Куцеровская дача сменила не одного владельца, но шикарный забор стоит на страже до сих пор. Никто уже почти никогда не шьет себе на заказ, предпочитая не морочить себе голову и купить что-то готовое. Но когда я вспоминаю папу молодым, я всегда вижу, как он был неотразим и прекрасен в перелицованном Зямой пальто.

Мечта оседлости

Главы из книги

Татьяна Хохрина

НИТКА, БАРХАТ, ДА ИГОЛКИ — ВОТ И ВСЕ ДЕЛА…

На повороте в сторону Быковского шоссе была дача, чей забор и сегодня вполне мог бы заменить крепостные стены, а тогда еще и был большой редкостью и главным опознавательным знаком. Непосвященные гадали: кто же прячется за этой Великой Китайской стеной, какие сокровища там зарыты и возможно ли туда проникнуть, чтоб хоть одним глазком окинуть райские кущи. На самом же деле за этими царскими вратами жил простой малаховский закройщик Зиновий Яковлевич Куцер.

Ну, это, конечно, только на первый взгляд казалось, что простой. Никакой он был не простой. Во-первых, он был философ, политолог, летописец, психолог и сексолог в одном лице. А, во-вторых, он знал в цифровом измерении всю Малаховку и Красково от высшего начальства до последней безымянной старухи, а если вдруг кого не знал, то невооруженным глазом определял с точностью до сантиметра все параметры любого человека с расстояния в тридцать метров. Так что талантов Зяме Куцеру было не занимать.

Несмотря на неограниченный доступ в закрома местных магазинов тканей, наличие сразу трех швейных машинок Зингер, еще одной немецкой электрической и для особых случаев — вязальной и вышивальной, сам Зяма был одет всегда одинаково: в толстые суконные «брукес» (как называла их моя бабушка), с огромными кожаными заплатами-подушечками на коленях, полосатую плотную сорочку, на рукаве которой ближе к плечу намертво сидела манжета с пришитой круглой игольницей, всегда ощетинившейся булавками, вязаную темно-синюю жилетку и растоптанные войлочные тапки. Таких комплектов у него, похоже, был десяток, потому что одет он был не только всегда одинаково, но и всегда очень чисто. И в этой справе принимал клиентов, ходил на Звездочку за сметаной и свежим обдирным хлебом, появлялся в кинотеатре Союз, на рынке, в парикмахерской и даже на приеме у председателя сельсовета. Когда однажды он надел костюм, чтоб похоронить жену, его никто не узнал, пока он не сел на стульчик рядом с гробом.

Зяма был человек солидный, неторопливый, но очень многословный и любознательный. Интересовало его абсолютно все. Как-то мы с бабушкой принесли ему перелицевать для папы дедушкино пальто. Провели мы у Зямы часа четыре минимум, хотя вопрос перелицовки занял минут пятнадцать. — А шо, Циля, Ваш муж ходил ув етом пальте до войны? Или уже после? И хде он ево увзял? Оно било не длинновата? А ув плечи не громоздилось? А ви ходили с ним ув театер? А какие постановки ви смотрели ув своем Донецке? А шо, заглядывалися на Вас другие мущщины? Или Ваш Хацкель бил сам красавец под Вас?
— Ай, Зяма… шо вспоминать, када увсё ув прошлом… Я помню тех постановок?? А Хаца таки да бил интересный, но шо уже теперь, када его семь лет нет и ми лицуем его пальто?…

Пытливый зямин ум не давал ему покоя. Он читал все, что попадется на глаза от об’явлений о ренте дачи до учебника сопромата, забытого его внуком. Через день Зяма, не снимая с шеи болтающийся сантиметр и с брюк — прилипшие нитки, шел в библиотеку. Он повисал на стойке выдачи книг и брал несчастную библиотекаршу в плен.
— А шо, Вера Александрна, много сейчас пишут книг или уже не так? А хто это все пишет? Или Симонов и Кочетов? А шо, и Фейхтвангер у Вас попадается? Неплохой человек, он приезжал перед войной… Ну нет, не ко мне, хотя я би не возражал пошить ему пинжак… Не знаю, ли говорил он на идиш, но все равно два еврея бы поняли друг друга…

