«Я застыл, как вкопанный, инстинктивно прижимая к себе буханку… Вдруг мой взгляд упал на ребенка, который стоял справа от матери и, протянув руку, тоже смотрел на меня. Его глаза смотрели не по-детски серьезно, но голод в них отражался иначе, чем у матери, и в них осталось еще что-то наивное, детское…»
Вспоминая Блокаду…
Ко дню снятие блокады Ленинграда 27 января 1944
Четыре хлебные карточки…, Поведала блокадная дверь…, «Привет, Василь Васильич!..», Тот самый Андреенко…, «Вперед, орлы! Ломай блокаду!»
Лев Сидоровский
ЧЕТЫРЕ ХЛЕБНЫЕ КАРТОЧКИ…
Про них в блокадную пору
написал ленинградский школьник
Кирилл Аникиев
КАК-ТО, перелистывая комплект одной из ленинградских газет блокадной поры, я узнал, что весной 1944-го в городе состоялась олимпиада литературного творчества школьников. Да, самая настоящая литературная олимпиада, «на которой, — как свидетельствует газета, — было рассмотрено свыше семидесяти рассказов, очерков и стихов». Далее в той заметке говорится, что среди победителей, награжденных грамотами горкома ВЛКСМ и гороно, отмечен шестиклассник 225-й школы Кирилл Аникиев.
К счастью, я разыскал Кирилла Александровича, и он показал мне старую школьную тетрадку в косую линейку с рассказом «Карточки» — тем самым, написанным им еще в конце сорок второго… Старательный детский почерк («нажим, волосяная» — как учили писать в то время; до шариковых ручек было еще далеко), пятнадцать страниц убористого текста. Думаю, даже несколько выдержек из истории этого блокадного мальчика расскажут и о нем самом, и о том времени достаточно много…
* * *
«… В ТОТ день, как и обычно, я проснулся от сильного голода еще затемно. За окном едва брезжило холодное декабрьское утро. Я чувствовал, что проснулся, но не шевелился и продолжал видеть сон наяву. Перед глазами отчетливо стояла румяная буханка хлеба. Она медленно приближалась к самому моему лицу, дразня поджаристой верхней корочкой, и, когда я уже чувствовал ее аромат и то, едва уловимое тепло, которое исходит от свежего хлеба, она вдруг отскакивала, чтобы опять приближаться и мучить меня своим видом и недосягаемостью… Это была какая-то галлюцинация… Наконец я очнулся… Осторожно вытащил руки из-под одеяла — их охватило холодом. Температура, вероятно, была гораздо ниже нуля. Я приготовил лежавшее на стуле пальто и поставил стоймя валенки, чтобы можно было сразу одеться, потом откинул одеяло, завернулся в пальто, сунул ноги в валенки…
Спал я, не снимая одежды, но, несмотря на это, остывшее за ночь пальто сильно холодило тело, а в валенках холодный воздух долго еще не согревался. Наконец я согрелся. Наколол лучинок, затопил маленькую железную печурку и по привычке, наугад, взял из шкафа книгу. На этот раз попалась «Фрегат «Паллада» Гончарова. Однако как ни старался, я не смог вникнуть в смысл книги, и сейчас помню только то, что японцы едят жареных мышей и вместо хлеба у них рис. Когда печурка протопилась, я надел шапку, обмотался шарфом, взял карточку и пошел в булочную. Все эти функции я выполнял изо дня в день, почти в одни и те же часы, для того только, чтобы получить свой хлеб. Если бы эта надобность отпала, я, может быть, и вовсе не вставал бы с кровати…»
* * *
ОН НАПИСАЛ: «По привычке взял из шкафа книгу…» А ведь это совсем не случайно оброненная фраза, это для мальчика было очень существенно, воспитано в нем отцом. Как я выяснил, его отец, Александр Иванович Аникиев, в самом прямом смысле слова «кухаркин сын», сразу же после революции заведовал книжным складом Смольного, подбирал литературу, которую отправляли в Красную Армию. А в девятнадцатом году директор Петрогосиздата, профессиональный революционер, поэт Илья Ионович Ионов вручил Александру Аникиеву ключ от бывшего зингеровского особняка на Невском проспекте, и стал «кухаркин сын» первым директором магазина, получившего вскоре имя — Дом книги. А у себя дома Аникиев собрал уникальную библиотеку по истории русской книжной торговли восемнадцатого века, и его экслибрис, изготовленный художником Николаем Бриммером, совсем не случайно включил в себя КНИГУ, ФАКЕЛ и атрибуты Бога торговли Меркурия: так сказать, распространяй просвещение через книжную торговлю! И сына своего Александр Иванович назвал в честь одного из основоположников славянской письменности — Кириллом…
В большой коммунальной квартире на улице Римского-Корсакова, куда Аникиевы переселились из рабочей слободы, у них было две комнаты, сплошь заставленных книжными шкафами. Вот в какой доброй обстановке повезло Кириллу начинать жизнь — среди томиков Пушкина и Чехова, Лермонтова и Толстого, Кассиля и Маршака… Особенно пришелся ему по душе Виктор Гюго: «Отверженных» знал почти наизусть. Пробовал и сам сочинять, подражая Гайдару: перенес Тимура и всю его команду в конкретную обстановку поселка Тайцы, где перед войной семья снимала дачу. В Тайцах и застала их война…
* * *
