНЩИНА. Потому что я – «враг»? Иначе говоря — никто?..

ЮНОША. Нет, это не так. Я думаю потому, что вы – женщина. И, наверное, мать… Я был ещё ребёнком и вдруг оказался солдатом. Я так мало видел и узнал в жизни… Ваши ученики, наверное, очень любили вас?

ЖЕНЩИНА. Любили. Очень.

ЮНОША. Я помню, как в тумане, наших школьных подруг, а потом… тех женщин, которых… нужно узнать, когда мы становимся мужчинами. Смешно! Эти женщины… От первого поцелуя ждёшь так много, и нельзя расплачиваться за…

ЖЕНЩИНА. Понимаешь ли ты, за что вы, немцы, расплачиваетесь здесь, в Сталинграде?..

ЮНОША. Иногда я думаю: жалко умереть, ни разу никого не поцеловав…

ЖЕНЩИНА. А сотворив столько зла и не сделав в жизни ничего доброго,не жалко?

Вопрос повисает в воздухе. ЖЕНЩИНА вскрывает печенье, отдает половину ЮНОШЕ. Появляется ЧАСОВОЙ.

ЧАСОВОЙ. Уже светает. На улице спокойно. (Пауза.) Отпраздновали Рождество.

 ЗАНАВЕС

ВТОРОЕ ДЕЙСТВИЕ

В ночной темноте слышен затихающий гул самолётов. По радио из глубины зала вновь звучит немецкая речь, которая затем переходит в русскую:

ГОЛОС (на экране — кинохроника). Мои солдаты! Вы геройски продержались еще один месяц. Долгожданное освобождение уже близко. Оно в пути. Пусть надежда не покидает вас. Твёрже характер! Выше боевой дух германского воина!

Кинохроника кончилась. Слабый свет. Тот же подвал. Солдаты исхудали и оборваны. Больной АКТЕР лежит в углу, рядом с ним КРЕСТЬЯНИН.

ЧАСОВОЙ. Ну, как?

КРЕСТЬЯНИН. Плохо. Шестой день температура. Бормочет что- то… Бредит.

МУЗЫКАНТ. И ни одного врача!

ЧАСОВОЙ. Им не до визитов… на дому. Я, было, поймал одного, да он только засмеялся.

МУЗЫКАНТ. Что же дальше? Так и позволим ему умереть?

ЧАСОВОЙ. Подумаешь! Не он первый… (Пауза.) Послушайте. У меня тут… русская листовка. (Женщине.) Эй, ты! Переведи нам.

ЖЕНЩИНА с трудом поднимается с пола, дрожащей рукой берёт листовку, жадно читает. Опять идёт кинохроника.

ЖЕНЩИНА. Солдаты и офицеры Шестой германской армии! Ваша армия находится в полном окружении с 23-го ноября 1942 года.

ЧАСОВОЙ. Что ж, это правда.

ЖЕНЩИНА. Все надежды на спасение ваших частей не оправдались. Спешившие вам на помощь войска разбиты Красной Армией и отступают на Ростов.

КАПИТАН. Ложь! Большевистская ложь!

КРЕСТЬЯНИН. Точно. Я этому не верю! Это всё пропаганда!

ЖЕНЩИНА. Германская транспортная авиация несёт огромные потери. Её помощь нереальна. Положение ваших окруженных войск тяжёлое. Они испытывают голод, болезни и холод.

ЮНОША. Это тоже пропаганда?

ЖЕНЩИНА. Суровая русская зима только началась; ваши солдаты не обеспечены зимним обмундированием и находятся в тяжёлых антисанитарных условиях. У вас нет никаких реальных возможностей прорвать кольцо окружения. Ваше положение безнадёжно и дальнейшее сопротивление не имеет никакого смысла.

КАПИТАН. Не имеет смысла?! У нас есть только один выход — сражаться и сражаться! До последнего солдата, до последнего патрона. Во имя фюрера! Во имя нашего долга перед великой Германией!