Зяма был абсолютно домашнего, мирного вида. Невысокий, довольно толстый, с мягкими женскими ладошками. Одно время он ходил в клуб Шахтер в драмкружок, так ему все время давали женские роли. На время войны он с семьей из Малаховки исчез и люди думали, что искать их надо было где-то в районе Ташкента. Только лет через двадцать, когда Малаховка получила какую-то невнятную награду, но об’явить о ней приперлось высокое начальство и пол поселка собралось в Летнем театре, все узнали, что толстый Зяма был сапером, героем войны, дошел до Праги и его теплыми чуткими женскими пальчиками были разминированы Харьков, Кенигсберг и Краков. Но об этом болтливый Зяма не рассказывал ни разу.

Я дружила с Зяминой внучкой Лийкой, мы вместе ходили в художественный кружок в Красково и я часто застревала у Куцеров на целый день. Мы делали с Лийкой секретики, рисовали бумажным куклам платья, ели потрясающие яблочные оладьи Симы Куцер, но больше всего мне нравилось смотреть, как работает и разговаривает с клиентами Зяма.

— Петр Гаврилыч, или Вы ждете праздник или просто нужна польта? Если просто для тепла, не тратьтесь лишних денег на Зяму, идите ув магазин. А если Ви хочите новая жизн, так стойте молча и дайте думать. Потомушта Ви извиняйте, но Ваша фигура для красоты нуждается в подумать! Када, дай Вам Б-г здоровьечка, Ваш животик больше, чем у Фиры Элькиной, када они ждали двойня, а плечики круглые и узенькие, как у пионэрки, Зяме надо хорошенько присмотреться и подумать, чтоб в польте вы били високий и стройный, как Борис Ливанов!
Клиент мог бы обидеться, но он действительно с одной примерки совершенно менял очертания и облик, а иногда благодаря этому — и жизнь. Поэтому к Зяме валил народ и слава о нем росла.

Именно тогда вместе со славой начал расти забор. Более того, изобретательный Зяма, всеми местами чуя приближение фининспектора и расплаты, и здесь продемонстрировал свой незаурядный ум. Посколько по счастью дом его был угловым, Зяма сделал не одну и даже не две, а три калитки. Первую — центральную, на ней был номер дома и звонок. Это был вход для праздных и чужих. Вторая калитка была со стороны переулочка, сливалась с забором, открывалась по договоренности и спецсигналу и вела в летний домик, где и велся прием. Третья калитка открывалась на участок дружественных соседей и через нее можно было выйти и вывести тайных посетителей на параллельную улицу. Система работала без сбоев и к Зяме претензий не было.

Так было много лет, пока Зяма неожиданно ни влюбился. И в кого?!! Каких только красоток он ни обшивал эти годы и стоял, как кремень, искренне уверяя, что на Симе исчерпался его интерес к женскому полу. И надо же было, чтоб на склоне лет немолодая расплывшаяся случайная дачница опрокинула весь его устоявшийся мир.

Эта тетка опоздала со съемом дачи и начала метаться и стучать подряд во все ворота. И нечаянно дернулась в тайную Зямину калитку. Ее немедленно провели в летний домик, там она посетовала Зяме на неудачные попытки пристроиться со слабым городским сыном-подростком на летний отдых. И Зяма тоже дал слабину! Для начала он поселил эту мадам тут же в летнем домике, потом неожиданно отправил наивную Симу в Кисловодск в санаторий Красные Камни, а хитрая змея переползла из летнего домика в хозяйские хоромы под предлогом сырого лета и недокормленного Зямы. Через 24 дня, когда окончилась симина путевка, возвращаться в принципе уже было некуда, ее ждало разбитое корыто.

Зяма каялся, валялся в ногах, об’явил, что все оставляет Симе и детям, а сам налегке идет за синей птицей. Синей птице такое решение не понравилось, к тому же сезон кончился и зарядили дожди. Она в одночасье подхватила манатки и возмужавшего на зяминой малине подростка и смылась восвояси. Зяма рыдал, страдал, винил себя во всех грехах, вспоминал исторические примеры и клянчил у Симы прощение. А маленькая, кругленькая и подслеповатая Сима оказалась кремень и не простила. Так везучий и без царапины прошедший войну сапер подорвался даже не на мине — на ржавой учебной гранате…

Куцеры продали малаховские угодья, Сима вскоре умерла, а поддержавшая ее дочь с детьми, прихватив основную часть вырученных средств, отбыла в Германию, словно показывая безутешному Зяме, что его победа в войне была временной. Зяма пару лет поснимал в Красково летний домик, клиенты его разбежались, он словно сдулся и лет через пять после рокового лета уехал в Израиль и там следы его затерялись.

