Девиер размышлял, глядя в маленькое оконце, когда стихнет ураган, успокоится Охотское море. А может, ни о чем не размышлял, а вспоминал синее сияющее море, ослепительные белые дворцы и дома, пальмы, лодки с яркими разноцветными парусами, зной — Португалию, которую он никогда не видел и уже никогда не увидит.
Птенец Петра
Александр Яблонский
Окончание. Начало
Говорил же ему, не стóит. Разве он послушает. Многих русских зараз и недугов избежал этот прибывший из Голландии португальский крещеный еврей. Даже не брал. Ему и так, и сяк подносили, и натурой, и презренным металлом. Но не брал, да ещё в острог мог посадить. Когда за ним пришли, в казну конфисковать было нечего. Даже некуда было ссылать его жену с детьми, а детей было трое, старший — Петр Антонович дослужился до генерал-аншефа и стал фаворитом Петра Третьего, но это когда ещё будет… Одна захудалая деревенька Зигорица в Ямбургском уезде была — и та конфискована. Посему Анна Даниловна поехала доживать дни свои скорбные в одно из имений братца ещё всесильного — в село Торхово Тульского уезда; этих имений, городов, дворцов, поместий и усадьб у Данилыча было не меряно и не считано.
Не брал, португалец, не брал, и всё тут. Уж Мориц Саксонский приватно предлагал 10 000 (десять тысяч!) экю за содействие близкому знакомству и браку с Анной Иоанновной. Кто проверит? Кто гарантирует? — Отказался: «Это странное предложение, равно как и другие тому подобные искушения, предполагающие подлые и низкие чувства в том, к кому они относятся, оскорбительны. Я буду без всякого уважения к видам частных лиц, равно как и безо всякого постороннего вознаграждения исполнять свои обязанности, как следует честному человеку. Примите и пр. …». Штрафы ввел драконовские — а как иначе в столице, которая «город» — одно название — лишь в Адмиралтейском острове, около Петропавловской крепости, да в Арсенальной слободе ещё есть порядок, а все остальное — тьма египетская, разбой, насилие, грабежи днем и ночью, болота, леса, волки загрызли двух солдат и одну служанку прямо около дворца Меншикова и ещё кого-то, мрак… Штрафы были истинно драконовские. … Однако ни одна копейка в кармане генерал-полицмейстера не осела — все в казну. И гаремы не заводил, и телесные наказания не применял — пресекал. Но… пил. Всех напастей российских избегал, кроме одной… Неизбежной.
А как не запьешь, ежели у государя-батюшки денщиком состоишь? А потом — генерал-адъютантом! Я сам бы запил, даже без государя-батюшки… И все же надо было поостеречься. В такой-то диспозиции. На что надеялся? — На то, что доверенными лицом Государыни был: уезжая из столицы, Екатерина только на его — генерал-полицмейстера — попечение оставляла свою дочь Наталью Петровну и ее сводного брата Петра Алексеевича. Да, наверное, помнила, как ее покойный супруг любил Антонио.
Зря надеялся.
* * *
«Протокол допроса А. Девиера от 28 апреля 1727 года
И того ж числа по прочтении присяги вышеписанные господа министры и генералитет заседали; и по заседании вышереченный Антон Девиер по нижеписанным пунктам допрашиван.
Вопрос:
Сего апреля 16 числа во время по воли Божьей Ея Императорскому величеству жестокой болезни параксизмус все доброжелательные Ея Императорскому величеству подданные были в великой печали, а ты, в то время будучи в доме Ея Императорского величества, не токмо был в печали, но и веселился чему?
Ответ:
Сего апреля 16 числа в бытность в доме Ея Императорского величества в покоях, где девицы едят, попросил он у лакея пить, а помнитца, зовут ево Алексеем, а он назвал ево Егором, и тому не один он, но и протчии разсмеялись.
Вопрос:
Плачующуюся Софью Карлусовну вертел ты вместо танцов и говорил ей — «не надобно плакать» — для чего?
