973 total views (from 2022/01/01),  1 views today

Вы спросите, почему? Почему я не пристыдил Жору, не воззвал к его лучшим чувствам, не сказал ему, что хотя и на солнце есть пятна, но лучше бы, чтобы их совсем не было? А черт его знает, почему!

Жора в Махоне бриют

Фрагент из романа «Два Дон-Кихота»

Анатолий Зелигер

«Махон бриют»? Что это? Для непосвященного непонятно. Однако, наверно, любой русский еврей, даже если он окончил только ульпан «алеф», легко переведет эти слова с иврита на рус­ский. «Махон» — институт, «бриют» — здоровье, а все вместе оз­начает институт здоровья.

Разрешите сразу же пояснить, чем занимаются в этом са­мом махоне. Скажем так, институт здоровья выполняет те же функции, что и псевдомассажный кабинет. Если вы еще не поняли, то загляните в прихожую любого махона. Там вы увидите картину меаньенет (интересную) — несколько пи­кантных женщин с голыми плечами и ногами вольготно рас­положились в соблазнительных позах: «попробуй, не пожале­ешь». И, конечно, профиль этого учреждения станет вам аб­солютно ясен.

Казалось бы, Жора и институт здоровья — две вещи несо­вместные. Вроде бы не такой он человек, чтобы прийти, как в магазин, заплатить и получить. Но что только эта лиходейка-жизнь не делает с людьми.

Жора туда пришел. И, представьте себе, стал захаживать в махон бриют от случая к случаю.

Ну а прекрасная «Дульцинея Иерусалимская», образ которой носил он в сердце своем?

Нет, не забыл ее Жора. Она по-прежнему была с ним, все время и везде, и… даже в “махоне бриют”.

Вы скажете — парадокс. Что ж, ваше право понимать ска­занное мной как вам будет угодно.

Когда Жора рассказывал мне об этом новом повороте своей жизни, то смотрел на меня непривычно странным, вроде бы настороженным взглядом, видимо, ожидая от ме­ня упреков и осуждения. Но я выслушал его спокойно, не прерывая, хотя лицо мое несомненно, было предельно пе­чальным. Выслушал и… промолчал. Просто принял к сведе­нию его сообщение, и все.

Вы спросите, почему? Почему я не пристыдил Жору, не воззвал к его лучшим чувствам, не сказал ему, что хотя и на солнце есть пятна, но лучше бы, чтобы их совсем не было?

А черт его знает, почему! А может быть, потому, что од­но дело учить уму-разуму юношу, у которого вся жизнь впе­реди, а другое — читать нравоучения шестидесятилетнему седому человеку со сломанной личной жизнью.

Да, конечно, Жора могучий борец за справедливость, но в то же время он настолько одинок, насколько может быть одиноким человек.

И вот такой неприкаянный начинает ощущать распад своего бренного тела, неуклонное приближение к миру не­одушевленному. И доступное в прошлом уже совсем недо­ступно. Что же делать? Заливать и затаптывать угасающее пламя? Искать родную душу? Где она? Нигде не видно.

Вы наверняка скажете, что я защищаю проституцию. Да ничего я не защищаю, оставьте меня в покое, Христа ради!

Ой, нелегко было Жоре решиться на этот шаг. Бушевав­шие мысли разрывали его сердце. Можно сказать, что, при­дя в махон бриют, он переступил через себя. Ему было и гадко, и страшновато, но он не видел другого выхода из со­здавшейся ситуации.

И все же, когда Жора входил в институт, шаг его был тверд и решителен, а лицо непроницаемо; в судьбоносные минуты он умел владеть собой.

Полуголые женщины, красивые и не очень, с интересом смотрели на него, ожидая его решения.

Жора обратился к парню, сидящему у входа:

— Просвети, — сказал он ему.

— Выбирай любую: двести — полчаса, сто восемьдесят — двадцать минут.

Жора напряг зрение. Сероглазая, стройная с лямочками крест-накрест на голом животе привлекла его внимание.

— Ее можно?

— А почему же нет? Света, подойди сюда. Клиент к тебе.

И минут через пять они уже были в кабинете.

И вот перед ним то, ради чего он пришел сюда — девичье гибкое тело, освещенное тусклым светом.

И, преодолевая нытье совести, будто совершая что-то преступное, он стал наслаждаться молодым послушным те­лом, к сожалению, доступным ему только здесь, в этом чер­товом махоне бриют.