Куцеровская дача сменила не одного владельца, но шикарный забор стоит на страже до сих пор. Никто уже почти никогда не шьет себе на заказ, предпочитая не морочить себе голову и купить что-то готовое. Но когда я вспоминаю папу молодым, я всегда вижу, как он был неотразим и прекрасен в перелицованном Зямой пальто.

НЕ ЛИНЯЕТ ТОЛЬКО СОЛНЕЧНЫЙ ЗАЙЧИК

— Мам, можно мы с Люськой на ту сторону в клуб сходим, там новый фильм «Еще раз про любовь», все говорят, что хороший очень. Да ничего не поздно и не страшно! Что мы, маленькие что ли?! Ну и что, что через железнодорожные пути переходить, что мы, не переходили что-ли никогда?? Не поздно, мы в одиннадцать уже дома будем! Ну почему нельзя?! Все ходят, всем можно, только нам нельзя! Ну ты с нами сходи! Понятно, конечно, тебе всегда некогда. А папа? Не хочет. Он никогда на такие фильмы не хочет. Вот если бы про войну или про зверей, то и время бы нашлось, и желание, а про любовь ему не интересно, вот он и не идет! Все посмотрели уже, только мы с Люськой не смотрели! Ну, мам… Ну, пусть кто-нибудь хоть с нами сходит…

— Аркаш, привет! Куда это ты так нафуфырился? Прямо жених! На свидание что-ли? А в какой кинотеатр? Через линию, в клуб, на «Еще раз про любовь»? А с кем ты идешь-то, с подругой какой-нибудь? Как, один?! Вообще один? Слушай, а может, ты и девчонок с собой захватишь? Ну по-соседски, а? А то они меня извели уже, дырку в голове сделали, так посмотреть хотят, а одних я боюсь отпускать — сеанс поздновато как-то. Ну возьми, а, Аркашенька?! Они ж взрослые девки уже, не помешают тебе. Они могут даже сесть отдельно, только по дороге пусть с тобой туда-обратно прогуляются, одних страшно отпускать! Ой, спасибо тебе! И не балуй их там, не начинай шоколадом и мороженым закармливать! И так уже две толстухи! Смотреть хотят про любовь, а мороженое не жрать кишка тонка! Не сердись, Аркаш, что навязала тебе попутчиц, просто выхода другого нет.

Конечно, девчонки, проглотив по два эскимо, сели с Аркашей вместе, а через две минуты были уже в том кафе, где только что познакомились Доронина и Лазарев, и не дыша следили, как начинается взрослая любовь. И Аркаша следил. И не заметил, как исчез дачный кинотеатр, раздвинулись стены, пропали из виду стюардессы, летчики и физики, а вместо них, точно отмотав назад свой десятилетний отсиженный срок, в комнате был он, Аркашка, только тридцатилетний, и Ирма, чье имя при свете он запрещает себе произносить. И это они выясняют отношения, упрекают друг друга, любят друг друга, бросают друг друга, не могут дышать друг без друга, врут друг другу, изменяют друг другу, опять ругаются, опять выясняют отношения и снова любят. Это Аркашка учится в консерватории и поет в ресторане Будапешт. Это Ирма работает там официанткой и с опрокинутым подносом переворачивается вся аркашкина жизнь. Это Аркашка бросает музыку, потому что Ирме и ее пятилетней дочке нужен надежный мужчина, а не поющий сопляк. Его королева не должна подавать жратву подвыпившему хамью. Он горы свернет и вернет ей королевство! Он и сворачивал. Сначала — низкие в Подмосковье снабженцем на трикотажной фабрике, а потом — высокие, Уральские, когда десять лет валил лес.

