Однажды председатель попросил составить отзыв на проект доклада, который министр энергетики США должен представить на рассмотрение сената. Мы спустились в библиотеку, и мне выдали на дом многостраничный том… По привычным мне меркам — доклад абсолютно секретный. А мне выдали его как обычную книгу…

До, После, Над

Ушедший век глазами бакинского еврея, или
О быстротекущей жизни и вечных ценностях

Марк Гинзбург

Продолжение. Начало. Вторая часть. Третья часть

В nоисках работы

Мы приехали как эмигранты и не рассчитывали на государственную финансовую поддержку. И каково же было наше удивление и благодарность, когда нам с Реной дали пособие по 360 долларов в месяц и бесплатную медицинскую страховку — Медикейд.

Когда удавалось немного подработать, мы предъявляли корешки чеков, и в тот месяц, когда суммы превышали некоторый предел, нам уменьшали пособие.

Первый шаг сделала Рена. Она недолго посещала группу разговорного английского, но, чтобы развить речь, очень хотела «окунуться» в языковую среду. И тут преподавательница её группы предложила Рене попробовать себя в качестве няньки, бэбиситора, ухаживать за двухмесячным мальчиком в молодой американской семье. Поначалу Рена решила пробыть с ним не более нескольких месяцев, но очень привязалась к маленькому Джери (Иеремии) и рассталась с ним лишь через три с половиной года.

Это был трогательный ребенок. Рано пристрастился к разглядыванию картинок в книжках. («Ешива бохер» — по выражению его матери). К удивлению и удовольствию родителей он стал хорошо понимать и немного говорить по-русски. В семье хранят дневник, который Рена по своей инициативе вела на-английском и в который заносила наиболее примечательные эпизоды из жизни малыша.

Пустился на поиски работы и я. Просидев два вечера в центральной бостонской библиотеке, выписал 40 адресов тех нефтяных фирм, которые, судя по описанию их сферы деятельности, могли бы мною заинтересоваться. И отправил свое резюме на имя их исполнительных вице-президентов.

Почти все вежливо ответили, что я их очень интересую, но, к сожалению, сейчас нет свободных вакансий, что я занесен в их файлы и т.д

Возможно, и резюме было слишком хвастливым. Ни к чему было упоминать о степенях и званиях, о книгах, о руководстве проектами. Надо было просто писать, что я умею делать, имея в виду только то, что может быть интересно для фирмы.

Позже я услышал поучительную байку: «В Америке клиз-му ставят два врача — один знает, как ставить, другой — куда ставить». И уяснил, что если, например, ищут работника для перекладывания ящиков справа налево, не пиши, что можешь перекладывать также и слева направо, сочтут чрезмерно квалифицированным.

Однако примерно через месяц после получения последнего вежливого отказа мне позвонили из Нью-Йорка: интересуюсь ли я еще работой и согласен ли на работу в другом штате.

Еще через три недели я приехал в Нью-Йорк на интервью в дочерней фирме Мобил Ойл. Беседа длилась очень долго. После того, как я рассказал, чем занимался в России, пригласили еще одного работника фирмы, судя по его вопросам — хорошего специалиста. Он попросил подробней рассказать об опыте моей лаборатории в управлении экспортными поставками нефти итальянской фирме Аджип через Новороссийск.

По контракту нефть должна была содержать не более 5% воды и ограниченное количество соли. Экспортные поставки находились в России под строжайшим контролем, и продаваемая нефть содержала менее одного процента воды. Наше предложение было очень простым: непосредственно перед отгрузкой нефти в танкера добавлять в нее обычную, можно и просто морскую, воду, доводя ее содержание хотя бы до четырех с половиной процентов. Причем предлагался комплекс технических средств и программы, гарантирующие границы «долива». При колоссальных объемах отгружаемой нефти можно было в рамках контракта продавать тысячи тонн воды по цене нефти на миллионы долларов.

Но руководство нашего нефтяного ведомства пожало плечами: «На что нам это нужно! Деньги за экспортные поставки идут не нам, а Союзнефтеэкспорту. Чего ради мы будем брать на себя лишние заботы». А руководство Союзнефтеэкспорта на словах выразило согласие делиться сверхприбылью с моим ведомством, нo итти на переговоры не торопилось. Тогда и я задумался: «А мне это для чего?», и на том успокоился.