ЖЕНЩИНА. В условиях сложившейся для вас безвыходной обстановки, во избежание напрасного кровопролития, предлагаем вам капитулировать. Мы гарантируем всем прекратившим сопротивление офицерам, унтер-офицерам и солдатам жизнь и безопасность, а после окончания войны возвращение в Германию или любую страну, куда изъявят желание военнопленные.

КАПИТАН. Ха-ха-ха! Возвращение в Германию? И вы этому верите? Вас ожидает верная смерть от русской пули или от голода и страданий в позорном сибирском плену!

ЖЕНЩИНА. Всем сдавшимся немедленно будет установлено нормальное питание.

ЧАСОВОЙ (с иронией). Конечно! Да у них самих жрать нечего! (С сомнением.) По крайней мере так нам говорят.

ЖЕНЩИНА. Всем раненым, больным и обморожённым будет оказана медицинская помощь.

КАПИТАН. Как же! Помогут они! Отрубят руки, ноги. Вместо лекарства — ядом накормят!

ЖЕНЩИНА. При отклонении вами нашего предложения о капитуляции предупреждаем, что войска Красной Армии будут вынуждены вести дело на уничтожение окружённых германских войск, а за это будет нести ответственность Германское командование.

Кончилась хроника. Молчание.

КРЕСТЬЯНИН. В плен к русским… Они же всех нас убьют, правда, господин капитан?

ЖЕНЩИНА. Неправда!

КРЕСТЬЯНИН. Заткнись, сука! От вас правды не дождёшься!

ЧАСОВОЙ. Пока что мы подыхаем от голода и холода — и это правда! (Музыканту.) А вы что скажете, господин лейтенант?

МУЗЫКАНТ. Не знаю… Не исключено, что русские нас убьют, но вполне возможно, они не сделают этого. Несомненно одно — продолжать сопротивление нелепо, хотя бы ради раненых и больных …

КАПИТАН. Как вы смеете думать о капитуляции?! Немецкий солдат не сдаётся. Подобных примеров нет в истории.

МУЗЫКАНТ. Я в этом не уверен.

КАПИТАН. Потому что бренчали на рояльчике, а не изучали историю арийской нации! Мы все знаем, что нам грозит, если армия прекратит сопротивление — большевики ни одного из нас не оставят в живых!

ЖЕНЩИНА. Не верьте ему. Русские не станут мстить вам. Как тут написано — так и будет. Они сдержат своё слово.

КАПИТАН (хватается за кобуру). Ах ты… большевичка! Красный агитатор! Ты выдала себя! Тебя заслали разлагать наших солдат!

МУЗЫКАНТ. Капитан, опомнитесь! Вы ничего никому не докажете, убив эту женщину. Да и спорить бесполезно. Не нам принимать решение. К сожалению.

В дверях появляется СОЛДАТ.

СОЛДАТ. А у меня новость.

МУЗЫКАНТ (равнодушно). Какая?

СОЛДАТ. Если у вас есть карандаш и клочок бумаги – можете написать.

МУЗЫКАНТ. Что? Мемуары?

СОЛДАТ. Письмо. Домой.

КРЕСТЬЯНИН. Вот это да! Когда мы последний раз писали?

СОЛДАТ. Из Сталинграда улетает самолёт… Может, последний. С ним уйдёт почта.

КРЕСТЬЯНИН (после паузы). Это правда? Самолёт в Германию?

МУЗЫКАНТ. Когда?

СОЛДАТ. Сегодня или завтра. Другие уже знают.

МУЗЫКАНТ (Капитану). Вы понимаете, что это значит?

КАПИТАН (уклончиво). Одним письмом больше…

МУЗЫКАНТ. Это – «последнее письмо». Последняя нить, которая скоро… (Пауза.)

АКТЕР (приподнимается, с усмешкой). Ответ ему — молчание…

КАПИТАН (выходит из себя). Заткните ему глотку! К черту этот бред! Будь они прокляты, ваши сомнения. За несколько месяцев всё перепуталось. Я всегда верил, что Фюрер не бросит нас. Я не утратил своей веры.