Ответ: Плачующуюся Софью Карлусовну вертел ли он вместо танцов или нет — не помнит, а такие слова, что «не надобно плакать», помнитца, говорил, утешая.
Вопрос:
В другой палате ты сам сел на кровать и посадил с собою его высочество великого князя и нечто ему на ухо шептал — что?
Ответ:
В палате при его высочестве великом князе на кровате сидел, на ухо с его высочеством смеялся вышеписанному ж смеху о лакее; а окроме вышеписанного чтоб к противности Ея Императорскому величеству не говорил.
Вопрос:
В тот час государыня цесаревна Анна Петровна в безмерной быв печали и стоя в той палате у стола плакала и в такой печальной случай ты, не встав против ея высочества и не отдав должного рабского респекта, но из злой своей предерзости, говорил ея высочеству, сидя на той кравате: «о чем печалисся, выпей рюмку вина».
Ответ:
С великим князем между тем временем изволила государыня цесаревна в тое палату притти, и он хотел вставать, и она не ему одному, но и всем, которые в той палате были, вставать не приказала и изволила сесть кушать. И он говорил — полно государыня печалитца, пожалуй мне рюмку вина своево, и я выпью, понеже она государыня в тот час изволила сама кушать вино.
Вопрос:
Когда выходила в тою полату государыня цесаревна Елисабет Петровна в печали и слезах, и перед ея высочеством по рабской своей должности не вставал, и решпекта не отдавал и смеялся он некоторым персонам, а для чего так учинил и о которых персонах?
Ответ: Государыня цесаревна Елисабет Петровна в полату приходить неоднократно изволила, и он по должности своей решпект отдавал; и более вышеписанного смеху, как у него в первом пункте показано, не было; а о других персонах чтоб он о ком смеялся, того не помнит.
Вопрос:
Его высочество великий князь объявил, что ты в то время посадя его высочество с собою на кровать говорил ему: «поедем со мною в коляске, будет тебе лутче и воля, а матери твоей уже не быть живой». Куды ты ево высочество хотел везти и для чего, и чем лутчим ево обнадеживал?…»
И так далее. Короче говоря, Государыня отходила, Антон Мануилович дозу принял и явился утешать присутствующих. В сильном подпитии Софью Карлусовну (Скавронскую — племянницу императрицы) «крутил», Анну Петровну веселил, рюмку предлагал в столь скорбный момент, «лясы точил» — тут шурин и подсуетился. «О наказании за непристойные и противные разговоры против Императорского Величества». Екатерина хоть и находилась уже в состоянии невесомости между небом и землей, но слабеющей рукой изволила начертать: «Я и сама его, Дивиера присмотрела в противных поступках и знаю многих, которые с ним сообщниками были; того ради объявить Дивиеру, чтобы он объявил всех сообщников». Дальше — дело техники. И отошла Марта Самуиловна Скавронская, служанка пастора Эрнста Глюка, грамоте шибко не ученая, — Екатерина Первая. А друга доверенного ее четвертовать… Так «господа Сенат» приговорил.
… После сжигания заживо в срубе четвертование было самым популярным и долговечным развлечением в Петербурге. Даже в просвещенном Х1Х веке (!!!) умудрились приговорить… Поразительно, убийцы одного законного Императора награждались высшими чинами, орденами, несметными поместьями и живыми душами, убийцы другого — продолжали нести службу — с повышением (Левин Август фон Беннигсен через год после страшного 1-го марта был произведен в генералы от кавалерии), а понесшие «наказание» в худшем случае были удалены в свои роскошные поместья (как граф Петр Алексеевич Пален — под Митаву, в свой дворец в Кауцминде). Молодые же офицеры, прежде всего, «вне разряда» (то есть «главари»), невнятно рассуждавшие о цареубийстве, ничего не предпринявшие не только для этого кровавого акта (Пестель, при всей преступности намерений далекой юности, был взят под арест за полмесяца до Южного возмущения, Лунин узнал о восстании в Петербурге из газет — он служил в Варшаве адъютантом Великого Князя Константина и уже восемь лет не принадлежал к Обществу, практически не общался с его членами и т.д.), но даже для восшествия на престол законного наследника — второго сына Павла — безропотно простоявшие под картечью, хоть и с оружием в руках, были приговорены к четвертованию!