«… УЛИЦА, по которой я шел, не расчищаемая с самого начала зимы, представляла собой сплошной нарост льда в метр толщиной, по краям которого вились узкие тропинки, ведущие к главным жизненным ресурсам — к булочной и к магазину. На углу, около тумбы, на которой вешали когда-то газеты и объявления, валялся покойник. Он врос в обледенелый наст и лежал у самой тропинки, откинув на нее руку так, что через руку приходилось перешагивать. Пройдя мимо покойника и завернув за угол, я очутился в конце той очереди, которая вела к следующему углу, где и находилась булочная. Очередь двигалась очень медленно, потому что хлеб приходилось развешивать по 250 граммов. Простояв час, я был только еще на полдороге. Потом хлеб кончился, и несколько человек из нас под предводительством продавца с санями поехали на хлебозавод, а очередь стала ждать. Вместе со всеми, прислонившись к стене, ждал и я. Как только выдача хлебы прекратилась и не нужно было опасаться, что пропустишь очередь, так сейчас же вся она разбилась на отдельные кучки, где спорили, беседовали или просто рассказывали что-нибудь… Какая-то старушка пророчественно сообщила, что сегодня обязательно будет обстрел,— впрочем, об этом можно было и так догадаться, потому что день был ясный и низкое зимнее солнце давало длинные тени, удобные для корректировки…»
* * *
ОТЕЦ сразу же подал заявление в народное ополчение, и потом Кирилл каждое утро бежал через самый красивый мостик — с крылатыми львами — к узорной решетке у здания Финансово-экономического института, за которой старательно маршировал его сорокашестилетний, совсем седой отец. Вскоре ополченцы выступили навстречу врагу…
* * *
«… ВДРУГ в воздухе угрожающе зашипело, и где-то за домом тяжело ухнул снаряд, оттуда поднялся целый столб снега и камней, которые, падая, дробно стучали по крышам соседних домов. Люди насторожились, но не разбегались, никому не хотелось потерять свою многочасовую очередь и остаться без хлеба. Следующие снаряды рвались все ближе и ближе, но люди, крепко прижавшись к стене, продолжали стоять. Разговоры прекратились, и в промежутках между взрывами наступала тяжелая, напряженная тишина… Одну из наиболее длинных и напряженных пауз нарушил оглушительный взрыв снаряда, который, коротко свистнув, ударился в лед мостовой против очереди и осыпал всех градом ледяных и металлических осколков… На мгновение меня оглушило и ослепило, ударило волной воздуха, но ужас, неизъяснимый ужас перед смертью, заставил меня очнуться и побежать…»
* * *
ПЕРВУЮ свою блокадную зиму Кирилл описал в рассказе. Тут, как говорится, ни убавить, ни прибавить… В ту зиму они почти не учились. Когда были силы, мальчик повторял уроки за четвертый класс. Чтобы не испортился почерк, переписал «Конька-горбунка», от корки до корки. Самый хороший день той зимы — новогодняя елка, которую устроили для ребят в знаменитом «доме со львами» — 239-й школе. Получив от грустного Деда-Мороза в подарок конфету и горсть орешков, Кирилл решил поделиться своим богатством со старенькой учительницей в пальто и в старомодной шляпке, но она замотала головой: «Нет-нет, взрослым не положено…» Спустя год Кирилл сидел в ее классе, и Елизавета Петровна, в той же шляпке и пальто, читала чуть нараспев: «Мороз и солнце, день чудесный!..»
* * *
«… РВАНУВШИСЬ, я почувствовал, как лопнул примерзший к стене шарф, и услышал, как сзади, тяжело топая, побежала толпа. А снаряды рвались все чаще и ближе, как будто преследуя бегущих. Осколки, визжа, выхватывали из нее все новые и новые жертвы, и люди напрягали последние силы, чтобы спасти свою голодную жизнь. Бежать было трудно и тяжело. Ноги путались в огромных валенках и плохо слушались, темнело в глазах и захватывало дыхание, казалось, еще немного — и сил не хватит… Забежав за угол, я зацепился ногой за тумбу и с маху стукнулся лицом в холодную, твердую руку покойника… Рядом со мной, вероятно, тоже зацепившись за тумбу, упала женщина в черном шерстяном платке и бараньем полушубке. От страха и напряжения она, видимо, потеряла сознание, глаза ее закатились, лицо побелело, пальцы рук разжались, и из них прямо на снег вывалились… карточки! Да, карточки… Четыре новенькие хлебные карточки лежали передо мной на снегу. Мысли с лихорадочной быстротой замелькали в голове, усталость мгновенно пропала, несколько секунд я колебался, но перед глазами вдруг встала буханка хлеба… Машинально, почти бессознательно, я протянул руку, схватил карточки и, вскочив, бросился бежать…
Обстрел, между тем, кончился, и народ бежал обратно занимать очередь, но я боялся даже оглянуться назад и несся быстрее, чем от обстрела…»
* * *
КОГДА в честь снятия блокады над Невой вспыхнул фейерверк, Кирилл вместе с закадычными дружками, Борькой Гусевым и Рэмом Лепеничем, был, конечно, тоже там, на набережной, — и вопили они от радости во всю глотку, и бросали вверх шапки, и совсем не удивлялись, почему это взрослые люди в такую счастливую минуту плачут…
* * *
«… ПРИБЕЖАВ домой, я рассмотрел карточки: три из них были детские, а четвертая — иждивенческая… Я обрек на голодную смерть целую семью… Мне вдруг сделалось не по себе, кровь хлынула в голову, карточки жгли руки. Я метался по комнате, ища, куда бы их спрятать. Неожиданно взгляд мой упал на шкаф с книгами. Я поспешно открыл его, вытащил какую-то книгу, засунул карточки за переплет и поставил все на место, потом бросился на кровать и попытался ни о чем не думать. Но мысли против воли лезли в голову и не давали покоя. Сознание совершенного преступления тяготило меня и, постепенно усиливаясь, начинало мучить. Но тут напомнил о себе голод. Он несколько уравновесил мое душевное состояние, нарисовав в воображении аппетитную, румяную буханку хлеба, обладателем которой я буду завтра. Я забылся и в каком-то полусне долежал до вечера.