Мои собеседники в Нью-Йорке так и не смогли понять, что это за система, которая не желает без труда поднять с земли миллионы долларов.

В конце разговора меня спросили, согласен ли я на работу в штате Техас. И здесь, я, видимо, поступил не по правилам игры, спросил, сколько мне будут платить, а когда услышал сумму в 36 тысяч в год, сказал, мол, мне кажется, я стою дороже. С тем и распрощались. Продолжения не последовало, а я в который раз убедился в справедливости утверждения «все к лучшему».

Я остался в Бостоне, рядом с сыновьями, отдал время и силы изучению иудаизма, принес, надеюсь, какую-то пользу тем, кто слушал мои лекции, и с кем я занимался математикой.

Но я продолжал стучаться: послал письмо нашему сенатору Эдварду Кеннеди. Довольно скоро получил ответ, где мне настоятельно рекомендовалось обратиться в Совет по Энергетике штата. Председатель Совета почесал в затылке и принял Соломоново решение. Он предложил мне участвовать в заседаниях Совета, проводимых раз в неделю, с тем, чтобы я познакомился с их проблемами, а они поближе познакомились со мной, так сказать, в рабочей обстановке. Это было поздней весной, и Совет занимался проблемами летней перегрузки энергосистемы. К моему удивлению, пик нагрузки приходился не на зиму, как в России, а на лето. Оказалось, что в холодное время большинство домов отапливается в индивидуальном порядке жидким топливом или газом. А вот летом включаются сотни тысяч кондиционеров, зачастую очень большой мощности.

Я сидел и впитывал информацию. Ко мне привыкли, спрашивали, как подобные проблемы решаются в России.

Однажды председатель попросил составить отзыв на проект доклада, который министр энергетики США должен был представить на рассмотрение сената. Мы спустились в библиотеку, и мне выдали на дом многостраничный том, в котором детальнейшим образом, с цифрами описывалось состояние всех отраслей энергетики в Америке и перспективы развития на ближайшие годы. По привычным мне меркам — доклад абсолютно секретный. А мне выдали его как обычную книгу…

Я внимательно проштудировал три сотни страниц. Сделал несколько замечаний, касающихся в первую очередь полного отсутствия анализа надежности всей системы, оценки пропускной способности и распределения запасов энергетического топлива по стране, оценки возможных возмущений, особенно в чрезвычайных обстоятельствах.

С согласия Совета свои предложения по проведению соответствующих исследований я направил непосредственно в министерство, скромно упомянув о своем опыте и о готовности оказать реальную помощь, если она потребуется.

Поскольку никакого ответа я не получил, помощь не понадобилась,

Прошел еще месяц. Ничего интересного для себя в работе Совета по энергетике я не находил и расстался с ним.

Были и другие попытки найти работу. Неудачные. Возможно, виной был и мой паршивый английский, возможно, и возраст. Хотя нигде дата рождения не указывалась, но при кинуть ее было не трудно, исходя хотя бы из указанных в резюме дат получения образования.

Но с другой стороны, наверное, я и не очень усердно искал, подсознательно был доволен, получив очередной отказ, и воспринимал его как подтверждение возможности продолжать свои занятия иудаистикой и математикой. Им остался верен до сего дня.

Я уже писал, как начал преподавать математику еще в колледже. Потом у меня были самые разные ученики, разных возрастов и разных способностей.

Были и очень способные, и я всеми силами старался развить их математическое мышление, открыть поэзию математики, научить последовательному мышлению. Учил строить деревья ассоциаций вокруг условий задач и вокруг вопросов до тех пор, пока эти деревья не смыкались и образовывалась цепочка от условий к ответу. А еще учил фантазировать в поисках решения некорректно поставленных задач. В нужное время подготовить такого ученика к сдаче SAT (общеамериканский тест, по результатам которого принимаются в инсти— туты) не стоило большого труда.

Пожалуй, моим самым ярким учеником был Женя Численко. У его отца были очень неплохие работы по искусственному интеллекту.