АКТЕР. Да простит тебя небо. Я следую за тобой. Горацио, я мёртв. (Он встал и, шатаясь, идёт к центру сцены.)

КАПИТАН. Война была необходима. Для Германии. Для нашего порядка, для всемирного рейха! Но с такими людьми, как вы, — победить невозможно! Тем более, в этой войне! Нам остаётся одно — умереть героями.

АКТЕР. Героическая смерть? Что знаете о ней вы, жалкие статисты человеческой комедии, написанной безумцем? Сотни раз я умирал на сцене, и вы, бездарные ценители, сидя в бархатных креслах, самодовольно цедили: гениально, правдиво! (Смеётся.) Как мало мы знали о настоящей смерти! В театральных одеждах она представала прекрасной, воодушевляющей, освящённой великой целью, патетической — нет, она другая! Гниющие трупы с пустыми глазницами, безрукие и безногие раненые — вот её красота. Равнодушные пули, мороз и голод — способны воодушевить лишь идиотов. Умереть как можно скорее — нет в этой бойне величественней цели. Вы ищете патетику, вот она: тысячи погибших, которых никто не хоронит. И никому нет до них дела, как и до нас. Но потом, потом… фальшивое благородство величественного мрамора и сентиментальная пошлость памятника «Умирающим воинам». Напишут романы, поэмы, торжественные оды, эпопеи. В газетах будут публиковать напыщенные статьи, окаймлённые жирной чёрной рамкой. Нам будут воздавать честь и хвалу. В церквах и соборах будут петь мессы и читать проповеди. Прославлять актёрство гитлеровского блефа! Но я… не хочу! Не хочу гнить в общей яме! Подыхать, как собака! Я хочу жить! Жить!

АКТЕР бежит к полуоткрытой двери. ЧАСОВОЙ выбегает за ним.

КРЕСТЬЯНИН (спешит к двери). Господин лейтенант!

МУЗЫКАНТ. Остановитесь. Бесполезно. Слишком поздно. Мы все обречены…

С улицы слышна автоматная очередь. На мгновение все замирают. Потом достают листки бумаги, склоняются над письмами.

СОЛДАТ. Да… Побегу дальше…

КРЕСТЬЯНИН. Погоди. Разговор есть. (Отходят в сторону.) Мы с тобой земляки. Ты меня не выдашь.

СОЛДАТ. Говори, чего тебе?

КРЕСТЬЯНИН. Сматываться надо отсюда.

СОЛДАТ. Опасно. За дезертирство — знаешь, что бывает? Пуля.

КРЕСТЬЯНИН. А здесь ты не получишь пулю? Не от эссесовцев, от русских — какая разница! Или подохнешь с голоду. Или плен — это мне тоже не светит.

СОЛДАТ. Куда же мы смоемся? Русские же кругом.

КРЕСТЬЯНИН. Фронт-то, говорят, еще не далеко ушел. Попытаемся пройти: где степью, где лесом — авось повезёт.

СОЛДАТ. Не укрыться. Любой русский, как увидит нас в форме — тут же и выдаст.

КРЕСТЬЯНИН. Зачем же нам идти в форме?

СОЛДАТ. А в чем же?

КРЕСТЬЯНИН. В этом-то весь секрет. Ты можешь раздобыть обычные костюмы и пальто — у тебя ведь приятель — охранник в гражданском концлагере? Тёплые вещи под низ оденем… пойдём стороной, без шума… А если кто и увидит — мы же гражданские…

СОЛДАТ. Ай да земляк! Здорово обмозговал. Одного не удумал: мой приятель уже две недели как на том свете, а концлагерь русские вчера отбили.

КРЕСТЬЯНИН. Черт, опоздали. Где же достать? Может, всё-таки что-нибудь придумаешь?

СОЛДАТ. Навряд ли. Я боюсь. Слышал уже про таких беглецов: в соседней дивизии троих к стенке поставили. Ищи себе другого напарника. Ты мне ничего не говорил. Желаю удачи.

КРЕСТЬЯНИН. Ладно. Иди…

СОЛДАТ уходит. Темнеет. КАПИТАН включает радиоприёмник. Снова идут кинодокументы.