… Приговор, вынесенный 9 января 1775 года Емельке Пугачеву — душегубу, кровопийце, реальному смутьяну, садисту-убийце — вызвал оторопь в обществе и неудовольствие при Дворе. Все же конец, осьмнадцатого века! А тут: «Емельку Пугачева четвертовать, голову воткнуть на кол, части тела разнести по четырем частям города и положить на колеса, а после на тех местах сжечь», — определил суд, заседавший в московском Кремлевском дворце. Даже генерал-прокурор князь Александр Алексеевич Вяземский был фраппирован. Екатерина обтекаемо рассуждала в письме к князю: «Пожалуй, помогайте всем внушить умеренность как в числе, так и в казни преступников. Противное человеколюбию моему прискорбно будет. Недолжно быть лихим для того, что с варварами дело имеем». В ответном приватном письме князь сообщал «по инстанции», то есть Императрице: «Намерен я секретно сказать Архарову < тогда — обер-полицмейстеру Москвы — А. Я.>, чтоб он прежде приказал отсечь голову, а потом уж остальное < при четвертовании сначала отсекали руки и ноги, а только потом голову — А. Я.>; примеров же такому наказанию < давно> ещё не было, следовательно, ежели и есть ошибка, оная извинительна». Николай Петрович Архаров всё выполнил, натурально возмущаясь ошибке палача: «Ах, сукин сын! Что ты это сделал!!» — за что был вознагражден вниманием Императрицы; в 1795 году он стал генерал-губернатором столицы. После же облегченного четвертования Пугачева этот вид казни не применялся, и вообще публичные экзекуции на Болотной площади прекратились. Это было в 1775 году…
В XIX веке в Петербурге — просвещённой столице — вспомнили. Четвертовать. Причем приговор вынесли тогда, когда вознагражденное или прощенное цареубийство было у всех на памяти. Всего лишь одного поколение разделяло убийство Петра III — 1762 год; все декабристы были юношами или детьми во время убийства Павла, все всё видели, понимали, запоминали. Приговор вынесли те, кто косвенно или явственно участвовал в цареубийствах, либо был свидетелями этих кровавых забав. Приговорены обреченные бунтовщики были практически единогласно: 35 сенаторов и 13 особо назначенных чиновников во главе с престарелым незлобивым князем Петром Лопухиным, служившим пяти императорам, все повидавшем и всё одобрявшем, как и все остальные судьи. «Четвертовать», писали Сперанский (которого декабристы в случае удачи планировали ввести в состав Временного правительства) и Нессельроде, Васильчиков и Балашов, Куракин и Ланской. Цвет Петербурга. Даже Петр Толстой — «добрый, честный, правдивый», известный бессребреник, правдолюб, бывший генерал-губернатор Петербурга «с долгами», а ныне — сенатор. Лишь адмирал Николай Семенович Мордвинов (который, по словам Пушкина, «заключал в себе всю русскую оппозицию») осмелился подать голос супротив этого варварства («лиша чинов и дворянского достоинства и положив голову на плаху, сослать в каторжную работу»), да адмирал и литератор Александр Семенович Шишков — обтекаемо, но не требуя четвертовать («принадлежат к первым преступникам» — слово «четвертовать» престарелый любитель древностей вывести не смог) … Конечно, подписанты были уверены, что молодой царь приговор смягчит (что и случилось: пятерых «внеразрядников» молодой царь помиловал, заменив четвертование повешением, остальных обрек на долгую каторгу). Иначе быть не могло (и не может!). Правительство у нас единственный европеец, говаривал Пушкин. Эту полубыль-полунебыль по поводу «правительства-европейца» (в разные времена по-разному) создавали и создают рабы, загодя обеспечивая себе место в числе самых верноподданных, преданноподанных, выполняя тот негласный незримый заказ, который посылает единственный в России «европеец» — правительство, то есть сюзерен, хозяин живота холопов. Может, действительно, единственный… В любом случае, так добродетельно, так пьяняще радостно быть тем самым навозным фоном, на котором появляется господин — весь в белом!