Как Ирма кажется сейчас ему похожей на молодую Доронину… Лучше бы она была тоже стюардессой и они разминулись бы рейсами… Нет, не лучше. Конечно, тогда она, может, не давала бы против него показания в суде, да и он и музыку не бросал бы, и с цеховиками бы не вязался, но зачем ему была жизнь без нее?! А так его эти шесть прожитых с Ирмой лет заставили прожить следующие десять. Хотя бы ради того, чтобы убедиться, что она не придет его встречать. У него с Ирмой немножко другой сценарий, чем у физика со стюардессой. Им бы с Ирмой их проблемы! Но некоторые моменты совпадают. Люди всякие, которые суют нос в их жизнь, учат их и пытаются их судить. Т. е. в кино пытаются и в компании, на словах, а в их жизни судят в Московском областном суде. А так похоже, конечно. Как ждешь всегда друг друга. Когда не нужен никто больше и не видишь никого вокруг. И в несчастья не веришь. И мечтаешь о морях и кораллах. О кораллах, которые потом конфискуют по приговору суда…

— Люська, Люська, слышишь меня, посмотри — дядя Аркаша плачет! По-настоящему, слезами! Я боюсь! Ну, я ж говорю тебе! Видишь?! Может, он заболел? Ты думаешь, из-за кино?? Из-за того, что она в самолете погибла? А это правда так было? Это же кино! Вон там даже этот Электрон-то не плакал. Расстроился только и пошел по бульвару, но не плакал. А Аркаша-то почему плачет? Вон уже из зала почти все вышли, а он в одну точку смотрит и сидит, а слезы льются. Что мы делать-то будем?! Чего ты хихикаешь, как дура?! Он же взрослый, а плачет, как Витька, когда ему камнем по голове попали! Ну что ты ржешь, идиотка! Дядя Аркаша, пойдемте домой, кино же кончилось уже! У Вас голова болит? Сердце? Мы потихоньку пойдем, не волнуйтесь! Вам фильм-то понравился? И нам — очень! Пойдемте! Вы суп черепаший когда-нибудь пробовали? А я бы и не хотела. Мне черепах жалко! А как Вы думаете, попугаи говорящие в лесу правда язык забывают? Или это для рифмы в песне? Вы из-за кино расстроились? Не надо! Все будет хорошо у них! Электрон женится на другой стюардессе, которая выжила, и они будут жить вместе сто лет и петь про солнечного зайчика. Жизнь никогда не кончается…

КАССАНДРА

С пятницы по воскресенье, ровно в десять слепая Броня занимала свой пост в старом продавленном кресле у самых ворот малаховского рынка. Раньше приходить смысла не имело — суетливые хозяйки, прибегавшие чуть свет за продуктами, не интересовались ни прошлым, ни будущим, а только сегодняшним обедом. Поэтому слепая Броня со своим ясновидением им была ни к чему. И в будние дни, кроме пятницы, там делать было нечего: кому там что предсказывать? Старухам местным? Так они про себя и про Броню и так все знали, да старались скорее забыть, не больно много там, позади, было у них радостей. А про будущее и говорить смешно. Их будущее еще вчера должно было закончиться. Поэтому Броня и определила себе три рабочих дня: пятницу, субботу и воскресенье.

Вообще-то Броня была не совсем слепая. Но видела она плоховато. Когда-то, до войны еще, работала она во вредном цеху на заводе лакокрасочных изделий, там такой едкий чад стоял, что и внутри у нее поубивал все, и глаза, считай выел. Из-за лаков этих и детей у нее не было, и зрение стало совсем никуда. Но пока считалось, что она зрячая, никто особым сочувствием к ней не отличался. Ни помочь по скользоте зимней пройти, ни через железнодорожные пути перевести, ни овощей не гнилых на рынке выбрать, ни честно сдачи сдать… Никакой помощи не было. Мало ли старух подслеповатых?! Жила она одна, колотилась об углы, падала без конца, опять же то порежется, то обварится, а кому жаловаться? Муж помер давным-давно, а чужим и дела нет. Она думала, так и сгинет как-нибудь, голову расшибив, и не найдет ее никто, не вспомнит даже. Но повернулось все иначе.