Вечером пришла с работы мать. Она сразу заметила, что со мной что-то стряслось, и, когда узнала, что я не выкупил еще хлеб, напугалась, не заболел ли я. Я с трудом ее успокоил, не сказав, однако, ничего про карточки, но про себя решил: получив хлеб, оставить ей половину…
Ночью начались какие-то жуткие сны вперемежку с галлюцинациями. Меня бросало то в жар, то в холод, а по спине пробегали мурашки. Так пролежал я до утра и, когда подошел час открытия булочной, встал и пошел получать хлеб…»
* * *
И НАСТУПИЛ самый долгожданный день, когда по радио сказали, что войне — конец. И вернулся домой гвардии старшина Александр Иванович Аникиев. И началась снова мирная жизнь. Трудная, еще далеко не сытная, но — мирная. Окончив с отличием школу, Кирилл поступил в Университет. Нет, он стал вовсе не филологом, хотя все прочили ему именно эту стезю, он (победила тяга к дальним странствиям) пошел на геологический.
Годы — в экспедициях: Карелия, Заполярье, Предуралье, Сибирь, Алтай, Украина, Кубань, Закавказье… Потом — научная, «кабинетная» работа…
* * *
«… НА ЭТОТ раз очередь была маленькая, и через час я был уже в булочной. Я чувствовал, что исполняется мое желание, и из среды свежих, мягких буханок выбрал себе ту, о которой мечтал в долгие зимние ночи, когда холод забирался под одеяло и голод не давал спать. Я не спускал с нее глаз и, когда подошла моя очередь, попросил продавца свешать ее. Она весила ровно 1 кг 250 г., то есть столько, сколько мне полагалось на пять карточек… Я прижимал ее, ощущал ее вес и тепло…
Но тут в булочную вошла та женщина. На руках она держала ребенка, а двое других цеплялись за полушубок. Ее провалившиеся, блуждающие глаза остановились на моей буханке. Мне показалось, что она вырвет ее у меня из рук, но она встала у дверей и, не спуская глаз с хлеба, протянула руку за подаянием…
Я застыл, как вкопанный, инстинктивно прижимая к себе буханку… Вдруг мой взгляд упал на ребенка, который стоял справа от матери и, протянув руку, тоже смотрел на меня. Его глаза смотрели не по-детски серьезно, но голод в них отражался иначе, чем у матери, и в то же время в них осталось еще что-то наивное, детское… И я вдруг понял, что если съем этот хлеб, то подвергну себя вечным угрызениям совести.
Голова гудела, во рту пересохло, и голод исчез. Мозг лихорадочно работал, ища выхода. И вдруг, не понимая еще, что делаю, я шагнул вперед, сунул в руки женщины ее карточки и хлеб и выбежал вон из булочной.
В тот же день с фронта приехал отец. И в тот вечер я заснул со спокойной совестью и сытым желудком…»
* * *
ВОТ ВКРАТЦЕ этот рассказ из старой школьной тетрадки в косую линейку. Вместе с тетрадкой старший научный сотрудник Всесоюзного научно-исследовательского геологоразведочного нефтяного института, кандидат геолого-минералогических наук Кирилл Александрович Аникиев в память о том времени бережно хранил и… карточки. Не те, конечно, о которых речь шла выше, и вообще не хлебные, а другие, «неотоваренные», как говорили тогда, потому что «отоваривать» их в магазине, видно, было нечем…
* * *
ПОВЕДАЛА БЛОКАДНАЯ ДВЕРЬ…
История одного экспоната
СТАРАЯ-СТАРАЯ дверь темно-кофейного цвета. А на ней записи — простым карандашом, цветным, химическим. Записи блокадной поры. Медленно «листал» я этот такой необычный дневник…
«Лёля! Прочитай и запомни. Это для тебя. Последнее время был дома…»
И дальше столбиком пометки:
«3 сентября 1941 года. Алеша».
«4 сентября…»
«7 сентября…»
Он ждет от нее весточки, тоскует:
«12 сентября 1941 года. Письма все нет, беспокоюсь. Нас бомбят, но окна еще целы».
Наконец желанный конверт приходит, и даже не один — стачала из Тотьмы, потом из Сондучи.
И снова, приезжая из Левашова, спешит к почтовому ящику и помечает на двери:
«12 декабря. Письма нет с 21 октября. Люди голодают и мрут, себя чувствую неважно».
Спустя три дня запишет:
«Взял твои валенки носить в комнате…»
А 7 февраля 1942 года появятся такие строки:
«В январе месяце дома не был, потому что потерял ключ. Сегодня взломал дверь для того, чтобы взять 5 цигарок табаку, который был в оттоманке, в портсигаре. Страшно хочу курить, а взять негде. Сегодня умер Михаил Васильевич. Скоро, наверное, умрут обе сестры. Себя чувствую пока хорошо. Письма от тебя нет с 11 ноября 1941 года. В Ленинграде жизнь очень скверная, умирают с голода ежедневно тысячи людей, главным образом — мужчины…»
«Страничка», помеченная 14 апреля:
«Сегодня вышел из госпиталя, пролежал 15 дней. Письма от тебя нет, скучаю. Завтра начинает ходить в городе трамвай после перерыва с октября м-ца. Готовимся к обороне Ленинграда. Малыгин Алеша».
