Симу заставили заплатить за неправедно, как тогда считалось, добытое высшее образование, квартиру оттяпали, ехали они налегке настолько, что оформлявший багаж таможенник чуть не заплакал от жалости, чего вообще-то за ним не водилось, и даже предложил им две банки икры, только что отобранной у предыдущих предателей родины.
Старшая сестра
Рассказы из книги «Дом общей свободы», издательство «Арт Волхонка», 2020
Татьяна Хохрина
СТАРШАЯ СЕСТРА
— Как хорошо, что мое окно — в сад! Весна уже вовсю хозяйничает! Все-таки здесь изумительно красиво! И так удобно все устроено! Такой уход, внимание! А кормежка!! Пожалуйста тебе и манго, и киви, и рыбка красная! Даже и мечтать об этом не могла… А все благодаря нашему Илюше!
Сима спустила ноги с кровати, сунула их в тапки и пошаркала к окну. Хотя от открытого окна тянуло холодом, ей даже приятно было навалиться грудью в тонкой ночной сорочке на ледяной мраморный подоконник и подставить лицо под свежие порывы весеннего ветра. В этот момент она себя снова чувствовала четырнадцатилетней Симой Генкиной, выглядывающей из окна их новой квартиры у Преображенского рынка в тщетной попытке разглядеть внизу восьмилетнего брата Илюшку.
С рождением Илюшки Сима поняла, что Старшая Сестра — это главная ее житейская миссия и важнее этого ничего нет. В принципе жизнь это подтвердила. Случайное, недолгое и незапомнившееся замужество, постная и скудная жизнь с мамой в однокомнатной квартире, некрасивость от рождения и рано пришедшая грузность как-то исключили саму мысль о возможности собственной жизни и женских радостей. Главной их с мамой радостью, как и главной заботой был он — Илюша, или, как его называла Симина мама Раиса Ароновна, «наш принцуцик». А хлопот с ним хватало.. Мало того, что Илюшка имел весь арсенал (по определению той же Раисы Ароновны) перецеканого еврейского мальчика — плоскостопие, сутулость, близорукость и, конечно, аденоиды, так он еще для стимуляции интереса к себе у окружающих, особенно — у родных, активно задействовал неуемную энергию и фантазию. . То их вызывали в школу за то, что он в переходе собирал деньги на помощь детям Гвинеи Бисау, то его снимали пожарники с единственной действующей каланчи в Сокольниках, то он снес в букинистический все бесценные дедовы книги, чтобы купить двух голых крыс и кошку-сфинкса, которая этих крыс удавила, расцарапала Илюше все лицо и пузо, одну из крыс сожрала и сдохла.
Старше — больше. Сима тащила Раису Ароновну к совершенно не ждавшим их родственникам и навязывалась на ночлег, чтоб Илюша водил в это время домой девок с Преображенского рынка, а потом однокурсник Симы Марик, пошедший по линии обучения на венеролога, колол его от триппера в библиотечном сортире. Сима переделала аборты всему женскому составу ближайшего отделения милиции, чтобы там регулярно смотрели сквозь пальцы на Илюшкину фарцовку, продажу поддельных больничных и попытку впарить двум менгрелам сроду не существовавший автомобиль. Потом, правда, Илья немного остепенился, окончил стомат и на удивление прилично устроился протезистом в поликлинику ВТО. По его первому требованию Сима и Раиса Ароновна разменяли свою преображенскую квартиру на чудесную студию для Илюшеньки в Кривоколенном переулке, а сами с трудом воткнули свои бэбихи в однушку там же на Преображенке и были счастливы Илюшкиным счастьем. И это счастье могло бы длиться бесконечно, если бы Илюше не стало снова скучно, бесперспективно и он, не долго собираясь, не рванул бы за ближайшим дружком, солистом оркестра Арановича, в Израиль.