Женя был талантлив. Мальчик без насыщения. Он понимал и воспринимал все с первого раза и, кажется, навсегда. Трудностей для него не существовало.

Как-то я ему рассказал, что мой друг Наташа Соболь работала техническим редактором в сугубо математическом журнале, ничего, естественно, не понимая в математике. И раз она посетовала: «В ваших статьях математические выражения занимают по полстраницы, и все они в конце концов равняются нулю. Зачем же столько писать, если все кончается нулем, ничем?» И я спросил Женю, как бы он ей ответил. Умница мальчик сказал: «Это означает, что все находится в равновесии».

Женя был талантлив не только в математике, он успел победить в конкурсе по английскому языку по штатам Новой Англии. И уже в 8-м классе сдал SAT на высший возможный балл.

Поскольку многие из учеников были детьми математиков, я просил родителей не помогать ребятам дома, чтобы не затемнять мне картину. Но, видимо, удержать родителей от помощи их чадам было невозможно. Раз, когда одна мама с гордостью сказала, что все мои задания ее сын сделал самостоятельно, он саркастически улыбнулся и ехидно изрек: «Да?! А кто мне неправильно одну задачу решил?»

Недавно и я держал экзамен на искусство преподаваения. Ко мне обратилась сестра моего ученика. Eй нужно было сдать математику в колледже. Выявилась весьма пикантная ситуация. Она уже практически кончила колледж, вернее, сдала экзамены почти по всем дисциплинам, за исключением математики. Но к занятиям математикой в колледже её просто не допускали, так как она не могла сдать соответствующий предварительный тест.

Сейчас же ей удалось взять летний курс математики, для которого, почему-то, предварительный тест не требовался.

Что же входит в этот курс? Дифференциальное и интегральное исчисление и некоторые специальные приложения к экономике.

Далее выясняю — будет четыре недельных промежуточных теста, после чего — финальный.

Итак, мне предстояло самое настоящее натаскивание за очень ограниченное время. Было самому интересно, что же из этого получится.

К счастью, девочка оказалось умной, сообразительной, а главное — упорной. Хорошо сдала все промежуточные тесты и очень хорошо — финальный. А скоро и окончила колледж.

Не раз мне приходилось слышать критику американского школьного образования: все, дескать, в нем плохо. Наверное, действительно неблагополучно, если чуть ли не половина учеников средней школы не умеет читать.

Я могут судить только о математическом образовании. Не все так уж плохо. Есть и рациональное зерно.

В отличие от советских школ уровень преподаваемой математики выбирается в соответствии со способностями учеников. Для самых слабых предлагаются чрезвычайно упрощенные курсы. Для сильных — серьезные. Особенно это чувствуется в классах с 9-го по 12-й. Здесь можно выбрать уровень очень высокой сложности. Более того, предоставляется возможность изучить и сдать часть разделов высшей математики, что избавляет студентов от необходимости тратить время и деньги на прохождение этих разделов уже в колледже.

Но многое зависит от школы и от преподавателя. В некоторых самых общих рамках преподаватель волен выбирать степень сложности и детализации программы, выбирать учебники, определять стиль контроля за выполнением домашних заданий.

Часто в школах царит формализм. У меня была очень способная ученица, которая до 10 класса занималась по самой сложной программе. Помимо обычных заданий ученикам предлагались так называемые проекты — нестандартные задачи, требующие творческого подхода. На их решение давался месяц.

И вдруг все изменилось. В 11-м класссе появилась преподавательница китаянка, которая очень плохо владела английским. Она почти ничего не объясняла. Исписывала доску формулами, давала задания на дом, устраивала тесты и не оставляла времени на вопросы.

Родители пробовали протестовать, но администрация школы отвечала, что с этим преподавателем заключен контракт на год. «Потерпите, через год она уйдет».

Спорным является и стиль захваливания учеников по самым ничтожным успехам.

В первый год по приезде в Бостон меня с Реной пригласили в город Андовер в чрезвычайно престижную школу Phillips Academy в качестве жюри на заключительный тур конкурса по знанию русского языка среди учеников восточного побережья. Дети должны были проявить себя в разговорном общении, показать знание русской литературы, истории и географии.