С графом — уже бывшим — Девиером так и произошло.
На дыбу. «Девиера, лишив чина, чести, и данных деревень, сослать; при ссылке учинить наказание. Бить кнутом». Так казнь через четвертование, по обычаю, перед причастием, заменила Екатерина Первая вечной ссылкой после порки кнутом прилюдно. … Иногда думаю, вспоминал ли вчерашний граф и фаворит Петра, как он принимал участие — активное участие в следствии по делу царевича Алексея и подписывал тому смертный приговор…
«Нет, ребята, пить вредно», говорил прекрасный актер Георгий Бурков в конце чудного фильма Эльдара Рязанова «О бедном гусаре замолвите слово». (Сам Бурков часто играл пьяниц, хотя в жизни был трезвенником). Но, если нельзя, но очень хочется…
* * *
… В Охотске снег был колючий, злой, мелкий, как беличьи зубки. Ветер беспощадно врывался во все щели, с шумом распахивал ветхие двери, с силой подталкивал в ватные спины редких обывателей, свистел, завывал, куролесил. Сырой холод проникал под кафтан, под парик, под исподнее. Лучше, конечно, чем в Жигановском зимовье, но не Амстердам. Господин бывший первый генерал-полицмейстер Санкт-Питер-Бурха прибывал в этом (как бы сказать: городок — ещё не городок, порт — ещё не совсем порт, но уже не деревенька — острог!) остроге почти год. Довольствие было таким же, как у предшественника — 300 рублей и сто ведер хлебного вина в год. Плюс неограниченные полномочия. Однако вина он уже не пил. Хватит, напился; Девиер умел учиться. Да и отвык за 13 лет. Там, на зимовье у реки Лена, не то, что вина не было, — ничего не было. По полгода на одних сухарях и самостоятельно выловленной рыбе — жареной, вяленой, соленой, вареной — жили. Уж в глотку не лезла. Во сне виделся теплый хлеб из печи с хрустящей корочкой и огурцы. Таких огурцов и в таком количестве, как в России, в Европе не было. Может, из-за огурцов прикипел он к этой дикой стране. Причем снились ему небольшие свежие огурцы, соленых видеть не мог — тошнота подступала: где огурец соленый, там стакан граненый; Петр Алексеевич хмельной, раскрасневшийся, добрый: «Пей, Антоша, пей, принц мой иудейский, поправляй свое христианское здоровьице!» Ладно, он да его подельник — бывший обер-прокурор — на сухарях да всех этих тайменях, налимах, хариусах, осетрах, ленках сидели. Они — ссыльные, им мученья положены, но караул-то, службу свою справно несший (караулить не караулил — сбежать не можно — некуда; главное, чтоб государственные преступники ни с кем не общались, а так как общаться ни с кем никакой возможности тоже не было — никого, окромя этого караула не видать, сколько ни смотри окрест, — так что б не общались между собой, сидели по своим избам и носа не казали, — в этом служба состояла), караул-то пошто на голоде и холоде держать! Этого европейский ум Девиера постигнуть не мог. Подвоза почти не было, так — пару раз в год: как лед встанет в конце октября, — малый поезд саней, да и в мае до схода льда. Безлюдье, снега по крышу, печь, докрасна раскалённая, вьюга. Изредка с подельником словом обмолвишься: караульные — тоже люди, и соснуть могут, и по нужде отлучиться, и вино хлебное у них было; праздник — слово человеческое услышать, не окрик, не команду — слово! Но эти праздники вскорости прекратились, года этак через два с лишним по прибытии. Родственничка злобливого давно уж сослали, богатства его несметные в казну прибрали, несостоявшийся зять Светлейшего — Петр Алексеевич — почил в Бозе, на престоле — Анна Иоанновна, зело памятью не обделенная. Все помнила. Главное, как Антон Мануилыч планы ее матримониальные расстроил, бабское влечение порушил: как хорош был Мориц Саксонский! Аж дух захватывало. И