Как-то сидела Броня на кухне, картошку кое-как чистила и радио слушала. Она радио вообще не выключала — всё ощущение, что кто-то в доме есть, не так страшно и повеселее. Ну вот, слушает она в тот день радио, а там про болгарскую Вангу слепую рассказывают. Уважительно так, с восхищением! Говорят, как прислуживают ей, как для нее делают все, подарки дарят со всего света, прямо ноги моют и воду пьют! А хоронили вообще как царицу! И все только за то, что слепая эта за руку любого подержав, бельмами на него взглянула и наболтала всякого про прошлое и будущее. Опять же не просто говорила, мол, болела ты, к примеру, подагрой, а в следующем году замуж выйдешь, а туману напускала, накручивала всякое, поэтому толкуй как хочешь, как тебе надо! А ей за это и поклоны, и благодарность не на словах, а всеми возможными способами! И подумала Броня — чем она хуже-то?! Или она в жизни и людях хуже разбирается, чем эта бабка слепая деревенская?! Что это Ванга видела-то?! А Броню да родню ее так жизнь потрепала-поколотила, что она самой Ванге предскажет, что хочешь, и за руку даже держать не обязательно!

Позвала Броня мальчишку соседского, три рубля ему дала, так он ей разными красками целое объявление нарисовал: Предсказываю прошлое и будущее. Прошлое — 5 рублей. Будущее — 8 рублей. Слепая Броня. Красиво получилось, насколько она могла разглядеть. И ошибки только две, но это неважно, вряд-ли директор школы к ней за предсказанием придет. Прицепила эту вывеску на палочку, мешочек полотняный для денег приготовила и платок чистый. Потом Броня попросила дурачка Борю на тачке кресло ей до рынка дотащить и сразу за входом-выходом поставить. В него Броня и уселась, сзади палочку с вывеской воткнула, юбку расправила, мешочек за спину припрятала и стала ждать.

Пару дней никто даже не обращал внимания, только однажды подошла старуха-соседка убедиться, что Броня действительно ослепла. Броня конечно видела, что эта противная баба тихо встала сбоку и замотала страшной, как куриная лапа, рукой у Брони перед лицом. Ну Броня-то не дура! И виду не подала! И не напрасно: старуха не успела пяти шагов сделать, как начала трезвонить знакомым и незнакомым, что Бронька-то совсем ослепла. И еще медсестра из местной поликлиники остановилась рядом, предложила Броню к окулисту записать, причитать начала и с утешениями лезть. Броня сперва поприкидывалась, что не видит ее, а потом подумала, что ведь только слепая, но не глухая же, и довольно грубо отказалась от предложенного. Больше в те дни Броня никого не заинтересовала.

Но на третий день Броне повезло. К ней подошла Неля, почтальонша местная, про которую Броня знала больше, чем сама Неля. Неля заговорила с Броней фальшивым кукольным голосом (видно, старалась, чтоб Броня ее не узнала на слух) и попросила сказать, что было и что будет. Броня поняла, что от ответа зависит ее будущее, впервые подумала, что вангин хлеб не так уж легок, и постаралась. Глядя поверх нелькиной головы, Броня медленно нараспев проговорила: «Не молода ты, девушка, и не стара. Не бездельница, но и кирпичи не кладешь, не замужняя, но и не одинокая! С мешком кожаным ходишь, вести всякие разносишь, деньги старикам суешь, да с них рубли гребешь!» Припомнив нелькины грехи молодости, Броня продолжила: «Неспокойна душа твоя, муж чужой да младенец нерожденный тревожат ее! Свекровь твоя, хоть и чужая кровь, да помощи твоей искала, но не нашла, в казенном доме смерть встретила, на кровати чужой. Не прощает тебя муж-покойник за мать свою!» Неля стала красная, как рак, оглядываться начала, а тут уже народ останавливается, слушает, открыв рот. «Ты, это, про прошлое-то заканчивай, я его лучше тебя знаю, ты про будущее давай!» — запричитала Нелька.