Так он единственный раз назвал в «дневнике» свою фамилию. «Готовимся к обороне Ленинграда» — это значит: не позволим фашистам летом добиться хоть какого-то успеха, наоборот — сами свернем им шеи!
«26 апреля 1942 г. … Немцы снова бомбят Ленинград…»
«24 июня… Жив, здоров. Алеша».
«1 августа… Ухожу на фронт, жизнь моя в школе кончилась…»
«5 августа… Завтра день рождения Мити и Люси…»
«10 августа… Сегодня в 21 час уезжаю на фронт в Приморскую оперативную группу. До свидания. Алеша».
Потом, возвратившись из Приморской оперативной группы, с того самого Ораниенбаумского «пятачка», он получит назначение в Кронштадт. А как только выдастся хоть самая малая возможность, поспешит домой, к почтовому ящику: «Что там с Лёлей? Как она?..»
«7 января 1943 г. Первую ночь ночевал дома. Сейчас уезжаю на Ладожское озеро. Буду участвовать в боях. Останусь жив — встретимся. До свидания…»
«11 марта 1943 года. После двухмесячных боев остался жив, теперь нас расформировали. Ухожу в другую часть, и снова в бой. До свидания. Алеша»…
* * *
НА ЭТОМ «дневник» обрывается, потому что много боев было впереди у Алексея Малыгина, и теперь его дороги пролегали уже далеко от родного дома. Так далеко, что привели ленинградца в Будапешт, Вену, Прагу… Войну майор Малыгин закончил помощником начальника связи корпуса. Были ранения, награды…
И вернулся победитель на родные невские берега, на свой проспект Чернышевского, в дом № 14. Старую дверь, чтобы комнаты стали изолированными, закрыл и оклеил обоями. И жил там Алексей Алексеевич с семьей, пока не получил отдельную квартиру.
Минуло лет десять, как Малыгины справили новоселье. И вот в 1974-м в их старом доме на проспекте Чернышевского стали готовиться к капитальному ремонту. Сняли обои, а под ними, на двери, какие-то записи… Читали их, читали… Потом бросился бывший сосед Малыгиных к телефону, позвонил Алексею Алексеевичу: мол, тут твой «дневник» обнаружили — и сразу вспомнили блокаду. Если не отнесешь дверь в музей, сами сдадим…
Подивился Алексей Алексеевич такой горячности, но всё же поехал по старому адресу. А потом позвонил в Музей истории Ленинграда: «У меня есть кое-какие военные записи…» Там заинтересовались: «Привозите. Ждем». Каково же было удивление музейщиков, когда вместо листов бумаги высокий седой человек вручил им две дверные филенки, сплошь исписанные — простым карандашом, цветным, химическим…
* * *
«ПРИВЕТ, ВАСИЛЬ ВАСИЛЬИЧ!..»
Рассказ о рабочем пареньке из блокады,
который стал героем плаката и песни
ОЧЕНЬ серьезный паренек в рабочей кепке и с медалью «За оборону Ленинграда» на груди управляет огромным станком. Этот рисунок художника Алексея Пахомова, превращенный в плакат, во время войны знала, пожалуй, вся страна. Плакат был подписан: «Для фронта» (Василь Васильич)», и скоро всех подростков у станков стали величать Василь Васильичами.
А тут еще появилась песня Никиты Богословского на стихи Бориса Ласкина:
На острове Аптекарском,
За вспененной Невой,
Стоит, гудит, работает
Завод прифронтовой.
Туда Василь Васильевич
Приходит чуть заря
И весело командует:
«За дело, токаря!»…
Все верно в песне, только настоящий Василь Васильевич был не токарем, а фрезеровщиком. Был и оставался потом долгие годы — на том же заводе, который после войны стал именоваться «Полиграфмашем». Я не раз встречался там с Василием Васильевичем Ивановым, так что его историю знаю от самого героя плаката и песни…
* * *
СИРОТОЙ парень остался рано и, когда по деревне прошел слух, что объявлен набор в ремесленное училище, которое находится в самом Ленинграде, долго не раздумывал.
Ребят, прибывших с Вологодчины, разместили в бывшем Елагином дворце: стены лепные, потолки расписные, люстры хрустальные… Утром строились в колонну — мальчики и девочки: шинели почти до пят, фуражки заломлены лихо, пряжки на ремнях надраены до блеска, и с песней шагали на Карповку. Василий, конечно, — в самом последнем ряду: у него и после войны рост чуть-чуть за полтора метра перевалил, а тогда был и того меньше… Четыре часа — теория, четыре — практика. В деревне парень управлялся все больше с лошадьми, а тут — станок марки «Дзержинец», фреза режет металл — одно слово: завод! Василию казалось: веселое это слово, звонкое… Но скоро зазвучало оно для подростка сурово, и вообще все вокруг посуровело. Потому что началась война.