Членов жюри собрали и попросили ни в коем случае не «выговаривать» ученикам, не показывать своего неодобрения даже при самых плохих результатах собеседования. В регистрационный листок ставить справедливую отметку, но не корить за ошибки, а напротив, хвалить за самую малость.

Кстати, впечатление от конкурса осталось хорошее. Большинство достаточно свободно поддерживало разговор по-русски. А некоторые, прожившие в России “по обмену” несколько месяцев, изъяснялись совсем свободно. Я с удовольствием поставил высший балл мальчику, творчески развившему Лермонтова. С большим чувством он прочел «Парус», закончив так:

Бушуют волны, ветер свищет,
И мачта гнется и скрипит.
Увы! Он счастия не ищет,
И не от счастия cкpиnиm.

Последние годы круг моих дел замкнулся на математике с детьми. И с самыми маленькими, и со студентами колледжей я себя чувствую очень хорошо. По-моему, и им со мною не скучно.

Самую высшую похвалу я получил от маленького Бори, с которым мы общались два года. Рекомендуя меня своему родственнику как учителя, Боря произнес: «Он очень добрый». А когда его спросили, кого он любит больше всех, он ответил: «Маму и Марка Яковлевича».

Вокруг нас в Бocmoне

В конце 1990 года на моей лекции появился очень пожилой человек. Его знания иудаизма намного превосходили мои. Но он приходил на каждую лекцию — говорил, что ему интересен мой взгляд на еврейскую философию и религию, интересно, как я это преподношу.

Это был Григорий Иосифович Лейдерман. Человек европейского образования, еще до войны работавший инженером в Бельгии и Франции. Румынский еврей, “освобожденный” в Бессарабии советскими войсками в августе 1940 года. Помимо русского и иврита владел английским, немецким и французским.

Я и Рена сблизились с ним и его умной, подкупающей своей искренностью женой Идой Натановной, бывали у них в доме, приглашали к себе.

Шло время, и их стало подводить зрение. Григорий Иосифович мог читать только с помощью специальной лупы, да и то лишь буква за буквой, а Ида Натановна и вовсе лишилась возможности читать.

Мы привезли им большую круглую линзу на специальном креплении, обрамленную круговой трубкой дневного света. Но это не помогло. Тогда по совету опять-таки Зары Немчонок я обратился в кабинет для людей с плохим зрением при библиотеке в г. Ньютоне. Ничего подобрать там не смог, но получил телефон специализированной организации. Начались переговоры, и три месяца спустя Лейдерманы получили по почте чрезвычайно дорогой аппарат (стоимостью около 2000 долларов). На широкий экран телевизионной трубки проецировалось, практически, с любым увеличением все, что укладывалось на специальный столик под трубкой. Старики воспряли духом, им снова явился мир книг и газет.

Но самое примечательное, что ни на посылке, ни на сопровождающих документах не было ни имени, ни адреса того, кто сделал Лейдерманам такой чудный подарок. И до сего дня, по прошествии нескольких лет, имя дарителя так и неизвестно.

Все это было бы менее удивительно лет 15 назад, когда еврейская американская общественность еще не разочаровалась в прибывающих евреях и с готовностью и щедро их опекала.

Действительно, еще в начале девяностых годов отношение американцев к вновь прибывшим евреям было самое радушное. И приглашения в американские семьи, и волонтеры, которые опекали недавно приехавших, и обеспечение приезжих домашней утварью и мебелью, и раздача продуктов и денежных талонов перед праздниками.

Еврейские организации создавали курсы изучения языка, помогали в оформлении разных бумаг, кое-кого (правда, редко) устраивали на работу. В синагогах бывали бесплатные концерты, угощения, раздавали литературу на русском языке. Приезжих приглашали в еврейские семьи на субботние обеды.

В начале нашей жизни в Бостоне приходил к нам юноша — волонтер, еще студент, учил английскому, давал житейские советы, водил ребят на какие-то развлечения. Американцы с чувством подчеркивали, что их дедушка или кто-нибудь еще из близких приехал из России.

Но постепенно образ их гонимых дедушек и бабушек, несчастных бедных эмигрантов, прибывавших из-за океана без образования, начинавших жизнь с самого низа, все меньше узнавался в нынешней волне.