совсем было дело сладилось, заискрилось ее митавское одиночество постылое. Так нет, приехал бывший денщик дяди ее великого, клеврет герцога Ижорского, хитрый, умный бес (красив, статен и обходителен!), и так все повернул, что улепетнул красавец граф, побочный сын короля польского и курфюрста саксонского Августа Сильного и Авроры фон Кёнигсмарк, не стал герцогом Курляндским. Морицу сильно повезло: вместо герцогства в захолустной Курляндии он вошел в историю, как один из великих непобедимых полководцев 18-го века — Главным маршалом Франции, реформатором военного искусства. Да и Анна не осталась в проигрыше. Вскоре ее другом сердечным явился, хвала Господу, обер-камергер ее Митавского двора Эрнст Иоганн, но это было потом, а тогда очень гневалась она на Девиера. И не забыла гнев свой. Анна Иоанновна вообще плохо забывала обиды. Так что, когда капитан-командор Витус Беринг настоятельно рапортовал о потребности на месте «Косого острожка» порт обустроить, а для охраны побережья и островов Сибирскую военную флотилию учредить да открыть для обучения казацких детей «Навигационную школу», повелела Императрица «Григория Скорнякова-Писарева определить в Охотск с тем, чтобы он имел главную команду над тем местом». Нижайше рекомендовали ближние Ея Величества назначить господина де Виейра: генерал-полицмейстер он был отменнейший, застройкой Петербурга ведал с усердием, чем радовал Петра, страх и ужас наводил на горожан, порядок обустроил европейский, тьму египетскую рассеял, у фонарных столбов по Першпективной дороге скамейки для отдохновения приказал установить, и при криках «караул» под страхом смертной казни приказал помогать несчастным. Драчунов судить, по ночам поющих арестовывать, стоки к рекам и прудам мастерить, улицы мостить, песком посыпать, перед домом мыть (впрямь, как в Голландиях). Много чего сделал. И бескорыстен до изумления. Но Матушка Императрица так зыркнула, что петицию сию и забыли. Поехал из Жигановского зимовья Григорий Григорьевич порт на берегу безлюдного Охотского моря возводить. Антон же Мануилыч остался один коротать дни свои скорбные. Резоны, конечно, были. Не только злая память. Все же Скорняков-Писарев ученостью своей славен был. Ещё при Петре взлетел, ведал цифирными школами при архиерейских домах, знал германский язык, сочинил первое в России сочинение по механике (хотя обещанное им «пространное истолкование» предмета исполнено не было). По его проекту соорудили Лиговский канал в Петербурге. Чтобы питьевую воду доставлять самотеком с Дудергофских высот, а то ее бочками из Невы и Безымянного Ерика заморишься возить, но, главное, — и для фонтанов Летнего сада. Канал начинался у Дудергофского озера и заканчивался в искусственном бассейне на углу Бассейной улицы и Греческого проспекта. Хотя тогда проспекта и улицы не было. Сложное сооружение, начало городского водопровода. Ух! Проект Писарева был хорош, но вот осуществляли уже без него. (Кстати, позже канал засыпали, напора для фонтанов не хватало, разумно от них отказались — срыли.) Писарев же был послан следить за рытьем Ладожского канала. Уследил не слишком; дальше 14 верст при нем не прорыли. Короче, надежды подавал. Но не оправдывал. В Охотске особливо. При Дворе как-то не учли (всё разве учтешь?), что был сей обер-прокурор ранее разжалован в рядовые. Причина официальная — срыв строительства Ладожского канала, неофициальных — множество. Так, случались драки по причине пьянства. С бароном Петром Павловичем Шафировым на ассамблее у графа генерал-прокурора Павла Ивановича Ягужинского сильно шумели; как сам Писарев докладывал: «… оной Шафиров… на безгласно