То есть, метили-то они конечно не в Израиль, а в Штаты, но судьба распорядилась по-другому — приятель неожиданно помер сразу по прилету в Вену, одного Илью в Штатах никто не ждал, он покрутился полгода в Израиле и попросился обратно. Он перебрался в Вену поближе к консульству, писал под копирку душераздирающие письма туда и Симе с мамой. Каждое второе письмо оканчивалось оригинальным и жизнеутверждающим пассажем о том, что скорее всего, когда это письмо дойдет до адресатов, автора уже не будет в живых, а его мятежное юное белое тело будут терзать дунайские рыбешки… Как известно, письма из-за бугра шли тогда очень долго, других форм связи и источников новостей не было, Сима с мамой сходили с ума от неизвестности и самых страшных предположений, поэтому им хватило трех таких весточек, чтобы сгрести свои немудреные пожитки и двинуть на выручку родной душе, тем более, что Симу как врача стационара режимного завода выперли с работы, как только Илюша потянулся к ОВИРу, так что их вообще уже ничего не держало. Разве что пара подруг да непонимание, что им в их неюные годы делать ТАМ.
Симу заставили заплатить за неправедно, как тогда считалось, добытое высшее образование, квартиру оттяпали, ехали эти полторы старухи налегке настолько, что оформлявший багаж таможенник чуть не заплакал от жалости, чего вообще-то за ним не водилось, и даже предложил им две банки икры, только что отобранной у предыдущих предателей родины. Но они отказались — не до икры было, а у Илюшеньки на рыбное аллергия. Правда, когда они наконец добрались до Вены, оказалось, что Илюшины планы топиться радикально сменились радостью молодожена, удачно встретившего свою половинку в лице немолодой немецкой вдовы — хозяйки стоматологического кабинета. Но что делать, обратно же этих двух горемык не отправишь! И он, посоображав своим особенным умом вундеркинда, как ему казалось, их чудесно пристроил!
Симе стало совсем холодно. Она поплелась обратно к кровати. Закуталась в плед, ей стало тепло и уютно и, уже проваливаясь в сон, она снова подумала, что только существование на земле ангела, подозрительно похожего на их Илюшку, смогло превратить жизнь такого никчемного, ничтожного существа, как Сима Генкина, в истинное незаслуженное ею блаженство. Жаль, мама не вполне это оценила, почему-то кисла и так быстро угасла.
Сима не слышала, как вошла медсестра, брезгливо приподняла плед, сделала ей укол и вышла, заперев дверь странным универсальным ключом. Впрочем, чего в нем странного — в сумасшедших домах всегда такие ключи…
ПРИХОДИ КО МНЕ ЛЕЧИТЬСЯ И КОРОВА, И ВОЛЧИЦА…
— Аллё! Аллё! Анна Сергеевна? Здрассь. Вы ждете мужа из командировки? Не ждите. Боткинская больница вас беспокоит. Он в автомобильную аварию попал и теперь у нас. Ой, женщина, держите себя в руках! Ну что поделаешь, бывают и несчастья в нашей жизни. Ой, ну как я Вам скажу, что с ним?! Всё с ним. Ну нет, жив еще… В том смысле, что жив. Но все там повреждено… Женщина, Вы у меня не одна, я что Вам сейчас весь эпикриз растолковывать буду?! Приезжайте и рассматривайте, сколько хотите. И побыстрее, доктора сказали, а то мало ли…
Трубка сигналила отбой, а в голове нарастал вой тревожной сирены. О, господи, О, Господи, О ГОСПОДИ!!! Как же так?? Что делать?? Так. Надо быстро пристроить трехлетнюю Маньку, вдруг надо будет ночью дежурить, быстро занять денег и быстро лететь в Боткинскую. И не думать. Только не думать. Ехать и не думать… Только 2 часа назад Данька сообщил, что они приземлились в Шереметьево и шеф обещал его добросить до дома, так что получат багаж и скоро выедут. И она еще не начала даже волноваться, что Данька долго едет, как этот звонок копьем воткнулся ей между лопаток и стало трудно дышать. Но не в ней дело. Ей надо туда, в Боткинскую, всё остальное после…
Слава Богу, мама приехала довольно быстро и на ее же такси Анька рванула в больницу. Ехать надо было через всю Москву и как просидеть этот час в ожидании, она себе не представляла. Сунула сигарету в рот и на ней сразу расползлось мокрое пятно от слез. — Что, дочка, беда?— участливо и строго спросил немолодой водитель с лицом секретаря областной парторганизации. -Да, — выдохнула Анька.— Муж только что в аварии разбился. Сказала и сама не поверила сказанным словам. — Только был бы жив,— продолжила она и повторила эту фразу раз пять. Водитель оживился.— Ну не скажи… Вот у нас в парке один разбился на Старо-Волынском шоссе. Шесть лет лежит уже. Не соображает ни фига, гадит под себя, мычит и глазами хлопает, хуже младенца, а впереди — вообще… Аньку затрясло и стало, несмотря на летнюю жару, очень холодно. — Послушайте! Сколько до Боткинской, пятерка? Я Вам десятку дам, только помолчите пожалуйста со своими ассоциациями,— сказала она водителю, с трудом выговаривая трясущимися губами слова. Водитель обиженно замолчал, а потом злобно прошипел:»У меня в салоне не курят!» и уставился на дорогу. До Боткинской, к счастью, больше рта не раскрыл.