* * *
ВЫПУСТИЛИ их спешно в самостоятельную рабочую жизнь, начали распределять по цехам. В первом цехе на Васю даже смотреть не стали, только хмуро бросили: «У нас не детский сад». В другом старший мастер вздохнул в бороду, принес откуда-то два ящика, положил у станка, один на другой: «Так дотянешься, Василь Васильич?» Хорошо у нынешних станков — все управление внизу, а у тех, старых, ручка была сверху, рост требовался соответственный… С этим мастером, «бородой», как величали его между собой, парнишка проработал всю войну. С его легкой руки и пошло — «Василь Васильич»…
Скоро пришлось из Елагина дворца переезжать: попала туда бомба, чудом никто не пострадал. Поселились на улице Большая Зеленина. Раз пошли ребята в кино — посмотреть «Фронтовые подруги», а девочки остались дома. Возвращаются: вместо дома — одни развалины…
Стали жить на заводе — тем более что наступала зима, давал о себе знать голод, и лишних сил, чтобы далеко куда ходить, не оставалось. Первым не выдержал Колька Крюков — самый рослый и широкоплечий: отвезли Кольку в стационар, да уже поздно было…
* * *
ИНОГДА не отходили от станков по восемнадцать часов. Сначала ремонтировали разбитые пулеметы, потом сами стали изготовлять «ленинградский максим». Василь Васильич отвечал за выверку прицельной линии. Старался, как только мог, потому что хорошо понимал: откажет в сражении пулемет — погибнут бойцы. Еще в самом начале блокады от имени Военного совета фронта с просьбой дать побольше пулеметов обратился к ним Жданов, и теперь Вася и его друзья каждый месяц собирали по семьсот пятьдесят штук. Пройдет время, и маршал артиллерии Воронов признает эту работу безукоризненной.
Однажды рано утром вышла из заводских ворот лошадь, запряженная в телегу: мальчишки везли в подшефную часть, на Пулковские высоты, собранный сверх плана пулемет. Добрались до переднего края уже к вечеру. Идут по траншее. Вдруг Василь Васильич бросился к какому-то красноармейцу: «У вас мой пулемет!» Тот улыбнулся: «Работает, как часы». Подошел командир: «Хочешь пальнуть?» И, зажмурившись от восторга, дал Василь Васильич очередь в сторону фашистов…
… За горы, за уральские
Молва о нём идет.
А он себе работает
И бровью не ведёт.
На всем заводе токаря,
Пожалуй, лучше нет.
Привет, Василь Васильич!
Примете наш привет!..
Пришел как-то на завод художник Алексей Федорович Пахомов: «Хочу нарисовать портрет лучшего вашего рабочего». Совет последовал мгновенно: «Нарисуйте Василь Васильича». Художник ожидал встретить в цехе усатого питерского мастерового, а увидел мальчика с медалью на зеленой ленточке. В окно било апрельское солнышко, но мальчик все равно оставался очень серьезным. И художник принялся за дело.
… Зенитки бьют над городом,
Над самой головой.
Но лишь к станку наклонится
Гвардеец трудовой.
Обстрел внезапно кончится,
Отбой звучит опять.
Никто Василь Васильича
Не может обогнать…
А потом сняли проклятую блокаду. Еще через год с небольшим дошли их пулеметы до самого Берлина, и наступил тот долгожданный майский день, когда этим суровым мальчишкам хотелось сразу и смеяться, и плакать…
… В минуту получается
Готовая деталь!
За оборону города
Дана ему медаль.
Девчата им любуются —
Ему и невдомёк.
Такой Василь Васильич —
Серьезный паренёк.
* * *
БЕСХИТРОСТНАЯ песня как бы угадала наперед и судьбу, и характер Василия Васильиевича Иванова: немало послевоенных лет он приходил на свой завод — «чуть заря», и по-прежнему обогнать его в деле было совсем не просто. Об этом, в частности, свидетельствовал орден Трудового Красного Знамени. Конечно, совсем другим станком («Сплошная автоматика! Фреза крутится вчетверо быстрее прежнего!») управлял теперь Василий Васильевич. И уже не пулеметы здесь, в том же 4-м цехе, делал, а уникальные шрифтолитейные машины. А рядом, тоже за станками, — дочь Тоня и ещё — чуть ли не сотня его учеников. Естественно, внешне изменился: на висках — седина, на глазах — очки. Но, как и на известном всем плакате, — оставался все такой же сосредоточенный, деловитый, даже кепка как будто та же самая…
Еще в ремесленном появился у него закадычный дружок — Сашка Дресвянин. В сорок втором в стационаре его еле выходили. А после войны познакомились приятели с сестрами-ткачихами, Зиной и Машей. И поженились — в один день.
Про этот день всегда помнили они хорошо. Но было у них и другое святое число — 27 января, когда непременно собирались семьями. Приводил тогда Василий Васильевич за стол и дочерей своих, и зятьев, и пятерых внуков, а на столе — только черный хлеб, да соль, да лук… И не понять было малышам, почему совсем еще не старый их дедушка вдруг темнел лицом и никак не мог проморгаться. «Может, — думали ребятишки, — просто соринка в глаз попала?..»
* * *
P.S. ОДНАЖДЫ где-то прочитал, что героем этой славной песенки был молоденький токарь из Челябинска Василий Васильевич Гусев, который там, на Урале, делал танки. Но тогда причём тут строки: «На остове Аптекарском, за вспененной Невой…»? Да и стоит ли насчёт всего этого вообще спорить? Ведь как здорово, что в грозную годину тысячи вот таких замечательных мальчиков (и девочек тоже!) встали к заводским станкам — чтобы только скорее приблизить такую желанную нашу общую Победу.