Теперь по большей части приезжали образованные люди — инженеры, врачи, ученые, юристы, преподаватели институтов, т.е. по американским меркам — люди из хорошо обеспеченных слоев (я уж не говорю о самом позднем потоке просто богатых людей, которые с ходу покупали или строили дома стоимостью во много сотен тысяч долларов).

Приезжие не спешили и не старались слиться с американским еврейством. Раз или два посетив синагогу (и ничего не поняв ни в форме, ни в содержании лигургии), в большинстве своем навсегда забывали к ней дорогу.

Но, видимо, не это было главным, ибо значительное большинство американских религиозных евреев-реформистов очень спокойно относится к нестрогому исполнению ритуалов. Как писал рабби Иосеф Соловейчик, «Синагога — не самое популярное учреждение в американской еврейской жизни, даже в среде религиозной общины… община в целом стоит в стороне от синагоги».

Скорее всего, отталкивало иногда явное пренебрежение американо-еврейскими ценностями.

Сотрудники одной синагоги как-то поделились со мной недоумением, даже — огорчением. Им стало известно, что многие приезжие евреи, живущие в еврейских субсидируемых домах для пожилых, посещают службу в христианских церквях, чтобы затем получить бесплатные продукты. Приходят с тележками и с детскими колясками. Нагружают их доверху. Мало того, некоторые продают продукты соседям.

А вот какой характерный диалог я услышал, одеваясь после сауны и бассейна в еврейском спортивном центре. «Слушай, говорят, ты получил какую-то медицинскую электрическую кровать с кнопками?». — «Так что?» — «Зачем тебе, у тебя же новая итальянская спальня?». «А что, я им это оставлю?»

Владелица популярного “русского” продуктового магазина «Березка» рассказала нам с Реной о другом разговоре. Пожилая чета эмигрантов сурово обличала её: «Вы думаете, что мы о вас ничего не знаем? Мы все про вас знаем! Вы покупаете продукты подешевле, а нам продаете подороже!».

Эмигранты привезли с собой и советское представление о печати.

Вскоре после приезда я познакомился с умной и обаятельной Женей Павловской. Она только начинала выпускать тогда еще крохотный — на нескольких страничках — рекламный бюллетень. Сейчас её яркое ежемесячное издание, выходящее на 140 страницах, одно из самых популярных в русскоязычном Бостоне. Женя, человек с отличным чувством юмора, рассказывала мне о многих характерных звонках с катего-рическими требованиями «принять меры» по самым невообразимым проблемам. Звонили и негодовали: «Как это, вы ничего не можете сделать?! Вы же пресса!»

Сперва подобные случаи меня забавляли. Потом вызывали досаду и стыд за “наших”. Но постепенно пришло сочувствие и, как мне кажется, большее понимание. Я вспоминал выражение мамы: «был бы не мой дурак, сам бы смеялся».

Какие бы они ни были, я не могу и не хочу от них отрекаться.

У Джека Лондона в рассказе «Любовь к жизни» описывается, как умиравщий от голода человек, попав в нормальную обстановку и уже отъевшийся и благополучный, продолжал прятать за пазуху сухари и корки и набивать ими наволочку. И наших евреев жизнь научила — все, что можно, бери сегодня. Кто знает, что будет завтра?

Я им не судья, хотя иногда (слава Богу, не так часто) приходится сталкиваться с очень уж дурным вocпитанием и неприкрытым хамством.

Летом 2001 года в большой «русской» синагоге состоялась встреча с консулом Израиля. Были и наши эмигранты, и американские евреи. Наши обрушили на консула лавину категорических советов о том, как следует действовать Израилю. Поднялся спор, в котором свое мнение отстаивалось не только аргументами, но и кулаками. Между несогласными завязалась драка. Описывая происшедшее, бостонская газета с сожалением отмечала:

«Как часто на собраниях наших эмигрантов старшего возраста приходится сталкиваться с вопиющим хамством, непомерной злостью, отсутствием элементарного уважения к окружающим. Власти города убедились, что в «русской» коммьюнити выражать свое мнение по-человечески умеют далеко не все».