Анька кометой понеслась по длинным дорожкам больницы, нарезала несколько кругов, наконец обнаружила отдельный корпус с приемным покоем и вдруг, словно из нее выкачали воздух, на ватных ногах вошла внутрь. У входа была справочная с толпой интересующихся, а дальше шел бесконечный, освещенный ярким холодным больничным светом коридор с указателями «Терапия», «Гастроэнтерология», «Кардиология», «Травматология» и другими. Пронзительные лампы дневного света гадко трещали, а так стояла тишина и картина странно напоминала описание увиденного теми, кто пережил клиническую смерть. Анька, вытянув шею, прокричала справочной Данькину фамилию и раздраженная тетка, сокрушенно потряся головой, только махнула рукой вдаль и что-то прошептала остальным. И все обернулись на Аньку, а у нее от ужаса так колотилось сердце, что звук его ей казался набатом. И она медленно-медленно пошла на белый свет коридора как сквозь кисель…
Она издалека увидела тревожно мигающую на букве Т надпись «Травматология» и почему-то полувдвиную в кабинет каталку, на которой лежал кто-то прямо в брюках и ботинках, без одеяла, а на пол сюрреалистически капала кровь, казавшаяся в этом свете черной. Анька успела подумать, что раз с аварии прошло уже часа три, а все в таком виде, то и спасать уже некого, добрела до места и удостоверилась, что это Данька. Он лежал с закрытыми глазами, бледный, как полотно, и белая рубашка, и белые джинсы были бурыми от крови и кровь стояла в ложбине каталки, откуда каплями стекала на пол. Земля ушла из-под ног, ледяными руками Анька схватилась за бортик каталки, и Данька вдруг открыл глаза, подмигнул ей и прошептал:»Не дождетесь…» Жив. Жив! ЖИИИВ! И Анька пролилась над ним тропическим ливнем!
Постепенно приходя в сознание, она обратила внимание, что пострадавшего мужа не раздели, не смыли грязь и кровь, не зашили рваную рану на локте, а шов на голове, как выяснилось почти тут же, наложили, наоборот не сбрив густую данькину шевелюру И вот уже часа два он лежит в мокрой от крови одежде на мокрой клеенке каталки и трясется от потери крови и холода. Зверски болит и опухла нога, но ногу никто не смотрел. -Не до этого, — сказал немногословный доктор. Рентген и узи тоже делать не стали, раз кровища хлестала снаружи, а не изнутри.
Тут подъехала Анькина сестра Аля, быстро отрыдалась и оказалось, что это их ждали — ведь некому было везти каталку через всю территории в 7-й нейрохирургический корпус, куда был определен Данька из-за основной травмы — тяжелого сотрясения мозга.
Сестры, подпрыгивая на кочках, шустро сволокли Даньку в нейрохирургию. Там он занял почетное место у окна в палате на восемь человек плюс две дополнительные койки. Отмывать его пришлось носовыми платками, потому что «на всех бинтов не напасесси» — разъяснила, не отворачивая лица от телевизора, медсестра на посту. Но главной проблемой стало другое. вставать с таким сотрясом Даньке нельзя было, да и на ногу было не наступить, а туалет был на расстоянии остановки метро.— Судна нет,— лаконично известила медсестра. — Свое несите. — Я попробую достать, — проблеяла Анька, — Но пока-то что делать? — Медсестра, улыбаясь гримасой палача-садиста достала из ящика майонезную банку:»Вот, могу предложить…» Но это Анька услышала уже у лифта. Пулей смоталась в дружественную детскую больницу, подаренное там детское судно с помощью персонала поменяла на взрослое в соседней больнице для взрослых и уже через полтора часа гордо несла его мыть по коридору Боткинской. И начались больничные будни и радости.