ГОЛОС. Тот, кто вступит в контакт с противником, будет расстрелян. Тот, кто захватит продовольствие, сброшенное с самолётов, будет расстрелян. Тот, кто самовольно прекратит сопротивление, будет расстрелян. Тот, кто предпримет попытку выбраться из окружения, будет расстрелян. Тот, кто…

МУЗЫКАНТ (на стоп-кадре резко выключает приёмник). У нас и так мало времени для писем… (Пауза.)

ЖЕНЩИНА (освещённая прожектором, медленно выходит на авансцену). Пишут. Последние письма. Торопятся, еще на что-то надеясь, и не знают, что ни одна семья в Германии не получит этих писем из Сталинграда, их задержит военная цензура. По приказу Гитлера. Он захочет узнать моральный дух своих солдат, в преданности и стойкости которых он сомневался. Но после войны эти письма найдут. И они дойдут до тех, кому были написаны. И до нас. Потому что они предназначались и нам тоже.

На экране — крупно летающие над роялем руки пианиста. Аппассионата.

МУЗЫКАНТ. В каждом твоём письме, Маргарита, я читаю между строк, что ты ждёшь не только мужа и возлюбленного, но и пианиста. Я предпочёл бы сам сказать тебе обо всем, с глазу на глаз, но я не знаю, будет ли у меня еще возможность написать тебе. Поэтому пусть это письмо дойдёт до тебя, если аэродром еще в наших руках, и ты всё узнаешь. Руки… я потерял их, Маргарита… еще в начале декабря. На левой руке нет мизинца, на правой отморожены три пальца. Правда, стрелять я еще могу, поэтому меня и держат здесь. Но долго мы не протянем, невозможно описать, что тут происходит. Надеюсь, ты сама понимаешь: я не знаю, вернусь ли когда-нибудь. Что я здесь пережил — знает только Бог. Нам крышка. И никто не убедит меня, что мои товарищи умирают со словами «Хайль Гитлер!» или – «Германия!..» Я-то видел, как они умирают, и слышал, что они говорят. Сталин-град — это ад, преисподня, и он должен быть предупреждением для меня, для тебя, для всей Германии, для всех… Прошу вас, не забывайте об этой катастрофе…

Музыка затихает. На заднике кадры фашистской кинохроники: марши, парады, нацистские главари и т.д.

КАПИТАН. Вот так, дорогая Берта, теперь ты всё знаешь, будь осторожна, когда станешь говорить с моими родными. Во мне всё перевернулось, эта наша битва близится к концу, но я и сейчас ни в чем не сомневаюсь. Правда, еще недавно я был полон сил и надежд, а теперь чувствую себя слабым и растерянным. Мы поверили фюреру, когда он твёрдо обещал вызволить нас отсюда; я ему верю даже сегодня, потому что надо же во что-нибудь верить. Если и это неправда — что мне остаётся? Ведь здесь — ничего не осталось. Здесь — отчаянная борьба в безнадёжном положении. Ты знаешь, всю жизнь я верил в фюрера и его слово. Как страшно видеть сомнения других и слышать унизительные слова, против которых так трудно возразить, потому что факты на их стороне. Месяц назад у меня было140 человек, а сегодня осталось 8, остальные убиты или ранены… Но если нас обманули, если всё было враньем — значит, Германия погибла и уже не сдержать никаких обещаний!.. Нет, нет, не верю в это! Не хочу верить! Нас просто предали! Гер-мания превыше всего! Германия победит! Хайль Гитлер!

На заднике — рождественские праздники, богослужения в кирхах, возложения венков у памятников погибшим солдатам.