* * *
ТОТ САМЫЙ АНДРЕЕНКО…
В блокаду эту фамилию знал каждый
В ЯНВАРЕ 1987-го оказался я в больнице, «Свердловке». И вот накануне операции вечером стою у поста дежурной медсестры, выслушиваю наставления, как к экзекуции готовиться, а мимо ковыляет древний старичок со слуховым аппаратом. Медсестра ему кричит:
— Товарищ Андреенко! Иван Андреевич! Возвращайтесь в палату! Сейчас вам будем делать процедуру!..
Я аж подпрыгнул:
— Что, это тот самый Андреенко, которого в блокаду знали все?
— Тот самый.
Вмиг забыв про свои неприятности, бросился к старичку и заорал прямо в слуховой аппарат:
— Иван Андреевич! Я — журналист! Завтра у меня операция, а дней через пять, если всё обойдется, прошу дать мне интервью!
Он закивал головой:
— Хорошо, хорошо…
И спустя пять дней мы встретились…
* * *
ДА, В БЛОКАДНОМ Ленинграде этого человека знали все. Смело могу утверждать: его тогдашняя известность на невских берегах превосходила популярность самого титулованного нынешнего футболиста, самой яркой из сегодняшних эстрадных «звезд». Взяв утром в руки «Ленинградскую правду», наши земляки первым делом искали на газетной полосе: «Не напечатал ли что-нибудь Андреенко?». И к радио прислушивались: «Может, подкинет Андреенко хлеба?»
Потому что долгожданные извещения подписывал заведующий отделом торговли исполкома Ленгорсовета Иван Андреевич Андреенко.
Но это было уже с января сорок второго, когда Военный совет фронта вынес постановление образовать продовольственную комиссию в составе секретаря горкома Кузнецова, уполномоченного ГКО по «продовольствию» Павлова, председателя Ленсовета Попкова и предоблисполкома Соловьева. А раньше, с сентября сорок первого, нормы довольствия и порядок выдачи продуктов устанавливал сам Военный совет. Подготовительную работу проводили Попков, секретарь горкома Лазутин, завотделом горкома Клеменчук и Андреенко со своими помощниками — Кордовским, Трифоновым, Павловой, Шмоткиным и другими — очень тщательно, с учетом сложившихся условий и ресурсов…
Какие отчаянные случались моменты… Иван Андреевич с так и не изжитым за столько лет ужасом вспоминал, как седьмого ноября докладывал Кузнецову, что по крайне урезанным нормам муки в Ленинграде осталось на восемь дней, а крупы — на девять… И как двадцатого ноября произошло пятое по счету снижение норм выдачи хлеба: на рабочую карточку — двести пятьдесят, на все остальные — по сто двадцать пять граммов, которые, как писала Берггольц, «с огнём и кровью пополам»… А еще она же: «Бедный ленинградский ломтик хлеба — он почти не весит на руке…»
Великое спасибо «Дороге жизни»!
В январе стало полегче. На заседании продовольственной комиссии Жданов предложил:
— Будем регулярно, через газету и радио, извещать ленинградцев о продаже по карточкам. Это очень важно. Таким образом, само население станет осуществлять строгий и точный контроль за распределением продуктов. Причем подписывать подобные извещения, по-моему, должен не просто исполком, не просто отдел торговли, а конкретный, ответственный за это работник — товарищ Андреенко…
* * *
ОН НЕ МОГ и помыслить, дабы при распределении материальных благ позволить себе хоть крошечную привилегию. Рассказывают, что выступал как-то начальник отдела торговли на заводе, и вдруг — голос: «Тощий-то какой этот Андреенко…»
Семья в эвакуации, дома никто не ждет — вот и поставил в своем смольнинском кабинете раскладушку, чтобы от дел отрываться совсем ненадолго. Главная задача: изыскать побольше продовольственных ресурсов, оптимально их использовать…
В кабинете сидел мало. То его видели в одном конце города: наблюдал, как работает продавщица в булочной, то в другом: контролировал, всё ли по норме повар столовой закладывает в котел… Давайте вспомним знаменитые новогодние елки сорок первого года, на которых ребятишки вместе с подарками получали обеды «без вырезки талонов», — они тоже входили в круг забот Андреенко. И к открытию летом сорок второго пятнадцати диетических столовых отношение имел самое прямое. И к тому, что спустя год сто девяносто тысяч ленинградцев стали получать трехразовое, так называемое «рационное питание».
Бывало: ослабевшие от голода девушки живой цепью соединяли хлебозавод с прорубью на Неве, черпали оттуда ведрами ледяную воду и передавали из рук в руки. Свирепствовал ветер, мороз — ниже тридцати, но человеческий конвейер действовал безостановочно — с четырех по полуночи. А рано утром те же девушки вручную, на санках, развозили по булочным только что выпеченный хлеб. Да, артобстрелы, перебои с электроэнергией, трудности с водой и многое другое постоянно стояло поперек пути к скудным столам наших земляков святого блокадного хлеба. Мог ли Андреенко оставаться спокойным, пока существовала подобная опасность?
Проблемы, проблемы… «Лензаготплодоовощторг» организовал массовый сбор лебеды, крапивы, щавеля, ботвы, хвои… «Ленглавресторан» задумал и осуществил на Беломорском побережье добычу пищевых водорослей и морской капусты… Трест «Ленрыба» начал промысел рыбы на восточном берегу Ладоги, в Неве и других водоемах… А как сохранить продукты, когда за день на город порой обрушивается больше тридцати тысяч снарядов, больше семидесяти тысяч зажигалок? Значит — максимально рассредоточить драгоценные запасы. Так и делали — распределяли по многочисленным, самым надежным местам…
Ленинградцы ему писали, давали советы. Например, такой: «Тов. Андреенко! Хорошо бы норму сахара делить не на две выдачи в месяц, а на три, чтобы сразу не съедать…» После очередного повышения хлебной нормы благодарили «за хлебушек». Далеко не сентиментальный, он, получая подобные весточки, с трудом сдерживал слезы.