шумнаго меня вынимал шпагу и хотел заколоть, но не допустили до того тут». «Безгласно шумного»-то есть мертвецки пьяного. А скандалили они по поводу того, что Шафиров прознал про брата Гришки Скорнякова-Писарева — Богдана, покрывавшего бесчинства Алексашки Меншикова, пытавшегося закрепостить казаков Малороссии. Обер-прокурор вступился за брата. И поехало… Пал Шафиров, за ним разжаловали Скорнякова-Писарева. Потом помиловали. Но осадок остался. Разное было. Но главное, чего не учли в Петербурге, это — сто ведер простого хлебного вина (водки, по-нашему) да два с гаком года лишений в Жигановском зимовье. Так что вырвался бывший обер-прокурор и загулял по-черному. Мало того, что завел гарем, силой брал молоденьких (и не молоденьких) казачек и аборигенок «в услужение», взятки — без них в Российской Империи даже на безлюдном побережье Тихого океана жить немыслимо — взлетели в поднебесье, трезвым не бывал даже в Великий Пост. Мало того, что рукоприкладство в безгласно шумном состоянии стало заменять бытовое приветствие, он ещё рассорился вдрызг с самим Берингом, наведывавшимся в Охотск, с капитаном Шпанбергом, бывшим «наместником» Беринга, как бы военным комендантом острога. Портом не пахло. Более того, сам острог разваливался, жители голодали в прямом смысле, маленькая верфь, на которой было построено первое судно «Восток» ещё в 1716 году, влачила жалкое существование и не сгинула в неизвестность только потому, что Скорнякова-Писарева туда не допускали, это не входило в его ведение. Да он и не стремился на эту верфь: женщин там не было, брать «подать» было не с кого и не с чего. Так продолжалось десять лет.
Потом в столице утомились от жалоб местных жителей, от стенаний Беринга, от бесплодного ожидания новых колоний: неутомимый датчанин обещал американский континент исследовать, а там, как Бог даст… Короче, найти на просторах от Урала до Камчатки честного, смышлёного и не злобного свободного человека на место градоначальника Охотска оказалось невозможно. Посему, скрепя сердце, повелела Анна Иоанновна заменить Скорнякова таким же ссыльным. Другого не нашлось. К Девиеру явились, забрали и отвезли на брега Охотского моря. Полномочия неограниченные, вина — сто ведер.
Прибыв на место, Девиер пришел в изумление. Такого запустения, такой нищеты, разрухи его голландское воображение допустить не могло. «… А люди претерпевали голод, малым пропитанием едва дни живота своего препровождали». Проснулся бывший градоначальник столицы. Своего сотоварища и подельника посадил. Жаль, но справедливость важнее. Да и конфискационные навыки ещё Петербургского славного прошлого пригодились. Имущество предшественника, оказавшееся весьма внушительным, он описал, устроил аукцион, продал, вырученные деньги пустил на оплату жалования команде Охотска, которое она не получала много лет и начисто отвыкла от денежных взаиморасчетов. Гарем разогнал, физические наказания запретил. Начал строить портовые здания, приступил к снаряжению второй экспедиции Беринга. Капитан-командор возликовал: наконец-то! Были спущены заложенные ранее пакетботы «Св. Петр» и «Св. Павел», которые потом составили основу экспедиции и в честь которых будет названа «столица» Камчатки. Совсем недавно основал Штурманскую школу, позже названную «Штурманским училищем сибирской флотилии». Купцам дал льготы, промысловикам скосил ясак. Порт ожил, людишки отъелись, появились фонари, стоки, деревянные мостовые. И — ни грамма. В Петербург шли донесения и на безобразия Скорнякова-Писарева, и на виктории Девиера. Однако, когда дойдет…