А попробовав запретное, он уже не мог остановиться. Подобно наркоману, которого влечет к заветному зелью, его тянуло и тянуло в махон бриют. И, поднакопив деньжат, раз в две — три недели приходил он к своей Свете, целовал ее куда-то под глазами — там кожа была нежней и приятней, а потом в комнате долго гладил молодые женские груди, пре­лестные полушария…

За свои полчаса Жора успевал еще насмотреться на ее серые глаза, похожие на кусочки светлых облаков, на мило­видное личико, простое, улыбчивое, как раннее утро.

Вначале они больше молчали, но постепенно, слово за слово, потекли разговоры.

— Ты не похож на других, — однажды сказала она ему. — Тут сплошь и рядом деловые, как древесина. Поставил на коле­ни, отодрал, как козу, да и пошел облегченный. А ты другой — целуешь, гладишь, в глаза заглядываешь. Приятно быть женщиной, а не аппаратом. Приходи почаще. Наши девоч­ки очень ценят таких.

Как-то она стала рассказывать о себе.

— Я здесь уже семь лет. Приехала из знаменитого россий­ского города, белоснежного и чистого. Много там было су­дьбою довольных. А мы жили скверно, убого, в доме — бараке, в квартиренке — так мы ее называли. Семья наша — я, мама да сестра младшая. Мамочка моя ученая женщина, физику преподает и в институте заочном, и в школе, статьи публику­ет, английский, немецкий знает. Все за письменным столом, бывало, сидит, читает, пишет. Наверно, папа и бросил ее из-за этого. Он снабженцем работал и жизнь любил, а не книж­ную бумагу. Ушел он от нас, когда мне лет десять было. — Уехал в другой город, женился там и не появлялся больше. За­был, что мы на свете существуем. Надя, сестренка моя млад­шая, вся в маму, бывало, вперится в книгу и читает, читает ча­сами; очки рано надела. А я учиться не любила, потому что жить хотела. Не в маму я, а в папу пошла. Сюда приехала без копейки денег. Что делать? Устроилась в массажный каби­нет. Там знаешь за сколько? За двадцать пять с клиента рабо­тала. Огляделась, освоилась, сюда перешла. Здесь солидное учреждение — сто с клиента получаю. Грустно взглянул на нее Жора.

— А что, скажешь, я пользу не приношу? Мы кучу мужи­ков спасаем. Без нас они бы, как журавли, на одной ноге стояли.

Подобные высказывания коробили Жору, но странно: не­заметно, непонятно откуда приплыло к нему явно нелепое чувство тяготения, привязанности к Свете. Он начал мыс­ленно возвращаться к ней, представлял ее миловидное лицо, радостную, немного лукавую улыбку, лучистые глаза. Чув­ство ревности, явно глупое, стало тревожить его. Он гнал от себя эти неуместные эмоции, но они нет-нет да язвили его.

Под Новый год она встретила его оживленная, сияющая, по-детски счастливая.

— Мама с Надькой завтра прилетают. Первый раз, не в первый класс! Беру выходной, встречаю их и в своей маши­не везу домой. Войдут в мою роскошную квартиру и… обо­млеют. Дворцом покажется после их той убогой, полутем­ной. Представляешь, сразу на стол черную и красную икру, сальмон, курочку-гриль и все прочее, чтобы взглянули и за­шатались от изумления. Они там у себя только что с голоду не помирают.

— А про тебя — то они все знают?

— Конечно, нет. Я дня них дистрибьютор — продаю лазер­ные принтеры. Правда, хорошая легенда?

— Поверят ли?

— Поверят. Они наивные.

Прошло две недели. Жора иногда вспоминал Свету и ра­довался за нее.

Когда он снова пришел, то чуть не охнул. На него смот­рело угрюмое, застывшее, постаревшее лицо. Как будто не­счастье рубануло по ней изо всех сил.

— Светлана, что с тобой?

— Да ничего.

— Как мама, сестра?

— Улетели.

— Улетели? Почему? Ведь приехали-то на месяц.

— Почему? А потому.

В кабинете она была, как заводная кукла. Когда они встали с постели, он обнял ее, заглянул в глаза и спросил:

— Светочка, душенька, скажи мне, ради Бога, что случилось?

Она жалко улыбнулась, и сразу же лицо ее опять помрач­нело.

— Мама разлюбила.

— Да не бывает такого.

— А вот и бывает.

Помолчала немного, посмотрела на сочувственное лицо Жоры и вдруг начала рассказывать:

— Вначале удивлялись и восхищались. И автомобилем мо­им, и как я вожу его здорово, и квартирой, и кондиционером­, и холодильником великолепным, и стиральной маши­ной. Я перед ними гоголем ходила, гордилась, лыбилась. А потом…

— Что потом?