Чего только не было за 20 дней! Когда Анька поняла, что лечение больных — дело рук самих больных (как и их перевязка, мытье и кормление), она, сдав трехлетнюю Машку в долгосрочную аренду соседке, чтоб была под боком, ночью готовила, а утром, прихватив по дороге очередного врача-консультанта, обвешенная судками, банками, пакетами с лекарством и бельем, волоклась в больницу. Единственное участие назначенного лечащего врача проявилось в поимке его ночью, когда он воровал из данькиной тумбочки чудодейственную американскую мазь для заживления ран солдат вьетнамской войны, подаренную любимой детской больницей из фондов гуманитарной помощи. Детям она все равно не годилась. Доктор даже не покраснел и не вздрогнул, а, напротив, нехотя возвращая переполовиненную плошку, нравоучительно сказал:»Господь велел делиться!». Видимо, Господь велел делиться только Даньке, потому что сам доктор делиться не хотел ничем, даже теми лекарствами, что сам назначил.
Отделение было неоднородное. В одних палатах бревнами лежали обездвиженные спинальники, в других веселились здоровые жеребцы, косящие от армии. Поскольку с диагнозом «что-то там в башке» соскочить с призыва было проще всего, нейрохирургия всегда была переполнена молодыми крепкими коблами, сучащими копытами в ожидании момента, когда разойдутся врачи и сестрички, наконец, перестанут отвлекаться на больных и придут к ребятам праздновать очередной день ликующей молодости. В середине данькиного лечения после такого местного сабантуя две поддавшие сестрички, не глядя в журнал, по очереди вкатили Даньке двойную дозу довольно агрессивного препарата и он начал умирать по новой. Случилось это вечером и Анька уже успела доехать до дома, но еще не забрала Машку. И вот как тут не поверить в чудеса: постояла на пороге квартиры, развернулась, непонятно что почувствовав, и снова молча рванула в больницу. У входа в отделение ее встретили перепуганные ходячие сопалатники, не знавшие, что и делать.
Анька взглянула на Даню, которого ломало на кровати хуже, чем заправского наркомана, увидела неубранные пустые ампулы, посчитала дозу и побежала. Дежурного врача в границах бывшего СССР найти не получалось. Анька металась из корпуса в корпус, молясь и матерясь одновременно, походя отбила атаку двух пьяных негров-пациентов в кустах между корпусами, опять забежала в отделение, от бессилия сунула Даньке в рот три таблетки детского байеровского аспирина — подарок американского коллеги, и снова побежала на поиски врача. Через полтора часа он появился в дверях отделения, распространяя устойчивый дух коньяка Ахтамар особой выдержки, и гордо шел в сопровождении летучего отряда горцев, преданно заглядывавших ему в осоловевшие глаза и волокших ящики даров юга. И полуживая Аня поняла, что пришел час Х и не зря ее так долго учили на юриста. Перегородив доктору дорогу, она закинула косу за спину, поправила очки и севшим от напряжения и усталости голосом сказала:»Слышь ты, тварь! Включай отсчет! Сколько он будет жить, столько и тебе на свободе гулять. А случится с ним что — молись, чтоб тебя машина задавила. К вечеру в камере будешь на восемьдесят лбов, но приговора не жди — тебя всей камерой сперва опустят, потом прямо на шконке удавят или в параше утопят…» Не удивительно, что Анька это произнесла — три поколения юристов в семье — это не фунт изюма. Удивительно, что доктор сразу поверил и протрезвел, а горцы, включая дедушку аксакала, поняли все без перевода и растаяли в ночном тумане. Все последующие дни доктор вне зависимости от расписания в восемь утра уже был в больнице у Данькиной койки и начинал беседу с оды Данькиной жене. История же эта мгновенно стала местной легендой и передавалась от палаты к палате.
За двадцать дней пребывания, несмотря на старания медиков, Даньке удалось поправиться, выйти на волю и уехать в другую больницу долечивать забытую боткинскими докторами ногу. Анька вернулась к работе и маленькой Машке, ждала Даньку здоровым обратно и, если о чем жалела, то только о том, что среди трех поколений не нашлось ни одного врача, чтоб отделиться от государства совсем.