А в сорок пятом, Девятого мая, слез впервые не скрывал…
В тот несравненный день ленинградская поэтесса Елена Рывина сложила стихи:
Мы встали, счастливые люди,
Гремит оркестровая медь,
И пусть нам сегодня не будет
Андреенко водки жалеть!
***
УВЫ, в больнице Ивана Андреевича родственники не навещали, а он, ожидая их, часами бесполезно сидел у окна… В такой миг я его незаметно и сфотографировал…
* * *
«ВПЕРЕД, ОРЛЫ! ЛОМАЙ БЛОКАДУ!»
Две недели, дорогой читатель,
для нашего города — воистину судьбоносные:
в 1943-м, с 12-го по 18-е,
было прорвано фашистское кольцо,
а в 1944-м, с 14-го по 27-е,
блокаду Ленинграда сняли окончательно
ИЗ ОФИЦИАЛЬНОГО СООБЩЕНИЯ: «12 января 1943 года началась операция «Искра» по прорыву блокады Ленинграда. В 9.30 ударила артиллерия: с двух сторон огонь по врагу вели более 4500 орудий. Затем перешли в наступление семь дивизий Волховского фронта. С правого берега Невы под звуки «Интернационала» поднялись в атаку четыре ленинградские стрелковые дивизии — по льду, широкой лавиной, растянувшейся от Московской Дубровки до Шлиссельбурга…
Разгорелся яростный бой. Ленинградцы и волховчане неудержимо сжимали врага с двух сторон. К исходу дня 342-й стрелковый полк 136-й стрелковой дивизии овладел опорным пунктом Пильная Мельница. Наступавшая правее 268-я стрелковая дивизия, обойдя 2-й Городок, продвинулась на три километра. А с противоположной стороны 327-я стрелковая дивизия Волховского фронта совместно с 39-й инженерной бригадой овладели рощей «Круглая» — мощным узлом сопротивления, прикрывавшим путь на Синявино…
Расстояние между 67-й армией Ленинградского фронта и 2-й ударной Волховского фронта сократилось до восьми километров…»
«ИСКРА» РАЗГОРАЛАСЬ ТАК…
ЧАС ПРОБИЛ! Ленинградцы ничего не забыли врагу: ни тех, кто лег в траншеи Пискаревки; ни 125 граммов хлеба, состоящего из жмыха, отрубей и обойной пыли; ни директивы начальника штаба гитлеровских военно-морских сил, в которой значилось: «Фюрер решил стереть город Петербург с лица земли…». Месть свершилась. Великая, святая месть. Январским утром сорок третьего небо над Невой раскололось от грома наших орудий… А потом во всю ширь застывшей реки с высокого правого откоса грянула мелодия «Интернационала» — и полки пошли вперед.
Как писал тогда Михаил Дудин:
Во имя Родины и долга
На бой! Сегодня наш черёд!
Мы ждали молча, ждали долго,
И слово сказано — вперёд!
Вперёд! Налево и направо
Метёт свинцовая пурга.
И через лёд на переправу
Пехота рвётся на врага.
… И, как всегда, у Ленинграда
Простое, строгое лицо.
Вперёд, орлы! Ломай блокаду,
Её железное кольцо!..
* * *
ЧЕЛОВЕК, рассказ которого я слушал спустя сорокалетие, ломал «железное кольцо» блокады с востока: 327-я стрелковая дивизия наступала на левом фланге 2-й ударной армии. Для комсорга роты Петра Красковского начинался его первый бой. Самый первый за всю войну. Впрочем, так было для абсолютного большинства солдат отдельного десантного лыжного батальона: совсем молоденькие ребята, сибиряки, почти все — добровольцы, когда их эшелон спешил на запад через всю страну, думали: к Сталинграду! Но им выпала другая судьба.
К прорыву блокады готовились яростно: считай, каждой ночью лыжный бросок километров на сорок, естественно — при полной выкладке. И стрелять научились отменно… Однако ситуация сложилась так, что от лыж пришлось отказаться: батальон включили в состав 191-го стрелкового полка.
И наступило то долгожданное утро 12 января, когда дивизия вышла на рубеж против рощи «Круглая» — такое кодированное название получил мощный вражеский узел сопротивления, расположенный северо-западнее поселка Гонтовая Липка. Командарм генерал-лейтенант Романовский, ставя дивизии боевую задачу, подчеркнул, как важно овладеть этой рощей: тогда открывался путь к Синявинским высотам, что заметно господствовали над окружающими лесами и болотами. Еще в случае успеха можно было вплотную приблизиться к дороге, которая связывала шлиссельбургскую группировку противника с основными силами 18-й вражеской армии… Да, этот оборонительный узел был могуч, потому что, кроме сильных огневых средств, гитлеровцы здорово «опоясали» рощу снаружи — минными полями, снежным валом да еще деревянно-земляным забором в два метра высотой, с застывшим на стене льдом…
И все это Красковскому и его однополчанам предстояло одолеть…
Была артподготовка — мощи такой, что мой собеседник не мог ее забыть все к прошедшие годы. А потом атака — туда, где снежные и ледяные стены, где доты, дзоты, батареи… Шли навстречу огню. Лоб в лоб.