— Прошло, наверно, пять дней. Поехала я на работу, мне к двенадцати, ты знаешь. Машину припарковала. Иду бодрая, довольная, потому что знаю, отработаю и домой, не в квар­тиру немую, а к маме родной и сестренке любимой. Сверну­ла в наш тупичок, к двери подошла и вдруг, сама не знаю по­чему, обернулась. И вижу на другой стороне улицы мама стоит. Неподвижно, как каменная, и глазами смотрит на меня безотрывно, словно взглядом своим, как кинжалом, пронзить меня хочет. Мне бы броситься к ней, закричать: «Мама, мамочка!» Обнять ее и наврать ей что-нибудь. А на меня вдруг какое-то одурение нашло, может от страха и нео­жиданности, или дерзость в голову ударила: «А следишь? Так вот на тебе!»

Сама не знаю. Только отвернулась я от мамы от своей, будто и не заметила ее вовсе, дверь толканула и вошла. И весь день после этого не слышу ничего, не вижу никого, ра­ботаю, как запрограммированная, а передо мной все время мамино лицо и глаза ее ужасные, пронзающие насквозь.

— Боже мой! А откуда она узнала?

— Да не все ли равно! Но, если хочешь знать, объясню. В доме злыдень один живет. Зависть его гложет. Разве эда­кий пожалеет, побережет другого? Жди, не дождешься.

— Я таких много знавал, — угрюмо сказал Жора.

— Думаешь, пришла я домой, а там — крики, слезы, истери­ка? Нет, полное спокойствие, как будто ничего и не произо­шло. Только раньше мама мамочкой, мамулей была, родной, своей, взглядом ласкала, а теперь вдруг чужой, холодной стала, разглядывает с удивлением, мол, откуда у нее такая взялась, может, подбросили ей меня. И на все в квартире смотрит с гадливостью, будто не вещи кругом, а пакость по­мойная. А Надя-то, сестренка моя, туда же вслед за мате­рью. Со мной говорить почти перестала, только таращится недоуменно и осуждающе.. Повторялка. Как мать, так и она. И лицом на мать похожа, только мать-то в ее возрасте кра­сивая была, а у Надьки ни фигуры, ни фактуры. А одевает­ся… — Света раздраженно махнула рукой.

— И уехали?

— Да, улетели в конуру свою над книжками корпеть. Со­брались старательно, не торопясь. Отвезла я их на аэро­дром. На прощание «До свидания» сказали. Все вежливо бы­ло, все чин-чином. В общем чужими уехали, не поцелова­лись и свою глупую правду с собой увезли.

— Неужели о том ни слова не промолвили?

— Надька не выдержала, сорвалась. В аэропорту, когда мамы рядом не было, она мне и говорит: «Противно нам в квартире твоей жить и пишу твою жрать. Я бы лучше с го­лоду подохла, чем по дорожке твоей пошла».

А я ей в ответ:

— Дура! Жизни не знаешь.

А про себя подумала: «Куда тебе по моей дорожке — то пойти? С твоими — то данными тебя ни один махон бриют на работу не возьмет».

— Жалко мне тебя, Света. Очень жалко.

У нее вдруг уродливо скривился рот, слезы полились из глаз. Она прижала ладони к щекам и то ли по-детски, то ли по-бабьи запричитала:

— И почему я такая несчастная? Почему мне так не везет? У всех мамы как мамы. Только у меня переученная, особен­ная, не от мира сего. Вот у Софьи мать разбудит, на работу поможет собраться, завтрак с собой вкусный даст.

Жора утешал ее, как мог, гладил по голове и, когда она немного успокоилась, вдруг сказал:

— Бросай ты это дело, Света. Устраивайся продавщицей, а маме и сестре напиши, что с прошлым покончено навсегда. Мол, теперь я торгую одеждой, а не телом. Поверь мне, простят они тебя, и будет у вас все по-прежнему.

Света с удивлением взглянула на него.

— А ты куда ходить будешь, если мы все в продавщицы пойдем? В вещевой магазин? А знаешь ли ты, что, если я еще лет семь поработаю, то до конца своих дней жить буду припеваючи?

Она топнула ногой и решительно заявила:

— Ладно. Хватит слезы лить. Жить надо! Работать надо!

Промыла лицо, вытерла его, взглянула в зеркало, растя­нула губы в подобие улыбки и, не попрощавшись с Жорой, вышла из кабинета.

Это была последняя встреча Жоры со Светой. У него вдруг исчезло желание ходить в махон бриют. Может быть, потому, что ушло нежное чувство и тяготение к Свете. А может быть, из-за того, что ощущение своей неполноценно­сти стало труднопереносимым.

Казалось бы, пришло время спокойствия и каждодневно­го однообразия. Но нет, судьба готовила Жоре новое суро­вое испытание.

На его жизненном пути возникла прекрасная женщина по имени Лира…