Броня поняла, что сейчас все и решится. Сложив в голове все, что она про почтальоншу знала, слышала, видела и думала, Броня завела: «Непростую жизнь ты прожила — непростая и впереди, но праздник и к тебе придет, только не пропусти его! Плохой человек перед глазами бежит, а хороший в тени сторожит. Жену схоронил — для тебя силы копил. И крышу тебе даст, и кровать мягкую, и шубу теплую, только смотри, не проворонь! Каждый день мимо ходишь. От того, кому в глаза заглядываешь, отвернись, а к суженому развернись. Совсем жизнь по-другому пойдет, как сроду ты не жила…»

У ошалевшей Нельки в голове, как в детском калейдоскопе, замелькали цветные пятна, потом, словно в библиотечном каталоге, сменяя друг друга посыпались карточки с лицами ее случайных мужчин, неслучившихся возлюбленных, случайных кавалеров, а сверху этой рассыпанной колоды вдруг легла фотография Михаила Николаича, не старого еще пенсионера-вдовца, которому она вчера пенсию принесла, а он ей руку поцеловал прям как в кино и чай усадил пить с конфетами Цитрон. И пенсию округлил, оставив не рупь, как многие, а трешку с мелочью, сочувствуя ее непутевой и несытой жизни. Он, точно он, про него Броня говорит! Слепая, а лучше меня углядела! Дай ей Бог здоровья! Как хорошо-то, что подошла к ней! Не направь она меня, может, и прошла бы мимо счастья своего. Ликуя, Нелька побежала навстречу своему предсказанному счастью, по дороге рассказывая всем знакомым подписчикам и пенсионерам, что Бронька с Рельсовой как ослепла, так стала сердцем чуять и все про каждого с рождения до смерти как в телевизоре видеть!

С этого дня бронина жизнь потекла совершенно по-новому. Рабочее ее кресло бережно хранил заведующий хозяйственного магазина, рядом с которым она камлала, от себе ей и зонтик бракованный пристроил, чтоб не припекло Броню и этим не ослабило ее способности. Соседские мальчишки, науськанные матерями и бабками, провожали Броню до рабочего места, предупредительно извещая о приближающемся транспорте или луже под ногами, а рыночные торговцы несли наперебой угощение, думая про себя, что судьба судьбой, а вдруг и от самой Брони что-нибудь зависит, так что лучше с ней быть в любви и согласии. Даже милиционер, дежурящий на рынке, сперва строго у Брони спросил, кто разрешил ей там незаконным бизнесом заниматься, пятерку взял, а перед сдачей дежурства вернулся, когда Броня уже домой собиралась, и попросил заглянуть в будущее, глянуть, когда его в звании повысят и служебную площадь предоставят. И к бронькиной же пятерке еще свою трешницу приложил.

Броня вошла во вкус, на работу таскалась в любую погоду, даже у Роди-пожарника списанный тулуп купила в холода сидеть, тем более что зимой позволили ее кресло в крытом рынке ставить, на улице и в тулупе околела бы. Ей хватало ума формулировать прогнозы максимально расплывчато, страху сильно не нагонять, кроме как в общеполитических ожиданиях, людям же всегда оставлять надежду, поэтому они возвращались к ней снова и никто не был в обиде. Броня даже завела одну тетрадь, куда записывала имена клиентов и наметки на будущее, а другую, где вела учет основным малаховским сплетням, которые легко ложились в возможные догадки о прошлом. Можно сказать, что Бронина деятельность приобрела наукообразный вид и выявила системный подход. Это понимали все, кто тоже так или иначе интересовался местными новостями, поэтому месяца через три Броня уже ощущала себя агентом под прикрытием: менты на рынке ее не трогали и даже защищали, а в свои нерабочие понедельники она сама заглядывала в околоток и делилась полученными знаниями.

Броня подлатала свою хибару, поставила мужу памятник, подлечила все, кроме зрения, чтоб не лишаться орудий труда, и все малой кровью, потому что все, оказывавшие ей эти услуги, тоже хотели причесать прошлое и дождаться обнадеживающего обещанного. Броня сама начала верить в свой дар и в свою слепоту, бойко стучала тростью по выбоинам в асфальте и зорко вглядывалась слабым зрением в светлое будущее. Единственными ее врагами были цыганки, подметавшие юбками платформу Малаховка и гадавшие на рынке. Но даже с ними Броня сумела прийти к консенсусу: они договорились, что Броня оказывает свои услуги не сходя с места, у правого выхода с рынка и только в пятницу, субботу и воскресенье, а таборные гадалки контролируют платформу, сам рынок и левый вход всю неделю. За сговорчивость и дипломатические способности цыгане подарили Броне огромный, похожий на блюдце, значок с портретом Ванги, который Броня нацепила себе на грудь и демонстрировала как верительную грамоту. Со временем происхождение этого значка было забыто и старожилы стали рассказывать, что сама Ванга при личной встрече изумилась Брониным способностям и делегировала ее в Малаховку.