Что же сказать о «нормальной» русско-еврейской общине Бостона? Она очень сложная и неоднороднвя, но, мне кажется, пресловутый «интеллигентный слой» здесь более значителен, чем в других местах Америки. Возможно, сказывается высокая концентрация знаменитых университетов.

В то же время и этот слой в основном замыкается в себе, не сливаясь духовно с американским обществом, давая кому-то основание говорить о «еврейском гетто». И причина этого скорее не языковый барьер, а существенная разница в базовой культуре.

Из многих известных мне семей только у двух были, если не дружба в российском понимании, то достаточно тесная близость с американскими семьями. Только эти две семьи регулярно ходили в американские драматические театры. Но эти люди приехали в Штаты в относительно молодом возрасте, активно работали в американской среде, прожили здесь более 20 лет.

Я понимаю, что непростительно не пытаться хоть немного взять от богатейшей американской культуры. Я понимаю, что обедняю себя, замыкаясь по многим причинам в русскоязычной среде и предпочитая чтение на русском языке (благо в магазинах и в библиотеке «за углом» прекрасных книг на русском — не перечитать до конца жизни). Я безусловно жалею о том, что мой английский беден, часто испытываю из-за этого существенные неудобства.

Но не собираюсь делать из этого трагедию.

И понятие «гетто», произносимое к тому же с определенным оттенком принижения, совершенно неприменимо к тому, что меня окружает в Бостоне.

Здесь много умных и интеллегентных людей. Хотя, разумеется, сблизиться с ними, — дело столь же непростое, как завязывание добрых и тесных отношений в любом другом месте, будь то Бостон, Москва или Баку. И все же, у нас здесь в Бостоне, в Нью-Йорке, в Канзасе, Калифорнии и в других местах есть добрые друзья, с которыми мы чувствуем себя легко и непринужденно.

К сожалению, я не могу привести здесь всех интересных людей, с кем встречался в Бостоне. К тем же, кого уже с благодарностью вспоминал, добавлю лишь нескольких.

На мои лекции приходил всегда подтянутый и элегантный Иосиф Эммануилович Мамиофа, доктор наук, юрист, специалист высокого класса по международному патентному праву.

Он был очень больным человеком, врачи утверждали, что каждый прожитый им день — это подарок. Но до последнего дня Иосиф Эммануилович активно участвовал во многих хороших делах. Он вел интересные юридические семинары; запомнился его доклад о том, что такое демократия вообще и демократия в Америке — в частности.

В 1994–95 гг. в конгресс Соединенных Штатов вносились законопроекты, по которым сотни тысяч иммигрантов, не являющихся гражданами Америки, могли лишиться финансовой поддержки. Иосиф Эммануилович одним из первых призвал осознать опасность. Опубликовал в «Новом Русском Слове» большую умную статью «Спасем наших стариков и инвалидов». Шаг за шагом с юридической четкостью и дотошностью проанализировал складывающееся положение и призвал читателей к активным действиям. В частности, предлагал направлять письма своим представителям в конгрессе и привел в статье текст соответствующего письма на английском.

Сейчас тяжело вспоминать тот истошный вой в русских газетах, который поднялся после этой статьи. Мамиофу поливали грязью, обвиняли его в паникерстве, в каких-то корыстных интересах и планах, чуть ли не в желании поднять мутную волну и на ее гребне пробраться во властные структуры.

Но не прошло и двух месяцев, как оправдались прогнозы Иосифа Эммануиловича. И тогда посыпались статьи в защиту престарелых иммигрантов. Но ни в одной статье не было слов благодарности тому, кто первым поднял тревогу.

А сам Мамиофа через недолгое время умер. Умер смертью праведника: заснул в хорошем настроении и не проснулся.

Время от времени мы встречаемся с известным бостонским художником Мишей Ленном. Красивый, живой, остроумный молодой человек. Мы бывали на его персональных выставках. Всякий раз, приходя к нам, он дарил нам свои рисунки и репродукции. И среди них прекрасная серия рисунков со «скрипачем на крыше».

Первый раз он позвонил, представился и сказал, что Центр Еврейских Общин в Ньютоне заказал ему семь настенных панно к 3000-летию Иерусалима и он хотел бы обсудить со мной некоторые вопросы еврейской традиции.