Петр мельком успел заметить, что после того, как поработали наши орудия, рощи, по сути, уже не существует: артиллерийский удар ее буквально стер с земли — вместо гордых сосен и елей уныло торчат разновеликие пни… Но разглядывать местность подробнее времени ему не было…
Бой за первую траншею… За вторую… Контратаки… Снова — вперед, и снова — контратаки… Рядом с Красковским — земляк Виктор Грязнов: ручной пулемет держит навесу, сечет фашистов, словно из автомата. Взрыв — упал Виктор… «За мной!» — вскинул руку майор Малахов и тоже рухнул, сраженный осколком. Однако залегшие было бойцы уже рванулись вперед…
Моему собеседнику трудно было скрупулезно разложить по полочкам, что было именно в самый первый день боя, что — позже, но вряд ли это так уж важно. Главное, что вечером двенадцатого командир дивизии доложил командарму, что части овладели значительным районом рощи «Круглая» и вышли на ее западную окраину. Что разгромлен вражеский 366-й пехотный полк, уничтожено более семидесяти долговременных сооружений, захвачены семь орудий и много пулеметов…
И были другие дни, такие же трудные, особенно — шестнадцатое, когда, как вспоминал Петр Андреевич, восемь раз поднимались в атаку — чтобы продвинуться только на восемьсот метров… Именно тогда они втроем — Козлов, Огурцов и Красковский — ворвались в офицерский блиндаж и уничтожили там четырех гитлеровцев. Как память о том эпизоде Петр Андреевич показал мне медаль «За отвагу». И еще — небольшой шрам. Правда, поле боя солдат тогда не оставил: спасла каска. Перебинтовал голову — и опять вперед…
А ведь он был во взводе не только комсоргом, но и агитатором. В кармане, рядом с обоймой патронов, лежали листки бумаги. Чуть затишье — и выводит карандашом: «Листок-молния. Комсомолец, отомсти за Виктора Грязнова, который геройски погиб от вражеской мины! По сигналу поднимись в атаку первым!»
И вот уже побежал белый листок по цепи…
В те дни в «Ленинградской правде» были напечатаны стихи Александра Прокофьева:
Настал наш час, и в мужестве суровом
Идём, сметая тысячи преград.
Бойцами командира Полякова
Уже гордится славный Ленинград…
Генерал-майор Поляков — это как раз командир их 327-й, которая за действия по прорыву блокады была переименована в 64-ю гвардейскую… И никогда уже потом Петр Андреевич не мог забыть тот благословенный день, когда на митинге, на самом берегу Ладоги, командир сказал им, что приказ дивизия выполнила, и добавил: «Спасибо, гвардейцы!» Из их батальона к концу сражения осталось только сорок три человека, и ни одного из сорока трех Родина не обошла орденом или медалью…
* * *
ЧТО ЖЕ касается Петра Красковского, то его впереди еще ждало много боевых наград: и «Отвага» — за бой под Карбуселью, и «Слава» — за Красное Село, и «Красная Звезда» — за Карелию, и «Красное Знамя» — за остров Эзель… Но годы спустя мальчишки и девчонки из питерского Техникума советской торговли, слушая лекции по политэкономии, даже не догадывались, какая доля выпала их педагогу, который, разрывая «железное кольцо» в далеком 1943-м, по возрасту был старше их ну совсем не на много…
Я прочитал рассказ о хлебных карточках. Удивительно, но в современных фильмах и разных передачах о войне — ни слова о карточках или, например, о санпропускниках. А ведь это было в нашей жизни! Как можно было пережить войну и забыть об этом?
Я и блокадников знал, много рассказов слышал.
Замечательно вы привели тут отрывки из рассказов мальчика-блокадника, Кирилла Аникеева. Спасибо.
Как-то, в конце сорок седьмого, я был послан за хлебом. Подошёл к кассе, а карточек в кармане не оказалось! Вытащили! Две «рабочих», три «служащих» и моя «иждивенческая». Спасло то, что нормы уже были достаточно высоки и хлеба хватило до конца месяца. И был раздобыт мешок(!) картошки.
Заместитель директора общественного движения «Ленрезерв» Елена Буянова сказала, что в американских школах изучают историю 2МВ, но не историю ВОВ, которая практически выпадает из учебной программы. К тому же блокада Ленинграда вообще в ней не упоминается. Бывшие россияне, уехавшие на ПМЖ в США, попросили, чтобы «Ленрезерв» снял для них два фильма. Один из них о войне в целом, второй — о блокаде Ленинграда. Для многих американцев блокада — полностью новый материал. Поэтому «Ленрезерву» пришлось идти по линии упрощения истории. Американцы, учителя и психологи, просили не показывать некоторые ужасы блокады, опасаясь истерики детей. Но как рассказать об ужасах прошедшей войны, о миллионе погибших?
Рассказать правду и всю правду, включая бездарность и растерянность Жданова, мужество и героизм простых людей, гнусность наживавшихся на трагедии негодяев, ошибки руководства города, страны. Всё без прикрас и без обвинений с позиций сегодняшнего дня
Уважаемый Илья!
Мой комментарий был о фильме для американских школьников. И были конкретные заказчики — бывшие россияне, уехавшие на ПМЖ в США. И были консультанты-контролеры, просившие упростить и не нагнетать, ибо детская психика может не выдержать. О каком Жданове могла идти речь?