КАПЕЛЛАН. Мама, не верь больше дурацкой болтовне. Всё, во что мы верили, — враки, напрасная трата времени. Скажи всем — твой сын предупреждает каждого: не поддаваться уговорам, не следовать этой вере — пустые слова. Я потрясен всем происшедшим. Здесь никто не уйдёт от страшной судьбы. Сталинград – это наша могила. Сколько лет наша церковь преступно сожительствовала с фашистским режимом и за многое несёт тяжелую ответственность. Я не отрицаю и моей собственной вины. Она состоит в пропорции один к семидесяти миллионам. Пропорция мала, но вина от этого не стала меньше. Я знаю лишь сотую долю того, что здесь творится — а творится тут такое… страшно сказать! Пробил роковой час, и все жертвы были напрасны. Мама, не буду сентиментальничать: полковой капеллан имя-рек сообщает об убытии навеки-вечные… Какой урок для нашего народа! Надо помнить о нём. Пусть никто не гордится тем, что мы сражаемся тут в России. За что, во имя чего? Будь проклята эта безумная война!

Появляются новые кадры: бравые немецкие солдаты идут по советской земле. Горят дома, плачут над убитыми женщины.

КРЕСТЬЯНИН. Дорогая Мария, ты не должна обижаться на меня: я не приеду домой, на отпуск надеяться нечего. Я не хочу много рассказывать о жизни здесь, а то ты станешь плакать. Здесь много чего говорят, я в этом мало понимаю, Мария, это последняя почта, которая идёт на родину, потом уже не будет самолётов. Мы тут совсем одни. Очень страшно. Нам отомстят за всё, что мы сделали в России: мы поубивали тысячи русских и евреев в Киеве и под Харьковом. А Гитлер нас бросил в этом городе на Волге, который больше похож на пустыню. Нас предали. На родине, конечно, кое-какие господа станут потирать руки и радоваться, что сохранили свои посты и денежки, а мы тут дохнем. Кругом умирают. И голодно: вот уже неделю нам выдают всего по пятьдесят грамм хлеба в день. И от мороза никакого спасения. Так все отчаялись, что никто больше ни во что не верит. Я даже тайком белый флаг изготовил. Но боюсь, дорогая Мария, мы больше не увидимся. Какой черт дернул нас придти сюда?!

И вновь на экране парады, главари, генералы…

ЮНОША. Когда я просил тебя помочь мне, отец, я уже тогда должен был знать твой ответ. Ты всегда был «правоверным». Мы с мамой это знали, но не могли подумать, что ты принесёшь сына в жертву своей «правоверности». Я обратился к тебе только потому, что не имеет смысла отдавать жизнь во имя этой исторической ошибки. Это — последнее письмо, которое я тебе пишу, и поэтому я напомню тебе твои же слова. Я прочитал их 26-го декабря. «Ты ушел воевать добровольцем. В мирное время легко держать высоко знамёна, на войне — трудно. Ты будешь верен этим знамёнам и ты победишь с ними». Так знайте же, господин генерал, что никакой победы нет и не будет. Есть только поверженные знамёна и гибнущие люди. Сталинград не является военной необходимостью. Это — крах, политическая авантюра. Катастрофа. И я отказываюсь принимать в ней участие. Вы, господин генерал, закрыли перед своим сыном путь к жизни. Подумайте над моими словами, и я желаю, чтобы в тот день, когда Германия развалится на куски, в ней нашлись бы люди, которые высоко понесут её новые знамена!

Пауза. Кино обрывается. Снова обычный свет.

КРЕСТЬЯНИН (подходит к Юноше). А ты кому строчишь?

ЮНОША. Отцу.

КРЕСТЬЯНИН. Что ты ему пишешь? Вот-вот получишь приказ и уедешь. (Вздыхает.) Мне бы на твоё место: в самолёт и в Германию. По правде говоря, я за тебя рад, ты всегда был хорошим парнем. И моложе нас. Ты, наверно, здорово любишь своего отца? (Пауза.) Что ты? Я же только спросил, любишь ли ты своего отца.
ЮНОША (продолжает смотреть на него). Не мешай…

КРЕСТЬЯНИН. А я написал жене, что отпуска не будет…

 Неожиданно появляется оборванный и растрёпанный КАПЕЛЛАН.

КАПИТАН. Добро пожаловать, святой отец. Вы про нас совсем забыли.