Он принес эскизы. И мы подолгу искали характерные черты разных эпох, наиболее емкие образы и символы еврейского духа. Каждый раз меня удивляло его чутье, интуитивное проникновение в ткань библейской истории. Уточнялись и дорисовывались эскизы. За два месяца до торжественного открытия Mишa позвал нас к себе в студию. Я узнавал и не узнавал эскизы. Не узнал я, например, змея-искусителя: вместо традиционного черного аспида появилось нечто колоссальное, переливающийся всеми красками образ всепоглощающих человеческих страстей.

На семи полотнах убедительно раскрывались семь этапов вечной эстафеты, в которой факел знаний передается от поколения к поколению. Народ проходит через тысячелетия, не старея. Пара молодых людей — первых людей на земле, на начальном полотне поднимает факел духа на фоне разворачивающегося свитка Торы. На последнем полотне они несут младенца — надежду и будущее.

Торжественное и теплое открытие полотен состоялось 30 сентября 1996 года. Я ходил в толпе очень гордый за Mишy и немного за себя.

К сожалению, не часто доводилось встречаться с удиви-тельным человеком, Надеждой Филипповной Крамовой, которую в декабре 2001 года поздравляли со стодвухлетием.

Знаменитая, поразительно красивая звезда кинолент двадцатых годов. Писательница, переводчица. В ее квартире на Фонарном в Петербурге встречались и выносили нa суд свои произведения замечательные писатели и поэты.

Часто привечали там и Иосифа Бродского.

Надежда Филипповна обращалась к нему:

Не подругой была, не сверстницей, —
Я на сорок лет его стаpшe, —
Но, заслышав шаги на лестнице,
Бормотанье под дверью нашей,

Я кидалась бегом в переднюю,
Словно к uсточнику cвeта,
Чтобы в квартиру немедленно
Впустить молодого поэта.

А поэт, побродив по комнатам,
Постояв у книжного шкафа,
Говорил еле слышным шепотом:
«Я пришел почитать стишата!»

И от окна до двери
Шагами пространство меря,
Начинал он негромко и строго,
Но, вдохновеньем объятый,
Не замечал, как строфы
Вдруг наливались набатом…

Дребезжали тарелки со снедью
И в стенку стучали соседи.

И не случайно дочери Надежды Филипповны, известной писательнице Людмиле Штерн так удалась книга о Бродском.

Надежда Филипповна приехала в Америку в 73 года. Здесь она много писала, выходили ее рассказы, стихи, книги. А еще она стала душой русского клуба. Писала сценарии спектаклей и капустников. Ставила и играла в них. Каждый был событием, о котором долго с восхищением вспоминали. Самым активным организатором и участником этих спектаклей была Роза Зарубинская. Роза и привела меня в дом Надежды Филипповны. И я увидел, что и в 92 года можно быть стройной обаятельной женщиной.

Изредка я встречал её на разных праздниках и лекциях.

Как-то Надежда Филипповна от души смеялась в праздник Пурим: она прочла свою поэму об Эсфири, а затем я в ходе лекции об этом празднике заверил с серьезным видом, что в будущем году на праздник Пурим её поэму вместо мегилы Эсфири будут читать во всех бостонских синагогах.

И вряд ли можно что-нибудь добавить к словам, которыми Надежду Филипповну с ее девяностопятилетием поздравлял в Бостоне Иосиф Бродский:

Надежда Филипповна, милая!
Достичь девяноста пяти
Упрямство потребны и сила — и
Позвольте стишок поднести.

При мысли о Вас достижения
Веласкеза чудятся мне,
Учелло картина «Сражение»
И «Завтрак на травке» Мане.

И Вы, как бурбонская лилия
В oправе из хрусталя,
Прищурясь, на наши усилия
Глядите слегка издаля.

Еще на первых лекциях я обратил внимание на одного паренька. Он увлеченно слушал и задавал интересные вопросы, которые свидетельствовали о оргиниальности мышления. Звали его Дима Горбатов. Потом он привел с собой мать — Марину Кацеву. Семья оказалась очень яркой. Дима окончил Бостонскую консерваторию, но не смог ужиться с Америкой, с ее нравами общения и вернулся в Москву.