Даже местный батюшка Павел Иннокентьич из храма Успения Пресвятой Богородицы в Жилино и ребе, наставлявший неправославную половину жителей Малаховки, хоть и не считали предсказание судьбы делом богоугодным, греха в этом большого тоже не видели, любили с Броней парой слов перекинуться, в частной беседе вроде бы шутя поинтересоваться собственными перспективами и в соответствующие праздники одаривали Броню куличами и мацой. Стоит ли говорить, что Броня чувствовала себя не просто в своем праве, но и ризоположенной в прорицатели.

Казалось бы, Броне только сейчас и жить! Да она и жила со всеми возможными в ее возрасте удовольствиями. Уже подумывала, не построить ли у входа в рынок избушку специальную для обеспечения приватности, для соответствия высокому брониному статусу, да и просто чтоб меньше мерзнуть и бегать в замызганный рыночный сортир. Пока же присматривалась к стройматериалам и возможным исполнителям, а согревалась в подсобке заведующего хозяйственным. Он-то и угостил ее в особенно морозный день шикарной, давно забытой селедкой залом и водочкой. Как оказалось, более подходящей для отдела средств борьбы с вредителями, чем даже для немудрящего малаховского гастронома. Сам хозяйственник как-то устоял, видно, практика была большая, а организм крепкий, а Броня подкачала. То-есть руки-ноги даже живее заплясали, но разглядеть их Броня уже не смогла. Она ослепла.

Обнаружила это Броня на следующее утро после сугрева. И даже нельзя сказать, что это так уж ее сначала напугало — ведь она давно декларировала и сама себя считала слепой. Но одно дело — вывеска, а другое — реальное содержание. Броня заметалась по дому, не находя ни дверей, ни окон, а только острые углы, стекла и железные ручки. Больше часа ушло на поиск уборной и напрасную попытку налить воды в рукомойник. Про подогреть чайник не стоило и мечтать — Броня поняла, что дом сгорит или газовый баллон взорвется раньше, чем она найдет и почистит вставную челюсть. Кое-как Броня напялила на себя что-то взамен ночной рубахи, метнулась в нащупанную дверь, но замерла.

Она не только не понимала, сколько сейчас времени и как куда-то дойти, но прежде всего не знала, куда именно идти. Везде давно было известно, что Броня слепая. Это никому не было интересно и ни для кого не стало бы открытием. Кого звать? К кому обращаться? О какой помощи просить? Броня впервые четче Ванги ясно увидела свои перспективы и они ужаснули ее. Кричать бесполезно, звать бесполезно, жаловаться бесполезно, лечиться бесполезно и надеяться бесполезно. Ты говорила, что видишь будущее? — Это правда, сейчас, ослепнув, ты его видишь, хотя лучше бы не видеть. Ну что, Броня, вот ты и докажешь, что не морочила людям голову, а слепыми глазами видела все до конца. Как Ванга. Только та увидела раньше и приготовилась получше, а ты — кое-как, как все у нас. Так не задерживайся!

Броня присела на скрипучую калошницу у двери и стала ждать. Видно, было уже не так рано, вскоре пришел соседский пацан, чтоб проводить ее на пост, застучал в дверь и начал ее звать. Броня приоткрыла: — «Детка, ступай на рынок. Сначала к цыганкам подойди, скажи, что у правого выхода тоже могут гадать. Потом на почту загляни. На тебе восемь рублей, отдай почтальонше Неле и скажи, чтоб особенно на многое в будущем не рассчитывала. А после зайди к заведующему хозяйственным, передай, чтоб кресло мое Вальке-безногому отдал, все удобней, чем на асфальте холодном милостыню просить. И всем им объяви, что слепая Броня больше работать не будет. Скажи, что она отправилась к Ванге за дальнейшими инструкциями… Только не перепутай ничего! Возьми три рубля, шоколадку себе купишь… Только шоколадку, а не сигареты, я же вперед вижу!»

Броня закрыла дверь на засов и дотащилась до кухни. Включила газ и стала ждать Вангу.