КАПЕЛЛАН. Раненые лежат в бараках один на другом, врачи валятся с ног… А они всё умирают! Их нельзя оставить. Нам должны дать грузовики! Я пытался сообщить полковнику, но связь со штабом прервана. Надо что-то сделать, они погибнут в снегу. Нужно вывести их в Гумрак, там, говорят, еще могут их принять. Хватило бы десяти грузовиков, пяти, трех… Лишь бы не видеть их, не слышать их крики… Сделайте хоть что-то, ну, что угодно!

МУЗЫКАНТ. Успокойтесь, святой отец. Откуда этот пессимизм? Вы уже месяц врачуете в лазарете — неужели еще не привыкли?

КАПЕЛЛАН. Да, да, я спокоен. Я прошу вас, помогите.

МУЗЫКАНТ. Чем? Что мы можем?

КАПЕЛЛАН. Надо добраться к полковнику, убедить его дать нам грузовики. Я знаю — это опасно…

МУЗЫКАНТ. Вы думаете, это спасёт их?

КАПЕЛЛАН. Я пошёл бы сам, но я необходим раненым. Если бы кто-нибудь вызвался… (Пауза.)

ЮНОША (встает). Я пойду.

КРЕСТЬЯНИН. Сумасшедший! Ты же можешь спасти свою шкуру.

ЮНОША. Я пойду.

КРЕСТЬЯНИН. Болван. Штаб отрезан, ты знаешь или нет? Тебя подстрелят — ни за что пропадёшь! Зачем тебе рисковать, ведь ты единственный можешь вернуться домой?!

ЮНОША. Я остаюсь здесь.

КРЕСТЬЯНИН. Как остаёшься? А твоё место в самолёте? Ты хочешь его уступить? Уступи его мне. Пожалуйста. Ты молодой, сильный, выживешь. А я уже почти старик. Уступи мне, меня жена ждёт.

КАПИТАН. Заткнись со своей женой. Кто ты такой, чтобы тебе уступать место в самолёте, который летит в Германию?! Этим должен воспользоваться тот, кто сможет продолжить нашу борьбу, воевать, победить! (Юноше.) Конечно, вы уступите место офицеру, своему командиру…

ЮНОША. Нет.

КАПИТАН. Но почему? Я понимаю, у нас были небольшие разногласия. Но это пустяки, они останутся между нами. Вы согласны, да?

ЮНОША. Нет.

КАПИТАН. Послушайте, согласитесь, что вам стоит? Я заплачу вам. Сколько вы хотите? Вот, возьмите деньги, драгоценности. Смотрите: кольца, перстни, коронки для зубов… Двадцать, нет, двадцать пять предметов… Прошу вас, уступите мне ваше место, уступите, уступите мне…

ЮНОША. Уберите золото. Я ничего вам не уступлю.

КАПИТАН. Но почему? Почему?

ЮНОША. У меня нет никакого места в самолёте.

КРЕСТЬЯНИН. Нет места? А как же твой отец?

ЮНОША (протягивает Крестьянину листок). Отец пишет, что я должен выполнить до конца свой солдатский долг. Он не поможет мне выбраться отсюда.

КАПИТАН. Проклятье!

ЮНОША (перекидывает автомат через плечо и направляется к выходу). Я скоро вернусь. (У двери, где сидит ЖЕНЩИНА, на мгновение задерживается, потом выходит.)

КАПЕЛЛАН. Да хранит тебя Бог.

КАПИТАН. Зачем?

МУЗЫКАНТ. Да, зачем? Зачем всё это случилось, почему это может происходить?

КАПЕЛЛАН. Может, это начало Божьего суда?

МУЗЫКАНТ. На наших портупеях написано: «С нами Бог!» – но это ложь. Бога никогда не было с нами, его не могло быть с теми, кто развязал эту несправедливую войну!

КАПИТАН. Что значит «справедливость»? Пустой звук! Справедливо то, что идёт на пользу Германии! Мы сражаемся за жизненное пространство!

КАПЕЛЛАН. Я больше не признаю эту мораль.

КАПИТАН. Потому что вы верите в свои святые призраки. Но я немец, и я верю только в Германию. И в фюрера!