А пока снег — сухой, колючий, злобный — забивался во все щели. Девиер иногда, устав от сутолоки дел, задумывался. Мог ли его отец — Эммануэль Виейра, бедный португальский еврей-торговец, полагать, что сын его мало того что станет юнгой голландского флота, затем по счастливой (несчастливой?) случайности денщиком царя неведомой ему — Эммануэлю — страны; не просто денщиком, а самым близким и доверенным приближенным этого странного царя, почти сразу подполковником гренадерского полка (роста его сын был отменного, почти вровень с царем), затем генерал-адъютантом, потом — фактическим градоначальником столицы огромной безразмерной Империи, о которой в Португалии и не слышали. Будет пытан, порот, почти 13 лет просидит в полном одиночестве в маленькой избушке из бревен на берегах огромной реки, с отвращением питаясь исключительно самой деликатесной рыбой, и закончит он дни свои на берегу Охотского моря. Где это? Дальше Луны или ближе? Порто — Охотск…
Ни отец его Эммануэль, ни сам Антонио не знали, что закончит дни свои он — Антон Мануилович — не в отстроенном им Охотске, а в Петербурге. Реляции его, в конце концов, года через четыре дойдут до Зимнего дворца. Там уже будет властвовать Елизавета, дщерь Петра; она хорошо помнила любимца своего отца, да и сама к нему благоволила. И как не благоволить: юный генерал-адъютант ее батюшки был исполнителен, бескорыстен, не отличался глубоким умом, но покорял аккуратностью, честностью, о которой ходили легенды, вкрадчивостью, учтивостью, плюс веселым легким характером — чисто португалец! Поэтому, долго не разбираясь, кто прав, кто виноват — других забот навалилось немерено, — подпишет она Именной Указ от 1 декабря 1741 года: «Обретающимися в Сибири Антону Дивиеру и Скорнякову-Писареву вины их отпустить и из ссылки освободить». Подсобит Девиер своему сокамернику. Указ этот придет в Охотск в июне 42-го года, а в январе 1743 Антон Мануилыч вернется в свой город, знакомый до слез. Высочайшим Указом от 14 февраля 43-го года ему будут возвращены ордена и графский титул, он опять станет де Виейра, пожалованы поместья и души (1602 человека), конфискованные у его шурина (есть Бог!), и Ревгульский погост (180 дворов) Кегсгольмского уезда. Затем произведен в генерал-аншефы, чуть позже вновь назначен градоначальником Санкт-Петербурга, уже единоличным: генерал-полицмейстером (должность генерал-губернатора была тогда упразднена). Испытания и возраст сделают свое дело: ужас на горожан он уже наводить не будет. Успеет сделать не много: запретит «вырубать деревья в рощах за Фонтанкой» — хватит, навырубались, купаться у Симеонова моста, распорядится пересадить деревья с Адмиралтейского луга на дорогу от Летнего дворца до Невской першпективы. Однако, судя по откликам, его будут любить в городе, ценить во Дворце, оплакивать его кончину в июне 1745 года… Ему вернут его супругу — 55-летнюю старушку Анну Даниловну, урожденную Меншикову. Ее брат — академик, бывший герцог Ижорский, лишенный всех богатств, имений, городов, наград и титулов, уже давно умер в нищете в Березове, на второй год ссылки ее мужа — в 1729 году, в возрасте 56 лет. А Антонио граф де Виейра будет — и остается ЕДИНСТВЕННЫМ градоначальником в истории и Петербурга, и России, кто ДВАЖДЫ (с разницей в 17 лет!) становился во главе столицы Империи.
Это будет ещё не скоро, а пока Девиер размышлял, глядя в маленькое оконце, когда стихнет ураган, успокоится Охотское море и можно будет спустить на воду пакетбот «Св. Павел». А может, ни о чем не размышлял, а вспоминал синее сияющее море, ослепительные белые дворцы и дома, пальмы, лодки с яркими разноцветными парусами, зной — Португалию, которую он никогда не видел и уже никогда не увидит.