Марина снискала в Бостоне широкую известность своими замечательными интересными лекциями, на которые всегда собирается много народу. Самые удачные, на мой взгляд, были связаны с Цветаевой. Однажды после такой лекции я отвозил домой Надежду Филипповну. Прощаясь, она сказала: «Иду перечитывыать Цветаеву».

Но, пожадуй. Больше всех в этой семье мне импонирует Борис Горбатов — муж Марины. Импонирует редким сочетанием интеллигентности, сдержанности и бескопромиссности в оценке действительности.

Более 10 лет тому назад в библиотеке Хибру Колледж я разговорился с одной респектабельной пожилой четой — Марком Соломоновичем Слободкиным и его супругой Цилей Вульфовной. Нашлись общие знакомые в Москве. Слободкины только что приехали. Это было в начале 90-х и Марк Соломонович был переполнен впечатлениями от волны антисемитской пропаганды в России. Не понимал, как можно молчать, глядя на это из далекого Бостона. Он привез массу материалов, среди которых были и мерзкие карикатуры на евреев, и юдофобские статьи в газетах, и «расстрельные» списки.

Через несколько месяцев Марк Соломонович создал Бостонское общество борьбы с антисемитизмом и расизмом и много лет, пока были силы, оставался его президентом.

Общество организовывало национальные конференции, конкурсы на лучшее литературное произведение на тему противостояния антисемитизму, направляло письма президенту и сенаторам, распространяло интереснейшие материалы; обменивалось информацией с Московской антифашистской организацией, организовало сбор средств для помощи семьям жертв террористов в Израиле.

Запомнилась еще одна встреча — с главой службы иммиграции и натурализации нашего штата.

Дело началось в 1995 году, когда мы с Реной проходили собеседование для получения гражданства США.

На интервью мы попали к очень неприятной даме. (Возможно, нога в гипсе мешала ей быть приветливой.) Сначала к ней попала Рена. Вышла в полном расстройстве: и почему это Рена, имея статус иммигранта, получала пособие, и зачем ездила в Израиль (сама дама, мол, не может себе этого разрешить) и т.п.

Со мной она была более сдержанной, возможно, потому, что вскоре после начала беседы я пресек ее прокурорский тон и заявил, что ни разу не нарушал законов Америки, и спросил, в чем она видит некорректность моих поступков.

Прощаясь со мной, дама-интервьюер привстала, протянула руку для пожатия и пробормотала нечто, что можно было признать за поздравление. Но мы не были уверены в ее благоприятной резолюции. Тем более, что она потребовала прислать по почте некоторые дополнительные бумаги.

Потянулись месяцы томительного ожидания приглашения на присягу. Почти все, кто в одно время с нами проходили собеседование, давно получили гражданство. Пять раз я ездил в приемную службы иммиграции и натурализации, там отвечали — ждите. В последний визит “утешили”: «возможно, ваши документы попали в другой архив».

Через десять месяцев пришло приглашение, но только мне. Примерно три тысячи присягающих собрались в громадном зале, и столько же болельщиков сидело в амфитеатре и на балконах. После коллективной присяги судья представил почетных гостей и среди них — невысокую средних лет Рину. Затем судья попросил всех оставаться на местах, дать возможность гостям покинуть зал первыми. Не успел он кончить, как я продрался сквозь толпу новых граждан и подошел к Рине. Попросил разрешения задать один вопрос: «Что делать моей жене, которая вот уж почти год ждет приглашения на присягу?» С приветливой улыбкой Рина посоветовала обратиться за информацией в приемную. Но когда я сообщил, что уже пять раз получал в приемной ответ — «Ждите», она попросила написать ей имя Рены, номер ее гринкарты и телефон. «Через неделю вам позвонят», пообещала она.

Она сама позвонила через 4 дня и ликующим голосом поздравила меня: «Ваша жена приглашается на присягу в следующий понедельник. Завтра вы получите извещение по почте.» Так все и произошло.

Нет возможности рассказать о многих интересных людях — о новых знакомых и о друзьях еще по Баку, — с кем довелось встречаться в Бостоне. Я прошу их извинить меня.

Продолжение