КАПЕЛЛАН. Я тоже в это верил. Раньше. Но, кажется, верить надо только в человека…

КАПИТАН. Человек? Есть арийцы и евреи, белые и негры, герои и трусы. На свете существуют гении и глупцы, гиганты и пигмеи… Как может вам придти в голову, что Гитлер такой же человек, как и другие?

МУЗЫКАНТ. Вы правы. Гитлер — не человек. Гитлер — это война. Он и вы поставили на карту существование всего нашего народа!

КАПИТАН (дрожит). А вы… А вы…

Раздвигается дверь. Входит ЧАСОВОЙ, поддерживая ЮНОШУ.

ЧАСОВОЙ. Он ранен.

ЮНОША (с трудом). Во-первых, полковник сказал: «Кто еще держится на ногах, пусть идёт в Гурмак пешком. Грузовики разбиты… А во-вторых, штурмбанфюрер СС Губер приказал своим парням облить бараки бензином и поджечь,.. чтобы никто не попал к русским свиньям в позорный плен… Можете пойти погретъся у костра… (Опускается на пол.) Вот и конец. Больше уже никто ничего не прикажет…

ЧАСОВОЙ. Все семьдесят миллионов немцев виноваты. Приходится искупать вину.

ЮНОША. Женщина! (Та не двигается с места.) Прости…

Затихает. Все стоят молча. Неожиданно КАПИТАН резко поворачивается к ЖЕНЩИНЕ.

КАПИТАН. Всё из-за тебя, красная потаскуха! Перед тобой он красовался! Кормил тебя, защищал. А твои большевики его подстрелили! Так на же, получай, еврейская подстилка! (Выхватывает пистолет и в упор несколько раз стреляет в неё.)

КАПЕЛЛАН. Зачем? За что? Чем она виновата, несчастная старуха?

КРЕСТЬЯНИН. Что вы наделали, господин капитан? Ведь теперь-то они нас наверняка убьют…

КАПИТАН (холодно). Мало ли здесь трупов валяется! Выбросьте её на улицу. Живо!

КРЕСТЬЯНИН и ЧАСОВОЙ наклоняются над ЖЕНЩИНОЙ, но не успевают поднять её. Дверь с шумом открывается. Вбегает СОЛДАТ.

СОЛДАТ. Русские уже здесь. Наши бросают оружие.

Из репродукторов несётся ГОЛОС. На экране — капитуляция Паулюса.

ГОЛОС. Мой народ! Перед нами богатейшие страны. Их руда и уголь, их нефть и плодородные земли — всё должно воодушевлять наших солдат, а именно за это они и умирают!

МУЗЫКАНТ. Умирают… Умирают…

ГОЛОС. Солдаты шестой армии должны были героически умереть на поле боя, а не капитулировать. Они должны были выстоять в Сталинграде и выполнить долг чести. Я заявляю перед лицом истории, что ни одна немецкая мать не простит…

МУЗЫКАНТ. Не простит…

ГОЛОС. Их капитуляция деморализует всех немецких солдат. Они трусы, духовные банкроты. Но на меня вы можете положиться, как на скалу!

МУЗЫКАНТ (поднимает правую руку, словно собираясь принести присягу; стоп-кадр). Да, как на скалу! (Смеётся.) Наш фюрер приведёт нас к победе и к славе! (Поднимает левую руку тоже и встаёт, словно сдаётся в плен; остальные также поднимают руки.)

МУЗЫКАНТ. Мы благодарим нашего фюрера!

Гаснет свет.

ЗАНАВЕС

Послесловие: пьеса оказалась жертвой политических событий и плагиата. Из-за установленной Советским Союзом Берлинской стены от постановки в 1961-ом году отказался один из Московских театров, а в середине шестидесятых годов её под смехотворным предлогом отверг тогдашний главный редактор Центрального телевидения некий Сатюков, но одновременно передал её «своим людям», которые и реализовали кинотелевариант, но и он, по рассказам работников Телецентра на Шаболовке, так и не прошёл в эфире.

Борис Розин и Павел Асс